Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Молитвенник хаоса - Альбер Карако на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Альбер Карако

Молитвенник хаоса

Александр Панов

Камикадзе европейского нигилизма

I Введение в хаос

По тайному сговору цензоров этот автор не должен был появиться в русскоязычном варианте, настолько он неадекватен и чужероден, даже для искушенного ценителя элитарной маргинальщины, влюбленного в упадок, отказ от радости и прочие поэтические трипы из подвалов контркультуры, которыми давно никого не удивишь, — что и говорить, если когда-то запрещенные скандалисты и развратники французского декадентства ныне достояние школьной программы.

Альбер Карако — самоназванный философ, реакционер, аскет и самоубийца, вытесненный на периферию культуры, заклеймённый цензурой как «расист и разжигатель межнациональной розни», аутсайдер и святой мученик от нигилизма, предсказавший закат Европы, катастрофу перенаселения, обострение цивилизационных конфликтов задолго до того, как это стало мейнстримом, назойливой очевидностью, вошедшей в перечень проклятий человечества. Касался тем мизогинии, расизма, тоталитарных идеологий, юдофобии, религии, сексуальности, культа силы, войны, массовых убийств и пр.

На сегодня автор «Молитвенника хаоса» — главный моралист эпохи «измельчания человека», о котором мало кто слышал, но предсказания его, изречённые из запредельных сфер гнозиса, продолжают сбываться вопреки надеждам гуманистов на «победу добра».

Карако родился в 1919 году в Константинополе в семье турецких евреев, жил в Германии и Уругвае, после окончания второй мировой войны вернулся во Францию, где ранее учился в экономическом лицее. Его биографию можно считать примером тождественности взглядов с жизнью: вечный девственник, мизантроп-отшельник, антисемит, женоненавистник, покончивший с собой в 52 года. Неизвестно точно, каким именно способом он ушел из жизни, есть версия, что он повесился на следующий день после смерти отца, по другой легенде он перерезал себе горло, привязавшись к еще теплому трупу родителя, — вокруг караковского суицида слагаются мифы, жизнь его была онтологическим провалом, а смерть — как падение из одной бездны в другую, лишь открыла новые перспективы спуска вниз.

В «Моем вероисповедании», своеобразном аналоге ницшеанского «Ecce Homo», свидетельстве бесчисленных разочарований, доказывающих правоту законченного индивидуалиста, Карако четко обозначает собственные границы, а точнее, стирает их, экзальтированный ничем не оправданной, на первый взгляд, танатологией и страстью к самозабвению:

Мне пятьдесят лет, и сейчас лучшее время, чтобы навсегда замкнуться в себе. Я не люблю жизнь и никогда раньше её не любил; меня утешает мысль о смерти, и радостью наполняет приближение конца. Я спешу покинуть этот мир. Ничто не привязывает меня к существованию, помимо моих умственных способностей. Я всегда говорил, что презираю удовольствия, у меня нет плоти, а мой род представляется мне чужим, мысль о том, что он - моё естество, кажется мне извращением 1.

Хоть на Альбера обратило внимание издательство L'Age d'Homme, и некое подобие успеха все же выпало на его долю, мы мало знаем о его жизни. Как для философа-пророка, которого ставят в один ряд с Ницше и Чораном, от Карако, как от живого, когда-то гулявшего по улицам Парижа человека, практически ничего не осталось, кроме нескольких фотографий, десятка авторских подписей к книгам и противоречивых воспоминаний неблизких знакомых: ни одного интервью, ни единой разгромной статьи от критиков, никаких философских споров и ни одного скандала, ровным счетом ничего. Известно, что он испытывал отвращение к телесной близости, нигде не работал, не имел друзей за пределами семьи и не вступал в открытую конфронтацию с оппонентами, Карако словно хотел мимикрировать под обывателя, затеряться в толпе, — он совершил моральный суицид задолго до физического, отказавшись от роли миссионера Прогресса, что для любого «нормального» мыслителя хуже смерти. Но, не взирая на отшельничество, Карако стремился к общественному признанию, хотел быть теневым пророком истории и остро переживал навязанный ему интеллектуальным истеблишментом статус изгнанника.

Мы обобщаем террор, но террор остаётся реальным, и когда его примут полностью, он, в подходящий момент обрушится на нас, поддерживаемый неистовыми приверженцами, и всегда неизменный по своей сути 2.

Он культивировал веру во всемогущество философии, но это не вера в научную логику или диалектику, напоминающую скорее игру в термины и понятия, — академики и «профессиональные мыслители», получающие деньги за результаты своей работы, занимаются ничем иным, как интеллектуальным балаганом, — заблудшая в постмодернизмах, экзистенциализмах, гуманизмах толпа «искателей истины» не знает ничего о философии.

Чтобы заставить народы повиноваться, требуются столетия террора и всевозможных бедствий: так формируется привычка, суеверие, благодаря которым достигается единогласие, а правители получают больше выгод при наименьших затратах. После чего в дело вступают хитрые демагоги, - они вдалбливают нам необходимость порядка, как заклинатели, их речи нас гипнотизируют. Но вскоре приходят философы, эти машины разрушения, которые учат нас отказываться от суеверий. Традиции низвергаются, ритуалы высмеиваются теряя эффективность, и игра начинается, снова: испытанные методы принуждения к послушанию возвращаются, и народы опять заставляют повиноваться, как раньше 3.

