Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Вот его в «страдалище» (неологизм самого А.) и держат, лишь 23 августа 1956 года сокращают срок до 10 лет и выпускают 23 апреля 1957 года по справке о полном отбытии наказания, а справку о реабилитации выдают только 11 июля того же года.

Жизни — и жизни мучительной, бесправной и бездомной, обремененной тяжкими болезнями — остается совсем немного. Он пытается для заработка переводить какую-то случайную японскую книжку, пытается предложить издателям максимально обескровленный сборник своих пейзажных стихотворений — все впустую. Так что ни одной своей строки А. так и не увидит напечатанной. Зато новые стихи и поэмы пишутся едва ли не до последнего часа. И зато стараниями жены все сохраненные рукописи приведены в порядок и перебелены — вплоть до «Розы Мира», а это, — напоминает его брат Вадим, —

пятьсот страниц убористого машинописного текста, который читать увлекательно и трудно: представьте себе средневекового гностика, пишущего визионерскую книгу на русском языке в XX веке и, вдобавок, во Владимирской тюрьме!

«В другие времена, — продолжим цитату, — Даниил мог бы стать во главе какой-нибудь религиозной секты»[108]. Но времена не другие, а те, которые даны, и прожил их А. то ли, — как думают одни, — пророком, то ли, — как думают другие, — безумцем.

Поэтому и закончить лучше всего коротким эпизодом из воспоминаний А. Андреевой:

Однажды Даниил перечитывал «Розу мира», а я что-то делала по хозяйству, выходила на кухню, потом вошла. Даниил закрыл папку, отложил ее и сказал:

— Нет, не сумасшедший.

Я спросила:

— Что? Что?

— Не сумасшедший написал.

Я обомлела, говорю:

— Ну что ты!

А он отвечает:

— Знаешь, я сейчас читал вот с такой точки зрения: как можно к этому отнестись, кто написал книгу: сумасшедший или нет. Нет, не сумасшедший[109].

Соч.: Роза Мира: Метафилософия истории. М.: Прометей, 1990; То же. М.: Профиздат, 2006; То же. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2013; То же. М.: АСТ, 2018; Собр. соч.: В 4 т. М.: Русский путь, 2006; Стихотворения и поэмы. М.: Эксмо, 2011.

Лит.: Андреева А. Плаванье к Небесной России. М.: Аграф, 2004; Даниил Андреев: pro et contra: Личность и творчество Д. Л. Андреева в оценке публицистов и исследователей. СПб.: Изд-во РХГА, 2010; Романов Б. Вестник, или Жизнь Даниила Андреева. М.: Дизайн, 2011; Штеренберг М. Христианство Розы Мира. М.: Волшебный фонарь, 2015.

Андреева Галина Петровна (1933–2016)

Дочь врагов народа, выпускница Московского педагогического института иностранных языков (1957) А. работала стюардессой-переводчицей на внутренних рейсах (к иностранным маршрутам ее не допускали ввиду политической неблагонадежности), потом, закончив еще и факультет журналистики МГУ (1967), стала редактором. Переводила с английского, французского, испанского, грузинского языков. Писала и собственные стихи, печатая их — изредка, в составе, как правило, коллективных подборок — только с 1993 года, а книгу уже к старости выпустила только одну, да и то маленькую.

Остается предположить, что воли к творческому самоутверждению или, если угодно, творческого тщеславия А. была либо вовсе лишена, либо научилась тщательно его скрывать. Так что и в историю она вошла благодаря не столько своим стихам, очень милым, но абсолютно традиционным по поэтике, сколько тому, что уже в студенческие годы была «счастливой обладательницей собственной жилплощади — угловой комнаты метров семь-восемь с балконом на шестом (последнем) этаже»[110] жилого здания по Большой Бронной, откуда вид открывался и на улицу Горького, и в сторону булгаковского дома. И именно сюда, в «мансарду окнами на запад»[111], вскоре после смерти Сталина стали мало-помалу стекаться вольнодумные студенты иняза, а потом уже и не только иняза, так что, — рассказывает Валентин Хромов, — «к середине 50-х группа разрослась до 20–30 свободных поэтов и независимых интеллектуалов. Нигде не было такого собрания знатоков допушкинской поэзии, библиофилов и полиглотов».

