Правда торжествует. Но однако Медленно идет переоценка: — Где, скажите, дача Пастернака? — Вот она — на улице Павленко. Он очень любил Переделкино.
В начале 80-х отец сдал в «Советский писатель» рукопись своей книги — «Опасные связи», конечно, туда не вошли. Был подписан договор, выплачен аванс, но, побив все рекорды по мариновке, книга так и не вышла. До перестройки сопротивлялись перестраховщики, когда она началась — «патриоты» (практически это оказались одни и те же люди), а потом вопрос решился сам собой: издательство развалилось.
Отцу не раз советовали пойти в Союз писателей, поговорить с кем-нибудь из секретарей (не путать с секретаршами), проявить настойчивость…
Он вроде бы соглашался: да, надо. Но все не шел. Хотя, в сущности, это был вполне заведенный порядок. Подумаешь, делов!..
В конце концов от него отстали. Кто-то, быть может, воспринимал это как гордыню, кто-то как проявление инертности и общего пессимизма.
На самом деле это не было ни то. ни другое.
Нет, поистине надо пожить в том времени, чтобы понять, что и как это было!
Как я уже говорил, отец не любил общаться с начальством. Не только просить, но вообще общаться, входить в контакт. И объяснялось это не только его характером (хотя, конечно, и им!), но и некоторыми особенностями тех. кто тогда сидел в начальственных креслах. Во всяком случае, в Союзе писателей.
Все это были люди системы. А система, как мы еще помним, была такова, что усидеть в начальственном кресле можно было только чем-нибудь себя запятнав. Участием в коллективном письме против Солженицына, в травле и исключении из Союза лучших писателей, в шельмовании «метропольцев», и так далее, и так далее. Ко всему этому отец относился очень серьезно. Один из его старинных друзей (подчеркиваю: друзей) выступил по телевидению против Солженицына, когда того выдворили из страны, — отец стал его избегать.
Впрочем, среди друзей таких оказалось немного.
В декабре 84-го он написал такие стихи:
С волками жить, так уж по-волчьи выть! Но как ни вой, коль разобраться толком. Ты все ж не станешь настоящим волком. Забыв, что можно человеком быть. Но если ты проявишь волчью прыть, — Глядишь, тебя, пожалуй, примут в стаю. И ты, приткнувшись скромно с краю. Добычу будешь сытную делить. С волками выть — по-человечьи жить… Нет, я другой такой страны не знаю. Отец не хотел ни проявлять «прыти», ни даже близко подходить к этой «стае».
Просить можно только у своих. Те, к которым ему советовали идти — даже ведь не просить, а вполне законно качать права — были чужими.
Сейчас вспоминают: некоторые из них были вовсе не плохими людьми. И если могли, действительно старались помочь.
Тогда, впрочем, тоже так говорили. Отца это не смогло переубедить.
К перестройке он уже выдохся. Пришли болезни. Ему не писалось. Тем не менее он ежедневно по нескольку часов сидел за письменным столом.
Дело было, конечно, не только в здоровье. Зашаталась и пала система — главный предмет его сатирического внимания. как думал он о себе и о своем творчестве.
Та самая стена, о которую он всю жизнь колотился лбом.
К этому требовалось привыкнуть — перестроиться самому.
Только что в себе перестраивать? Сознание? Опыт? Творческий дар? Умение видеть оборотную сторону любой медали?..
Хотя система системой, но писал отец все-таки не о ней. Как ни банально это звучит, но писал он о жизни. О ее иронии, парадоксах, бесконечном смешении добра и зла, глупости и разума, причин и следствий, кажущихся закономерностей и знаменитого, причем не только русского, «авось». И о разных людях, которые вынуждены жить — и выживать! — в этих странных, смешных, изнурительных, неописуемых, но всем знакомых обстоятельствах.
В обстоятельствах жизни.
