НеТемный

Шутник продолжал упорствовать:

— Почему гусляр? Я на лютне играю, чародейка, отличать надо. Хотя вы там, на Севере, на одних сосульках наверняка бренчите. Кстати, чародейка, о сосульках. Мне кажется, ты бы могла дотянуться…

— Твой язык настоящее помело, бард, — нехотя ответила та, кого он назвал чародейкой.

— Э-э-э, хладочарка, видит Маюн, мы ещё вернёмся к разговору о моём языке.

Женщина ничего не ответила. Хладочарка… Значит, маг холода? Тогда почему она не превратит этого балагура в кусок льда?

Думать оказалось нелегко. Мысли и голоса закрутились оранжевыми всполохами и разорвались в моей голове похмельным вихрем.

Мир вокруг жил и звучал. Хрустел треском гравия под несмазанными колёсами, дребезжал досками и гудел чьим-то стоном. Мир отзывался ржанием лошадей, болтал разговорами ещё каких-то людей неподалёку.

Люди смеялись. Люди переругивались.

— И как громилу занесло в эти края-то? Судя по лицу, вообще не нашенский, — сказал бард.

— Северной крови он.

— Северной… Это за Хладоградом? Не-е-е, на тебя точно не похож. Значит, Бросские горы, да? Слышал о них, и вообще не понимаю, как его сюда занесло.

Женщина не ответила. Зато слова барда запустили ворох мыслей в моей гудящей голове.

Броссы… Северная кровь…

Всеволод, да чтоб тебя Бездна изрыгнула, вспоминай!

Всеволод⁈

Да. Я — Всеволод. Я — Десятый Жрец, теперь сильнейший из Десяти Тёмных Жрецов. И я…

Погиб.

Я резко сел, всё вспомнив. Гулко загремели цепи по доскам, кандалы на моих запястьях натянулись, когда я попробовал помочь заплывшим глазам пальцами. Мир сверкнул неясным пятном и исчез.

— Моркатова стужь! — зашипела чародейка.

— Упыря разбудишь, святоша, ослиный ты крик.

Я замер, услышав до боли знакомое ворчание за спиной. Такое характерное сонное клокотание в сгнившем и давно мёртвом горле… Рядом со мной и вправду упырь.

Что мне ваш упырь, глупцы? Я, Десятый, могу наслать полчища таких, а вы мне тут…

Но всё же природная осторожность взяла верх, и я замер, прислушиваясь.

— Больше не истери, святая ты громада, — сказал бард, — Твои молитвы помогли тебе только получить больше синяков.

Мои мысли снова спутались… Молитвы? Мои?

Говорить пока не получалось, но зато я смог приоткрыть глаза, разглядывая всё сквозь щёлочки.

Это телега-клетка, очень длинная, и около полутора метров шириной. С двух сторон от меня прутья из толстых жердей, почти брёвен, сверху дощатая крыша с просвечивающими щелями. Спереди и сзади стенки тоже из грубо сколоченных досок.

Передо мной у передней стенки прицеплены двое. Боком ко мне, лицом друг к другу.

Слева молодой мужчина, весь в потёках крови, сидит на соломе, уперевшись спиной в прутья и свесив голову. Ноги раскинуты, руки у него связаны за спиной. Одет в рванину, когда-то явно бывшую одеждой.

А справа напротив него в немыслимой позе висит девушка, упираясь пятой точкой в прутья уже со своей стороны. Руки привязаны на высоте за спиной, ноги тоже скованы. Будто сидела на корточках, но ей заломили руки, загнули вперёд, да так и оставили.

Так она и нависала над бардом, покачивая длинными серебристыми волосами перед его лицом. Странно, что он к ней приставал — при всём желании она бы не смогла до него дотянуться, если только не сломает себе руки.

Платье у девушки было разорвано до пола, открывая мне изгибы женского тела, но её рёбра и ноги были обильно покрыты синяками. К собственному удивлению, я вдруг понял, что женское тело снова пробуждает во мне желание.

Значит, бард и колдунья холода. Такие миниатюрные, прямо гномики.

Я прикован посреди повозки, только более замысловато. Мои руки и ноги прицеплены к железным колышкам, вбитым в доски у пяток и у пояса. Небольшая свобода у меня есть, но только чтобы сесть и лечь — поднять высоко руки или сложить ноги в коленях я уже не мог.

Некоторое время я сидел, сгорбившись, и таращился на правую руку. Целую, хоть и прикованную… Я сжимал и разжимал кулак, сжимал и разжимал.

— Да, здорово тебя приложили… — бормотал бард.

