1 октября. Отпустил Шкалика*, порядочно. Ежели я каждый день буду писать по стольку, то в год напишу хороший роман. Скучно без Николеньки, хотя устроив порядок.
2 октября. Встал рано, дома читал, пришел Николенька. Я пошел к нему до обеда. После обеда спал, походил, написал письмо Татьяне Александровне, любовался на Япишку. Япишка, сафагильды*, казачьи хороводы с песнями и стрельбой, шакалки и славная звездная ночь — славно. Особенный характер. Написал пол-листа хорошо. Мне с Николенькой бывает иногда неловко. Лучшее средство не стесняться. Ежели неприятно с ним быть — не быть с ним.
4 октября. Разрешил вопрос о заключении романа после описи именья, неудачной службы в столице, полу увлечениясветскостью, желания найти подругу и разочарования в выборах, сестра Сухонина остановит его. Он поймет, что увлечения его не дурны, но вредны, что можно делать добро и быть счастливым, перенося зло*.
Убил четырех фазанов, был в бане. У Алексеева, который уволил меня от дежурств.
5 октября. […] Мне кажется, что я здесь, на Кавказе, не в состоянии описать крестьянский быт. Это смущает меня.
8 октября. Был весь день до вечера в странном положении непреодолимой апатии: ни читать — ни писать. Читал какую-то дрянь, потом написал 1 ½ листа. Надо навсегда отбросить мысль писать без поправок. Три, четыре раза — это еще мало. Вчера посылал Ванюшку в казармы за грубость. Я больше, чем когда-нибудь, решился выйти в отставку; на каких бы то ни было условиях. Служба мешает двум призваниям, которые единственно я сознал в себе, особенно лучшему, благороднейшему, главному, и в том, в котором я более уверен найти успокоение и счастие. Все решится тем, представил или нет меня Бриммер. Ежели представил, то я жду писать в Петербург, и ежели нет, то я тотчас же подаю в отставку.
13 октября. Почта мучает меня ожиданием. Ходил с Николенькой и один, убил двух фазанов, много писал. […] Хочу писать кавказские очерки для образования слога и денег.
19 октября. Простота есть главное условие красоты моральной. Чтобы читатели сочувствовали герою, нужно, чтобы они узнавали в нем столько же свои слабости, сколько и добродетели, добродетели — возможные, слабости — необходимые. Мне пришла мысль заниматься музыкой. Тем или другим, но надеюсь, что с завтрашнего дня начну работать неусыпно. Мысль романа счастлива — он может быть не совершенство, но он всегда будет полезной и доброй книгой. Поэтому надо за ним работать и работать, не переставая.
Ежели письмо от редактора побудит меня писать очерки Кавказа, то вот программа их: 1) Нравы народа: а) История Сал.*, b) Рассказ Балты, с) Поездка в Мамакай-Юрт. 2) Поездка на море: а) История немца, b) Армянское управление, с) Странствование кормилицы. 3) Война: а) Переход, b) Движение, с) Что такое храбрость?
Основания «Романа русского помещика». Герой ищет осуществления идеала счастия и справедливости в деревенском быту. Не находя его, он, разочарованный, хочет искать его в семейном. Друг его, она, наводит его на мысль, чтосчастие состоит не в идеале, а [в] постоянном, жизненном труде, имеющем целью — счастие других. […]
21 октября. Писал мало (¾ листа). Вообще был целый день не в духе; после обеда помешал Япишка. Но рассказы его удивительны. Очерки Кавказа: 4) Рассказы Япишки: а) об охоте, b) о старом житье казаков, с) о его похождениях в горах*.
28 октября. С нынешнего дня нужно снова считать время своего изгнания. Бумаги мои возвратили: стало быть, раньше половины, то есть июля месяца 1854 года, я не могу надеяться ехать в Россию, а выйти в отставку раньше 1855 года. Мне будет 27 лет. Ох, много! Еще три года службы. Надо употребить их с пользой. Приучить себя к труду. Написать что-нибудь хорошее и приготовиться, то есть составить правила для жизни в деревне. Боже, помоги мне. Писал очень мало, ездил на охоту и болтал у Николеньки. Он эгоист.
29 октября. Последнее слово подтвердилось нынче. Впрочем, я сам глуп, что принял к сердцу его замечание о том, что у него у самого мало денег. Написал письмо Татьяне Александровне — грустное письмо… Ездил с собаками… Николенька пришел ко мне и читал мне свои записки об охоте*. У него много таланта. Но форма нехороша. Пусть он бросит рассказы об охоте, а обратит больше внимания на описания природы и нравов; они разнообразнее и очень хороши у него. Ничего не писал, не читал.
