Отраженье багровых линз

Илья Буров

Отраженье багровых линз

Глава I

Как много боли в слове «правда».

Некоторые люди, скрывая правду, считают себя защитниками. “Ложь во благо” — как они думают. Эта группа лиц даёт возможность забыть старые невзгоды, проблемы и эмоции ради беспроблемного движения вперёд. Но есть и другие, что считают своим долгом рассказать правду во что бы то не стало, ибо благодаря этому человек не совершит ошибки прошлого. Правда может доставить боль, неприятности и несчастье, но двигаться дальше будет без необходимости оглядываться назад. В неизвестность.

Мой отец относился к первым. Сыпал меня расплывчатыми формулировками и многозадачными взглядами, а на вопрос ребёнка: “Что изменило этот мир?”, отвечал: “Человеческое невежество.”. Я в силу возраста не понимал, о чём он говорит, и тогда то, донимая уже других переживших, заимел на руках ужасные слова. Конкретный способ уничтожения человечества как культуры и песчинки в космосе: “Термоядерный конфликт”.

С годами взросления я всё больше понимал человеческое невежество этих слов и всё больше интересовался миром, на кладбище которого теперь блуждают тени прошлого. Густые рощи зелени, мягкая трава и нескончаемое пение птиц — мечтательные иллюстрации старых открыток и книжек. Иллюстрации, породившие внутри бесхозного парня зависть к покинувшим его родителям. К их прошлой жизнь, заставшей расцвет природы и затерянное ныне чувство безопасности.

Я рассуждал об этом, стоя в полусгнившей квартире и выглядывая в разбитом окне ноябрьские колья осины. Её колышущиеся полуголые ветви с пыльной листвой — радиоактивных частиц тут предостаточно, не смотря на огромное расстояние от Омска, оказавшегося под ударом ядерных боеголовок, и ежегодного спада уровня пыли. Вздохнув, я поправил потрёпанный временем гражданский противогаз, сглаживающий мучительную участь легких во время вылазок, и покинул помещения двухэтажки.

Ступив на одну из многочисленных улиц Нижневартовска, мои старые берцы быстро обрели серовато фонящий камуфляж, схожий с опрокинутым через растрескавшуюся дорогу разбитым вандалами киоском, в котором я пробыл не менее получаса, надеясь отыскать какую макулатуру. Время убито не зря — кое-что уже в предвкушении долгожданного внимания на дне вещмешка.

Во время вылазок в город я не раз задумывался об истории этого места. Неделями пытался выйти на муниципалитет, поднимал документацию краеведческих музеев и школ, немало времени провёл в библиотеках — всё безуспешно. Кроме всемирной истории, съеденной мной ещё в детстве, я находил лишь крупицы немалой картины. Например, что на 1970-ый год, ставший началом конца, население Нижневартовска составляло не более нескольких десятков тысяч человек, что в тысячи раз меньше того, что я видел за последние два года. И ещё меньше за последние недели.

Уже был глубокий вечер, когда из спальных районов выплыло здание школы. Такое же, как и остальные в городе, но одновременно и единственное. Здесь, в сентябре того злосчастного года, под разрывающую перепонки воздушную тревогу моя семья с годовалым и постоянно сопливым ребёнком укрылась в бункере именно этой школы. Я там вырос. Наблюдал за течением смерти, последствиями голода, ожидания и страха неизвестности. Это ломало одних. Других это учило и закаляло.

Здесь ведь и дом моих родителей где-то?

— Опять задумался о прошлом… — Послышался голос за спиной.

Я спокойно кивнул, всё так же глядя на школу.

— Ты что-то долго сегодня с такими мелочами. — Продолжил он. — Чего урвал то, негодник? — Добавил с доброй ухмылкой в голосе.