Центральными фигурами этого братства (салона? тусовки? — выбирайте верное слово по вкусу) стали Леонид Чертков, Станислав Красовицкий, Андрей Сергеев, Николай Шатров, сам Хромов, «в компании начинала творческую активность и Наталия Горбаневская»[112]. А

кроме поэтов[113], — продолжим цитировать В. Хромова, — постоянными посетителями «Мансарды» были оригинальные личности, такие как человек с феноменальной музыкальной памятью и безудержный каламбурист Вадим Крюков, как Генрих Штейнберг, будущий академик и директор Института вулканологии. <…> Украшали «верьхи парнасски» (Ломоносов) две замечательные Галки — Галина Васильевна Чиркина, ставшая известным ученым-логопедом, и Галина Владимировна Грудзинская, переводившая Зигмунда Фрейда и Германа Гессе. С алгебраистом Колей Вильямсом любили поговорить о водке и математике, не догадываясь о скрытой в нем склонности к стихам и прозе. <…>

Из художников своими здесь были Игорь Куклес, Александр Харитонов, Дмитрий Плавинский. Какой авангардист не появлялся в нашей «беседке муз»? <…>

В разные времена к Андреевой захаживали почти все неофициальные, неподцензурные авторы. Из лианозовцев чаще других бывал Генрих Сапгир, из ленинградцев — Иосиф Бродский, особенно перед своим отбытием за бугор, из зэков-литераторов Юрий Домбровский. Околачивался вокруг и около Серега Чудаков — как бы достать новые стихи Красовицкого. Бдительно «охранял» «Мансарду» Дима Авалиани — появлялся не только у Андреевой, но и у Стася на 47-м километре, у Заны Плавинской, в «салоне» Корсунского, на всех вечерах с моим участием.

При всем при том, к Андреевой никого не приглашали. Кто пришел — тот пришел. Здесь никогда не было ни громких знаменитостей, ни потенциальных издателей, ни либеральных критиков, ни иностранцев. Зачем они, если в славе никто не нуждался?[114]

Не нуждаться в славе — значит, прежде всего, принципиально не печататься в советских изданиях, не пытаться сделать советскую карьеру, а в идеале и вовсе не иметь ничего общего ни с советской властью, ни с советским социумом. Так, на доказательстве отчаянной идеи, что можно жить в обществе и быть от него свободным, именно здесь, в квартире у А., складывалась этика русского андеграунда. И, — вспоминает А. Сергеев, — «конечно, предположить, что КГБ могло не наблюдать за такой мансардой, как у Галки Андреевой, просто было невозможно. Народу вертелось вокруг много, и, разумеется, мы знали, что количество в этих случаях всегда переходит в стукачество»[115].

В конце 1956 года, уже после венгерских событий, напугавших власть, за мансардовских взялись всерьез: «беседовали, — как свидетельствует Людмила Сергеева, — под протокол — пытались шить им групповое антисоветское дело. Но все держались стойко, никого не предали, группового дела не вышло»[116]. Так что по классической статье 58.10 в мордовские лагеря сроком на пять лет загремел только самый отчаянный и непримиримый Леонид Чертков — он-то, по словам Валентина Хромова, и «был заводилой и генератором творческого собратства, бурлящим родником невероятных по нынешним временам идей».

На этом, собственно, и закончился золотой период «Монмартровской мансарды», которую шутя называли сначала «Клубом поклонников Галины Андреевой», а потом, едва не с подачи ГБ, «группой Черткова»[117]. И хотя встречи в доме на Большой Бронной еще продолжались долгое время, и появлялись на них — вспомним уже процитированный рассказ Валентина Хромова — новые яркие фигуранты, у каждого из ведущих монмартровцев началась собственная, на другие не похожая жизнь.

Сама А., как мы знаем, стала профессиональным редактором и переводчиком.

Соч.: Стихи. М.: ВНИРО, 2006.

Андропов Юрий Владимирович (1914–1984)

В кругу партийной и советской художественной элиты А. слыл интеллектуалом, а то и либералом.

Ну как же: ценил джазовую музыку, коллекционировал живопись, в том числе абстрактную[118], и даже стихи писал, причем, и это отмечалось особо, был скромен и практически никому их не показывал, не претендовал ни на членство в Союзе писателей, ни на Ленинскую или Государственную премии. Что еще? По просьбе дочери, занимавшейся в семинаре у В. Турбина, способствовал устройству М. Бахтина в Москве. Дружил с некоторыми литераторами — например, с Ю. Семеновым, и, — по словам О. Семеновой, дочери писателя, — «это был скорее интеллектуальный флирт просвещенного монарха с творцом»[119]. Да и вообще читал, говорят, много. «Однажды, — свидетельствует В. Сырокомский, — увидев на его письменном столе том со множеством закладок, я спросил, что это за книга. — Плеханов, очень интересные и даже актуальные мысли. Почитайте, не пожалеете… Думаю, в Политбюро не было других поклонников Плеханова»[120].

Поэтому неудивительно, что близкий к нему отставной генерал-майор КГБ В. Кеворков называет А. «человеком одиноким» и утверждает, будто «все в Политбюро его побаивались, видя в нем человека с сильным интеллектом», чуть ли не защищавшего интеллигенцию и, во всяком случае, не желавшего ссориться с нею, ибо именно «она формирует общественное мнение»[121].

Удивительнее другое — то, что и К. Чуковский, в июне 1959 года отдыхавший одновременно с А. в Барвихе, занес в дневник: «Умнейший человек. Любит венгерскую поэзию, с огромным уважением говорит о венгерской культуре. Был послом в Венгрии — во время событий. И от этого болен»[122].