31 октября. Вчера и нынче писал немного. Зуб болит. Прочел свою повесть, изуродованную до крайности*.
8 ноября. Открыл тетрадь, но ничего не написал. Написал письмо редактору, которое успокоило меня, но которое не пошлю*. Ходил на охоту, в баню, к брату и, кажется, простудился.
13 ноября. Выпил стакан и поехал с собаками, ездил до ночи, еще выпил чихиря, зашел к Хилковскому отдать деньги и просидел часа два. Николенька очень огорчает; он не любит и не понимает меня. В нем страннее всего то, что большой ум и доброе сердце не произвели ничего доброго. Недостает какой-то связи между этими двумя качествами. Прекрасно сказал Япишка, что я какой-то нелюбимой. Именно так я чувствую, что не могу никому быть приятен и все тяжелы для меня. Я невольно, говоря о чем бы то ни было, говорю глазами такие вещи, которые никому не приятно слышать, и мне самому совестно, что я говорю их.
17 ноября. Целый день был дома, писал немного. Все, «то написано, слишком небрежно подмалевано, много придется переделывать. Завтра еду в Шелковую. Еще раз писал письма Дьякову и редактору, которые опять не пошлю*. Редактору слишком жестко, а Дьяков не поймет меня. Надо привыкнуть, что никто никогда не поймет меня. Эта участь, должно быть, общая всем людям, слишком трудным.
[25 ноября. Старогладковская. ] 20, 21, 22, 23, 24, 25 охотился очень скверно, в Паробоче и Шелковой, но был хорош и не скучал. Как-то говорил с Николенькой, частью открыл ему отчасти план своей жизни и говорил о метафизике Н. С. Метафизика — наука о мыслях, не подлежащих выражению слов. Нынче приехал домой и был глупый Сверидов; вчера писал немного, порядочно. Прочел критику о своей повести* с необыкновенной радостью и рассказал Оголину.
26 ноября. Был с Оголиным на охоте, сидел у брата. После обеда начал писать хорошо и получил письмо от Некрасова. Мне дают 50 р. сер. за лист, и я хочу, не отлагая, писать рассказы о Кавказе. Начал сегодня. Я слишком самолюбив, чтобы написать дурно, а написать еще хорошую вещь едва ли меня хватит. […]
28 ноября. Видел ужасный сон про Татьяну Александровну. Ездил с Епишкой, ничего не замордовал. Был у брата, пробовал писать, нейдет. Видно, прошло время для меня переливать из пустого в порожнее. Писать без цели и надежды на пользу решительно не могу. […]
29 ноября. Ездил за дудаками, был в бане и у Николеньки. Получил письмо из Ясной и 100 р. Примусь за отделку описания войны* и за «Отрочество». Книга пойдет своим чередом*.
30 ноября. Много думал, но ничего не делал. Завтра утром примусь за переделку описания войны, а вечером за «Отрочество», которое окончательно решил продолжать. Четыре эпохи жизни составят мой роман до Тифлиса*. Я могу писать про него, потому что он далек от меня. И как роман человека умного, чувствительного и заблудившегося, он будет поучителен, хотя не догматический. Роман же русского помещика будет догматический. […]
1 декабря. Писал целый день описание войны. Все сатирическое не нравится мне, а так как все было в сатирическом духе, то все нужно переделывать. […]
3 декабря. Писал много. Кажется, будет хорошо. И без сатиры. Какое-то внутреннее чувство сильно говорит против сатиры. Мне даже неприятно описывать дурные стороны целого класса людей, не только личности. […]
4 [декабря]. Написал пол-листа. Я с каким-то страхом пишу этот рассказ. Был на охоте, отослал собак. Был Абилез, и я поручил ему выучить ястреба. Не знаю зачем.
5 [декабря]. Ездил с офицерами на рыбальство. Писал пол-листа. Рассказ будет порядочный. Получил милое письмо от Сережи, — на которое отвечал.
7 [декабря]. Встал поздно. Ездил на дурацкую станичную охоту с Сулимовским. Он был у меня. Не мог писать больше четверти листа. Мне кажется, что все написанное очень скверно. Ежели я еще буду переделывать, то выйдет лучше, но совсем не то, что я сначала задумал.
