Нерушимый 5

Они вдвоем уставились на меня. Я сосредоточился на их желаниях: Майор Щелкунчик был уверен, что я не самородок, а «его клиент», и хотел в этом убедиться, от Вомбата исходил уже знакомый белый шум, с каким я сталкивался, когда пытался услышать желания Витаутовича.

Вомбат бээровец, а Щелкунчик кэгэбэшник. По идее, мне должны были предъявить обвинение при задержании. Или случилось что-то действительно ужасное, что-то угрожающее безопасности Родины, а меня подставили, и потому теперь держат как особо опасного? Хрен знает, как тут с подозреваемыми самородками обходятся, но я ведь типа не он. И буду стараться выглядеть простым парнем. Не дурачком — дурачка валять смысла нет, они все обо мне знают…

Черт! И знают, что я — якобы сирота из глухомани. И историю мою проверили, а там что? Существовал ли Саша Нерушимый в этом мире? Есть ли у меня история?

Еще раньше я сам попытался нарыть информацию о себе: тот детдом, где я якобы воспитывался, действительно существовал, в списках выпускников я значился. Но ведь можно побеседовать с людьми, которые должны были меня знать! И тогда правда всплывет.

И еще Лиза. Очень надеюсь, что она из-за меня не пострадала.

— Скажите, девушка, которая была со мной, Елизавета…

— Проходит по делу как подозреваемая, — отчеканил Вомбат. — У вас в квартире обнаружен электронный носитель с запрещенной западной музыкой.

Сами собой сжались кулаки. Захотелось захохотать от злости. Ну и бред! Лиза любила джаз и софт-рок, где-то достала Армстронга, Паркера, а также «Скорпов», Бьонсе, Элвиса…

— Но это всего лишь музыка! — возмутился я. — Красивая музыка. Как Вагнер, Моцарт… они ведь тоже западные, что их теперь, не слушать?

Неужели они собираются меня осудить по такому ничтожному поводу?! Как-то мелковато для КГБ.

Вомбат повернулся ко мне спиной и обратился к Щелкунчику:

— Ты гля, говорливый какой! Давай на сканер его. — Он повернулся ко мне и успокоил: — Не дрейфь, это не больно и неопасно. Нам нужно понять, кто ты есть, от этого будем и плясать.

— Вы хоть скажите, что произошло и почему я здесь? Вот представьте, что я вообще не в курсе, а вы невинного человека прессуете.

Вомбат посмотрел, как на экзотическое насекомое, потом кивнул майору, и тот скомандовал ментам:

— Давайте-ка его в лабораторию.

Представилось стерильно-белое помещение, ящик с пыточными инструментами, электроды… Я мотнул головой, изгоняя из головы иллюзии. Нет. Скорее всего, они будут проверять, не одаренный ли я, а дальше со мной будет работать либо БР, либо КГБ. Витаутович говорил, дар можно вычислить с помощью энцефалограммы, и он проявляется у меня, когда я сам этого захочу. Сейчас — не хочу. Но вдруг организм сочтет ситуацию опасной для жизни и начнет спасаться с помощью дара?

Глава 2

Кто ты?

Лучше с КГБ иметь дело, они хотя бы обычные люди, а от бээровцев хрен знает, чего ожидать. Но сам факт, что мной заинтересовалось КГБ, не обещает ничего хорошего. Что же они раскопали? Изучили мое прошлое и поняли, что меня раньше не существовало?

Пока Вомбат не залез в мои мысли, я осмыслил опасности: если у меня нет истории в этом мире, то сто процентов в шпионы запишут. По сути это главная, угрожающая жизни опасность, и нужно выяснить, нашли ли людей, которые меня знали, и побеседовали ли с ними.

Если все обойдется (веры в это мало, но вдруг?), скрою дар, а когда Вомбат от меня отстанет, включу «Лучшего в мире оратора». Может, и получится повлиять на майора Щелкунчика, если мое дело, конечно, будет вести он.

Кэгэбэшник отпер дверь слева. За ней оказался кабинет, напичканный мониторами, датчиками, приборами непонятного назначения. В его центре располагалось кресло типа стоматологического, над ним крепилась штуковина, похожая на фарфоровый шлем великана.

Щелкунчик занял кресло напротив компов, включил один. Как только экран ожил и бросил на его лицо голубоватые отсветы, на «шлеме» вспыхнул светящийся ободок.

