Дешёвый сезон

I

В августе все было дешево: непременное солнце, коралловые рифы, бамбуковый бар и калипсо 1 — все было по сниженным ценам, как слегка поношенные вещи в комиссионном магазине. Периодически приезжали веселые туристские группы из Филадельфии; после пикника и экскурсий они уезжали с шумом чуть-чуть меньшим, совершенно измотанные за неделю. Примерно сутки бассейн и бар были почти безлюдны, а затем приезжала другая компания.

В этот раз была экскурсия из Сент-Луиса. Все друг друга знали. На одном автобусе они ехали в аэропорт, вместе летели, вместе столкнулись с чужеземными обычаями. Они разлучались в течение дня, а после захода солнца шумно и счастливо приветствовали друг друга, обменивались впечатлениями: кто-то покорял речные пороги, кто-то побывал в ботаническом саду, а кто-то осмотрел Испанский Форт. «А мы собираемся туда завтра».

Мэри Уатсон писала своему мужу в Европу. «Мне нужно было хоть ненадолго куда-нибудь выбраться, а здесь в августе все дешево». Они были женаты десять лет, а расставались всего три раза. Он писал ей каждый день, письма приходили два раза в неделю в маленьких пакетах. Она раскладывала их по датам, как газеты, и читала по порядку. Письма были нежными и подробными. Он писал: из-за того, что он занимался исследовательской работой, готовился к лекциям и писал письма, у него было мало времени на то, чтоб увидеть Европу — он настойчиво называл ее «Твоя Европа», будто заверяя Мэри, что еще не забыл, чем она пожертвовала, выйдя замуж за американского профессора из Новой Англии. Но иногда все-таки он не мог удержаться и немножко критиковал «Ее Европу»: пища слишком жирная, сигареты слишком дорогие, слишком часто подают вино, очень трудно получить молоко к ленчу — и все это могло означать, что, в конце концов, не следует ей преувеличивать свою жертву. Может быть, было бы лучше, если бы Джеймс Томсон, объект его изучения в данное время, написал свои «Времена года» в Америке — американская осень, она должна признать, намного красивее английской.

Мэри Уатсон писала через день, иногда лишь открытку, к тому же имела склонность забывать, посылала ли она уже такую открытку. Она писала в тени бамбукового бара, откуда могла видеть всех, проходящих в бассейн. В письмах она честно признавалась: «Это такая дыра! Гостиницы наполовину пустые. От жары и влажности можно с ума сойти. Но все-таки, что-то новенькое. К тому же в августе здесь все так дешево». Она не хотела показаться излишне требовательной: жалованье профессора литературы, которое, по ее европейским меркам, представлялось астрономически огромным, теперь казалось намного меньше, после того, как она соотнесла его с ценами за бифштексы и салаты. Мэри чувствовала, правда, без большого энтузиазма, что должна оправдаться перед мужем за то, что тратила в его отсутствие столько денег. Еще она писала о цветах в ботанических садах — однажды и она на это решилась — и с меньшей искренностью о благотворных изменениях, происходящих под влиянием солнца и писем Маргарэт, ее английской подруги. Та писала о своей праздной жизни и настойчиво требовала ее общества. По правде говоря, Маргарэт была из тех людей, к которым грязь не пристает, она всегда пользовалась репутацией честного и преданного человека. Если так судить, Чарли — самый преданный и честный. Но и хорошие качества всеразрушающее время способно превратить в недостатки. После десяти лет счастливого замужества — думала она — начинаешь недооценивать спокойствие и надежность. Она очень внимательно читала письма Чарли. Ей хотелось найти там что-нибудь неясное, уклончивое, какой-нибудь временной интервал, который бы он плохо описал. Даже необычно сильное выражение любви доставило бы ей удовольствие, потому что эта страстность могла бы быть противовесом чувству вины. Но так и не могла она себя обмануть, судя по письмам, понятным и содержательным, где мысль текла легко и свободно, никакой вины Чарли не испытывал. Она подсчитала, если бы Чарли был одним из тех поэтов, чье творчество он так тщательно сейчас изучал, то за эти два месяца в «Ее Европе» он уже закончил бы эпопею стандартного размера, а письма писал бы, чтобы только занять себя в свободное время. Письма заполняли свободные часы, и, конечно, не оставляли времени для других, посторонних занятий. «Сейчас десять часов вечера, за окном идет дождь, и довольно-таки холодно, температура не выше пятидесяти шести градусов»2. Пожелав тебе доброй ночи, милая моя, я пойду спать, с легким сердцем и мыслями о тебе. Вчера я весь день был занят: сперва работал в музее, а вечером обедал с Генри Вилкинсоном, он здесь проездом из Афин. Ты же помнишь Генри Вилкинсона?» (Действительно, помнит ли она?)

