Нерушимый 5

Мысленно перебрав кучу вариантов, я ответил нейтрально:

— Первоход.

— Статья?

— Шестьдесят шестая. В отказе.

Кто-то присвистнул. Лысый просканировал меня взглядом, почесал щеку.

— Кому-то есть что сказать об этом человеке?

— Да чо тут базарить, — подал голос тот, что называл меня сладеньким, и вышел в проход между койками. — Ты на рожу его посмотри! Перспет… спктивный петух.

Лет сорок-сорок пять, сухой и жилистый, сутулый, голова наклонена назад, мордой на крысу похож. От напряжения мышцы спины свело, заныло между лопатками. Опять придется драться, потом в карцере сидеть…

— Бес, ты идиот, — прогудели знакомым басом.

Загородив собой проход, встал огромный цыган, Кардинал, что сидел со мной в КПЗ, и выдал на меня досье:

— Александр Нерушимый, девятнадцать лет, сирота, приехал к нам из Кунашака в футбол играть.

Оперативно он раздобыл информацию. Непростой товарищ, очень непростой, хоть в авторитетах и не ходит.

— Хрена се! — просипел кто-то. — Это который…

Цыган заткнул болтуна взглядом и продолжил:

— Да, тот, который. В прошлом году — второе место на боях без правил. На беспредельных тоже отметился. А ты, Бес, иди теперь сюда. Что ты там говорил насчет перспективы?

Кардинал посторонился, открывая взгляду побледневшего Беса. Мужик нарвался. Если включит заднюю и начнет извиняться — похоронит репутацию. Если ввяжется в бой — рискует окунуться мордой в парашу и опуститься.

Я еще раз окинул взглядом своих соседей. Раньше мне представлялось, что сидельцы — сплошь дебильные гопники. Сидят себе на корторях, рожи корчат, харкают, по фене ботают. Здесь же таких меньше половины, и рот открывать без разрешения они не имеют права. А рулят волки, как лысый и Кардинал, сдержанные, на первый взгляд культурные, умеющие правильно говорить. Хотя цыган вроде на роль смотрящего не претендует, просто авторитетный чувак.

Я определил на пол скудные пожитки, сделал шаг к приближающемуся ко мне Бесу. Подозреваемые кто встал, кто шеи вытянул, все довольные, взбудораженные: грядет событие! Новенького на вшивость проверяют! Естественно, все поддерживали соседа по камере, Беса.

— Бес, ломай баклана! — крикнул кто-то, не поверивший Кардиналу.

Между нами вклинился тщедушный мужичок со впалой грудной клеткой, похожий на дядюшку Ау, только лысый, вскинул руки:

— Стопэ, братва! Сотка на Неруша!

— Ставка — сотка, — подтвердил лысый, представляться какому-то непонятному баклану, то есть мне, он не посчитал нужным, закурил. — Табаки — в поле.

Табаки — надо же, какое погоняло точное.

Мужичок взял у него смятый лист бумаги и карандаш, рванул между рядами принимать ставки. Я скрестил руки на груди, разглядывая противника, Беса: активный образ жизни точно не ведет, проблем доставить не должен. Затем изучил наш ринг — свободное пространство между парашей и столом, два на два метра.

Закончив со ставками, Табаки брякнулся на лавку рядом с лысым, отдал ему листок. Тот надел очки, кивнул, сделал пометку и дал отмашку:

— Начали.

Используя единственное преимущество — внезапность — Бес сократил дистанцию и сделал бесхитростный прямой, целя мне в печень. Я сместился влево, схватил Беса за руку, заломил ее за спину, повалил его подсечкой, швырнув к параше. Он успел выставить свободную руку и откатиться к койке. Глянул с ненавистью, вскочил.

— Добавить? — поинтересовался я миролюбиво и пошел на него.

Вместо того, чтобы встать в боксерскую стойку, он запаниковал, раскорячился, как краб. Бить такого — себя не уважать, но я должен его наказать, чтобы пресечь будущие наезды. Я дал ему время собраться, и он неожиданно бросился мне в ноги. Я шагнул навстречу и точным движением взял его шею в захват, начал душить.

— Похлопай, если сдаешься.

Он хрипел, махал руками, пытался меня поцарапать, но не сдавался. Думал, придется его придушить, но нет — ударил пару раз по предплечью, и я его отпустил. Сипя и кашляя, он согнулся, отдышался и с криком «Сука» — ринулся на меня. Получил в грудь и сложился.

Кто-то зааплодировал. Повисла тишина. Все ждали, что будет дальше, потому что просто победа в драке — не наказание за такой наезд. Другой на моем месте проучил бы Беса и макнул головой в парашу, но я решил не ломать жизнь человеку. Сиделец ведь тоже человек, я сам теперь такой.

Потому просто вздернул Беса за шкирку и спросил:

— Где твоя койка?

Место у него оказалось козырное: предпоследняя кровать, нижняя полка. Оттолкнув Беса, я сказал:

— Теперь это мое место.