События известно какие. И пусть не лично А. в октябре 1956 года отдавал приказ стрелять по взбунтовавшимся венграм, в подготовке к карательным решениям он участвовал безусловно. Как внес свой немалый вклад и в решения по Чехословакии в августе 1968-го или по Афганистану в декабре 1979-го. И уж точно на его ответственности как председателя КГБ (1967–1982) все, что произошло с отечественным вольнодумием: оно при вступлении А. на должность поднялось до своего пика и его же, в первую очередь, усилиями было частью развеяно, частью беспощадно подавлено. «Он, — со знанием дела говорит А. Н. Яковлев, — постепенно диссидентское движение насыщал своими работниками. Вот на том дело и кончилось»[123]. При А., — тщательно выбирает слова В. Семичастный, его предшественник, — «одних профилактировали, других пытались лечить, а третьих отправляли за границу»[124].

Сказано деликатно, но мы-то знаем, что стояло за этими словами: карательная психиатрия, принуждение к эмиграции и запугивание, да, запугивание, в чем, собственно, «профилактирование» и состояло. Пятое, «идеологическое» управление КГБ, созданное по личной инициативе А. еще 17 июля 1967 года, работало без устали, причем доставалось не только тогдашним «иноагентам», боровшимся за попранные права человека, но и националистам, в том числе русским, пытавшимся оппонировать власти с полусталинистских-полумонархических позиций.

И они, рассчитывавшие на тайную поддержку как раз во власти, были этим, правду сказать, огорошены. Настолько, что пустились в привычные для себя генеалогические разыскания и пришли к самому простому выводу, что всемогущий А. на самом деле, оказывается, Файнштейн. Или, по другой версии, Флекенштейн. Или Либерман. Или греческий еврей Андрополус. В любом случае, разумеется, сионист[125], не случайно окруживший себя консультантами-космополитами (А. Бовин, А. Арбатов, Г. Шахназаров, Ф. Бурлацкий и др.), которые, — как говорит М. Лобанов, — «разлагая государственные устои», готовились «к захвату власти изнутри, в недрах ЦК»[126].

Взгляд, согласно которому А. был русофобом и главным врагом «Русской партии», конечно, варварский, но он дожил до наших дней, отчего Ю. Поляков и сейчас рассказывает, что «генсек Андропов решил наводить порядок в культуре с обуздания „русской литературной партии“, которая страшила его куда больше прозападного диссидентства»[127].

Не всякий варварский взгляд, впрочем, верен, и следов особенной ненависти А. к «руситам», как их тогда называли, в документах не обнаруживается, как не обнаруживается и особенного протежирования «иудейскому крылу, начиная с „Литгазеты“» и вообще пятой колонне «вроде шатровых, юриев любимовых, евтушенок»[128]. Не вполне даже понятно, был ли А. «классическим неосталинистом»[129], «стопроцентным сталинистом»[130], как утверждает А. Н. Яковлев, или, наоборот, «сталинистом не был»[131], как думает Р. Медведев.

Эта недопроявленность позиции как раз и указывает на то, что А., как и его товарищам по Политбюро, были в равной степени чужды, в равной степени опасны, в равной степени враждебны все, кто — справа ли, слева ли, с любой стороны — покушался на основы власти и правящую идеологию. Увы, но тот режим мог существовать только в подмороженном состоянии, только при условии отсутствия не то что какой бы то ни было политической конкуренции, но даже мировоззренческой толерантности.

Полуграмотные соратники А., возможно, пришли к этой (спасительной для себя и режима) мысли интуитивно, тогда как интеллектуал А., опять-таки возможно, с помощью Плеханова или Монтеня и Макиавелли, которых он, — по сведениям Дж. Баррона, — любил перечитать перед сном. Какая, в сущности, разница, если итогом и тех догадок, и этих размышлений был сознательный отказ от оттепельных волюнтаризма и плюрализма и сознательное, с каждым днем все более последовательное ужесточение или, по выражению того времени, «закручивание гаек».

Пятнадцать месяцев, которые были выданы А. на самовластное управление державой, — срок слишком малый, тем более что провел он их по большей части не в Кремле, а в кремлевской клинике. Поэтому судить о том, куда при нем развернулась бы страна, невозможно. Но можно понять, почему в общественном сознании этот палач-интеллектуал так и остался «сфинксом», «человеком-загадкой», вождем, отношение к которому до сих пор не определилось.

Лит.: Медведев Р. Андропов. М.: Молодая гвардия, 2006 (Жизнь замечательных людей); Семанов С. Председатель КГБ Юрий Андропов. М.: Алгоритм, 2008; Млечин Л. Андропов. М.: Пальмира, 2017.

Аннинский (Иванов-Аннинский) Лев Александрович (1934–2019)

Охотник до рискованно красного словца, А. любил называть себя полукровкой и шутил, что своим появлением на свет он обязан советской власти, потому что только благодаря ей в Москве смогли встретиться его отец, казак из станицы Новоаннинской[132], и мама, еврейка из-под Чернигова.