Ей было любопытно: когда Чарли вернется, почувствует ли она нечто новое в его любовной игре, что позволит ей заподозрить — была другая женщина! Сейчас она не верила в возможность измены, но вдруг... Сейчас ее не успокаивало то, что позже она может быть оправданна. Она хотела немедленного оправдания, оправдания — увы! — не за то, что она совершила, а за желание, за намерение изменить Чарли. Ей хотелось, чтоб и в ее жизни произошло что-нибудь этакое... «летний роман», например, как у большинства ее знакомых. (Эта мысль пришла ей в голову, как только жена декана произнесла: «На Ямайке в августе все так дешево».)

Беда была в том, что после трех недель калипсо жаркими влажными вечерами, пуншей с ромом, отвращения к которым она не могла больше скрывать, теплого мартини, мелкой морской рыбешки и помидоров, которые подавали ко всем блюдам, любовного приключения все еще не было, не было даже намека на него. Разочарованная, она поняла, что во время дешевого сезона просто вынуждена хранить верность. Для измены не было возможностей, можно было лишь писать Чарли письма и открытки с огромным восхитительным голубым небом и морем. Как-то женщина из Сент-Луиса явно ее пожалела, когда она сидела в баре одна и подписывала открытки. Она подошла к Мэри и предложила ей присоединиться к их компании, они собирались в ботанический сад. «У нас ужасно веселая компания», — сказала она с дурацкой улыбкой. Мэри преувеличила свой английский акцент, чтобы вызвать большую неприязнь, и сказала, что цветы ее не особенно волнуют. Это так глубоко поразило женщину, будто Мэри сказала, что ее не волнует телевидение. По движению голов на другом конце бара и возбужденному звону стаканов с кока-колой она поняла, что ее слова передавались из уст в уста. После этого случая, пока веселая компания, рассевшись в лимузине, не укатила в аэропорт и дальше, домой, в Сент-Луис, она постоянно чувствовала на себе их взгляды. Она была англичанкой, она высокомерно относилась к цветам, она предпочитала кока-коле мартини, даже теплое; в их глазах она, наверное, была алкоголичкой.

Общей чертой большинства веселых компаний было то, что мужчины особенно не пытались ухаживать за женщинами, и, наверно, поэтому, те, в свою очередь, даже не старались выглядеть привлекательными. Огромные зады выставлялись напоказ, во всем своем безобразии, в тесных, большого размера шортах-бермудах. Головы были обмотаны шарфами, скрывающими бигуди, которые они не снимали даже во время ленча, напоминали кротовые кочки. Днем Мэри наблюдала, как эти бездельники шаткой походкой брели к воде, будто бегемоты. Только вечером женщины меняли чудовищные шорты на чудовищные хлопчато-бумажные платья в розовато-лиловых или красных цветах, чтобы пообедать на террасе, где соблюдались формальности; а несколько мужчин вынуждены были обряжаться во френчи и галстуки, хотя термометр после захода солнца показывал почти восемьдесят градусов. Откуда появиться здесь заезжему ловеласу — разве кого-то может прельстить такой «выбор красавиц»? Иногда только попадались старые, измотанные мужья; они толклись у магазина «Исса», где все продавалось по договорным ценам.

В первую неделю пребывания ее воодушевило появление трех стриженных под ежик молодых мужчин в бикини. Они зашли как-то в бар у бассейна. Для нее они были слишком молоды, но тогда она была так настроена, что альтруистично обрадовалась бы, представься возможность хотя бы понаблюдать за чьим-нибудь романом. Говорят, такие примеры заражают, и если бы вечером, в каком-нибудь интимном кафе-баре при свете свечей сидели молодые влюбленные парочки, кто знает, может, и мужчина более зрелого возраста, в конце концов, забрел бы туда и «подхватил инфекцию». Но ее надежды рассыпались в прах. Мужчины вошли и вышли, даже не посмотрев на шорты-бермуды и утыканные шпильками головы. С чего это они должны остаться? Конечно же, они были намного красивее, чем любая из этих девушек, и знали об этом.