В идеологии Карако «мысль» выполняет ту же функцию, что и в порнографии де Сада: от вскрытия исследуемого предмета до его консервации он подвергает пристальному изучению каждый составляющий элемент материала, привлекшего его нездоровый интерес: преимущества бесплодия и бесчувствие, военные преступления, злобный антифеминизм, насмешки над представителями «недоразвитых рас»; взявшись за дело с одержимостью средневекового инквизитора, который готов сжечь любимую церковь, едва обнаружит в ней малейший признак присутствия ереси, Карако хочет дойти до последней черты.

Моя философия верна, несмотря на остроту, присущую ей. Приняв аскезу раз и навсегда я не бросаюсь в крайности: тихие экстазы и вежливый отказ в моей системе классифицированы как бесплотный блуд. Женщины его практикуют, но нам нет надобности им подражать в этом 4.

II Диктаторы духа

Среди потребителей культуры принято делить плоды творческой фантазии на элитарные и массовые. Нередко те, кого изначально почитали как идолов «духовной аристократии», становятся достоянием толп, а низовые, пренебрегающие нравственностью и здравым рассудком, творцы обретают славу революционеров: так сумасшедший графоман становится гением, а бывшего пророка «опускают» до уровня посмешища для черни. Наша культура запрограммирована только на два сценария принятия человека как носителя некой «духовности»: это герой, завоеватель, борец за ценности, даже диктатор и тиран, но признанный современниками великим в своих намерениях осчастливить человечество; и ему противоположный тип — вечная жертва, страдалец за идею, диссидент, репрессированный и причисленный после смерти к лику святых. Потребитель культуры в лице университетского преподавателя или хипстера смакует плоды интеллектуального творчества исключительно в контексте этого раскола на «сильных» и «слабых»; ницшеанский сверхчеловек против христианского мученика, фашист против либерала, певец силы против диссидента, и похоже, что отказаться от этой садомазохистской игры невозможно из-за объективных причин: пока есть человек, будет и борьба, пусть скрытая и лицемерная (в современном мире открытая, честная борьба выглядит как возвращение к первобытной дикости), но неизменная и вызывающая новый подъем ресентимента.

Альбер Карако, как отстраненный наблюдатель исторического садомазохизма, не мыслил себя жертвой, не будучи вместе с тем и палачом (хотя, нужно признать, благосклонно относился ко всем тоталитарным и милитаристским практикам: от холокоста до гражданских войн). Он выпал из контекста, подтекста, парадигмы и фарватера своей эпохи, уловив при этом суть логики прогресса. Его нельзя причислить ни к одной из партий или сект, хотя по жанру он ближе всего именно к замкнутому миру какой-нибудь гностической секты катаров, радикальных антинаталистов.

Самый загадочный и безумный из нигилистов 20-го века и самый убедительный из них, Карако собственным суицидом выступил против «бренной материи», чем не мог похвастаться ни Шопенгауэр, восхваливший самоубийство, но так его и не совершивший, ни Чоран, отказавшийся от суицида ради лишнего повода «посмеяться над миром». В этом, между прочим, главное отличие двух выдающихся нигилистов: Карако предельно серьезен, он не иронизирует над собой как Чоран, никакого «юмора висельника», никакой «поэзии смерти», Карако не играет и не смеется, его суровость не понравится большинству теперешних либеральных декадентов и бунтующих пацифистов, зацепившихся за ярлык антинатализма и принявших соответствующую идеологическую позу.

Есть свидетельства, что Карако и Чоран были знакомы, но насколько близко, проверить уже невозможно. Этот поразительный факт тем менее поддается пониманию, если учесть отвращение румынского пессимиста к еврейскому фанатику аннигиляции. Чоран сторонился Карако, считал его бездарью и графоманом. Известно, что он выбрасывал книги Альбера, которые тот слал ему в знак уважения. Мы не беремся судить о личностных оценках диктаторов духа, ибо нередко случается, что они вступают в конкуренцию подобно торгашам, и в свете борьбы за признание компрометируют не столько противника, сколько самих себя.

Святейшие и гениальнейшие из смертных пусть не сбивают вас с толку: не забывайте, что они мало отличаются от вас, и какие бы заслуги они не имели, это не оправдает вашу бесцельность. Не обожествляйте своего ближнего, если не хотите походить на собак, которым люди кажутся богами 5 .