8 [декабря]. Был на охоте, стрелял три раза по оленю. Писал немного, без всякой охоты. Решительно так плохо, что я постараюсь завтра кончить, чтобы приняться за другое.
9 [декабря]. Ходил на охоту. Снег. Писал листа два. Надеюсь завтра кончить.
10 [декабря]. Целый день был дома, докончил рассказ. Еще раз придется переделывать его.
11 декабря. Был на смотру у Левина. Ездил верхом. Решительно совестно мне заниматься такими глупостями, как мои рассказы, когда у меня начата такая чудная вещь, как «Роман помещика». Зачем деньги, дурацкая литературная известность. Лучше с убеждением и увлечением писать хорошую и полезную вещь. За такой работой никогда не устанешь. А когда кончу — только была бы жизнь и добродетель — дело найдется.
24 декабря. Сочельник. Окончил рассказ*. Он не дурен.
26 декабря. Читаю Лермонтова третий день. Был у Николеньки. Алексеева видел, и мы с ним начинаем мириться; но я конфузился. Когда я буду всегда и во всех обстоятельствах совершенно свободен! Ничего не писал; но завтра начну непременно. Встретил поздно обнявшегося казака с казачками и с удовольствием вспомнил о кутежах с женщинами. Особенно утро, когда выходишь. Отослал с Сулимовским рассказ и рассказал ему.
27 декабря. Долго спал, стал было писать роман. Офицеры помешали мне. Ездил верхом и, приехавши, читал и писал стихи. Идет довольно легко. Я думаю, что это мне будет очень полезно для образования слога. Я не могу не работать. Слава богу; но литература пустяки; и мне хотелось бы писать здесь устав и план хозяйства.
1853
[1 января. Червленная?] 1) Выступил с дивизионом:* весел и здоров.
6 [января. Грозная]. Был дурацкий парад. Все — особенно брат — пьют, и мне это очень неприятно. Война такое несправедливое и дурное дело, что те, которые воюют, стараются заглушить в себе голос совести. Хорошо ли я делаю? Боже, настави меня и прости, ежели я делаю дурно.
12 [января]. […] Задумал — очерк: «Бал и бордель»*. Горло болит, но в духе.
21 января. Писал немного, но так неаккуратно, неосновательно и мало, что ни на что не похоже. Умственные способности до того притупляются от этой бесцельной и беспорядочной жизни и общества людей, которые не хотят и не могут понимать ничего немного серьезного или благородного. Я без гроша денег, и это положение заставляет меня бояться, чтобы не подумали обо мне дурно, что и доказывает, что я мог бы сделать дурное. В карты не хочу больше играть, не знаю, как поможет бог. Какую же хваленую пользу делает мне Кавказ, когда я веду здесь такую жизнь? Приехав в Тулу, я невольно вступлю опять в колею Куликовских, Гаш и Лютиковых. Нет, баста!
20 февраля. [Лагерь на Качкалыковском хребте. ] Выступили из Грозной в Куринское без дела. Стояли там недели две, потом стали лагерем на Качкалыковском хребте. Было 16 числа артиллерийское дело ночью и 17 днем. Я вел себя хорошо*. Был во все это время в выигрыше, но теперь без гроша, хотя мне и должны. Не выдержал в этом отношении характера, однако вел себя вообще хорошо. Нынче Оголин сказал мне, что я получу крест. Дай бог — и только для Тулы.
10 марта. [Лагерь у реки Гудермеса. ] Креста не получил*, а на пикете сидел по милости Олифера*. Следовательно, кавказская служба ничего не принесла мне, кроме трудов, праздности, дурных знакомств… Надо скорей кончить. […]
16 апреля. [Старогладковская. ] Давно не писал. Приехав около 1-го апреля в Старогладковскую, я продолжал жить так же, как жил в походе. Как игрок, который боится счесть то, что за ним записано. Проиграл, шутя, Сулимовскому 100 р. сер. Ездил безуспешно в Червленную для получения свидетельства о болезни. Хотел выходить в отставку; но ложный стыд — вернуться юнкером в Россию, решительно удерживает меня. Подожду производства, которое едва ли будет — я уж привык ко всевозможным неудачам. В Новогладковской, ежели не согрешил в страстной вторник, так только потому, что бог спас меня. Хочется взойти в старую колею уединения, порядка, добрых и хороших мыслей и занятий. Помоги мне боже. Я теперь испытываю в первый раз чувство чрезвычайно грустное и тяжелое — сожаление о пропащей без пользы и наслаждения молодости. А чувствую, что молодость прошла. Пора с нею проститься.