За последние годы у отца составился цикл стихов, который он назвал «Послесловие к роману «Дон Кихот». Там есть «Монолог Санчо Пансы», «Монолог Дульцинеи», «Монолог стада» и другие. Есть там и «Монолог Дон Кихота» — напоследок хочу процитировать его целиком:
Я Дон Кихот. Задуман я, как шут. Чтобы потешить публику честную. Читая обо мне. гидальго ржут: — Вот так чудак! Кто ж поступает так? Вот выдумал историю смешную! А я всерьез на мельницу скачу, А я лицом к лицу врага встречаю И раненую ногу волочу… Ведь я всерьез удары получаю. И синяки на теле у меня, И Санчо вновь готовит перевязки. Да, колдуны живут не только в сказке, А это значит — снова на коня. Не зная ни сомнений, ни опаски И Дульцинею в памяти храня. Пускаюсь в путь я по дорогам тряским. Над полем поднимается заря. Оруженосец мой ворчит не зря. Когда последний раз мы с Санчо ели? Не спали мы уже почти три дня, И синяки не только у меня. Но и у Санчо бедного на теле. Немало битв и поражений в том числе… Оруженосец верный мой вздыхает. О, кто б сказал, что на своем осле Со мною он в бессмертие въезжает. О том не ведали ни я, ни он. Ни Дульцинея… Всех нас вечный сон Унес. Ни у кого нет превосходства. Но я — я. чей удел быть жалким чудаком. Чьи похождения — сплошное сумасбродство. Над кем смеялись, словно над шутом — Я среди вас живу как символ благородства… Ах, если б знать всегда, что станется потом! …Умирал он дома. За время болезни у него отросла борода. Когда все кончилось и он лежал на кровати со странно спокойным и заострившимся лицом. Мима Гребнева, жена его лучшего друга и ближайшая подруга мамы, не смогла удержаться от восклицания: «Господи! Как похож на Дон Кихота!..»
Леонид БАХНОВ Отрывок из автобиографии
Как известно, человек произошел от обезьяны.
Однако не следует думать, будто именно так все и должно было случиться и человек не мог произойти пораньше от какого-нибудь другого представителя живого мира.
Мог, и неоднократно.
Давным-давно он мог бы произойти даже от простейших организмов. Но этого не случилось, потому что человек подумал: все равно простейшие не сообразят, что им нужно делать, чтобы стать человеком… Ведь они простейшие… и, воспользовавшись этим предлогом, он взял и не произошел…
Потом человек мог произойти от рыбы. Но вокруг было так красиво и приятно — вода, водоросли, ракушки разноцветные… А жизнь такая беззаботная, бездумная и разнообразная — то ты кого-нибудь съешь, то тебя кто-нибудь проглотит… В общем, ему очень уж не хотелось менять привычный образ жизни и заниматься эволюцией. Ему хотелось только ничего не делать.
«Да ну еще, происходить! — думал он лениво. — Что мне, больше всех надо, что ли? Другие вон не происходят, и ничего — живут в свое удовольствие… Успеется, произойдем!»
Это были хотя и ленивые, но откровенные мысли, которыми он ни с кем не делился. Вслух он говорил другое:
— Конечно, моя первейшая задача — произойти, и я ее выполню. Но, понимая, какое ответственное дело мне поручено, я должен действовать продуманно и неторопливо, дабы с честью оправдать возлагаемые на меня надежды.
А время шло… Появились ящеры. Они ходили по земле, плавали, летали. И человек вздохнул: ничего не попишешь, пора начинать происхождение…
Только от кого именно произойти? Можно от археоптерикса, который летает. А вдруг упадешь и разобьешься?
Тогда можно от ихтиозавра, который плавает. А вдруг захлебнешься и утонешь?
Нет уж, если происходить, так от тех, которые просто ходят по земле. Вон они какие здоровенные!
Но опять же: от кого из них произойти конкретно? От диплодока или бронтозавра? От индрикотерия или игуанодона? Аллах его знает, кто из них наиболее человекообразный!
А может, выбрать на свой страх и риск… А? Ну да, выберешь, произойдешь, а потом и сам рад не будешь. У одного вон шея длинная, у другого ноги короткие, у третьего голова маленькая, у четвертого брюхо здоровое…
И пока будущий человек лениво и придирчиво выбирал себе предка, звероящеры, потеряв надежду, стали вымирать.
А человек сказал:
— Вот как я разумно поступил, что не произошел от них! Я же предвидел, что они скоро вымирать начнут! А кому охота от вымирающих происходить? Тут ведь поспешишь — людей насмешишь.
И стал ждать он, кто еще на земле появится, от кого бы и произойти стоило…
Но какие животные ни появлялись, он все равно не решался выбрать. И льва он отверг — рыжий. И слона он отверг: нос длинный. И тигра отверг — полосатый. И медведя отверг: белого — за то, что не бурый, бурого — за то, что не белый…
Откровенно говоря, лень ему было происходить, да и страшно. Вот и все! Но он, конечно, этого не говорил, а говорил другое:
— Произойти — это и медуза может! А мне хочется не просто произойти, нет! Мне хочется в люди выбиться, человеком стать!
А тут уж обезьяны появились. И он понял, что если он сейчас не сделает того, что ему положено, могут быть большие неприятности.
И стал он жалеть обо всех упущенных из-за лени и перестраховки возможностях… Ах, какой выбор был! А теперь дождался — одни обезьяны остались. Так тебе, ленивому трусу, и надо! Происходи от обезьяны!