Собрал его вещи, завернул в простыню и бросил на пол. Все, точка поставлена. Табаки засуетился, забегал, собирая деньги, поднятые на ставках, и поглядывая на дверь.

Усевшись на отвоеванное место под солнцем, я превратился в слух и принялся наблюдать. Сидельцы агрессии не проявляли — сочли мой поступок не только справедливым, но и великодушным.

Лысый подозвал Беса и что-то ему говорил, то слушал понурившись. Потом он определил свои вещи на верхнюю полку второй двухъярусной кровати — той, что ближе к выходу. И параше. Ясно, чем ближе к выходу, тем ниже статус сидельца.

Я присмотрелся к обитателям крайних кроватей: на одной лежал парнишка непримечательной наружности и читал, на второй — мужик с вытатуированными стрелками на глазах. Вот ты какой, петух гамбургский! А первый, наверное, опущен не по зову сердца. Ну, или где там зов у петухов.

Не прошло и пяти минут, как ко мне подбежал Табаки.

— Неруш, тебя Князь зовет.

— Зачем? — само собой слетело с губ, и я напрягся.

У кого бы спросить, он смотрящий или нет? Табаки оскалился, демонстрируя коричневые пеньки зубов.

— Ну ты в натуре… Побазарить! Ты это… он ждать не привык.

И опять мышцы на спине окаменели, аж шею свело. Одно дело с начальниками переговоры вести, другое — с криминальным авторитетом. Ощущение было, что меня похитили инопланетяне, и теперь главная задача: поговорить с ними так, чтобы не разоблачили во мне Звягинцева, товарища книжного и неконфликтного.

Шагая по коридору и ловя любопытные взгляды, я мысленно перебирал варианты, как себя вести со смотрящим. Никакого раболепия, только сдержанное уважение. Это понятно, но как в остальном? Например, вот подойду к нему, и что? Тупо стоять, пока он не сделает первый шаг? Если сразу сесть за стол, это сочтут дерзостью?

За столом все курили. И, хотя работали вытяжки, накурено было так, хоть топор вешай.

Когда я подошел, смотрящий поднялся, просверлил меня взглядом и протянул руку, которую я тут же пожал.

— Князь. Вижу, нормальный ты пацан, Неруш. — Он кивнул на лавку с краю, куда я и уселся, сосредоточился, чтобы понять, чего смотрящий от меня хочет.

А хотел он, чтобы был в команде толковый боец и прикрывал его. Хм, выходит, даже такому человеку есть чего опасаться.

Мужик, что сидел справа — типичный сбитый бычок — подвинул ко мне чашку чая, виновато разводя руками:

— Сорян, братан, сахара нету.

Я думал, Князь мне что-то в открытую предложит, но нет. Видимо, не принято у них так. Он повернулся к койкам и крикнул, щелкнув пальцами:

— Борман!

И минуты не прошло, как перед нами стоял мужик, и правда похожий на Бормана: коренастый, круглолицый, нос уточкой, вот только глаза светло-зеленые, а не карие, взгляд осмысленный. Видно, что не разбоем промышлял на воле. Этот человек хотел бы оказаться на месте баклана, который так удачно оказался в нужное время и в нужном месте, то есть на моем месте.

— Введи первохода в курс дела, — распорядился Князь и сразу же потерял ко мне интерес.

Борман посмотрел на меня снизу вверх и кисло улыбнулся:

— Круто ты с Бесом разобрался. У меня можешь спрашивать что угодно, никакой подставы нет, я в твоем распоряжении на день. Идем. — Он шагнул к двери и указал на заламинированную распечатку распорядка дня, висящую на стене. — Вот что главное. Зазубри и строго выполняй.

Я прочитал:

«6.00 — подъем;

6.00 — 7.00 — туалет, заправка коек,

7.00 — 8.00 — завтрак».

Дальше Борман прокомментировал:

— С восьми до десяти — утренний осмотр, то есть шмон, он обычно сразу после завтрака. Все валим в коридор, становимся на монтану. — Он повернулся к стене, упершись в нее лбом и разведя руки и ноги. — Вот так. Потом — прогулка, но надо у вертухая уточнять, пустят или нет. Ну и в это время могут на допросы водить. Потом обед с часу до двух. После двух и до шести то же самое, что и с десяти до часу. Потом ужин, подготовка ко сну и сон. Днем спать можно только на застеленной шконке.

«Не койка — шконка», — напомнил я себе.

— Перед тем, как гадить, у нас принято спрашивать, никто ли не ест. Сам понимаешь. — Борман пожал плечами. — У нас хата людская, приличная.

— Я слышал, тут спортзал есть…

— Ха-ха, спортзал! Это — для сук и козлов. Кто такие суки знаешь?

Я кивнул.

— Петухов не трогать. Вообще никак, кроме как вафлей. Тронул опущенного — зашкварился и сам таким стал. Вот у нас петушарня. — Он кивнул на крайнюю койку, то есть шконарь. — Сеня-Шмаровоз и Анфиса. Сенька! — Голубец со стрелками поднялся, оглаживая черную униформу, такую же, как на мне.

Показалось, или он глазки мне строит?