17 апреля. Встал рано, хотел писать; но поленился, да и начатый рассказ не увлекает меня. В нем нет лица благородного, которое бы я любил; однако мыслей больше. Перечитывал свое «Детство». […]
18 апреля. Встал рано, читал вещь Авдеева «Летучий змей», писал недурно. План рассказа только теперь начинает обозначаться с ясностью. Кажется, что рассказ может быть хорош, ежели сумею искусно обойти грубую сторону его. Все-таки провел много праздного времени от непривычки работать. […]
28 апреля. Встал рано, ничего не мог написать, целый день нездоровилось. Кунаки и команда моя надоедали, играл с ними. Получил книгу со своим рассказом, приведенным в самое жалкое положение*. Это расстроило меня; брат, Жукевич и Янович уехали. Получил отпуск, которым не намерен воспользоваться.
29 апреля. Написал очень мало, а был в духе. Нет привычки работать. Николенька едет завтра и был особенно мил.
30 апреля. Ходил на охоту, которая была неудачна. Ничего не писал. Сулимовский при мне сказал Оксане, что я ее люблю. Я убежал и совсем потерялся… Надо подумать о моих долгах. Написать Копылову. Завтра напишу. Меня сильно беспокоит то, что Барятинский узнает себя в рассказе «Набег».
[7 мая. ] 4, 5, 6, 7. Ничего особенного. Деньги 40 р. за рассказ получены на почте. Нынче писал довольно много, изменил, сократил кое-что и придал окончательную форму рассказу. […]
8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15 мая. В эти семь дней ничего не сделал. […] Получил письма от Некрасова, Сережи и Маши — все о моем литераторстве, льстящее самолюбию*. Рассказ «Святочная ночь» совершенно обдумал. Хочу приняться и вступить опять в колею порядочной жизни — чтение, писание, порядок и воздержание. Из-за девок, которых не имею, и креста, которого не получу, живу здесь и убиваю лучшие года своей жизни. Глупо! Господи, дай мне счастья.
15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22 мая. […] Бросил рассказ* и пишу «Отрочество» с такой же охотой, как писал «Детство». Надеюсь, что будет так же хорошо. Долги мои все заплачены. Литературное поприще открыто мне блестящее; чин должен получить. Молод и умен. Чего, кажется, желать. Надо трудиться и воздерживаться, и я могу быть еще очень счастлив.
22, 23, 24, 25, 26, 27 [мая]. Ровно ничего особенного. Писал мало, зато окончательно обдумал «Отрочество», «Юность», «Молодость», которые надеюсь кончить. Нынче прислал мне Алексеев бумагу, по которой Бриммер обещает уволить меня в отставку с штатским чином. Как вспомню о своей службе, то невольно выхожу из себя. Я еще не решился, хотя по теперешнему моему взгляду на жизнь, удержавшемуся от того, который я составил себе в Пятигорске, мне не следует задумываться. Подумаю хорошенько. Все не могу привыкнуть к пунктуальности и порядку, хотя стараюсь.
[29 мая. ] Я ошибся: вчера было 28-е. Нынче 29-е. Писал и обдумывал свое сочинение, которое начинает ясно и хорошо складываться в моем воображении. Решился, посмотрев 56 статью, выходить в отставку и просил об этом Алексеева. […]
30 [мая]. Писал довольно много и легко. Мне пришла мысль о моих оставшихся долгах и сильно беспокоила меня. Надо будет копить деньги, чтобы все заплатить их. Это необходимо для моего морального спокойствия.
31 мая. Ничего не писал целый день. История Карла Ивановича* затрудняет меня, играл с мальчишками, которые становятся дерзки — я слишком избаловал их. Ужинал у Б. и в этом ложном положении вел себя хорошо.