Иногда ко мне приходят Лень и Осторожность, которые часто ходят вместе. И случается, я бываю не в силах избавиться от них. Но я заставляю себя вспомнить, каким я мог стать человеком, если бы не ленился и не осторожничал тогда, когда был еще выбор… И вспомнив это, я становлюсь таким свирепым, что Лень и Осторожность пугливо раскланиваются и исчезают…
РАННИЕ СТИХИ И ПЕСНИ
* * *
Редактор мне сказал намедни — А что редактор мог сказать? — Красивый, двадцатидвухлетний. Зачем спешите вы в печать? Зачем печататься так рано? Вам трех десятков полных нет. А вы возьмите Мопассана: Он начал только в сорок лет. А ведь не хуже вас писал Великий Ги де Мопассан. И я ответил: — Все же странно. Вот Лермонтов у вас в чести, Он умер двадцати шести Лет от роду. Не правда ль, рано? Ведь если слушать ваш совет. Ему четырнадцать бы лет Тянуть еще до Мопассана. Мото-цикл
Виллис ночью
Полуночная метель клубилась. Утопали в тишине дома, А в пустынном переулке Виллис Поджидал шофера и дремал. Тишина. Потом за поворотом Проскрипели медленно шаги. Где-то гулко хлопнул дверью кто-то, И опять ни звука и ни зги. Виллис на мгновение проснулся. Задремал и дернулся во сне. Длинная заснеженная улица В неподвижной снежной тишине. Виллис никогда не верил в черта. Только в этот тихий снегопад Стало ему страшно отчего-то. Муторно, как люди говорят. И бедняга начал вдруг молиться, — Это с ним случилось в первый раз, — Чтобы захотелось прокатиться Ездоку проклятому сейчас. Когда же он, нахмуренный и мрачный. Взял и неожиданно пришел. Виллис вдруг заржал по-жеребячьи — До того вдруг стало хорошо… Обыкновенная история
Я не знаю, кто их познакомил. Но цвела весна по всей земле. И на Тушинском аэродроме Повстречались ЯК и Шевроле. Истребитель ЯК был славным малым. Бредил небом, с тучами дружил И крутил такие виражи. Что земля шаталась и дрожала. Но нигде средь голубых глубин Не встречал он никогда такую — Ослепительную, голубую. И ее с разлету полюбил. А она, прохаживаясь мимо. Улыбнулась мило: как-никак Все-таки приятно быть любимой Этого красавца-ястребка. Так она случилась, эта встреча. Встреча между небом и землей. И однажды в майский звездный вечер Он сказал ей: «Будь моей женой!» И она шепнула: «Да!» И в страсти Он взлетел и закружился вдруг. Виражами выражая счастье. Но она промолвила: «Мой друг. Будь благоразумною машиной, Я давно хочу тебе сказать, Ты ведь не мальчишка, а мужчина. И пора бы перестать летать. ЯК, любимый, разве ты не можешь Для своей малютки Шевроле Ну хотя б на ЗИСа стать похожим И ходить, как люди, по земле? А иначе мне не жить с тобою. Не могу я стать твоей женой». ЯК любил любовью неземною. Ну, а Шевроле была земной. Стихи о грусти
Дождь идет в ночной туманной мгле. То утихнет, то опять припустит. В гараже грустит мотоциклет Маленькой мотоциклетной грустью. «Боже, Боже, как нехорошо Маленькому там, где все большие. Все меня считают малышом, А поди другое докажи им. Презирают все меня за рост — Только в этом виноват я разве? Даже Виллис задирает нос, И как шишка важничает Газик. По асфальту, шинами шурша. Не здороваясь, проходят важно. Не поймут, что у меня душа Больше, чем троллейбус двухэтажный. Кто из них такой душой владел? А душа несчастная бушует. А иначе разве б я сумел Так трещать, как иногда трещу я? Плохо маленькому на земле. Маленького никуда не пустят…» Дождь идет в ночной туманной мгле, В гараже грустит мотоциклет Маленькой мотоциклетной грустью. Виллис-фронтовик
Сколько раз без подвигов и славы Виллис, бездорожный вездеход. Грохался в кюветы и канавы По дорогам, где война идет. В тряске по ухабам, без разбора. Сколько раз мечтал он, как и все. О ночных трехцветных светофорах, О прямых асфальтовых шоссе. А теперь и мирно, и спокойно, Все мечты случились наяву: После перемирия полковник Захватил с собой его в Москву. В гараже уют и освещенье. Ни воронок, ни ухабов нет. И машины смотрят с уваженьем На того, кто выжил на войне. А вокруг Москвы шоссе и рощи. Только Виллис ездит сам не свой: В каждом сне флажки регулировщиц На дорогах, взорванных войной. Ездит и молчит он. Да и как же Это все другому объяснять? Даже Эммка не поймет и скажет: — Странный ты какой-то у меня. Стихи о первой любви