Забавный факт: в последние годы нигилизм становится своеобразной субкультурой, как мода среди неприкаянных интеллектуалов. Чоран, стараниями своих многочисленных последователей и эпигонов, вписывается в пантеон канонизированных классиков. Так было когда-то с идеей буддийской нирваны или искупительной смерти на кресте — метафизическое НЕТ из шизоидных миров отверженных одиночек переходит к толпам и превращается в басню, анекдот, миф, религию, идеологию, что угодно. Однако и сами «пророки» порой грешат против собственных истин, перенимая мещанские добродетели, заводя семьи, ползая на коленях перед сильными мира сего, отрабатывая деньги в партийной агитации, словом, деградируя до простых представителей парода. Черный юмор, ностальгия и любовь к музыке у Чорана закончились деменцией в доме престарелых, но не нельзя осуждать писателя за то, что он не дерзнул своевременно «выпилиться», да и какой в этом смысл, если все равно помрешь, к чему это суицидальное дезертирство аскетов и ясновидящих: приговоренный к казни требует немедленного исполнения приговора, — выглядит это эффектно, но странно. Впрочем, пусть каждый сам будет режиссером своего персонального театра абсурда.

В одной монографии по психопатологии дается следующее определение интеллектуального социопата, ведущим симптомом ментальной болезни которого является графомания, или на языке клинической психиатрии «письменная гиперпродукция»: зацикленность на одной и той же мысли на протяжении многих сотен страниц, непоколебимая уверенность в собственной правоте, часто он выдает свои патологические измышления за революционные открытия, — психопат не сомневается, что его работа опровергает все известные на данный момент представления о мире и творении, он уверен, что добрался до первопричин явлений, над которыми много столетий бились знаменитые исследователи, и ему открылась «истина в последней инстанции». Караковские тексты наводят на подозрение о клинической паранойе их автора, мало того, они целиком соответствуют определению графомании, — из трактата в трактат Карако развивает две-три идеи, пересказывая их на разные лады, так что создается впечатление, будто он просто меняет слова местами, сохраняя общую тональность непримиримой вражды с миром, его любимые слова: смерть, хаос, катастрофа, война, ненависть, женщина (в уничижительном смысле). Но было бы ошибкой и легкомыслием причислять его к когорте конченных графоманов и городских сумасшедших; да, как для заурядного академического мыслителя, он яростно непримирим, его неадекватность в том числе и по вопросам рас, — одна из причин, почему о Карако умалчивают во Франции, однако и заурядный псих, со своей стороны, не захочет иметь с ним дело: Карако максимально откровенен, его ничем не подкупишь, одержимость идеей «конца света» и «заката человечества» сближает его с религиозными фундаменталистами, и, вероятно, нынешние разборки мировых гегемонов с маленькой исламской сектой дали бы Карако очередной повод для антигуманных и неполиткорректных заявлений. Достаточно перечислить названия его работ, чтобы увидеть, как актуален он в настоящий момент и с какой проницательностью ему удалось поймать логику европейской истории: «Феноменология апокалипсиса», «Маршрут через руины», «Классы и расы», «Повиновение или рабство», «Могила истории».

Уже в 60-х годах, проживая во Франции, Карако негодует по поводу смешения национальностей и рас на европейском континенте. Примерно о том же писали Шпенглер и Эвола, однако Альбер не теоретизировал безудержно как автор «Заката Европы» и на нового сверхчеловека он мало надеялся, подмечая лишь то, что наблюдал самолично. Его раздражают арабы, негры, евреи, которые в разношерстном скопище заполоняют улицы крупных городов, ничем не отличаясь друг от друга. Мы полагаем, что пресловутый караковский расизм есть реакция на политику утверждения свобод «маленького человека», в своей посредственности. Мы полагаем, что пресловутый караковский расизм есть реакция на политику утверждения свобод «маленького человека», в гедонистической морали и ничтожестве стремящегося к такому признанию, о котором не могли мечтать ни гении, ни святые, ни выдающиеся завоеватели прошлого.

III Бремя плоти

После смерти матери Карако пишет знаменитую «Post mortem», где детально документирует распад духа, принявшего смерть как единственное благо, на которое может рассчитывать мыслитель, отвергнувший религию, нравственность, заботу о будущем, окончательно убедившись в элементарной, но трудно приемлемой для человека истине: мир не стоит того, чтобы оставаться на стороне его защитников до мгновения естественной смерти, будь она от старости или болезней. «Post mortem» — исповедь подпольного пропагандиста онтологической ненависти, в ней Карако раскрывает истоки своей мизогинии, асексуальности и отвращения к плоти. Он называет себя кастратом, мужчиной, лишенным мужественности, что в общем не мешает ему отчаянно сопротивляться феминизации, — пасть до уровня женщины для него хуже озверения. Карако делится воспоминаниями о том, как мать отучала его от «вредных фантазий», как она отговаривала его от любви к самкам и дружбы с ними, ибо ничего, кроме корысти и денег, им не нужно, к тому же беременность и рождение ребенка — вещи, которым каждая женщина обязана приносить в жертву самца, мужчина не выйдет из-под власти матери, любовницы, жены, пока его помыслы и цели не распространяются дальше вагины, — места, откуда он когда-то вышел, и куда всегда будет стремиться вернуться. Отсюда болезненная зацикленность Карако на вопросах секса, обет целибата и гностическое убеждение в зле деторождения, зле семяизвержения, зле плотской похоти.