23 июня. Почти месяц не писал ничего. В это время ездил с кунаками в Воздвиженскую. Играл в карты и проиграл Султана. Едва не попался в плен, но в этом случае вел себя хорошо, хотя и слишком чувствительно. Приехав домой, решился пробыть здесь месяц, чтобы докончить «Отрочество», но вел себя целую неделю так безалаберно, что мне стало очень тяжело и грустно, как всегда бывает, когда недоволен собою. Вчера Гришка рассказывал, что я был бледен, после того как меня ловили чеченцы, и что я не смею бить казака, который ударил бабу, что он мне сдачи даст. Все это так меня расстроило, что я весьма живо видел очень тяжелый сон и, поздно проснувшись, читал о том, как Обри перенес свое несчастие и как Шекспир говорит, что человек познается в несчастье*. Мне вдруг непонятно стало, как мог я все это время так дурно вести себя. Ежели я буду ожидать обстоятельств, в которых я легко буду добродетелен и счастлив, я никогда не дождусь: в этом я убежден. […]
25 июня. Нынче получил от Сережи письмо, в котором он пишет мне, что князь Горчаков хотел писать обо мне Воронцову, и бумагу о отставке. Не знаю, чем все это кончится; но я намерен на днях ехать в Пятигорск. Ни в чем у меня нет последовательности и постоянства. От этого-то в это последнее время, что я стал обращать внимание на самого себя, я стал сам себе невыносимо гадок. Будь у меня последовательность в тщеславном направлении, с которым я приехал сюда, я бы успел в службе и имел повод быть довольным собой; будь я последователен в добродетельном направлении, в котором я находился в Тифлисе, я бы мог презирать свои неудачи и опять был бы доволен собою. С малого и до большого этот недостаток разрушает счастье моей жизни. Будь я последователен в своей страстности к женщинам, я бы имел успех и воспоминания; будь я последователен в своем воздержании, я бы был гордо-спокоен. Этот проклятый отряд совершенно сбил меня с настоящей колеи добра, в которую я так хорошо вошел было и в которую опять желаю войти, несмотря ни на что; потому что она лучшая. Господи, научи, настави меня.
Не могу писать. Я пишу слишком вяло и дурно. А что мне делать, кроме писанья? Сейчас обдумывал свое положение. В голове вертелась такая куча разнородных мыслей, что я долго не мог понять ничего, кроме того, что я дурен и несчастен. После этого времени тяжелого раздумья в голове моей образовались следующие мысли: цель моей жизни известна — добро, которым я обязан своим подданным и своим соотечественникам; первым — я обязан тем, что владею ими, вторым — тем, что владею талантом и умом. Последнюю обязанность я в состоянии исполнять теперь, а чтобы исполнять первую, я должен употребить все зависящие от меня средства.
Первою мыслью моей было составить для себя правила в жизни, и теперь я невольно возвращаюсь к ней. Но сколько времени я потерял даром! Может быть, бог устроил жизнь мою так, с целью дать мне больше опыта. Едва ли бы я так хорошо понял свою цель, ежели бы я был счастлив в удовлетворении своих страстей. Вперед определять свои действия и проверять исполнение их было благою мыслью, и я возвращаюсь к ней. С нынешнего вечера, в каких бы я ни был обстоятельствах, я даю себе слово каждый вечер исполнять это. Часто препятствовал мне в этом ложный стыд. Даю себе слово сколь возможно преодолевать его. Будь прям, хотя и резок, но откровенен со всеми, но не детски откровенен без необходимости. Воздерживайся от вина и женщин. Наслаждение так мало, неясно, а раскаяние так велико! — Каждому делу, которое делаешь, предавайся вполне. При каждом сильном ощущении воздерживайся от движений, а обдумав раз, хотя бы и ошибочно, действуй решительно.
[…] Завтра. Встать рано, писать «Отрочество» до обеда — после обеда пойти к хохлам и поискать случая сделать доброе дело, потом писать «Дневник кавказского офицера»* или «Беглец»* — до чаю. Побегать. Писать «Отрочество» или «Правила в жизни».
27 июня. Встал поздно. Писал утром довольно хорошо «Отрочество». У Алексеева не спросил денег. После обеда до самого вечера читал и обдумывал «Записки кавказского офицера». Был легкомысленен с ребятишками. Не ходил от дождя искать доброго дела, и непоследователен насчет Саламаниды. Япишка, кажется, надует меня. Завтра. Встать рано и писать «Отрочество» как можно тише, старательнее. За обедом спросить денег; после обеда, что бы ни было, пойти искать доброе дело и о Саламаниде. Вечером писать «Записки кавказского офицера» или, ежели будет мало мыслей, то продолжать «Отрочество».
28 [июня]. Утром писал хорошо. Мальчишки помешали перед обедом, спросил денег, добрых дел не нашел. Япишки нет. После обеда ничего не делал. Утром неосновательно сказал Барашкину, что пойду на охоту, и вечером из ложного стыда не отказался и потерял дорогое время и хорошее расположение; после ужина у Алексеева.