Из развязанного мешка выглянули потрёпанный журнал и жалкого вида книжка, тут же заслужившие внимание собеседника. Это был мужчина моего роста в тёмно-коричневом плаще, каждый раз неожиданно выступающий из тени так же умело, как и исчезал, оставляя меня с неимоверным желанием взглянуть ему в глаза, что было невозможно — за матово-бурыми линзами старого противогаза разглядеть чего не выходило.

— Журнал «Ровесник» и «Страна багровых туч»? — Вглядывался товарищ. — Занятно. Правда, я ни с чем из этого не знаком и не смогу сказать, понравится ли тебе.

«В любом случае это скоротает время до следующего выхода» — Вписал я в раскрытый дневник из того же мешка и показал собеседнику.

— Наверное, ты прав. — Покачал он головой. — Но пора бы и честь знать.

Я сразу понял его намёк: ночь не за горами. Окрестности города, конечно, более безопасны, чем сам Нижневартовск под луной, но лучше это время провести в пристанище. Дикие псы, волки или ещё какое оголодавшее зверьё могут выйти на меня в любой момент. Ночь — не моя стихия.

Оставшийся путь мы шли молча, и я твёрдо ощущал чьё-то присутствие за спиной. Только на момент выхода к пустырю пред рощей, где стояло пару пустующих домов, было ясно, что спутник отстал. Или свернул куда к себе, не будет же он провожать до порога? — Ему ведь тоже надо успеть скрыться до ночи.

Но я всё же обернулся удостовериться. Стянул противогаз, ибо радиационный фон здесь уже не выходил за норму, втянул прохладный воздух полной грудью и, как и товарищ, исчез в темноте одной из дверных рам.

Дом, как и любое здание, оставленное без присмотра, был в плачевном состоянии: всё покорёженное, кавардак с раскуроченной мебелью, жухлые ростки, пробившиеся чрез оборону сгнившего пола, издающего характерные звуки при малейшем давлении. “А прошло ведь всего полтора года…” — Вздохнул я внутри и начал разгребать хлам под лестницей на чердак, пока не показался навесной замок, защищающий погреб. Небольшую комнатку под землёй, обитую поверх стекловаты досками, где ютилась среди стеллажа и самопальной буржуйки с уходящей на вверх трубой скромная койка. Здесь, у подвешенной за балку сверху керосинки, я проводил каждый свой вечер. Читал, отмечал размышления в дневнике и изредка разжигал печь — больше для поддержки температуры, чем для готовки, коей занимался в основном наверху. Это помогало отвлечься от действительности.

Несколько раз в неделю я покидал своё пристанище и по плану выходил в город. Занимался поисками прошлого, в Нижневартовске искать что-то иное бесполезно — провизия бралась из лесу: ловушки на мелкую живность, редкая рыбалка и ягоды да травы. Целью же следующей запланированной через две ночи вылазки был милицейский участок. «Снова» — Поправил я план в дневнике. В тот раз, месяц назад провалилась попытка взломать дверь архива — отец утверждал, что там находятся карты города и близлежащих окрестностей, что сильно упростило б задачу ориентирования — у меня попросту не было инструмента и сил под конец дня, из-за чего и было решение повременить.

***

Облачно. Мёртвая тишина, наверняка вводящая в беспокойство доконфликтного человека, развеялась чавкающим звуком — берцы ступили в взмокшую из-за ночного ливня грязь. Во дворе было умиротворённо: ни пения птиц, ни шума бодрствующей листвы или речки.

Этому здесь попросту не место.

Оглядев пустырь, я остановился на незаметном вечерами придорожном колодце, что заострял моё внимание не раз — рядом покоятся дорогие мне люди. Две небольшие от усевшего грунта могилки, охраняемые сколоченными крестами. Присев у них пред дорогой, я поднял из грязи сбитую ветром фуражку и вернул, отряхнув одному из перекрестья досок. На втором было пожелтевшее со временем фото молодой женщины: собранные в пучок каштановые волосы, белая аккуратная рубашка и застывшая доконфликтная улыбка.