Как-то раз, через мост проезжая. Паровоз изумился и ахнул: По реке проплывала такая Ослепительная яхта. По реке проплывала яхта В своих ярко-белых нарядах. Паровоз присвистнул и ахнул. И влюбился с первого взгляда. Ведь надо же было случиться Безжалостному курьезу. Ведь надо же было влюбиться Одинокому паровозу! И теперь, через мост проезжая. Он глядит с тоской и надеждой: Не покажется ли былая. Любимая им, как прежде. Проезжает он ночью поздно И гудом тревожит воздух. А в реке только синие звезды, А зачем они паровозу? Он раздумывает на разъездах. Зачем он такой ей нужен. Не имеющий тихого места. Некрасивый и неуклюжий… А потом засыпает впотьмах там. И видится за поволокою Проплывающая яхта. Ослепительная и легкая. И опять летит по дорогам. Тоскующий, непокорный, И гудит в темноту одиноко: — Че-ерный я, че-ерный!.. Стихи об исключении из правил
Как-то раз в гараж заехал Виллис, Стал в сторонке, скромный, небольшой. Все машины страшно удивились: Что это за выродок такой? — Эй, отродье! Как сюда попал ты? Мы здесь обтекаемые все. Как ты смеешь ездить по асфальту? Кто тебя пускает на шоссе? Мы здесь не простые, слава богу. Уходи в другие гаражи! Только обтекаемые могут С нами разговаривать и жить. Стыдно быть таким в двадцатом веке. Ты не обтекаемый, не наш! — Цыц, канальи! — гаркнул Студебеккер, И замолк почтительно гараж. И подумал Виллис, бедный малый. Дескать, сильным нечего тужить. Сильным разрешается, пожалуй, И необтекаемыми быть. Стихи об одиночестве
Был похож на другие трехтонки Простой городской грузовик. Он с детства, буквально с пеленок. К грохоту улиц привык. А дальше пошла уже проза: За что неизвестно и как Его подарили колхозу. Степному колхозу «Маяк». Дороги, пути, перелески, Леса, и поля, и река. А разговаривать не с кем. Когда подступает тоска. Пошел к лошадям горожанин, Но лошади лишь тайком Пугливо косились и ржали Над странным чужим чудаком. Его поднимали утром, А он не хотел вставать, Чтоб хоть во сне на минуту Город опять увидать. И не помогали угрозы. Хоть шофер его проклинал. Хоть сам председатель колхоза Механика вызывал. Нет, грузовик ни с места, А потом вдруг рванулся сам И пошел без разбора, с треском По заборам и по плетням. А лошади ржали басом: «Вот буянит, вот сукин сын. Грузовик как свинья нализался. Говорили — не пей бензин!» Стихи о поезде метро
Никогда не знал пути далекого Поезд номер семьдесят один: От «Завода Сталина» до «Сокола» Целый день тоннелями ходил. Но однажды что-то перепутали. Кто-то изменил его пути, И помчался новыми маршрутами Поезд номер семьдесят один. Поначалу ничего не выискал. Ничего такого не стряслось. Только меж «Смоленскою» и «Киевской» Он нежданно вылетел на мост. Овладело поездом бессилие. Он был ослеплен и оглушен, А потом увидел что-то синее. Что-то яркое увидел он. Что-то мягко гладило по коже. Он с теплом был вовсе не знаком, Что-то очень на него похожее С грохотом промчалось под мостом, И опять туннели мимо окон Бесконечно длинной чередой… Долго-долго свыкнуться не мог он С этой непроглядной темнотой. И теперь подумывает часто, Что когда на мост он попадет… Въедет, остановится и — баста! Никуда отсюда не уйдет. Мотеле-студент
(Глава из поэмы «Мотеле». Подражание)
С. Уткину
Все мы бежали в Америку —
Такое уж это место.
Все отплывают от берега.
Милого берега детства.
Все уплывают за счастьем.
Зачем же охать и ахать?
Нужно уметь прощаться
Так, чтобы не заплакать.
Чтобы не разреветься…
А это не так легко.
Мотеле смотрит на детство
И машет ему рукой.
Бывают же грустные мысли.
Мотеле смотрит и машет.
Оттуда приходят письма.
Которые пишет мамаша.
Все мамы народ упрямый —
Ничем их не изменить.
Все мамы — сплошная мама,