Менструацию, беременность, роды и лактацию нельзя прославлять. Эти мерзости грозят нам рабством, и многие люди дрожат перед ними от ужаса, который вынуждены скрывать, чтобы не выглядеть монстрами. Влюблённые мужчины делают вид, что не замечают их, другие упорно молчат, но эта скользкая тема нас всех будоражит; мусульмане утверждают, что женщины очистятся, когда попадут в рай, иными словами: на излечение мало надежды.. Евреи благодарили Бога каждый раз, когда рождался мужчина.

И дальше:

Бог нас не любит, как и мы его, мистицизм это, по сути, извращение нашего эгоизма, а внутреннее Божество — только абсурд. Потребность несчастных в утешении доказывает их несчастье, но не очевидность идола, которого они требуют. Мне достаточно Бога философов, я независимый индивид и не ищу ничего вне себя, я согласен на смерть и вечное забвение, идея спасения мне представляется бредом, спастись — значит подвергнуться метафизическому изнасилованию.

Эти кощунственные выпады против всего сакрального и естественного в «Post Mortem», конечно, не уникальны, никакой оригинальности и открытых впервые истин в них нет. Подобное мы находим у Ницше, Достоевского, Селина, Арто. Но тем ценнее свидетельства взбунтовавшихся «вырожденцев» и утративших «царя в голове» исследователей тьмы. Раз они единогласно сходятся в конечных выводах и даже описывают некие общие закономерности аннигиляции, то философия и правда безлична и касается лишь отдельных субъектов, способных подняться над условностями культуры толп, проигнорировав унылое блеяние приверженцев «высокого и прекрасного».

За Карако числится целый перечень памфлетов, отрицающих и высмеивающих потребности плоти, особенно примечательна работа «Дополнения к половым психопатиям», написанная явно под влиянием классического труда Крафт-Эбинга. В ней Карако смакует все виды перверсий, о которых он когда-либо слышал или читал, от садизма и мазохистского фетишизма до зоофилии, описывает он их как опытный профессионал по извращениям — с точки зрения желания. Ему не давала покоя физиология плоти: возбуждение он презирал, телесное томление казалось ему унизительным, тайные фантазии рассматривал как болезнь духа, потребность в наслаждениях для Карако была поводом к сильнейшему припадку мизантропии и морального геноцида по половому признаку.

Влюбленный в маму мужчина погружается в горячую ванну, он грезит о спаривании с ней. Покоряет ли он ее как самец или - о парадокс - растворяется в ней, становясь плодом, плавающим в амниотических водах, подобно большому эмбриональному ошметку в метр восемьдесят ростом, и весом в девяносто килограмм. Он убежден, что в пренатальной фазе, будучи внутриматочным плодом, он имел стойкую эрекцию - о ней он хотел написать научную работу, намереваясь превзойти в дерзости самого Фрейда. Он утверждает, что отец был его соперником до рождения и вскоре он собирается скрестить с ним мечи 6 .

Надо добавить, что саркастическим нападкам и пародированию у Карако подвергаются не только носители «естественных склонностей» и законченные перверты, но и борцы за нравственность и целомудрие, собственно, им достается не меньше чем некрофилам и садистам.

Он был без ума от эротической литературы и непристойных фотографий, когда первое было под цензурой, а второе под запретом. О, как любил он спрятаться где-нибудь от посторонних взоров и впиваться в сокровенные пошлости бесстыдным глазом. Но времена меняются — сегодня самые шокирующие произведения законно доступны в любой книжной лавке, а непостижимые ужасы происходят в специально отведенных для этого местах; и он утратил всякий вкус к жизни. Только и делает, что ратует за восстановление цензуры 7 .

Вчитываясь в эту работу, начинаешь подозревать ее автора в лицемерии, когда он превозносит девственность и стерилизацию; осведомленность Альбера в вопросах эротизма, порнографии, сексопатологии наводит на определенные выводы, невозможно отделаться от впечатления, что все это он испытал на себе и изжил без остатка, до пресыщения, вот, почему плоть перестала его волновать, именно это и позволяет с холодной головой выносить осуждающие приговоры любви и похоти.

IV Антисемит — это животное, он передвигается на четвереньках

Другим немаловажным аспектом философии Карако, наряду с антинатализмом, мизогинией и проклятиями будущим поколениям, является расизм и семитский вопрос. В «Апологиях Израиля» он исследует еврейскую ментальность, излагая возможные сценарии исхода всемирной межнациональной резни, — ее ожидаемым финалом для Карако является ликвидация идеи национальности и свержение старого порядка, закрепленного за верой в исключительность отдельных народов, так расчистится место для постгуманистической цивилизации, и ускорителем этого процесса, по его мнению, будет Израиль, с его исторической миссией низвержения идолов.

Без разума нет спасения.. Вера не улучшает мир, а добро, не располагая рассудком, может его даже уничтожить. Пустить кровь ради дела недостаточно. Вы должны, понимать и чувствовать, вы должны искать систему, где слова имеют смысл и намерения, совпадают с возможностями. Слово должно принадлежать человеку, а не персонажу из мифов. Миссия евреев - научишь человечество разбивать идолов, и в первую очередь тех, которые бесплотны и неосязаемы. Миссия евреев всеобъемлюща, доказательство их правоты увековечено самим Провидением. 8 .