— Матушка? — Жестяной сзади голос. — Ты принял от неё многое…

По щеке скользнула скупая слеза. “Лишь бы надеть противогаз!” — Взревело внутри. — “Лишь бы этому поганому миру не видеть моих воспоминаний!”.

— Извини. — Продолжало за спиной. — Мне не стоило вскрывать старых ран.

На плечо легла тяжёлая рука, до пят пробравшая приятным теплом — таков был жест моего отца в последнюю нашу встречу.

— Встань горой за нашу мать. — Говорил он твёрдо. — И слушайся дядю Мишу, хорошо?

— Хорошо, отец. — Отвечал я.

— Да не дрейф, Аристарх! — Вступился дядя Миша, ударив товарища по плечу. — Мы с твоим не пропадём, уж гарантирую!

В резину противогаза ударил свист ветра. Поднявшаяся к полудню городская пыль пеленой ложилась на линзы, и глядеть в впередиидущие улицы было нелегко. Перебираясь вдоль проломленных баррикад, я давил подножный мусор и вслушивался в городские проулки: где-то прокатиться жестяная банка, где скрипнет прицеп старого грузовика. Один из таких проулков приведёт меня к частично разрушенной двухэтажке, окружённой металлическими заграждениями и автомобилями «ГАЗ-21». Вдоль таких тёмно-синих волг шла красная линия с надписью: «Милиция», а у заграждений, среди огромного количества иссохших тел, всё было усыпано гильзами различного калибра.

В 1982-ом году, по рассказам отца, город вспыхнул пламенем под названием «бунт». Муниципалитет, заручившийся остатками городских служб, не был в состоянии обеспечить прежнюю жизнь народа, пережившего ударные волны и мучительные годы ожидания по норам, с чем последние мириться не собирались. Отец многое в рассказах опускал и на конкретные вопросы отвечал одно и то же: “Зацикливание на прошлом лишь порождает такое же прошлое.”.

Что он имел ввиду? Что, зная прошлые ошибки, человек склонен к их повтору? Что всё циклично? Я не могу этого поддержать! Оглядываясь в прошлое, человек способен проанализировать старые ошибки и не допустить их в будущем. Зная прошлое, он не будет задаваться глупыми, терзающими голову вопросами, подобно мне! Кто мне ответит, почему не был урегулирован конфликт, уничтоживший мир? Откуда взялась болезнь, погубившая мою мать и ещё половину Нижневартовска? Почему я из-за этой неизвестности должен терять близких мне людей? — Именно поэтому я ищу карты. В надежде понять, где мне искать ответы!

Помещения милицейского, не отличимого от беспорядка улицы участка открывались чрез давно снесённые бунтовщиками двери. Они служили тогда и сигналом для перепуганных служащих, что шанса им выбраться из здания живым — ничтожны. Противостоять натиску голодных и больных ртов, которых не удержать ни автомобилями, ни укреплениями и оружием — затея весьма опрометчивая. Перехватив поудобнее отвязанную от вещмешка фомку, я сунул инструмент между дужкой навесного замка и металлической дверью архива. Секундное усилие и жестяная болванка со звоном поднимает напольную пыль.

Бардак. Выдвижные ящики массивных стеллажей были разбросаны по полу среди перевёрнутых столов, стульев и своих внутренностей в лице сотен бесхозных бумаг, папок и свёртков. Как тут что-то найти? Как вообще приступить к поиску, когда перед тобой поверх макулатуры чья-то спина?

Развернув окоченевшее тело, я взглянул на мертвеца, коего заперли: холщовая куртка с многочисленными отверстиями от мелкого калибра, разломанный респиратор и… странное положение рук, будто удерживающих у груди ранее подобие папки или планшета. “Отыскал заветное, но унести уже не смог?” — Подумал я, шаря по карманам, и наткнулся на сложенный тетрадный лист. Это была зарисовка одного из городских районов с кривыми пометками вроде у меня в дневнике — Что прикажешь за не имением альтернатив? Чуть изучив самоделку, я выделил занятную деталь: в двух улицах от участка была «Смотровая вышка».