Обычно в девять часов Мэри Уатсон шла спать. Нескольких вечеров калипсо, причудливых, фальшивых музыкальных экспромтов и резких звуков трещоток было достаточно. С наружной стороны за закрытыми окнами гостиницы темнели пыльные коробки кондиционеров. Их постоянный гул и крики неугомонных жильцов гостиницы нарушали тишину звездных ночей пальмового острова. Воздух в ее комнате был сухим, но свежий воздух он напоминал не больше, чем сушеный фрукт напоминал только что сорванный с ветки. Когда она, причесываясь, смотрела на себя в зеркало, то часто раскаивалась в том, что так недоброжелательно отнеслась к той веселой компании из Сент-Луиса. Она не носила шорты-бермуды, не накручивала волосы на бигуди, но от жары ее волосы были жирными ничуть не меньше, и в зеркале она видела лицо тридцатидевятилетней женщины, менее привлекательное, чем ей казалось дома. Если бы она не заплатила вперед за дорогу туда и обратно, за четырехнедельный пансион и билеты, годные на множество экскурсий, она бы собрала свои чемоданы и возвратилась домой, в университетский городок. «На следующий год, — думала она, — когда мне будет сорок, я буду благодарить небеса за то, что сохранила любовь прекрасного человека».

Она была склонна к самоанализу, и, может, от того, что намного легче задавать вопросы кому-то конкретно, глядя в лицо, чем уходить от них (человек имеет право ожидать, что ему хоть что-то ответят, хотя бы те глаза, которые он привык видеть каждый день в зеркальце компактной пудры), она спрашивала себя, с воинственным видом уставившись в зеркало. Она была честна, поэтому вопросы получались все суровее. Она говорила себе: «Я никогда не спала ни с кем, кроме Чарли (она. не считала за сексуальный опыт то, что было до замужества: незначительные волнующие моменты, которые, к тому же, ничем не заканчивались); зачем сейчас я ищу чужое тело, которое, вероятно, доставит мне меньше удовольствия, чем то, которое я уже знаю?» Лишь спустя месяц после свадьбы она получила истинное наслаждение от интимной близости с Чарли. Удовольствие, она усвоила, росло с привычкой, так что, на самом деле искала она не удовольствий, но чего же тогда? Ответ мог быть только таким: непривычного, незнакомого.

У нее были подруги, даже среди приличных людей из университетского городка, которые доверяли ей свои тайны (ее восхищала американская откровенность). Обычно это случалось в Европе — супруг куда-нибудь ненадолго уезжал, появлялась возможность немного поразвлечься, а затем... с каким облегчением они вздыхали, благополучно вернувшись домой. И все же, после того или иного случая, они чувствовали, что их жизненный опыт стал богаче, что они поняли то, чего их мужья никогда не смогут понять — настоящий характер француза, итальянца, даже — бывали такие случаи — англичанина.

Мэри Уатсон, как англичанку, мучило сознание того, что ее жизненный опыт был ограничен одним мужчиной. Все они, в университетском городке, считали ее европейкой, но все, что она знала, сводилось к одному мужчине, а он был жителем Бостона, которого не очень-то интересовали Великие Западные Земли. В какой-то степени, по выбору судьбы, она была больше американкой, чем он — американец по рождению. Может быть, она была европейкой даже в меньшей степени, чем жена профессора романских языков, которая однажды рассказала ей по секрету — взахлеб — в Антибах... только раз, потому что закончился годичный отпуск для научной работы... ее муж был занят в Париже, проверял манускрипты, перед тем, как улететь домой.

Иногда ей бывало любопытно, была ли она сама таким же «европейским приключением», которое Чарли перенес на американскую землю? Приручил? (Она не претендовала на то, чтобы быть тигрицей в клетке, но существ поменьше, — белых мышей, попугайчиков, — в клетках они держали.) И, если быть честной до конца, Чарли тоже был ее авантюрой, ее американским приключением. Ей было тогда двадцать семь, и в грязном душном Лондоне таких мужчин, как Чарли, она еще не встречала. Генри Джеймс (а в тот период ее жизни она много читала из Генри Джеймса) описал этот тип мужчин так: «Человек интеллекта, для которого собственное тело не много значит, ощущения и аппетиты его не докучают». Все же она заставила этого ученого сухаря обратить на себя внимание.