Что это? Семитский фашизм? После стольких страниц проклятии еврейству! В плане решения расового вопроса Карако бросает вызов Хайдеггеру с его черными тетрадями, теперь они кажутся нелепостью на фоне караковских трудов; еврейская революция по Карако вступает в прямую конфронтацию с хайдеггеровским проектом «обновления бытия», — в черных тетрадях ответственность за «неправильный» исторический путь Европы Хайдеггер возлагает именно на Иудею, как источник христианства, переродившегося со временем в либерально-демократическую идеологию.

Рожденная клиническим помешательством гипотеза «еврейского растления» цивилизации распространена среди многих конспирологов и блюстителей «расовой чистоты». Карако как бы обыгрывает ее и оборачивает против тех, кто считает себя врагами еврейства. Его слова об антисемите, который «...животное, передвигающееся на четвереньках», ясно дают нам понять: Альбер видел в Израиле ударную силу аннигиляции, имеющей долгую традицию иконоборчества и скептицизма в отношении незыблемых ценностей, берущей начало, быть может, уже в Старом Завете — иудейской части христианского предания, которую теологи обычно ставят ниже Нового Завета — части космополитической, где появляется Иисус, и, призывая к любви, совершает суицид руками «не ведающих что творят» иудеев. Действительно, уже в книге Бытия, самой метафизической и темной из библейских книг, на первый план выходит ярость верховного божества, решившего истребить человека с земли.

И увидел Господь [Бог], что велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время; и раскаялся Господь, что создал человека на земле, и восскорбел в сердце Своем. И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых Я сотворил, от человека до скотов, и гадов и птиц небесных истреблю, ибо Я раскаялся, что создал их. [Бытие 6,5-7]

В XXI веке эти слова из Старого Завета многие могли бы истолковать как человеконенавистническое помешательство, однако дело вовсе не в физическом истреблении рода людского, если посмотреть на изречение Креатора, как на архетипическую основу еврейского нигилизма, который мы дополнили бы нигилизмом арийским, потерпевшим поражение в схватке истории.

Но земля, растлилась пред лицем Божиим, и наполнилась земля, злодеяниями. И воззрел [Господь] Бог на землю, и вот, она растленна, ибо всякая. плоть извратила путь свои на земле. И сказал [Господь] Бог Ною: конец всякой плоти пришел пред лице Мое, ибо земля наполнилась от них злодеяниями; и вот, Я истреблю их с земли. [Бытие 6,11-13]

Подводя итоги караковского труда, примем условную посылку, что современность движется по путям, предначертанным семитами, в науке, искусстве и политике продолжают действовать результаты прозрений и открытий, сделанных евреями. Маркс отринул политику господства элит, устоявшуюся в мире на протяжении многих веков, Фрейд отверг старую мораль и утопил человека в его похоти и неврозах, Эйнштейн переписал фундаментальные физические законы, усомнившись в классической механике, и подарил нашей цивилизации атомную бомбу, Кафка надругался над верой в рациональность миропорядка и воспел раздвоение личности. Считается, что ненависть к семитам зародилась в предании Нового Завета, когда евреи не приняли мессию и его закон любви. Карако делал упор на негативизме семитской ментальности, которая предвещает, обещает и осуществляет иконоборчество везде, куда она проникает.

Оглядываясь на вакханалии Истории, нам остается лишь сожалеть о невозможности воссоединения противоборствующих, враждебных друг другу начал: арийской воли к вершинам осязаемого и дерзновенного негативизма евреев. Почему люди столь ограниченны, что не ставят себе целей сокрушать горизонты и низвергать небеса? Скрещивание воинствующего гнева арийства со святотатственным порывом семитов могло бы по-настоящему обновить Бытие. Но история не знает сослагательных наклонений, мракобесие непобедимо.

Самолюбие - главный враг исследовательского духа. Если чувство собственного достоинства порой чрезмерно у отдельных личностей, то у толпы оно раздуто до абсурда. Некоторые индивиды ещё могут опомниться, но массы в целом на это неспособны: они покорно следуют за теми, кто ведёт их к пропасти. Ведь без гордыни простой человек не выживет, кроме наслаждений и этого великого зла - самолюбия, у него ничего нет. Самолюбие поднимает человека над зверем и позволяет ему презирать даже интеллект, оставляя его вместе с тем в мареве собственных миражей 9 .

Теперь очевидно: Альбер не ошибся в своих параноидальных предсказаниях и конспирологических домыслах, какими бы путанными они поначалу ни казались, и безумен он не более чем какой-нибудь Бодрийяр: каким оружием сражаться современному радикалу против конформизма выродившихся плебеев, потерявших всякое представление о личных границах? Диктатурой индивидуализма! Что способен он противопоставить навязчивой сексуализации всех сфер жизни? Бесчувствие и тиранический культ невинности! Что даст нам сил противодействовать отупляющему гуманизму перезревшей цивилизации? Дух аскетизма и философия смерти. И если избыток человеческой массы ведет к новыми войнам и холокостам, то и принудительная стерилизация бесконтрольно плодящихся — наименьшее из зол! Техногенные катастрофы, межнациональная рознь, перенаселение, дефицит ресурсов и стремительное обнищание народов, угроза терроризма и межрелигиозные бойни, о которых каждый день кричат СМИ, как нельзя лучше иллюстрируют страницы шокирующих трактатов Карако.