— Сеня у нас породистый петух, уважаемый. Он петух не по залету, а по зову… гудка!

Камера грянула смехом. К нам подошел Табаки.

— Ты не смотри, что у нас СИЗО, тут все, как на зоне, некоторые по году чалятся, а если ты тут, знач, надолго.

— Анфиска! — рявкнул Борман.

Второй парень нехотя встал, опустил голову.

— Анфиска — наседка. Стучал ментам, а они его кинули. Так-то всегда бывает, хоть ты раком встань — мы для них уже не люди. Но у нас не беспредельная хата, петухов по приколу не бьют. Все по понятиям, по законам.

Как-то они слишком мягко стелют, хотят завоевать мое расположение. Вот, Борман тоже. И ведь искренне как стараются! Неспроста, тут дело не чисто, но в чем подвох, я не мог разобраться. Вот прям братаны, как родного приняли. Хочется, конечно, верить, что я знаменит и уважаем, но интуиция подсказывала, что не поэтому ко мне такое отношение.

Я кивнул на написанный от руки график дежурств, где было всего восемь фамилий.

— Какие правила дежурств?

— Мыть хату, расписываться у ментов, следить за вещами, когда братва на прогулке, чтобы ничего не пропало. Но ты не вникай, это шныри батрачат…

Табаки смолк, напрягся, метнулся к двери, приник к ней ухом. Шарахнулся за секунду до того, как открылось раздаточное окно, на фене оно называется — кормило.

Мы с Борманом сместились к стене с расписанием, чтобы не загораживать проход.

— Борисов! — раздался зычный голос дежурного.

С верхней полки, то есть с пальмы, грузно спрыгнул низкорослый мужичок, косолапо протопал к окошку, показался дежурному, забрал письмо и, сияющий и помолодевший, поволок его в свое логово, затрещала разрываемая бумага.

— Марчук! — позвал вертухай.

Мелкий совсем юный парнишка, который спал на пальме надо мной, получил письмо и посылку, но вскрывать ее не стал, поставил на стол. Еще двое тоже отнесли посылки в общак. И лишь Анфиса единолично вскрыл «кабанчика» — от опущенных ничего брать нельзя.

Братва загудела, слетелась к столу.

— После обеда обычно свидания, малявы приносят… Хорошее время.

— Нерушимый! — крикнул дежурный. — На выход!

В коридоре меня обыскали, надели наручники и повели маршрутом, каким я раньше не ходил — по длинному коридору дальше, потом по лестнице вниз, по лестнице через череду карманов наверх, на третий этаж, больше напоминающий общежитие, чем место пребывания заключенных. На дверях — таблички с фамилиями и должностями. Ясно, тут администрация. Скорее всего, меня вызвали на допрос и будут прессовать, склонять к сотрудничеству.

Конечным пунктом маршрута оказалась дверь с табличкой: «Начальник оперативной части. Боровец И. И.»

Конвоир постучал, и, услышав: «Да» — открыл дверь, под руку завел меня внутрь. За столом, заваленным папками, восседал мужчина лет сорока пяти, пышными усами, да и в общем похожий на Розенбаума, в форме, с майорскими погонами. На стене над столом — как положено, портреты Ленина и Горского.

— Присаживайся, Александр, — проговорил он не здороваясь, уставился на конвойного, и тот удалился. — Меня зовут Иван Иванович.

Вздохнув, майор открыл папку, и на первом листе я увидел свою фотографию. Личное дело, значит. И уж вряд ли он пригласил меня, чтобы просто познакомиться.

— Эх, Александр, — покачал головой он и сплел пальцы в замок, а сам впился в меня взглядом, острым, как скальпель. — Спортсмен, отличный боец, вратарь так, наверное, лучший в Союзе, мы всей семьей за «Титан» болели. При других обстоятельствах я гордился бы знакомством.

— Теперь гордиться нечем, — не сдержал сарказма я. — Все, кто здесь оказался, лишаются права называться людьми, так ведь?

— Перестань. Вам еще не вынесли обвинение.

Давай, усатый, ближе к делу. И Боровец продолжил:

— Тебе повезло, что ты оказался в моем заведении, оно лучшее из подобных. У нас есть спортзал, а библиотека какая! — Он изобразил благоговение — весьма недостоверно, аж чуть не слиплось от переизбытка елейности. — Ты умный парень, и должен понимать, что здесь свои правила. Кто-то пользуется благами своего положения, относительно свободно перемещается, получает правильные посылки, трехдневные свидания — в реале, а не за стеклом. А кто-то, как говорится, лезет в бутылку, сеет смуту и раздор. Подумай над тем, что я тебе сказал. И когда придет время, просто не лезь не в свое дело. А еще лучше — лезь, но на правильной стороне.

Это он так намекнул, что не против сотрудничать? В суки меня зовет? Вспомнился обиженный Анфиса, который стучал на сокамерников. Нет, предавать своих — последнее дело. Для ментов все заключенные — классовые враги. Так уж сложилось, что судьба определила меня в эту ячейку общества, теперь я для добропорядочных граждан — зэк, для сидельцев — свой.