Писал немного «Дневник кавказского офицера» и «Рубку леса» и обдумал. Когда во время писания придут так много неясных мыслей, что захочется встать, не позволятьэтого себе. Завтра с утра писать «Отрочество» до обеда. После обеда до вечера писать «Дневник кавказского офицера».
29 [июня]. Утро вел себя хорошо, но после обеда ничего не делал. Так хорошо обдуманный план «Записок кавказского офицера» показался мне нехорошим, и я провел все после обеда с мальчишками и Япишкой. Бросил Гришку и Ваську в воду. Нехорошо. Хорошо ли или дурно, всегда надо писать. Ежели пишешь, то привыкаешь к труду и образовываешь слог, хотя и без прямой пользы. Ежели же не пишешь, увлекаешься и делаешь глупости. Натощак пишется лучше. […]
8 июля. Встал поздно. Начал было писать, но нейдет. Я слишком недоволен своей бесцельной, беспорядочной жизнью. Читал «Profession de foi du Vicaire Savoyard»*, и, как и всегда при этом чтении, во мне родилось пропасть дельных и благородных мыслей. Да, главное мое несчастие — большой ум. Спал после обеда, играл немного с мальчишками и сделал очень дурно, что не только не остановил, но подал повод срамить Япишку.
Не могу доказать себе существования бога, не нахожу ни одного дельного доказательства и нахожу, что понятие не необходимо. Легче и проще понять вечное существование всего мира с его непостижимо прекрасным порядком, чем существо, сотворившее его. Влечение плоти и души человека к счастию есть единственный путь к понятию тайн жизни. Когда влечение души приходит в столкновение с влечением плоти, то первое должно брать верх, ибо душа бессмертна, так же как и счастие, которое она приобретает. Достижение счастия есть ход развития ее. Пороки души суть испорченные благородные стремления. Тщеславие — желание быть довольным собой. Корыстолюбие — желание делать более добра. Не понимаю необходимости существования бога, а верю в него и прошу помочь мне понять его.
9, 10, 11, 12, 13, 14, 15 июля. [Пятигорск. ] Уехал из Старогладковской без малейшего сожаления. Дорогой Арслан-Хан опротивел мне до смерти. Приехав в Пятигорск, нашел Машу, пустившуюся в здешний свет. Мне было больно видеть это — не думаю, чтобы от зависти, но неприятно было расстаться с убеждением, что она исключительно мать семейства. Впрочем, она так наивно мила, что в скверном здешнем обществе остается благородной. Послал письма: Барятинскому — хорошее, Бриммеру — порядочное и Мооро — скверное. Валерьян благоразумен и честен, но нет в нем того тонкого чувства благородства, которое для меня необходимо, чтобы сойтись с человеком. Барон хороший человек. Как недостает у Валерьяна и Николеньки такта, чтобы не смеяться над наружностью и манерами людей, когда сами они так плохи в этих отношениях. Вообще мне было тяжело и грустно. Этого чувства я не испытаю, я уверен, свидевшись с Сережей, а еще более с Татьяной Александровной. […]
17 [июля]. Встал поздно, думал прекрасно, писал хорошо, но мало. Пришел Николенька. Я читал ему написанное. И кажется, хорошо. Обедал у Маши, спал там, ходил гулять и ужинать к Найтаки. Провел время без пользы и скучно. Холодность ко мне моих родных мучает меня. […] Завтра встать рано и писать, писать до вечера, чтобы кончить «Отрочество».
18 [июля]. Встал поздно. Николенька помешал. Только начал писать, как пошел к Маше и пробыл целый день: был в концерте Кристиани. Плохо. Отчего никто не любит меня? Я не дурак, не урод, не дурной человек, не невежда. Непостижимо. Или я не для этого круга? Маша так мила, что невольно жалеешь, что некому понять ее прелести. Дрянь, как Кампиони, нравится ей. Жалко. Завтра обедать в Бештау и писать, писать.
19 [июля]. Ничего не писал утром, а вечер провел у Маши безалаберно. Только вечером приятно поболтал с бароном о интересующем меня хозяйстве. Теперь 11 часов. Завтра буду писать, только вечерком пойду к Маше.
23 июля. Переписал первую главу порядочно. Был у Маши недолго. Труд, труд! Как я чувствую себя счастливым, когда тружусь.
24 июля. Встал в 8, переправил 1-ую главу и ничего не писал целый день, читал «Claude Genoux»*. Ходил к Маше, у которой очень скучно. Булька пропал. Получил письмо от Мооро: Бриммер задержал мою отставку.