— Не нервничай, — сказал Вомбат примирительно. — Садись… то есть присаживайся в кресло. — Он повернулся к ментам. — Азаров, ты здесь, остальные — за дверь.

Два сотрудника вышли, остался мент-мейнкун по фамилии Азаров. Чего майор КГБ ментами командует? Это ж другое ведомство. В прошлой жизни я читал про противостояние КГБ и МВД, их то объединяли, то они враждовали. В этой реальности как-то не до них было, и я вопрос не изучал, но судя по тому, что я увидел: общие обезьянники, менты в услужении — после точки бифуркации конкуренция между ведомствами перетекла в сотрудничество, потому что появилась организация более закрытая и таинственная, чем КГБ — Безопасность Родины.

Я сел в кресло. Удобно устроиться не получалось: мешали сведенные за спиной руки. Колыхнувшись, «шлем» загудел и начал опускаться. Я думал, он полностью накроет голову, но нет — остановился в полуметре. Вомбат ощупал его, вытащил шнур. Потом шагнул к сейфу, набрал код и достал черную резиновую шапку, дырявую, как дуршлаг, с торчащими в разные стороны электродами и фиксатором для подбородка, соединил со шнуром. Я поморщился. Эта шапка, то есть электродная система, напомнила то ли атрибут из «Бешеного Макса», то ли девайс для БДСМ игрищ, только там на фиксаторе был кляп.

— Голову наклони, — скомандовал Щелкунчик. — И не нервничай, это просто энцефалограмма. Ты ничего не почувствуешь.

Я послушался, и он нацепил на меня электродную систему, хорошенько ее приладил, проверил контакт с телом и спросил:

— Алкоголь употреблял?

Я хмыкнул.

— Не дали, сволочи, даже глотка сделать. Кстати, шампанское было хорошее, дорогое.

— Это хорошо, что не пил. — Он сунул мне под нос бутылку с поилкой. — Это глюкоза. Ты не должен быть голодным.

Я сделал несколько глотков, уверенный, что как только они убедятся, что я не одаренный, все вопросы отпадут, и меня отпустят, ведь то, что происходит — не более чем недоразумение… А если нет? Что если я прокачался, когда лечил перелом ключицы, и они зафиксируют пробуждение дара?

Все равно должны отпустить, я ведь ни в чем не виноват, зря, что ли, у них дознаватели своей хлеб едят? Или если есть действие, то имеется и противодействие? На каждого дознавателя найдется свой пройдоха. Что если расколоть одаренного — та еще задача?

А если обнаружат у меня дар иного рода, какой ни у кого до меня не встречался? Что если распознают чужака и разоблачат? Сердце зачастило.

— Теперь попытайся не нервничать, — посоветовал Вомбат, враз сделавшись внимательным и заботливым.

— Думаю, это вряд ли получится, — честно признался я.

Чтобы я не отвлекался на Щелкунчика, с потолка опустился белый экран, отгородивший меня от раздражителей. Я никогда не проходил энцефалограмму, но и без слов моих пленителей знал, что ничего не почувствую. Чтобы успокоиться, подумал о том, как отсюда выйду, получив извинения. Потом и Лизу отпустят. Если, конечно, Вомбат не соврал, что ее тоже повязали.

Несколько минут я сидел, погруженный в свои мысли. Еле слышно шелестел кулер, что-то поскрипывало, шумно дышал Вомбат. Потом отгораживающий меня экран свернулся в рулон под потолком, я перевел вопросительный взгляд на Вомбата, который забыл обо мне и встал за левым плечом Щелкунчика, расшифровывающего показатели. Лица у них были непроницаемые, желания майора не считывались, он полностью сосредоточился на деле.

Минут пять они пялились в экран, и это время для меня растянулось в вечность. Наконец Вомбат разочарованно вздохнул и сказал Щелкунчику:

— Ты прав. Он ваш.

Я мысленно выдохнул. Верзила победно улыбнулся, больше всего на свете он хотел получить пять тысяч. Похоже, они поспорили на то, одаренный я или нет, и Щелкунчик выиграл.

— Ну и в чем вы там убедились? — закосил под дурачка я. — Что я ни в чем не виноват?

Мой вопрос остался без ответа. Вомбат пожал руку Щелкунчику и удалился, на меня даже не посмотрев. Щелкунчик затарахтел клавишами. Они что же, не собираются меня отпускать?

— Эй, вы обо мне не забыли? — напомнил о себе я. — Я, между прочим, ни в чем не виноват!