Молитвенник хаоса

Перевод с французского Даниила Лебедева

Нас тянет к смерти, как стрелу — к цели, этого не избежать, мы уверены только в смерти, только в том, что умрем, неважно когда, где, как. Ибо вечная жизнь - бессмыслица, вечность - не жизнь, а смерть — отдых, на который мы рассчитываем, жизнь и смерть связаны, а те, кто ждут иного, требуют невозможного, - и наградой им будет дым.

Мы, что не платим себе словами, мы согласны исчезнуть и не стыдимся этого, мы не выбирали рождаться, и мы рады покинуть жизнь насовсем, эту жизнь, что была нам скорее навязана, чем дарована, жизнь, полную тревог и боли, с радостями дурными и неоднозначными. Пусть счастье возможно, — то нам с того? Счастье — случай, нас же интересуют видовые законы, мы исходим из них, размышляем о них, углубляем их, мы презираем ищущих чудеса, мы не падки до блаженств, нам довольно действительности и не нужно иных основ.

Каждый умирает в одиночестве и целиком, — большинство отрицает две эти истины, поскольку большинство спит на ходу и боится пробудиться в момент смерти.

Одиночество — одна из школ смерти, и общему там места нет, только там обретается цельность, она — награда за одиночество, и если бы нужно было делить человечество, то вышло бы три расы: спящих, коих тьма; разумных и чувствительных, что живут на два фронта и, зная о том, чего им недостает, усердствуют в поиске того, чего никогда не находят; и просветленных, рожденных дважды, идущих к смерти ровным шагом, чтобы умереть в одиночестве и целиком, внезапно выбрав время, место и способ для выражения своего презрения к случаю.

Спящие поклоняются идолам, разумные и чувствительные — богам, а просветленные, рожденные дважды, превозносят в душе то, что первые не могут вообразить, а вторые — помыслить, ибо они целиком и полностью люди и потому не станут ни искать то, что уже обрели, ни тем более превозносить то, чем сами являются.

Наши города — это школы смерти, поскольку они бесчеловечны. Города стали перекрестками рокота и смрада, хаосом строений, в которые мы набиваемся миллионами, теряя всякое понятие о смысле наших жизней.

Несчастные и неисцелимые, мы невольно вовлечены в лабиринт абсурда, из которого не выбраться живым, поскольку наша участь — без конца размножаться, чтобы без числа умирать. С каждым оборотом колеса наши города, как ноги, идут вперед, один за другим, в желании слиться, таково движение в абсолютный хаос в море рокота и смрада. С каждым оборотом колеса растет цена на землю, и в лабиринте, поглощающем свободное пространство, доход от вложений день за днем возводит сотни стен. Ибо деньги должны работать, а наши города — идти вперед, с каждым новым поколением высота зданий всё еще увеличивается вдвое, и настает момент нехватки воды. Строители думают избежать той судьбы, которую они нам готовят, и уезжают жить в деревню.

Мир закрылся, как в эпоху до Великих географических открытии, 1914 год ознаменовал наступление нового Средневековья, и мы оказались в месте, которое гностики называли тюрьмой нашего вида, в конечной вселенной, из которой нам не сбежать.

Вот вам и весь оптимизм, который питали столькие европейцы четыре века подряд, в Историю возвращается Фатум, и мы вдруг спрашиваем себя, куда мы идем, и во всём, что с нами происходит, нас начинает беспокоить вопрос «почему?», испарилась милая вера наших отцов в бесконечный прогресс, а с ним и в жизнь, которая становится всё человечней: мы холим кругами и уже не можем понять даже наши собственные творения.

Наши творения нас превосходят, а мир, преображенный человеком, в очередной раз ускользает от его понимания, более чем когда-либо мы строим в тени смерти, которая унаследует наши анналы, и близится час разоблачения, когда наши традиции спадут одна за другой, как одежды, оставив нас перед судом обнаженными, голыми снаружи и пустыми внутри, с бездной у наших ног и хаосом над нашими головами.

Человек и свободен, и связан, и более свободен, чем желает, и более связан, чем думает, ибо толпа смертных состоит из спящих и порядку нет пользы от их пробуждения, ведь, проснувшись, они бы не подчинились. Порядок не друг человеку, он не столько руководит им, сколько распоряжается, и почти никогда не очеловечивает.

Порядок не безупречен, и настает день, когда его ошибки исправляет война, именно порядок, приумножая ошибки, отправляет нас на войну, которая кажется неотделимой от будущего. Такова единственная уверенность: смерть, говоря просто, есть смысл любой вещи, и человек, как, впрочем, и целые народы, есть вещь перед лицом смерти, История есть страсть, жертвой которой пали миллионы, а обитаемый нами мир есть Ад, смягченный небытием, где человек, не желая себя познать, предпочитает собою жертвовать, — как те животные виды, которых слишком много, как рои саранчи, как полчища крыс, — полагая, что величественней будет умирать, умирать без конца, чем наконец взглянуть в глаза миру, в котором он обитает.