Встать рано и писать, не останавливаясь на том, что кажется слабо, только чтобы было дельно и гладко. Поправить можно, а потерянное без пользы время не воротишь.
25 июля. Исключая часов трех, проведенных на бульваре, занимался целый день; но переписал только l ½ главы. «Новый взгляд» натянуто, но «Гроза»* превосходно. […]
27 [июля]. […] Читал «Записки охотника» Тургенева, и как-то трудно писать после него. Целый день писать.
26 [августа. Железноводск]. Ничего не делал. Решился бросить «Отрочество», а продолжать роман* и писать рассказы Кавказские*. Причина моей лени та, что я не могу писать с увлечением. Я ожидаю какого-то счастия в этом месяце и вообще с 26 года моего возраста. Хочу принудить себя быть таким, каким, по моим понятиям, должен быть человек. Молодость прошла. Теперь время труда. […]
28 [августа. Пятигорск]. […] Утром начал казачью повесть*, потом для приезда Николеньки и отъезда Теодорины и своего рождения ходил в тир, ездил в колонию и водил Машу на бульвар. Весело не было. Труд только может доставить мне удовольствие и пользу. Ложусь спать, буду читать.
10 сентября. [Пятигорск. ] Ничего не делал, болтал с Машей, делал планы о жизни всем вместе в Москве. Лень и сознание лени страшно мучают меня. Завтра буду работать хоть гадость; но только чтобы быть довольным собой, а то жизнь с постоянным раскаянием — мука!
11 сентября. Валерьян и Маша уехали. Я писал утром и вечером, но мало. Не могу одолеть лень. Придумал в присест писать по главе и не вставать, не окончив. Спал долго после обеда. Теперь часа 4.
12 сентября. Встал поздно. Окончил Историю Карла Ивановича до обеда. После обеда шлялся, был в церкви, где испытал весьма тяжелое чувство, потом на бульваре ходил с Клунниковым и увел его с собой. Целый вечер пропал. Завтра утром пойду в парк, обдумаю главу Беглеца. Напишу ее до обеда. После обеда полежу и обдумаю главу «Отрочества» — непременно.
13 сентября. Утром была тоска страшная. […] Потом пришла мысль «Записок маркера», удивительно хорошо. Писал, ходил смотреть собрание и опять писал «Записки маркера». Мне кажется, что теперь только я пишу по вдохновению, от этого хорошо.
14 сентября. Окончил начерно и вечером написал лист набело. Пишу с таким увлечением, что мне тяжело даже: сердце замирает. С трепетом берусь за тетрадь. Завтра приедут Валерьян и Маша. […]
18, 19 [сентября]. Ничего не делал, нынче начал было писать, но лень одолела, вечером был у Смышляева и писал стихи*.
Юмор может быть только в том случае, когда человек убежден, что недосказанные и странно сказанные мысли его будут поняты. Он зависит от расположения и еще болееот слушателей или от инстинктивного мнения о слушателях.
[28 сентября. ] 27, 28. Ничего не делал. Не пишется. Перечитывал свой роман Валерьяну. Решительно все надо изменить, но самая мысль всегда останется необыкновенною. Вечером вздумал писать стихи и не пишу. Валерьян притворялся, что у него зубы болят, — или дурно переносил боль. Начинаю подумывать о Турецком походе. Напрасно. Надо быть последовательным, в особенности в том благородном, прекрасном намерении, которое я принял, — т. е. быть довольным настоящим.
29 [сентября]. Утром написал главу «Отрочества» хорошо. После обеда ездил верхом с 6 до 8 часов. Был у Аксиньи. Она хороша, но не так нравится мне, как прежде. Предлагал ей взять ее. Она, кажется, согласится. В «Смерть бабушки»* придумал характерную черту религиозности и вместе непрощения обид.
[1 октября. ] 30. 1 октября. Вчера и нынче написал по главе, но не тщательно. Вчера поссорился с Машей и намерен написать ей откровенное письмо.
2 [октября]. Писал главу «Отрочества», встал в 5 часов. Всё «Отрочество» представляется мне в новом свете, и я хочу заново переделать его. Валерьян и Маша едут. Хочу писать письмо князю Андрею Ивановичу и Сергею Дмитриевичу.
[3 октября. ] Нынче, 3-го, ничего не делал; приехал Арслан-Хан.
[6 октября. ] 4, 5, 6. Пришла мысль о переводе*. Писал письма и докладную записку. Провожал Валерьяна и Машу. […] Ужасно грустно! Постараюсь завтра прогнать эту грусть деятельностью.