— Раз не вышло с картами, может положиться на собственное зрение? — Послышался знакомый голос в проходной. — Как думаешь?

Схватив фомку, я резко вскочил, чуть не свалившись на тело, но в дверях никого не оказалось. Кто это сказал!? Я выбежал в коридор, но и там никаких изменений. “Товарищ?” — Понадеялся внутри. — “Он же в город не ногой… Наврал, значит!”.

***

Самоделка была немного не точна — треть проулков перекрыта, и приходилось искать пути обхода, что без пометок на листе непросто, но выйти к отмеченному месту всё же удалось. Им оказался изолированный трёхэтажками двор, куда попасть можно было через одну из подворотен.

Меня всё не отпускал курьёз с товарищем — он впервые мне соврал! И ладно бы объяснился, но нет ведь: убежал, как… подожди. Может я его испугал своим поведением?

Под ногами захрустела редкая жухлая трава. Двор встречал проржавевшей кривой детской площадкой, чьи качели настырно заполоняли тишь города, словно твердя: “Один в поле — тоже воин!”. Жутковатые же, вырезанные в пнях лица сказочных героев всем своим видом показывали своё соседское недовольство и просили гостя что-нибудь предпринять. Я решил не отказывать, относя себя к таким же ценителям мёртвенной тишины.

“Неужели в прошлом всё было цветное?” — По-детски спросил я про себя после того, как смахнул слой пыли со стенки опрокинутого за молчаливыми уже качелями гаража. Сборный сарайчик был бирюзовым, как редкое ныне небо. Я поднял окуляры наверх и увидел среди сероватых, как всё вокруг, туч возвышающуюся мачту связи — смотровую вышку семнадцати метров высотой. После первичного осмотра было ясно, что со двора на пик не забраться: раскуроченный девятиметровый кусок лестницы игривой змеёй ютился вдоль бордюра. “Сентябрьская буря постаралась?” — Рассудил я и уже с другим взглядом окинул двор. Вторичный осмотр дал понять и то, что мачта использовалась и после бури: с крыши ближнего к ней дома торчал брус, параллельный мачтовой платформе с продолжением лестницы.

Произошедшая в сентябре буря коснулась не только города — пострадали окрестные леса и брошенные поселения. Тем не менее, кто-то после всего этого решил восстановить доступ к мачте и притащил брус, используемый как мост. И думал я более не о рискованности затеи, а о том, что город оказался не пуст! Всё это время мной не было встречено ни одной незнакомой души, а тут выясняется такое… Может, преувеличиваю? Сентябрьская буря была не первая и не последняя, всё могло произойти в разные времена, но тело в архиве? Не могу сказать, что оно состояния бунтовщиков или пролежало там более полугода. «Запутанно.» — Закончил я свои заметки в дневнике и бросил взгляд на лежащий под ногами брус.

Страшно. Чем выше я взбирался, тем интенсивнее стучало в груди, мутило, но это возрастающее чувство исходило не от количества метров и того, что подо мной, а от… понимания. От понимания того, что если сорваться, не так поставить ногу или забыться и полететь вниз, то это неминуемая смерть. Путь к очередной декорации этого чёртова места!

Оставаться наверху не хотелось. Было понимание, что мачте по конструкции не страшен ветер, но казалось, что от малейшего дуновения пик кланялся на сантиметров пять! Вцепившись в лестницу, ибо верхняя платформа доверия не внушала, я начал вертеть тяжёлой головой, пытаясь разглядеть чего сквозь запотевшие линзы. Дело шло так себе, каменные надгробья сливались в кладбище, и были уже предприняты трусливые попытки к спуску, пока среди могил не развеялся от прошедшего ветра флаг былой эпохи. Алое, выделяющееся средь городского тона полотно, кое не вешалось на каждом дому. Что это могло быть за здание? Слабость не дала порассуждать, и я, наспех отложив в голове ориентиры и направление этого места, принялся спускаться.