— Это еще надо проверить, — откликнулся Щелкунчик.

— Что вы на меня пытаетесь повесить?

Я занервничал, вспоминая методы сотрудников правоохранительных органов нашей реальности: главное раскрыть дело, а виновный ответит или невиновный — не так уж важно. Неужели они упустили из виду, кто директор моей футбольной команды, и что сам Шуйский опекает «Титан»?

— Дайте мне позвонить. Я имею на это право.

Щелкун наконец глянул на меня и осклабился:

— Вот побеседуем с тобой с глазу на глаз, полиграф пройдешь, тогда и решим, давать тебе звонить или нет.

Полиграф? Вот тут я и провалюсь, потому что в моей биографии нет ни слова правды. Я не терял память. Мало того, я изначально не Саша Нерушимый. Мне не восемнадцать лет, я не родился в селе Кунашак, у меня есть родители, я не детдомовский.

Черт!

Ожили знания, которые я почерпнул из многочисленных статей о детекторе лжи: обмануть его можно, только если тренироваться много месяцев. Я не то что не тренировался, а вообще смутно представляю, как обманывать полиграф. А вот агентов спецслужб натаскивали, потому они резистентны к таким проверкам.

А еще я читал, что есть от природы резистентная категория — патологические лжецы, которые говорят и верят, и в каждое слово вкладывают по огромному куску души. Если я включу «Лучшего в мире» и стану самым искусным лжецом, то есть шанс выпутаться. Но прежде, чем применить оружие последнего шанса, нужно попробовать договориться и попросить Щелкунчика связаться с Тирликасом или Шуйским, который, я надеюсь, заинтересован в том, чтобы я был на свободе и играл в футбол.

— Товарищ Шуйский может за меня поручиться, — проговорил я.

Хотелось продолжить, что от меня зависит судьба «Титана» и футбола в принципе, но увидев, как майор изменился лицом, я замолчал. Он посмотрел так, словно я сказал: «Хайль, Гитлер» — и зиганул.

Что-то я ляпнул не то. И желания майора считать не получилось.

Вот оно, ощущение «яйца над пропастью». Моя судьба зависит от того, есть ли у меня история в этой реальности. Станут ли заморачиваться и искать людей, которые меня знали раньше: воспитателей, соседей по детдому? Если да, мне точно кабзда, и «лучший в мире лжец» не поможет.

А если я не тот, за кого себя выдаю, то кто тогда? Правильно: западный агент. Возможно, и память у меня пропала как-нибудь под гипнозом, чтобы проснуться в нужный момент, когда услышу кодовое слово или увижу человека, который сработает триггером. И впереди меня ждут бесконечные допросы и, возможно, пытки, которыми никакие спецслужбы не брезгуют.

Из разверзшейся перспективы дохнуло могильным холодом.

Панические мысли разгуляться не успели: Щелкун обратился к сержанту Азарову, все это время простоявшему у выхода, кивнул на меня и уронил:

— Пункт два. На дознание.

Что за пункт? Не на допрос — а на дознание?! Вы ж убедились, что я не одаренный, а простой смертный! Да что, черт побери, произошло?! Угрожать Шуйским, рвать и метать, качать права было бессмысленно. Эти люди имели реальную власть, и плевали на закон и протоколы.

Если кэгэбэшники еще должны соблюдать правила, то как работают сотрудники БР, я понятия не имел. Ходили слухи, что они имели право пристрелить любого, кто им мешает.

Азаров сделал шаг ко мне.

— Встать, и без глупостей, — строгим голосом проговорил Азаров. — Понял — кивни.

Грустно улыбнувшись, я кивнул, покинул кресло. Щелкнули наручники. Но обрадоваться я не успел: руки теперь сковали впереди. Я думал, меня куда-то повезут или поведут, но мы просто преодолели пять метров: вышли из лаборатории и переступил порог кабинета, где я еще не был.

Тут витал дух пятидесятых: смотрели со стены Дзержинский, Сталин и Горский, который в такую компанию не очень-то вписывался. «Это все обман, что он был самым добрым царем, — запел Микроб в воображении. — Это все неправда, он правил огнем и мечом». В начале девяностых Горский устроил террор. Без террора страну было не спасти.

Огромный деревянный стол, крытый помутневшим от времени лаком. Кольцо всверленное в столешницу, чтобы пристегивать к нему подозреваемых. Шкаф с папками. Ноутбук. Камера на треноге, какую я видел в кабинете Джабаровой. Предположительно полиграф: преобразователь типа усилителя для колонок, от которого тянутся датчики. И напротив стола — ушатанный деревянный стул, который наверняка помнил допросы и признания двадцатилетней давности.