Наша молодежь чувствует себя обреченной и поэтому в университетах волнения, — и молодежь права, а мы ошибаемся и готовим ей новую войну.

Порядок и война связаны, наша мораль это понимает, достаточно вспомнить учения великих моралистов: такова наша единственная уверенность, и мир без войны невообразим, порядок бы в нем не устоял. Наша молодежь уяснила это отношение удобства, она осознала связь между нашими ценностями и своими несчастьями, и это открытие уже не отменить.

Парадокс состоит в том, что, будучи права, наша молодежь ошибается, ибо в этом мире, которому угрожает однообразие, народы не современны друг другу, и еще достаточно стран, где молодежь готова жертвовать собой. Неужто наша молодежь думает, что довольно объявить о мире здесь, чтобы об этом услышало всё человечество? Мы в Аду, и мы выбираем только между двумя ролями: либо мы приговорены к мукам, либо мы — черти-мучители.

Наш век — к смерти, а смерть — над нами, у нас довольно средств, чтобы убить каждого раз по сорок, мы уже не знаем, куда девать оружие, зданий не хватает, мы стали дырявить горы и копил? смертоносные орудия в недрах земли.

Наша ойкумена подобна арсеналу, и десятки миллионов людей пашут во славу смерти, но мы и не думаем порывать с условиями, в которых мораль и интерес сколотили союз, и завтра наша молодежь расплатится за этот парадокс, она его чует, она негодует, и мы не можем обещать ей чуда, мы даже поучать уже не решаемся, мы чувствуем, что она приговорена и что никаким революциям не измени ть ее участь. Слишком поздно, Историю не остановить, она нас уносит, и направление, которое она приняла, не дает надежды на замедление, мы несемся к вселенской катастрофе, и в мире полно людей, которые ее желают и будут желать всё больше, чтобы избежать всё более абсурдного порядка, поддерживаемого лишь наивной верой в последовательность и — как следствие — человечность человека.

Мы живем для смерти, мы любим для смерти и для нее же плодимся и горбатимся, наши труды и дни отныне протекают в тени смерти, а наша дисциплина, наши ценности и проекты все сходятся в одной точке — в смерти.

Смерть нас сорвет, как спелые плоды, мы поспеваем для нее, и наши племяшки, которые останутся всего лишь горсткой людей на объятой пеплом поверхности ойкумены, будут проклинать нас, поджигая последние объекты нашего почитания. Не узнавая смерть, мы почитаем ее под многими личинами, наши войны — жертвы во славу смерти, мы жертвуем собой ради посмертной чести, наша мораль — это школа смерти, и наши добродетели, которыми мы так гордимся, навсегда останутся только добродетелями смерти. Выхода нет, мировой порядок не изменить, мы обречены нести на плечах ношу, которая нас сокрушит, опираясь на то, что лишает нас цельности, остается либо гибнуть, либо губить, прежде чем умереть самим, и, будь это мои последние слова, я всё-таки гордо скажу, что третьего не дано.

Ад, что мы носим в себе, отвечает Аду наших городов, они отражают наше мышление, жажда смерти направляет ярость жизни, и мы не можем различить, которая из двух движет нами, мы бросаемся за позабытые начинания и кичимся достигнутыми успехами, мы одержимы чрезмерностью и, не сознавая самих себя, вечно строим и строим.

Вскоре мир станет одной большой стройкой, где подобные термитам миллиарды слепцов пашут в пыли и поту, в рокоте и смраде, как роботы, пока однажды не проснутся, безумные, и не станут без устали резать друг друга. В грядущем мире безумие будет той формой, которую примет спонтанность человека отчужденного, одержимого, которого превзошли его орудия и поработили его творения. Безумие пустило побеги под нашими пятидесятиэтажными домами, и сколько бы мы его ни выкорчевывали, нам его не одолеть, оно — новый бог, которого нам уже не одомашнить в каком-нибудь культе: всем своим существом оно требует нашей смерти.

Когда захотят узнать, каковы были наши истинные боги, о нас будут судить по нашим творениям, а не по нашим принципам. И нетрудно будет найти ответ, и скажут то, что мы не смеем о себе сказать или даже подумать: «Они поклонялись безумию и смерти».

По правде говоря, только им мы теперь и поклоняемся, хоть и не можем в этом признаться, потому что безумие и смерть суть последние достижения богооткровенных религий, эти религии заключали в себе их силу, и христианство — в первую очередь. Мы возвели смерть и безумие на алтари, мы проповедуем сумасшествие и агонию Высшего Божества, что же после этого остается, я вас спрашиваю?