***

И так далеко не нейтральные краски неба начали сгущаться, когда за дворовым забором тянущегося к земле общежития показался первый ориентир. Небольшая церквушка, олицетворяющая всю порочность человека, всю суть его действий в ситуациях, неподвластных обычному гражданину. На меня глядели из-под обломков их останки, а иконы за прогнившей рамой выбитых ставен с ужасом выглядывали из обители на исход своих почитателей.

— Термоядерный конфликт подкосил общество, а локальная эпидемия и голод изничтожила слабых. — Донеслось со двора общежития. — Разве поведение измотанных обстоятельствами ртов не предсказуемо?

Я обернулся на глухие и бесшумно знакомые шаги, выплывающие на тротуар.

— Ты же видел, будучи сорванцом, как ваши бедные соседи молили о помощи. — Продолжал гудеть хобот. — А при смерти они винили не вас, отказавших, не свою слабость, опустившую им руки. Они до конца веровали, что ядерные грибы с хворью, погубившие их мироздание дело рук небожителя!

Развернув уже к тому времени дневник, я хотел его успокоить и поговорить о ситуации в участке, но он мне не дал:

— Брось калякать и посмотри! — Дневник полетел во вчерашнюю лужу, разошедшуюся кругами, а в церквушку устремился чёрный палец. — Думаешь, эти звери просто так строили халупы с куполами и молились!? Они до чертей боялись смерти и судьбы, мол, это не их рук дело! Сносили своими бунтами мнимых виновных! Их дома, церкви, как эта, чтоб показать своё недовольство и разочарование всему небу!

Что повлияло на его агрессию!? Он в попытках что-то доказать сходил с ума, как и погода! Оккупировавшие серость над головой тучи опустились жутким ливнем, ветер, что начался уже давно, ежесекундно набирал скорость, метая не то что жестянки, а камни и обломки кирпича!

— Да если ваш бог и существует, то только его вера способна убить вас настолько, чтоб вы самостоятельно изничтожили собственность! Изгнали из вселенной ничтожный мусор, именуемый человеком! — Кричала резиновая морда сквозь шум ливня.

Словно слепой крот, я пытался жестами успокоить рассекаемую ливнем пустоту, где, наверное, пыхтит собеседник, резко замолчавший. Что с ним такое!?

Удар. Звон, перешедший в жуткую боль, свалил меня на асфальт. Не успев и оклематься, я вцепился в взмокшую тряпку в надежде, что это дневник, и кинулся к церкви.

***

Я сидел в притворе, глядя одним окуляром на останки священника у амвона. Его обтянутые тонким кисти крепко стиснули прут, вышедший из церковной рясы, в районе живота. “За что?” — Спросил я про себя сгнивших бунтовщиков, вглядываясь в застывший лик жуткой боли и… разочарования в собственном виде. Закашлявшись, я отвернулся — Ещё не вышел радиоактивный воздух или это промокшая задница даёт о себе знать?

Когда меня разбудил пробравший озноб, в горло ударила горечь — левая линза оказалась треснута. Вывернув мешок, я заклеил остатками изоленты окуляр и уже тогда обратил внимание, что солнце почти село. Во всю светило из дыры бывших ставен и навязывало вопрос: “Сколько я просидел?”. Распластавшись на куске мешковины, вымокший дневник с бесполезным кожаным переплётом вселял надежду, что недолго. Но этого недолго простуде могло хватить с лихвой.

Следующий ориентир — плоское средь лысого двора одноэтажное пятно аптеки. Большую их часть, как и продуктовые, разворовали, по рассказам, за неделю до первых ударов ядерных боеголовок, словно люд почуял неладное. Во времена же многолетнего затишья, когда из нор лезли отчаянные, и во времена бунтов 1982-ого, оставшиеся магазины становились очередными местами собачьих боев.