Это было ее собственное покорение Америки, а когда профессорская жена рассказывала об антибском танцовщике (нет, это была романская надпись — мужчина был marchand de vin 3), она подумала: любовник, которого я знаю и обожаю — американец, и я этим горжусь». Ио потом прищла мысль: американец, или житель Новой Англии? Все же, чтобы узнать всю страну, нужно ли испытать каждый регион в сексуальном плане?

Абсурдно ей в тридцать девять лет не быть довольной своей жизнью. У нее муж, любящий и любимый. Его книга о Джеймсе Томсоне будет опубликована в «Юниверсити Пресс», а потом Чарли намеревается совершить «революционный переворот» от романтической поэзии XVIII века к изучению образа американца в европейской литературе. Это должно называться: «Двойное отражение: воздействие Фенимора Купера на чувства и умы европейцев: американец в произведениях Миссис Троллоп». Детали он еще не продумал. Вполне возможно, что изучение закончится, как только на американский берег — на причал Канард или Аидлуилд — ступит нога Дилана Томаса. Это станет ясно позже.

Она снова принялась рассматривать в зеркальце свое лицо — четвертый десяток пристально и откровенно смотрел на нее. В конце концов она перебралась не так уже далеко — из Кента в Коннектикут. Нет, — протестовала она, — это не беспокойство, свойственное людям, достигшим среднего возраста, когда в организме происходят необратимые физические изменения: ты вроде бы тот же, но уже и не тот. Это — свойственное любому человеку страстное желание заглянуть чуть-чуть вперед, перед тем как он столкнется лицом к лицу со старостью и абсолютной неизбежностью смерти.

II

На следующий день она собралась с духом и дошла до бассейна. Дул сильный ветер, он поднимал волны в гавани, практически со всех сторон окруженной землей — скоро сюда придет сезон ураганов. Весь мир вокруг нее скрипел: деревянные стойки ветхих лотков, жалюзи маленьких обреченных домиков, которые выглядели так, будто были сколочены из набора «сделай сам», ветви пальм — это был долгий безрадостный усталый скрип. Даже вода бассейна имитировала в миниатюре волны в гавани.

Она была довольна, что находилась в бассейне одна, или, по крайней мере, практически одна, потому что едва ли стоило считать старика, плещущегося, как слон, в неглубоком конце бассейна. Он был одиноким слоном, не из той банды гиппопотамов. Они бы стали весело кричать и звать ее присоединиться к ним. Трудно быть высокомерной в бассейне; если со стола можно пересесть, бассейн — общий для всех. Затаив обиду, они могли бы даже окунуть ее с головой, делая вид, как школьники, что это — только веселая игра; никуда не скроешься от этих толстяков, одетых хоть в бикини, хоть в бермуды. Плавая в бассейне, она прислушивалась, не идут ли они. При первом же звуке она бы вылезла из воды, но сегодня они, кажется, были на экскурсии в крепости, на другой стороне острова, — или они там были вчера? Только старик стоял в воде и смотрел на нее, поливая водой свою голову, чтобы не было солнечного удара. Одна, Мэри чувствовала себя в безопасности. Приключение, на которое рассчитывала, она здесь не нашла, зато уж одиночеством могла насладиться. Тем не менее, когда она сидела на краю бассейна, солнце и ветер сушили ее, она осознала, что ее одиночество длится уже слишком долго. Больше двух недель она не разговаривала ни с кем, кроме черного официанта и регистратора гостиницы — сирийца. «Скоро, — подумала она, — я даже начну скучать по Чарли». Это был бы постыдный конец того, что должно было стать приключением.

— Меня зовут Хикслотер — Генри Хикслотер, — услышала она голос из воды. Она не могла поклясться, что его звали именно так, но тогда так показалось, а он больше никогда своего имени не повторял. Она посмотрела вниз на блестящую макушку красного дерева, окруженную белыми волосами; он скорей напоминал Нептуна, чем слона. Нептуны всегда большие и толстые, и когда он слегка подпрыгнул и над водой показалось его тело, она разглядела жировые складки; поросшие жесткими волосами, как водорослями, они свисали над голубыми плавками. Мэри удивилась, но ответила:

— Меня зовут Уатсон. Мэри Уатсон.