7 [октября]. Утро, ходил к Принцу, который опять наговорил мне неприятностей, которые часа на четыре расстроили меня. За обедом читал «Profession de foi» и вспомнил единственное средство быть счастливым. После обеда начал было писать «Девичью», но так неаккуратно, что бросил — нужно пересматривать сначала. Был у Дроздовых, ездил с ними верхом и провел вечер.
13 [октября. Старогладковская]. Был на охоте, написал письма Маслову и Барашкину. Убил двух фазанов. Читал нынче литературную характеристику гения*, и это сочинение разбудило во мне уверенность в том, что я замечательный по способностям человек, и рвение к труду. С нынешнего дня примусь. Утро писать «Отрочество» и «Беглец» после обеда и вечером. Мысли о счастии.
[14 октября. ] Ничего не делал того, что предположил, а ленился, читал. Написал четверть листа «Девичьей». Хочу принять за правило, начав одно дело, не позволять себе заниматься ничем другим, а для того, чтобы не пропадали мысли, которые будут приходить, записывать их аккуратно в книгу с следующим подразделением: 1) Правила, 2) Познания, 3) Наблюдения. Нынче, например, наблюдения: над пением, Япишкой; Познания: о миссиях в Осетии Северной и Грузии, и Правила: не позволять себе ничем отвлекаться до окончания начатого труда.
15 [октября]. Утром писал мало, читал Головнина с удовольствием. Обедал, играл в карты, чем потерял часа три времени. Докончил «Девичью», ужинал, написал длинное письмо Николеньке и несколько наблюдений, правил и сведений.
16 [октября]. Встал рано, читал Головкина, писал Университет Володи, который и кончил, обедал у Алексеева, читал Головкина, писал. […] Играл в преферанс после ужина и слишком торопливо написал наблюдения, сведения, мысли и правила.
18 октября. Встал поздно. Был Аиб, Аверьянов и Япишка. Написал пол-листа, после обеда написал еще главу. Вечер весь играл в карты. Это скверная привычка. […]
19 октября. Записал Наблюдения, Сведения, Мысли и Правила. Ходил с Громаном в сады, убил зайца. Обедал один с Громаном. […] Написал главу «Отрочества». Ужинал, дописал нынешнего дня Сведения, Наблюдения, Мысли и Правила и ложусь. Благодаря бога, я доволен собой, но странное я испытываю чувство беспокойства, когда я бываю внешне и внутренне спокоен, как будто кто-то говорит мне: вот ты хорош теперь, а никто кроме тебя этого не знает.
20 октября. Арслан-Хан, приехав во время обеда, остановился у меня и тем помешал мне заниматься вчера. […] До обеда читал превосходный роман Самуэля Варрена. После обеда спал, а проснувшись, переправил, и то плохо, одну главу до ужина. После ужина прочел «Инвалида» и часа два по атласу занимался географией. Кажется, война будет. Алексеев сказал мне, что пехотных юнкеров уже потребовали к экзамену. Говорят, что у Шамиля 40 000 в сборе и он сбирается напасть на князя Воронцова.
22 октября. Встал поздно, до обеда писал немного, после обеда был у Громана, к которому приехал офицер Самурского полка и рассказывал много занимательного о деле в Закаталах. Писал потом, несмотря на присутствие мальчишек, и после ужина играл в карты.
«Отрочество» опротивело мне до последней степени. Завтра надеюсь кончить. Идея писать по разным книгам свои мысли, наблюдения и правила весьма странная. Гораздо лучше писать все в дневнике, который стараться вести регулярно и чисто, так чтобы он составлял для меня литературный труд, а для других мог составить приятное чтение. В конце каждого месяца, пересматривая его, я могу выбирать и разносить из него все, что найдется замечательного, для легкости же на отдельном листе буду составлять краткое оглавление каждого дня.
23 октября. Проснулся я нынче очень поздно и с тем недовольным расположением духа. […] Дурное расположение духа и беспокойство помешали мне заниматься. Я прочел «Наденьку», повесть Жуковой*. Прежде мне довольно было знать, что автор повести — женщина, чтобы не читать ее. Оттого что ничего не может быть смешнее взгляда женщины на жизнь мужчины, которую они часто берутся описывать; напротив же, в сфере женской автор-женщина имеет огромное преимущество перед нами. Наденька очень хорошо обстановлена; но лицо ее самой слишком легко и неопределенно набросано; видно, что автора не руководила одна мысль.