— Ну чего, братцы? Сегодня по медичке иль как? — Говорил грузный сосед. — Мой сват вон милицию пасти пошёл, ему б подсобить!

— А толку? — Засипел второй. — Все знають, что с правительством они так и не связались, а в одиночку им землю топтать не долго, ха-ха! А вот с медичкой недурно б…

— Да пусто. — Отвечал отец, доставая портсигар. — Неглупые люди ещё до всего бардака вынесли, что смогли и за город на сотни километров…

Закурив, он захлопнул наградной портсигар из серебра с гравюрой Красной Армии и убрал его в карман кожанки. Пару раз затянулся в тишине. Все его ждали. Понимали, что он не закончил.

— Да даже если осталось чего, то глотку порвут за флакон йода, не побрезгают.

— Так у меня, Аристаш, внуки болеють! — Выждав паузу, высказался сиплый. — Прикажешь глядеть, сложа руки, как кровинушки душу отдают?

— У самого семья! — Грозно кинул отец. — Понять просто нужно, что не светит даже нашим окрестностям будущего, вон город захлёбывается лучевой гнилью, хочешь внукам принести радиации в карманах вместо лекарств!?

— Тише, тише, брат! — Взял его за плечо дядя Миша. — Пока у нас фон в норме, нечего пугать соседей, успокаивайся. — Он развернулся к остальным. — Аристарх хочет сказать, что нам убираться отсюда надобно, мужики.

— Правильно! — Поддержал грузный, пихнув сиплого. — Я тоже так подумывал!

— Да-а. — Нерешительно протянул сиплый. — И я-я…

Было запланировано, что, раздобыв транспорт, мы уедем на поиски хоть какого-то намёка на нормальную жизнь, но… отец планировал спасти только свою семью. Соседи гибли в ожидании его плана, не справляясь с агонией хвори и бессилием перед голодом. Прося нашей помощи, они получали отказ. Отец с дядей, постоянно рискуя жизнями, выходя в город и леса, видели, что ближайшие к ним люди не были готовы к такой же жизни — они и не пытались что-то сделать… не заслуживали и горсть крупы.

Со временем в окрестностях мы остались одни. Всё чаще и чаще отец с дядей пропадали на дни и недели, а возвращались с чуть полными сумками. Потом слегла мать, отец ушёл на поиск лекарств для неё и… не вернулся. Порой опускаются руки, когда начинаешь ворошить собственное прошлое, но в таком случае я вряд ли справлюсь с поставленными задачами.

Перебравшись чрез груду опрокинутых укреплений, я ступил на очередную прихоть бунтовщиков — сметённый пост, нацеленный на урегулирование беспорядков. Ничтожная дюжина добровольцев, купленных за миску похлёбки, против стада, наплевавшего на принципы. Брат против брата.

Незнакомый, как и всё вокруг за последние часы, переулок вывел меня на серьёзно перекрытую улицу угасающего цвета солнца. Протиснувшись меж нетронутых баррикад, я вышел к четырёхэтажному зданию, чьё карнизное алое полотно, весьма истерзанное вблизи, одним лишь перекрестием серпа и молота в углу заставило невзначай улыбнуться. А от пыльной надписи на табличке у парадной и вовсе отошла на задний план промокшая задница, усталость и полученная доза радиации: «Исполнительный комитет городского округа Нижневартовск».

Скребя по полу, дверь захлопнулась. Наступила жуткая темень. Вспыхнув терзающим тишь щелчком, луч света показал причину: все окна наглухо заколочены. За плотной тёмно-синей тканью корнями вцепились в оконные рамы доски, куски фанеры и местами небольшие листы металла. Зачем такая защита? От ярости бунтовщиков? Радиации?