— Вы англичанка?

— Мой муж — американец, — ответила она мягче.

— Я его здесь, кажется, не встречал?

— Он в Англии, — она вздохнула. Географическая и национальная ситуация казалась слишком сложной для того, чтобы объяснять ее случайному знакомому.

— Вам здесь нравится? — спросил он. Сложив ладонь ковшиком, он зачерпнул воды и полил свою лысую голову.

— Да так...

— Часы у Вас с собой?

Она заглянула в свою сумку и ответила ему:

— Четверть двенадцатого.

— Мои полчаса прошли, — сказал он и тяжело зашагал к лестнице в неглубоком конце бассейна.

Вновь она увидела его час спустя, когда сидела и созерцала свое мартини с большой зеленой неаппетитной маслиной. Он надвигался на нее из другого конца бамбукового бара. На нем была обычная рубашка, распахнутая у ворота, и коричневый кожаный пояс; тип туфель, в которые он был обут, во времена ее детства называли «ортопедическими», теперь их редко на ком можно было увидеть. Интересно, что бы подумал о нем Чарли? Нет сомнения, она его подцепила на удочку, совсем, как рыболов, который сражается с тяжелой рыбой, а когда вытаскивает, она вдруг оказывается не чем иным, как старым ботинком. Рыболовом она не была; она не знала, может ли ботинок сломать обычный крючок, но была уверена, что ее крючок будет безнадежно испорчен. Никто к ней и близко не подойдет, если она будет в его компании. Она выпила мартини одним глотком и даже попыталась совладать с маслиной, чтоб не было повода задержаться в баре.

— Не окажете ли мне честь — не выпьете ли что-нибудь со мной? — спросил мистер Хикслотер. Его манеры совершенно изменились; стоя на твердой земле, он словно был неуверен в себе, и говорил он, придерживаясь старомодных правил приличия.

— Боюсь, что нет. Я только что позавтракала и мне нужно идти. — Ей вдруг показалось, что под грубой формой скрывался взъерошенный малыш с расстроенными глазами.

— Сегодня я рано завтракала. — Она встала. — Вы можете занять мой стол. — Это прозвучало довольно глупо, потому что бар был почти пустой.

— Я не собираюсь так много пить, — сказал он. — Я... я только ради компании.

Она знала, что он следил за ней взглядом, когда она шла в соседний кофе-бар, и почувствовала себя виноватой. «Но, по крайней мере, я скинула с крючка старый башмак». Она отказалась, от креветок с кетчупом, но уступила, когда предложили грейпфрут, а затем форель.

— Пожалуйста, форель без помидоров, — попросила она с умоляющей интонацией в голосе, но черный официант ее явно не понял. Ожидая свой заказ, Мэри начала представлять удивительную сцену между Чарли и Генри Хикслотером, которому в ее истории каким-то образом пришлось проезжать через университетский городок. «Это Генри Хикслотер, Чарли. Мы, бывало, купались вместе, когда я была на Ямайке». Чарли всегда носил английскую одежду, он был очень высоким, очень стройным, поджарым. Ей доставляло удовольствие осознавать, что он никогда не потеряет фигуру, благодаря своим нервам и повышенной чувствительности. Он ненавидел все грубое: во «Временах года» этого не было, даже в описаниях весны.

Позади она услышала медленные приближающиеся шаги, и чуть было не запаниковала.

— Можно мне присесть за Ваш стол? — спросил мистер Хикслотер. Он все еще придерживался правил светской вежливости, но только в том, что касалось речи, потому что он решительно сел, не дожидаясь ответа. Стул был слишком мал для него, его ляжки свисали, как двуспальный матрац с односпальной кровати. Он начал изучать меню.

— Копируют американскую кухню. Из всего здесь, на острове, это самое худшее, — сказала Мэри Уатсон.

— Вам не нравится американская кухня?

— Помидоры тут подают даже с форелью.

— Помидоры? А, вы имеете в виду помидоры 4, — он исправил ее акцент. — Я лично очень люблю помидоры.