Так он, русский литератор, и прожил свой век — как связующее звено, «медиатор» или «межеумок», «отпрыск двух „нерусских“ народов: донских казаков[133] и евреев; оба — кочевые, никаких властей не признавали: одни из страха, другие — из гонора…»[134]

Против властей А. не бунтовал, но их сторонился: даже диссертацию так и не написал, в партию не вступил и, хотя всю жизнь проработал в штате, никогда никем не руководил: ни в журнале «Советский Союз» (1956–1957), ни в «Литературной газете» (1957–1960), ни в «Знамени» (1960–1967), ни в Институте конкретных социологических исследований АН СССР (1968–1972), ни в «Литературном обозрении» (1990–1992), ни в «Родине» (с 1992), ни в ставшей истинно родной «Дружбе народов» (1972–1991, 1993–2019), где он «дорос» до титула члена редколлегии[135].

Зато, автор почти тридцати книг и более пяти тысяч статей, А. печатался всюду, куда его приглашали. Был уверен: «Дело действительно не в том, где напечатано, а в том, что написано»[136]. Мог, поддразнивая честную публику, разочек одновременно опубликоваться в «Новом мире» А. Твардовского и в «Октябре» В. Кочетова (1962) или свою статью из прохановской газеты «День» без единой поправки перепечатать в еврейском журнале «Время и мы» (1991).

И только ли озорство это? Или осознанная позиция — и тут, насколько хватает сил и вкуса, чувствовать себя связующим звеном «между либералами и ортодоксами», интернационалистами и националистами? Конечно, — вспоминает А., —

я хотел быть вместе с Лакшиным, Буртиным, Виноградовым и другими авторами журнала «Новый мир». Но они не пустили меня в свою компанию[137], и вскоре я понял причину. Им нужны были бойцы, готовые насмерть стоять за либеральные идеи. А я по характеру никакой не воин. Идти к правым уже мне не хотелось, в итоге навсегда остался между одними и другими. Пограничником. Или, если изволите, пограничной собакой, которая так и не влезла ни в чью конуру[138].

Ничем предосудительным А. никогда не запачкался, но, по его собственным признаниям, помимо либералов, дружил и с В. Кожиновым[139], и с И. Шафаревичем, и со Ст. Куняевым, своим университетским однокашником. В Союз писателей был принят в 1965 году[140] по рекомендациям, полученным от плохо совместимых друг с другом Е. Книпович, А. Макарова и Б. Слуцкого[141]. В марте 1966-го поставил свою фамилию под письмом в защиту А. Синявского, но в дальнейшем от участия в каких-либо коллективных акциях зарекся. «Ходил в литературе, — сказано в автобиографии, — как кошка, сам по себе»[142].

Зато в споры вступал охотно — и совсем не с тем, чтобы непременно победить в эстетических дуэлях или, упаси господи, идеологических распрях. Сама стихия полемики разогревала его мысль, делала ее пластичной и почти всегда провокативной, и собеседников (прежде всего читателей) подталкивала к большей свободе — по крайней мере, ассоциаций. Так и предупреждал: «Лезу между кулаками»[143]. При этом читательской эмпатии нимало не мешали ни эзопов язык, на который А. был большой мастер[144], ни даже небрежно элегантное употребление предписанных начальством казенных формул: мол, «слова — ваши, а порядок слов — мой».

Речь могла идти о чем угодно — например, о Лескове или о литовской фотографии, о романе «Как закалялась сталь» или об экранизациях Льва Толстого, о поэзии Серебряного века или о бардах, — какая, собственно говоря, разница, если соглашаться с ним было отнюдь не обязательно, зато читать всегда интересно. Поэтому его «виртуозные, бесшабашные» статьи, лишенные, — по словам М. Эпштейна, — «того добродетельного занудства, которое проскальзывало даже в писаниях самых либеральных, новомировских критиков»[145], разыскивали и в молдавских «Кодрах», и в петрозаводском «Севере», и в воронежском «Подъеме», а книги, чего с критиками почти не бывает, становились бестселлерами.

Филологии в них, по правде говоря, не много. И современные А. писатели (Ю. Трифонов, скажем) даже, случалось, сердились, что критик, пользуясь техникой «огибания текста», которую он сам же и разработал, навязывает им свои темы и свои выводы. Все так, и А. не раз говорил, что авторские намерения и художественный уровень разбираемых произведений его интересуют меньше, чем «состояние художника»[146], равно как и то, что сегодня «с нами происходит»[147]. И что происходит в его собственной душе, всегда неспокойной, чурающейся априорных истин. Какая к шутам филология, тут с самим собой бы разобраться, и недаром ведь, отвечая однажды на вопрос, для кого он пишет, А. заметил: «…Уткнусь в зеркало».