В стеклышках разбитой слева справочной заплясали отблески фонаря, а затем справа, за низкой столешницей со скамейками, уходящий вглубь коридор открыл многочисленные двери. Большинство из них открыты, но не представляли интереса: голые, будто всё вынесли кабинеты да подсобки. Заворот в конце этажа и вовсе вёл в санузел, и я даже не собирался туда заглядывать, если только… не повешенная посреди кафеля женщина. Её не успевший превратиться в декорацию пронизывающий взгляд. Завораживающий невозмутимостью и одновременно отталкивающий, словно это последнее проявление эмоций предназначалось конкретному человеку.

Я собрался подняться по лестнице, что посреди холла, и уже взялся за перилла, когда в темени справочной налились кровью чьи-то огромные глаза. Застучало в висках.

— Не все люди готовы к такой жизни. — Дёрнулись глазницы. — Ведь и ты задумывал наложить на себя руки, не так ли?

Голова качнулась на подсознательном уровне.

— Разве? — С недоумением в голосе выплыл на свет фонаря плащ. — А о чём ты тогда думал, растеряв всех близких?

Раздался скрип лестницы, перекрывающий скрежет зубов. Я медленно, шаг за шагом, пересчитывал берцами ступени и разрывался внутри: “Что с моим другом!?”.

— Тебе напомнить какого было тащить по лесу окровавленного Ми…

Он не докончил. Полетевший в его сторону кусок кирпича, что попался под ноги, с лязгом отлетел от оконной защиты на пол. Никого не было.

— Ты был полон разочарования и злобы! — Взревела за спиной жесть, отчего я свалился с ног. — Ты молил меня о смерти! — Продолжал кричать недруг. — Ты не рыдал от пережитого ужаса, а вопил!

Скатившись по ступеням, я напоролся головой на брошенный мной кирпич и от боли ухватившись за голову, сжался калачиком. Ненавистным багрянцам оставалось только глядеть на жалкие всхлипы в мерцающем свете фонаря и продолжать вскрывать старые раны, но… всё затихло. Я слышал лишь, как рядом со мной опустился плащ, как чёрная рука чуть не коснулась моей головы и… как захлопнулась входная дверь.

***

«Не заходить!» — гласила надпись одной из досок, коими был заколочен подъём на третий этаж. Чуть засмотревшись, я прошёл в холл второго этажа, а затем и в ничем не отличный от прошлого коридор: та же темень, кафельный заворот в конце аналогично вскрытых никчёмных кабинетов и… подожди. На санузел глядела запертая, дополнительно укреплённая стекловатой и арматурой дверь, в щель которой молниеносно вгрызлась фомка.

На меня глядел мужчина. Точнее, куда-то мимо нехилой дверной рамы, в которой стоял запыхтевший одноглазый вандал.

Присев рядом с развалившимся у масляного калорифера телом, я обнаружил у его ног покрытый пылью револьвер системы Наган. “Три из семи.” — Посчитал я про себя патроны, с трудом проворачивая барабан, и взглянул на остальное убранство кабинета. Большую часть сего помещения занимал электроагрегатный исполин с уходящей через отверстие защиты окна самопальной трубой. Я опустился за стол неподалёку, заинтересованный стоящим на нём болотного цвета ящиком.

“И на что я рассчитывал?” — Удивился себе, обнаружив отсутствие питания после безрезультатных манипуляций с радиостанцией. Окинув фонарём столешницу, заваленную помимо ящика с болтами макулатурой, я вытащил кипу тетрадных листов.

«1992 год.

5.09. Вчерашней ночью утихла буря. После чертовки будет сложно использовать вышки, но я… (неразборчиво)… От него новостей ещё нет.

8.09. Проходил мимо лестницы на третий, и оттуда будто повеяло смрадом сквозь противогаз! Кукуха, наверное, поехала, но я даже слышал их голоса!

13.09. Катя… (неразборчиво)… Милая, да упокоит твою душу господь, я не могу и взглянуть на тебя, не то чтоб похоронить по-людски!

21.09. Не помогает этот циклосерин…»