Я потрогал бедро, с превеликим удовольствием осязая кожу пальцами правой руки. Значит, это не сон⁈ Поглоти меня Бездна, хоть руку и мог бы приладить могучий маг, но вот заменить целое тело? Ведь оно точно не моё…

Звякнули звенья, и колдунья снова встревоженно предупредила:

— Тише!

Я осторожно развернулся, стараясь, чтобы цепи не гремели. И вправду, прямо за спиной, только руку протянуть, перед задней стенкой сидит упырь…

Помесь облезлой собаки и бешеной обезьяны, с которой сняли шкуру, опалили, вымазали в каком-то дерьме, и заново одели. Глаза упыря были закрыты, из приоткрытой пасти торчали клыки, оттуда же вырывался хриплый клёкот.

Когда-то эта тварь была человеком. Слабая душонка даже для Тьмы оказалась мусором, вот она и гниёт в этом теле.

На упыре железный пояс, его цепь лежит на полу парой витков — этой длины хватит, наверное, чтобы покусать всех в телеге.

Он просто сидит на корточках, уперев длинные когтистые руки в пол. На его груди, словно паук, отсвечивает красноватым цветом «брошь хозяина» — драгоценный рубин в лапчатой оправе, воткнутый этими самыми лапками прямо в рёбра.

Теперь ясно, почему эти двое шепчут. Упырь не спит, а усыплён «брошью» — мои слуги сотни таких делали.

Где-то рядом второй артефакт, наверное, в руках у надсмотрщика. Если он что-то заподозрит, то просто сорвёт заклинание, и упырь искусает всех в этой клетушке.

И чего они боятся? От укусов упыря есть противоядие, надо только знать состав яда. Хотя, конечно, сначала надо выжить.

— Громада, а молитва-то помогла, — захихикал бард, подмигивая мне и шлёпая разбитыми губами, — Я сам видел. Твоё Древо сжалилось, и охранник даже с лошади долбанулся от усталости, пока тебя мочалил.

Известие о том, что кто-то меня бил, вызвало праведное возмущение. Да я же его сразу придушу, и сделаю это правой рукой.

— Который? — сипло спросил я, и удивился, впервые услышав свой голос.

Другой голос. Незнакомый. Такой мощный, что даже упырь позади встрепенулся и всхрапнул.

— В смысле, который? Кто, охранник? — бард снова подмигнул, и я понял, что у него какие-то проблемы с глазом. Лоскут кожи под бровью едва держался над заплывшим веком.

Чародейка молчала, безвольно болтаясь на каждой кочке. Колдуны холода и так бледные и худые, но эта девушка даже в темноте была уже похожа на скелет.

Первым делом, если ты хочешь обезвредить колдуна, надо лишить его воды. Ну, избить, связать, заморить голодом тоже не помешает.

То же самое касается и барда. Судя по разбитым губам, спеть магическую песню он сможет ещё не скоро. Я бы ещё пальцы сломал, и руки, лишив возможности играть на инструменте. Хотя бардовскую магию я никогда не считал чем-то серьёзным.

И всё же странно, почему колдунья до сих пор не вырвалась — есть десятки способов получить воду. Может, она ещё слишком неопытная?

Тут я осознал, как сильно сам хочу пить.И вздрогнул, когда сбоку раздался хохот.

— А, горилла, уже проснулся⁈ Как поспал, хорлова ты падаль?

Рядом с клеткой на лошади ехал надсмотрщик. С паклей грязных волос, со сломанным носом, светящий пробелами в зубах, одетый в мешковатые штаны и безрукавку с клёпаными накладками. Голые мускулистые руки с напряжением держали длинное мощное копьё, только конец у этого копья был тупым, и больше напоминал молоток. Теперь я понял, чем меня избивали.

Несмотря на крепкую комплекцию, мне этот беззубый всадник тоже показался низкорослым, даже миниатюрным.

Не сразу до меня дошло, что это просто я — большой. Реально здоровый, как горилла. Мои ноги, протянувшиеся к барду с чародейкой, были как настоящие брёвна.

— Ну что, услышал тебя Лиственный Свет? А, упырева моча? — надсмотрщик снова расхохотался, а потом резко ткнул меня в плечо копьём.

— Да как ты смеешь… — начал было я и резко дёрнул рукой, чтобы отвесить наглецу пощёчину.

Цепь зазвенела, доска с колышком надсадно треснула, но при этом тряхнуло всю повозку, будто колышек был связан с несущей рамой. Упырь сзади взволнованно завыл, заскрёб когтями, а надсмотрщик, захохотав, снова всадил в меня копьём.

Удар в челюсть был ощутимым, и я почуял кровь во рту. Кажется, зуб.

— Ты, грязь под моими ногами, тебя сожрут черви живьём, гнус небесный! — я потянул другую цепь, — Я — Деся!.. — но в этот момент мне здорово прилетело в затылок.