Сопровождавший меня Азаров встал у стены и окаменел, как андроид, перешедший в спящий режим. Больше всего он хотел побыстрее отсюда уйти.

— Можно? — я указал на стул — Щелкунчик, включающий ноутбук, кивнул и сказал нарочито вежливо:

— Да, присаживайся, Александр, твое дело буду вести я, майор госбезопасности Роман Августович Быков. — Наверное, все, что здесь происходит, пишется на камеры, вот он и стал вежливым до тошноты. — Дознание будет проходить в присутствии заинтересованного лица, сотрудника комитета Безопасность Родины, Глеба Олеговича Фарба. Чтобы сведения были более точными, вы пройдете полиграф — под наблюдением товарища Фарба. И лишь после того, как наши специалисты обработают полученные данные, вам будет предъявлено обвинение.

Быков направил на меня камеру и принялся ее настраивать. Его монобровь задвигалась — как огромная черная гусеница по лицу поползла.

Предъявлено обвинение… Вспомнился старый анекдот: «Фима, тебе пора домой». «Мама, я хочу кушать?» «Нет, Фима, ты замерз». Я не сдержался и выдал:

— По-моему, я имею право знать, что я совершил.

Я напрягся, готовый услышать обвинение, но Быков не спешил. Потеснив Азарова, в кабинет вошел Вомбат, то есть Глеб Олегович Фарб. Зачем он здесь? Будет мысли читать?

Похоже, они меня уже осудили, иначе попытались бы разобраться и не обращались бы, как с отбросом. Или меня специально держат в неведении, маринуют, чтобы я потерял контроль, и с помощью полиграфа вычислить, когда я солгу. Я невиновен, и мне нечего скрывать, кроме того, кто я и откуда. И если всплывет, что меня не существовало…

Хочу быть лучшим в мире лжецом! Пусть завтра меня расплющит откатом — это будет завтра. Сегодня мне надо выжить любой ценой.

Быков-Щелкун нацепил мне на грудь и живот пояса с датчиками, фиксирующими дыхание, шевельнул монобровью и прогудел:

— Если будут жать, скажи. — Он повертел в руках резиновый коврик, от которого тянулся провод, соединяющий его с полиграфом. — Встань!

Я поднялся, и он положил коврик мне под зад. Этот датчик регистрировал, когда очко жим-жим. То есть мышечное напряжение — мышцы непроизвольно сокращаются, когда человек лжет.

— Ничего не жмет, — ответил я, сел, поерзал.

Азаров-мейнкун пристегнул мои руки к стальному кольцу, ввинченному в массивную столешницу. Майор заявил безапелляционным тоном:

— Ложь — противоестественное состояние человека. Когда человек лжет, пусть каждый и делает это время от времени, он знает, что поступает плохо, и организм реагирует определенным образом: учащается дыхание, сердце бьется чаще… — Майор Быков говорил так, словно забивал гвозди в крышку моего гроба. — Разожми кулаки.

Я с трудом разогнул сведенные спазмом пальцы, и майор нацепил мне датчики на большой и указательный.

— Так что обмануть полиграф невозможно. Советую говорить только правду. Помни: сотрудничество со следствием облегчает вину.

«Вранье, — подумал я. — Обмануть можно кого угодно и что угодно, кроме себя и судьбы».

Может, в этом мире в общем доступе и нет информации, как обойти полиграф, но в моей реальности она была. К тому же, если бы детекторы лжи имели стопроцентную эффективность, то использовались бы более широко, и как основной способ получения информации.

— Кроме того, камера фиксирует малейшие изменения мимики. Когда человек лжет, мышцы лица реагируют определенным образом.

Да, обычный человек не обманет полиграф. Но лучший в мире лжец — запросто. Ощутив касание к разуму, я запретил себе думать о способностях.

— Я ни в чем не виноват, мне нечего скрывать, — ответил я.

— Это мы посмотрим, — проворчал Фарб, человек-вомбат.

— Отвечай кратко и честно, — все тем же голосом карающего божества продолжил майор, впился в меня глазами-буравчиками. — Сегодня декабрь?

— Да.

— Двадцать девятое?

— Да.

— Пятница?

— Да.

— Тебя зовут Александр Нерушимый?

— Да.