— И свежие ананасы в салате?

— В свежих ананасах очень много витаминов. — И, будто специально, чтобы подчеркнуть несходство их взглядов, он заказал креветки в томате, жареную форель и какой-то сладкий салат. Когда принесли ее форель, она, конечно же, была с помидорами.

— Вы можете взять мою, — предложила она, и он с удовольствием согласился.

— Вы так добры. Вы действительно так добры. — Он вцепился в тарелку и принялся поглощать рыбу, как Оливер Твист.

Странно, но с этим стариком ей было легко. Она была уверена, что с кем-нибудь другим она бы не чувствовала себя так свободно: она бы постоянно думала о том, какое впечатление она произведет, а тут она ясно видела, что доставила старику удовольствие. Он, скорее всего, был не старым, неизвестно чьим башмаком, а старой туфлей, в которой удобно ходить. И, что особенно любопытно, несмотря на первое впечатление, которое он произвел, несмотря на то, что он исправил ее произношение на американский манер, он напоминал ей совсем не американскую старую туфлю. Чарли носил английскую одежду на своей английской фигуре, он изучал английскую литературу восемнадцатого века, его книги будут изданы в Англии, и издательстве Кембриджского университета, там же их и раскупят; но ей казалось, что он больше был похож на американца, чем Хикслотер. Даже если бы сегодня в бассейне ей встретился Чарли с его безупречными манерами, он бы расспрашивал ее подробнее. Расспросы всегда казались ей принципиальной частью жизни американского общества — это они, наверно, унаследовали от индейцев: «Откуда вы? Знаете ли вы то-то и то-то? Вы были в ботаническом саду?» Ей пришла в голову мысль, что мистер Хикслотер, если действительно так было его имя, вероятно, был бракованным американцем — хотя в нем наверняка было не больше изъянов, чем в бракованной керамической посуде, которую можно найти в полуподвальных лавках.

Пока он смаковал помидоры она неожиданно для себя разговорилась, начала его расспрашивать, уклончиво так:

— Я родилась в Лондоне. В какую сторону ни двинешься — четыре сотни миль или чуть больше — и начинается море. А Ваш континент такой огромный! Где вы родились? (Она вспомнила героя из вестерна Джона Форда: «Откуда ты взялся, незнакомец?» Мэри задала свой вопрос не столь откровенно.)

Он сказал:

— Сент-Луис.

— О, здесь полно ваших. Вы не один! — Ее слегка разочаровало то, что он мог принадлежать к этой веселой компании.

— Я один, — сказал он. — Комната 63. — Это было в ее крыле гостиницы, на ее этаже, на третьем. Он говорил решительно, как будто сообщал информацию, которая потом могла бы ей пригодиться.

— Пять дверей не доходя до Вас.

— О!

— Я видел, как Вы выходили в первый день, когда приехали.

— Никогда Вас не замечала.

— А я не показываюсь, пока не увижу кого-нибудь, кто бы мне понравился.

— Из Сент-Луиса вам никто не понравился?

— Не так-то уж я люблю Сент-Луис, и Сент-Луис без меня обойдется. Я не любимый сын.

— Вы часто сюда приезжаете?

— В августе. В августе дешевле... — Он не переставал удивлять ее: сперва — отсутствием у него местного патриотизма, а теперь — откровенностью о деньгах, вернее, об их недостатке; такую откровенность вполне можно было расценить как неамериканскую.

- Да.

— Мне приходится ездить туда, где приемлемые цены, — он будто снимал маску перед товарищем по несчастью.

— Вы на пенсии?

— Да, я вышел на пенсию. — Потом он добавил: — Вы должны взять салат... Вам он будет полезен.

— Да я как-то и без него нормально себя чувствую.

— Вам бы не мешало немного поправиться. — Он посмотрел на нее оценивающе. — На пару фунтов. — Он просто вынуждал ее сказать, что ему, наоборот, не мешало бы немного сбросить. Оба они видели друг друга насквозь.

— Вы занимались бизнесом? — Она продолжала расспрашивать, ее будто несло куда-то. Он же ей личных вопросов не задавал после того, первого, в бассейне.

— В какой-то степени, — ответил он. Чувствовалось, что его занятия были ему в высшей степени безразличны. Нет сомнения, она обнаружила такого американца, о существовании которого даже понятия не имела.