Но эти разборки с самим собою, вступающие в резонанс с такими же разборками в душах читателей, и есть ведь литература, так что А. со своей «атакой стилем», уступая многим коллегам в летописании литературного процесса, переигрывал всех именно как писатель.

Ближе к XXI веку А., как и многие, признался: «У меня сейчас проблема. Мне стало скучно читать художественную литературу»[148]. Выручал, однако же, профессионализм, так что о новых книгах, в том числе о совершенно необязательных, порой случайных, он писал по-прежнему постоянно. И вообще очень много работал — колонки в самых разных журналах и газетах, циклы телевизионных передач «Серебро и чернь», «Медные трубы», «Засадный полк», «Мальчики державы», «Охота на Льва», преподавание в Московском международном университете и Институте журналистики и литературного творчества, членство в редколлегии Новой российской энциклопедии, в жюри премии «Ясная Поляна».

Получал явно запоздавшие награды — орден «Знак Почета» (1990), премии ТЭФИ (1996, 2004), правительства России (2010, 2015), иные всякие. Но для души и для собственных дочерей составлял многотомное «Родословие», не предназначенное для печати, и посвященную отцовской биографии книгу «Жизнь Иванова» успел даже увидеть изданной (2005).

А «в последний год жизни, — как рассказывает друживший с ним В. Курбатов, — Лев Александрович крестился и ушел, причастившись Святых Тайн. Вернулся домой — в Ивановы»[149].

Соч.: Три еретика: Повести о Писемском, Мельникове-Печерском, Лескове. М.: Книга, 1988; Красный век: В 2 т. М.: Молодая гвардия, 2004; Жизнь Иванова. М.: Вагриус, 2005; Меч мудрости, или Русские плюс… М.: Алгоритм, 2006; Распад ядра: В 2 т. М.: МФЦП, 2009; Рука творца: Значительные явления русской прозы за последние 50 лет, 1961–2011. М.: Известия, 2013; Откровение и сокровение. М.: Интернациональный Союз писателей, 2015.

Лит.: Чупринин С. Критика — это критики. Версия 2.0. М.: Время, 2015. С. 94–115; Эпштейн М. Фехтовальщик // Новая газета. 2019. 8 ноября; Памяти Льва Аннинского // Дружба народов. 2019. № 12; Новиков Вл. Так и надо жить критику // Вопросы литературы. 2021. № 2.

Антокольский Павел Григорьевич (1896–1978)

«Моя жизнь или, точнее, моя карьера была с самого начала печальна и малоудачна», — уже за порогом семидесятилетия записал в дневнике А.[150]

Так ли это? Сын адвоката, помощника присяжного поверенного, он учился в Московском университете тоже на юриста, но жизнь свою мечтал посвятить театру. Однако же Е. Вахтангов, к чьей Студенческой студии в ранней юности прибился А., актером его «не признал». А. попробовал писать для студии пьесы, делать инсценировки, ставить спектакли самостоятельно — и опять без большого успеха, снова «та же вторая роль», для молодого честолюбца едва переносимая. И лишь после многих проб, растянувшихся на долгие годы, стало постепенно ясно, что мечты мечтами, а его призвание в другом — там, где не тебя выбирают, как в театре, а где ты сам, и только ты, отвечаешь и за свой путь, и за свои достижения.

Первые стихи А. появились в печати еще в 1918 году. А в 1922-м вышла уже и книга, за нею следующие: «Запад» (1926), «Третья книга» (1927), «Стихотворения» (1929), «Действующие лица» (1932), «Коммуна 1871» (1933), «Избранные стихи» (1933)… Необыкновенно по своей природе общительный и необыкновенно — для поэта — доброжелательный, «неистощимый в своей энергии, — как скажет о нем Е. Евтушенко, — живчик русской поэтической культуры»[151] А. быстро вошел в писательскую среду, познакомился с В. Брюсовым, еще в годы революции дружил, как он сам вспоминает, с М. Цветаевой, стал замечен другими поэтами и критиками, неизменно указывавшими как на высокий версификационный уровень его стихотворений и драматических поэм, так, впрочем, и на их театральность, даже декоративность и уж точно на их оторванность от злобы дня — политической и литературной. «Я, — подводит А. итоги первому периоду своей биографии, — становился известен, но никак не признан. Даже на I съезде писателей в 1934 году получил гостевой билет»[152].

И здесь, в тридцатые годы, у поэта, озабоченного своим местом в литературном процессе, было два, собственно, пути. Либо, изменяя самому себе и самого себя, переходить в стан ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови, либо…

А. выбрал переводы — уже не только с европейских, как прежде, но и с языков народов СССР, много ездил по стране, принимал деятельное участие в неделях, декадах, месячниках многонациональной советской литературы, и это, надо думать, сыграло свою роль в том, что при первой раздаче писателям правительственных наград и он в 1939 году получил орден «Знак Почета».