Остается платить мзду за парадокс, и я предвижу эту расплату, ныне те идеи, с которыми мы игрались, начинают играться людьми, и люди испытают на себе всю их чрезмерность. Нам больше ничего не избежать, ничто нам не сделает больше одолжения, порядок, который мы сохраняем, уже не реформировать, его основаниями остаются безумие и смерть, он пребывает в согласии с ними и, поскольку не может изменить своих вертикалей, умрет от того же, что его поддерживает, независимо от нас.

Ибо идеи живее людей, именно идеями живы люди, и ради них они безропотно умрут. Так что все наши идеи убийственны, ни одна не подчиняется законам объективности, меры и последовательности, а мы, принимая эти идеи, как роботы идем к смерти.

Наша молодежь сгинет первой, они знают свою роль ритуальных жертв, они судят этот мир, лишенный смысла, и нам нечего им возразить, наше малодушие постоянно растет, наш голос дрожит всё больше. Что мы можем им ответить? Диалог невозможен, потому что они правы, и они разделят участь безумцев, глупцов и лжецов.

Зря нам кажется таким необходимым новое Откровение, сперва пусть разразится скандал, пусть наши убийственные идеи достигнут верха безумия, проявив всю свою вредоносность, катастрофы не избежать, она встроена в порядок, и мы — ее соучастники, мы предпочитаем катастрофу реформе, нам больше по душе жертвовать собой, чем заново продумать мир, и мы не станем его подумывать, пока не очутимся в его руинах.

Я возношу песнь смерти надо всем, что погибнет, и перед лицом наших проклятых правителей, наших лицемеров в митрах, наших мудрецов, из которых добрая половина не вылезла из пеленок, я, неизвестный одиночка, пророк своего поколения, я вызрел в тишине, вместо того чтобы сгореть, и произношу эти невыразимые слова, которые завтра будет хором повторять молодежь.

Мое единственное утешение в том, что в следующий раз они умрут вместе с нами: и правители, и лицемеры, и мудрецы, не останется подземелий, в которых эти подонки смогут спрятаться от катастрофы, не останется ни островка в океане, где они смогут найти убежище, ни пустыни, которая бы укрыла их богатства, их семьи, их самих.

Мы дружно и безвозвратно несемся во мрак, и нас примет колодезь тени, нас и наших абсурдных богов, нас и наши преступные ценности, нас и наши смехотворные надежды. Тогда и только тогда справедливость восторжествует, и вспомнят о нас и о нашем примере, которому ни в коем разе не стоит следовать, мы станем пугалом для будущих поколений, и они придут поглазеть на устрашающие останки наших метрополий — дщери хаоса, рожденные порядком!

Наши господа во все времена были нашими врагами, а сейчас более, чем когда-либо, их положение никогда еще не было так шатко, поскольку это по их вине нас теперь миллионы, вот уже века и тысячелетия напролет они желают множить число слуг, которых можно запрячь в работу и свести в могилу.

Сегодня, когда мир треснул и людям не хватает земли, они мечтают строить дома по пятьдесят этажей и индустриализировать ойкумену под предлогом обеспечения миллиардов новорожденных, ибо, что бы они ни говорили, им нужно всё больше и больше живущих. Они методически организуют Ад, в котором мы уничтожаем друг друга; чтобы помешать нам мыслить, они предлагают нам идиотские шоу, которые варваризуют нашу чувствительность и разваливают наш рассудок, и, облачив себя властью, они со всей приличествующей помпой посвятят эти игры своей мании.

Мы возвращаемся в византийский цирк, забывая о наших настоящих проблемах, но проблемы о нас не забывают, скоро мы их снова обнаружим, и уже ясно, что они окажутся неразрешимыми и что мы идем к войне.

Когда нас охватывает страх, несмотря на оцепенение, в котором мы пребываем, газетчикам удается развеивать наши опасения, и из их обещаний можно было бы составить Антологию Лицемерия.

Однажды мы испьем воды с полюсов, и айсберги сослужат нам службу; однажды мы всё превратим в аппетитную пищу; однажды груды отходов, наваленные вдоль линий разлома почвы даже на дне океана, уйдут под землю; однажды нам не придется больше работать, чтобы выжить, и мы будем убивать время в развлечениях; однажды мы колонизируем планеты, одну за другой.

Эти дурацкие сказки публикуют в то самое время, когда три четверти человечества живет хуже наших кошек и псов и безо всякой надежды на то, что этот ужас закончится; когда последняя четверть, которой обещают безграничное процветание, имеет основания сомневаться в свершении этих чудес. Ибо довольно одной войны, чтобы конец молниеносно разлетелся серией волн по поверхности планеты и чтобы выжившие в этом абсолютном кошмаре остались изнывать под игом древней нужды.

Если Бог есть, то хаос и смерть будут числиться среди Его атрибутов, если же нет, это всё равно, — хаоса и смерти будет довольно до скончания времен. Что бы мы ни превозносили, мы останемся во власти тени и разложения, кому бы мы ни молились, ничего нам не избежать, у хороших и плохих одна судьба, одна бездна приимет и святых, и чудовищ, а идеи справедливости и несправедливости всегда были просто бредом, к которому мы привязаны по причине удобства.



Поделиться книгой:

На главную
Назад