Она сказала:

— Ну хорошо... надеюсь, вы простите меня...

— Разве вы не берете десерт?

— Нет, утром я мало ем.

— Это все включено в цену. Вы бы взяли фрукты. — Глаза, смотревшие на нее из-под белых бровей, говорили, что он не много огорчен. Это ее тронуло.

— Я не так уж сильно люблю фрукты, к тому же я хочу вздремнуть. Я всегда сплю после полудня.

«Вообще-то, — подумала она проходя через обычный зал столовой, — наверно, он огорчен только потому, что я не использую всех выгод дешевого сезона».

Направляясь к себе, она прошла мимо его комнаты: дверь была открыта, большая седая негритянка стелила постель. Комната была точно такая же, как и ее: та же двуспальная кровать, тот же платяной шкаф, то же тяжелое дыхание кондиционера. В своей комнате она тщетно поискала термос с водой и льдом, потом нажала кнопку звонка и несколько минут подождала. Как можно ожидать хорошего обслуживания в августе? Она вышла и пошла по коридору. Дверь в комнату мистера Хикслотера все еще была открыта, и, чтобы найти горничную, она вошла. Дверь в ванную была открыта, на кафельном полу лежало влажное покрывало.

Какой голой казалась его спальня! Для нее не составило никакого труда расположить на столике у своей кровати несколько цветков, фотографию и полдюжины книг; от этого комната приобрела жилой вид. Рядом с его кроватью лежал какой-то открытый сборник, обложкой вниз; она перевернула книгу, чтобы посмотреть, что он читал — как она и ожидала, это было что-то связанное с калориями и протеинами. Тут же, на столике, лежало начатое письмо — и с простой беспринципностью интеллектуала она начала читать его, прислушиваясь к звукам в коридоре.

«Дорогой Джо! — читала она. — В прошлом месяце я получил чек на две недели позже, и у меня были серьезные трудности. Мне пришлось занять денег у сирийца, который держит лавку старых туристских вещей на Кюрасао, а потом платить ему проценты. Ты должен мне сотню долларов за проценты. Это — твоя вина. Мама никогда не учила нас жить с пустым желудком. Прибавь их к следующему чеку. Уж, пожалуйста, не забудь, если не хочешь, чтобы я сам за ними приехал. Я буду здесь до конца августа. В августе здесь все дешево, только творог надоел: каждый день творог да творог. Поцелуй сестренку...»

Письмо обрывалось. Да она и не могла бы дальше читать, потому что кто-то шел по коридору в ее сторону. Она вовремя подошла к двери, мистер Хикслотер был как раз на пороге.

— Вы меня ищете? — спросил он.

— Я искала горничную, она была здесь минуту назад.

— Проходите, садитесь. — Не заходя, он заглянул в ванную, а потом осмотрел комнату в целом. Наверно, только потому, что она чувствовала себя немного виноватой, ей показалось, что его глаза остановились на незаконченном письме.

— Она забыла принести мою воду со льдом.

— Можете взять мою, если там что-то есть. — Он потряс свой термос и отдал его ей.

— Спасибо огромное.

— Когда вы выспитесь... — начал он и отвел от нее взгляд.

Не на письмо ли он смотрел?

—...мы могли бы выпить что-нибудь вместе.

В каком-то смысле она попала в ловушку. Она ответила:

- Да.

— Позвоните мне, когда проснетесь.

— Хорошо, — она начала нервничать. — Желаю вам тоже хорошо поспать.

— О, я не сплю. — И, не дожидаясь, пока она уйдет, он повернул к ней свой огромный слоновий зад. Она вышла и поспешила к себе: очень уж соблазнял ее термос с ледяной водой, но, придя в свою комнату, она выпила эту воду осторожно, будто она могла иметь вкус не такой, как обычная вода.

III

Она не могла заснуть: толстый старик обрел индивидуальность после того, как она прочитала его письмо. Она не могла не сравнить стиль его письма со стилем Чарли. «Пожелав тебе доброй ночи, милая моя, я пойду спать с легким сердцем и мыслями о тебе». В письме же мистера Хикслотера была какая-то двусмысленность, что-то похожее на угрозу. Неужели этот старик мог быть опасен?