А дальше война. Работа во фронтовом театре и в армейских газетах. Вступление в партию (1943). Трагическая поэма «Сын» (1943), посвященная памяти младшего лейтенанта Володи Антокольского, погибшего на фронте в 1942 году. Трагическое стихотворение «Лагерь уничтожения» о печально знаменитом Собиборе (1944) и написанный вместе с В. Кавериным очерк о восстании в этом лагере смерти (Знамя. 1945. № 4)[153].

«В годы войны, — вспоминает А., — работал как никогда много». И после войны работал тоже много — писал стихи, переводил, вел поэтический семинар в Литературном институте. И, — продолжим цитату из дневника А., — «казалось бы, передо мной очень широкая дорога, но тут-то и грянули 48–49-й годы…», когда уже ни Сталинская премия, присужденная в 1946 году за поэму «Сын», и ничто другое не могло его спасти от поношения и травли. Вроде бы и не за что было, но вот нашлось же.

Многие высказывания П. Антокольского, — утверждала «Литературная газета» в номере от 12 марта 1949 года, — могут соперничать с «откровениями» акмеистских или имажинистских «манифестов». Это он в 1948 году возглашал, что «поэтам ли говорить о колдовстве поэзии, когда они сами колдуны»; это он сетовал, что у одного из его студентов «нет обнадеживающих ошибок»; это его, наконец, «очень радовало пристрастие» одного из студентов «к сказке, к благодушной импровизации»…

Из Литературного института его, естественно, вычистили, причем на собраниях особенно свирепствовала фронтовичка Ю. Друнина, заклеймившая «поэта-формалиста» и «растлителя творческой молодежи», который незадолго до этого отчислил ее из своего семинара[154]. Тираж уже отпечатанной первой книги А. Тарковского, редактором которой был А., уничтожили еще в 1946-м, а ему самому годы потребовались, чтобы восстановить и творческую форму, и репутацию.

Миновало, однако же, и это. Поэму «В переулке за Арбатом» (Новый мир. 1954. № 11) нормативная критика еще поклевала, но положение А. в роли одного из мастеров старшего поколения упрочилось уже навсегда. И он сам, понимая себя как поэта-коммуниста, вроде бы стремился вести себя по-советски: подписал коллективное письмо с осуждением венгерских контрреволюционеров в ноябре 1956 года[155], признал на писательском пленуме в мае 1957-го «идейные шатания у некоторых элементов из кругов нашей интеллигенции»[156], согласился даже уговорить Б. Пастернака, чтобы тот забрал свой роман у итальянских издателей…[157]

Но с души у него явно воротило. Что видно и по многим стихам, тогда написанным, хотя увидевшим свет после его смерти, и по его гражданскому поведению. Бойцом-антисоветчиком А. отнюдь не был, но в 1957 году письмом в «Литературную газету» он заступился за М. Цветаеву, чье наследие в очередной раз подвергли заушательской критике. В декабре 1962-го в споре с могущественным тогда А. Прокофьевым защитил творческий поиск В. Аксенова, А. Вознесенского, Б. Окуджавы и, конечно же, обожаемой им Б. Ахмадулиной[158]. В марте 1966-го поставил свое имя под «Письмом 62-х» в поддержку А. Синявского и Ю. Даниэля[159]. В мае 1967-го поддержал солженицынский протест против всесилия цензуры, так что и сам А. Солженицын особо отметил «пущенное в Самиздат письмо Павла Антокольского Демичеву — хотя всё ещё в рамках партийной терминологии, но с пробивами честного сердца»[160]. А весной 1968-го, вновь оказавшись среди «подписантов», схлопотал и строгий партийный выговор…

Перечитывая дневники А., видишь, что эти «пробивы честного сердца» давались ему — человеку не самого храброго десятка и, уж повторимся, отнюдь не бойцу — совсем не просто. Он для другого был создан — влюбляться в таланты, поощрять их, ими восхищаться, и нам не забыть ни того, как в 1960–1970-е годы клубились молодые поэты вокруг А., ни того, что именно он дал рекомендации в Союз писателей Б. Слуцкому, Б. Окуджаве, И. Волгину, был редактором первой книги Б. Ахмадулиной «Струна».

«Он, — процитируем Д. Самойлова, — родился поэтом, и всегда для него это было самое главное. Сильнее напастей и бед, потерь и утрат»[161]. И его любили, ему посвящали стихи — от Д. Самойлова («Удобная, теплая шкура старик. / А что там внутри, в старике? / Вояка, лукавец, болтун, озорник / Запрятан в его парике») до Я. Смелякова («Здравствуй, Павел Григорьич, / Древнерусский еврей. <…> Здравствуй, дядька наш милый, / Дорогой человек»).

Очевидцы рассказывают, как, благодаря собравшихся на его юбилейный вечер в 1976 году, А. сказал: «Мне многие сегодня говорили о своей любви. А за что меня не любить? Я прожил восемьдесят лет. Я писал хорошие стихи. Я никому не сделал ничего плохого»[162].