Лбом я протаранил толстый прут и несколько мгновений смотрел на искры перед глазами. Странно, что попытка вызвать ауру Тьмы, которая просто сожрала бы моих врагов, ни к чему не привела.

Я обернулся, чувствуя, как ярость начинает закипать в крови.

Ещё один надсмотрщик. Внешность у него соответствующая гнусной профессии работорговца — засаленная лысина, бородавчатая челюсть с малярийными губами.

Этот толще, намного крупнее, одет побогаче и пестрее, и на поясе висит меч в дорогих ножнах. В руке он тоже держал тупое копьё. Хотя нет, не тупое, это такой железный чехол на наконечнике.

— Успокойся, листва-переросток, — бородавочник поднял в другой руке красный камушек, потряс им, — Если ты не понимаешь по-хорошему, значит, к заказчику мы довезём тебя в более интересном виде.

Он кивнул в сторону упыря. Как я и думал, вот и второй артефакт от «броши хозяина», в руке жирного бородавочника.

— Да, да! — засмеялся беззубый, — Нам сказали, что упыри тоже пойдут.

— Здорово ты его приложил, Щербатый, — бородавочник с недоверием рассматривал меня, — Святолистник, а матерится так, портовая шлюха позавидует.

Я выдохнул, осаждая ярость, возникшую в моей душе. Даже стало интересно, почему я так вспылил, уже давно отвык так злиться. Скучная жизнь Жреца Тьмы отучает от любых ярких эмоций.

— Вот и отлично, — улыбнулся бородавочник, — Ну, а пока, для закрепления… — Он поднял другой камушек, молочно-белого цвета, и сжал его в пальцах.

Тут меня скрутило от боли и я, выгнувшись, сверзился спиной на доски, чуть не пробив их затылком. Аха-а-ап, светлой воды мне за шиворот!

Словно тысячи игл скрутили каждую мышцу, и несколько секунд я обитал где-то на девятом круге ада. Вот, кажется, прошла вечность, и боль так же резко ушла, как и возникла.

О-о-о-ох, поглоти меня, Бездна…

— Это чтобы помнил, святоша, — со смехом бросил бородавочник, его голос удалялся.

— Да, чтобы помнил! — и в челюсть мне прилетело тупым копьём. Потом хохот беззубого тоже унёсся вслед за главарём.

Я полежал несколько секунд, глядя в потолок и успокаивая дыхание. Магия всегда была частью меня, и не сразу я мог поверить, что Тьма не повинуется моей воле. Выть от бессилия и обиды я не собирался, просто надо было принять это как данность.

Странный обмен. У меня снова есть рука, но нет магии. Вот уж данность, так данность.

Но меня интересовала ещё одна данность… Почему у меня такое острое, зудящее до самых глубин моей тёмной души, ощущение, что не только тело, но и весь мир вокруг — не мой?

Так, в любом случае, сначала надо выбраться.

Сплюнув зуб на пол, я снова сел. Звякнули цепи.

— Светлый, чтоб тебя… — снова прошипела колдунья.

— Заткнись, грязь, — резко бросил я, внимательно осматривая кандалы на руках.

Только что меня пришпорили другим артефактом, называемым «поцелуй белого дьявола». И он тоже состоит из двух частей — вторая, сделанная из косточки беса, должна примыкать к моей коже.

Не сразу, но я ощутил на себе удивлённые взгляды. Поднял глаза, посмотрел на колдунью и барда.

Бард, несмотря на затекающую в глаз кровь, таращился на меня, как на призрака. Даже колдунья, которой поза и так доставляла страдания, вся изогнулась, разглядывая меня.

— Чего уставились, тупицы?

— Моркатова стужь, — вырвалось у неё, — Что с ним?

— Такого в Маюновых сказках не было, — покачал головой бард, — Святоша ругается. Это же… я даже не знаю…

Я ничего не ответил, продолжая поиски. Так, кажется, вот он где…

В ржавом железном браслете на правой руке было прорезано отверстие, в которое аккуратно вставлен и заварен кузнецом «поцелуй белого дьявола». Со внутренней стороны эта косточка выглядывала утолщением, прижимаясь к моей коже.

Вырезана дырочка отвратно, сварка ужасная, и артефакт очень уж большой. Мои слуги и то делали изящнее, и уже давно научились производить такие артефакты гораздо миниатюрнее, так просто не найдёшь.

Я потянул цепь, повернул браслет, рассматривая кусочек кости через отверстие. Да уж, не вытащишь…

— Лиственник, что с тобой? — снова спросила колдунья натужным, хриплым голосом.

Я не ответил, только равнодушно скривился. Чародейка снова от бессилия повисла на цепях. Одна моя голая ступня была как раз возле её голой коленки, торчащей из порванного платья.