И сказать так в ХX веке могли бы далеко не все.

Соч.: Собр. соч.: В 4 т. М.: Худож. лит., 1971–1973; Стихотворения и поэмы. Л.: Сов. писатель, 1982 (Библиотека поэта. Большая серия); Избр. произведения: В 2 т. М.: Худож. лит., 1986; Дневник 1964–1968. СПб.: Пушкинский фонд, 2002; Далеко это было где-то…: Стихи, пьесы, автобиографическая повесть. М.: Дом-музей Марины Цветаевой, 2010.

Лит.: Левин Л. Четыре жизни: Хроника дней и трудов П. Антокольского. М., 1969.

Антонов Сергей Петрович (1915–1995)

Выпускник Ленинградского автодорожного института, в годы советско-финской и Великой Отечественной войны служивший в инженерно-строительных частях, А., как и многие, начинал со стихов. Однако — по совету, как рассказывают, А. Ахматовой — быстро переключился на прозу — и почти тотчас успех: уже дебютный сборник его рассказов «По дорогам идут машины» получил Сталинскую премию (1951).

Третьей, правда, степени, в чем нельзя теперь не увидеть метафору всей дальнейшей литературной жизни А.: вроде и был он всегда на хорошем счету, но исключительно как бы в третьем или, в лучшем случае, во втором ряду советских писателей. В правление СП СССР его, начиная с 1954 года, разумеется, неизменно избирали, наградами не обходили. И книги издавались бесперебойно, и критика к ним благоволила, отмечая то внимание А. к морально-нравственным, как тогда выражались, проблемам сельских жителей, то деликатный психологизм, то мягкий, незаемный юмор. Шли и экранизации — «Поддубенские частушки» (1957), «Дело было в Пенькове» (1958), «Люди на мосту» (1960), «Аленка» (1961), «Порожний рейс» (1963), «Знойный июль» (1965) — не шедевры, конечно, но тоже вполне себе симпатичные ленты, дававшие неплохие сборы. По мотивам антоновских рассказов написал свою первую оперу «Не только любовь» (1961) входивший в славу Р. Щедрин, да и шоколад «Аленка», как поговаривали, получил свое название по имени не только дочери космонавта В. Терешковой, но и героини популярной повести А.

И тем не менее своим современникам он всегда и во всем уступал — «автоматчикам партии» в громокипящем пафосе и эпической масштабности, Ф. Абрамову или В. Тендрякову в проблемности и социальном критицизме, Ю. Казакову в стилевой пластичности и акварельном лиризме. Не отличался А. и гражданской активностью: фрондеров, как позднее диссидентов, осмотрительно сторонился, хотя и не обличал их публично — по крайней мере, по собственной инициативе. Однако же от ответственных партийных поручений он как писатель-коммунист тоже не уклонялся, — так, на собрании в Доме кино 31 октября 1958 года назвав Б. Пастернака «марионеткой» и «петрушкой», потребовал, в согласии с другими ораторами, его исключения из числа советских граждан[163]. А к февралю 1966 года (в одной почему-то странной компании с А. Барто, С. Михалковым, Б. Сучковым и А. Корнейчуком) подготовил — опять же наверняка не по своей воле — экспертное заключение, дававшее прокуратуре основания для привлечения А. Синявского и Ю. Даниэля к уголовной ответственности[164].

Но — вот на что стоит обратить внимание — оба эти поступка на его репутации не сказались никак. Как уже в мае 1967 года незамеченным осталось и письмо «с резким упором против цензуры»[165], которое А., поддерживая А. Солженицына, направил в президиум IV съезда писателей. А между тем это письмо А. уж точно никто не заказывал, и, можно предположить, счет к цензуре даже у него, литератора умеренного и оглядчивого, накопился собственный. Во всяком случае, кроме повести «Царский двугривенный» (1969), его новые художественные произведения в течение длительного времени почти не появлялись в печати. Работал как сценарист в кино, выпускал книги о ремесле прозы — «Письма о рассказе» (1964), «Я читаю рассказ» (1973), «От первого лица: Рассказы о писателях, книгах и словах» (1973), «Слово: Из бесед с молодыми писателями» (1974), — а заветное, задушевное писал в стол.

Чтобы, вынув из него в годы гласности давно написанные повести «Васька» (Юность. 1987. № 3–4), «Овраги» (Дружба народов. 1988. № 1–2), вновь обратить на себя внимание и критики, и читателей. Ненадолго, правда, поскольку по востребованной тогда обличительной ярости и эти книги, честно, но негромко рассказывавшие о молодежи двадцатых-тридцатых годов, тут же проиграли сопоставление с перестроечными бестселлерами.

Сейчас они не переиздаются. И давние, 1950-х еще годов, симпатичные лирические повести тоже почти всеми забыты. Что вряд ли справедливо, но в общем-то, увы, понятно.

Соч.: Собр. соч.: В 3 т. М.: Худож. лит., 1983; Овраги. Васька: Повести. М.: Известия, 1989 (Б-ка «Дружбы народов»); Свалка: Повесть // Дружба народов. 1996. № 4; Дело было в Пенькове. М.: Вече, 2014.

Анчаров Михаил Леонидович (1923–1990)

Биографы предполагают, что А. родом из евреев-кантонистов, однако сам он своей национальности никакого значения не придавал, мог разве лишь в шутку назвать себя «дворняжкой» — плодом самых разных кровей и генов. Надо думать, в его детстве это особого значения и не имело: школа, музыкальная школа и профсоюзная изостудия, в 1940 году поступление в Архитектурный институт.

Архитектором ему, однако же, стать не удалось, как не удалось и повоевать против немцев: уже в июле 1941-го райвоенкомат направил его изучать китайский язык в Военный институт иностранных языков Красной Армии. Вуз, что и говорить, элитный, особенный, поэтому по его окончании (декабрь 1944) дебютировать в роли военного переводчика младшему лейтенанту А. предстояло в СМЕРШе на Дальнем Востоке, где он, — как иногда рассказывают, — даже принял участие в пленении последнего китайского императора Пу И.

Столь заманчивую вроде бы профессию переводчика с дефицитного тогда языка А., впрочем, оставил сразу же после демобилизации в 1947-м. Несколько месяцев помыкался и в 1948 году поступил на художественный факультет ВГИКа, откуда через месяц перевелся в Суриковский институт. Там стал членом ВКП(б) (1950), получил диплом по специальности «Станковая живопись» (1954) и в следующем году опять засобирался на учебу — теперь вот на курсы киносценаристов при ВГИКе (1955–1958).

Разбросанность? Вероятно, особенно если учесть, что уже в 1952 году А. «внезапно для самого себя»[166] написал стихотворную трагедию о Леонардо да Винчи, а в 1955-м такую же трагедию о Франсуа Вийоне, но вместе с тем и понятная для личностей ренессансного типа попытка, не выбирая главного, реализовать свои таланты сразу в нескольких сферах. С живописью у А., хотя и у нее есть поклонники, как-то, скажем прямо, не срослось. Идеи относительно разного рода чудо-изобретений и физиологии художественного творчества, которые он еще студентом направлял в журналы и в Академию наук, были сочтены завиральными. А вот с кинематографом, особенно поначалу, все вроде сложилось как надо: уже в 1956 году он в соавторстве с С. Вонсевером опубликовал сценарий «Баллада о счастливой любви» в журнале «Искусство кино» (№ 6), в октябре того же года был принят на работу референтом-сценаристом, а там пошли и снятые по его сценариям фильмы: «Мой младший брат» по роману В. Аксенова «Звездный билет» (1962), «Аппассионата» о том, как Ленин спорил с Г. Уэллсом и успокаивал себе душу Бетховеном (1963), «Иду искать!», где в образе главного героя легко угадывался засекреченный тогда конструктор С. П. Королев (1966),

И пусть почти все сценарии пока в соавторстве, но киноуспехи можно было развивать, однако А. на несколько лет бросает сценарный промысел и уходит в прозу: рассказы в «Смене» (1964. № 5, 11), повесть «Золотой дождь» в «Москве» (1965. № 5), роман «Теория невероятности» в «Юности» (1965. № 8–9), повесть «Сода-солнце» в альманахе «Фантастика-65». Критика отнеслась к ним без большого воодушевления, зато молодежь была в восторге[167]. Еще и потому, быть может, что как раз в это время А. оказался на пике известности как одна из ключевых фигур вошедшей в моду авторской песни.

Об истории этого оттепельного феномена, когда едва ли не вся страна вдруг запела под гитару, написаны десятки исследований, и в каждом из них А. называется даже не родителем, а прародителем жанра. И действительно, первые песни он в конце 1930-х написал еще школьником — сначала на слова А. Грина, Б. Корнилова, В. Инбер, а после 1941 года уже и на собственные.

Так бы они, исполнявшиеся исключительно в узком дружеском кругу, наверное, и остались сугубо невинным увлечением, но в 1960-е — благодаря Б. Окуджаве, Ю. Визбору, А. Галичу, А. Городницкому, Н. Матвеевой, потом В. Высоцкому — круг фанатов авторской песни необыкновенно расширился, и баллады А. тоже пришлись кстати. С энтузиастами клубов самодеятельной песни он, впрочем, не сблизился и от зрелых мастеров держался в стороне, но охотно выступал в кафе и клубах, в январе 1966 года принял участие в записанной «Неделей» беседе бардов за круглым столом (№ 1), которая, собственно, и легализовала авторскую песню в публичном пространстве, а 5 апреля того же года пел на знаменитом сборном концерте «Так начинается песня» в Политехническом музее.

Счастливцем в эти годы он не был. Мучительная любовь с эксцентричной Джоей Афиногеновой разрешилась громкими скандалами, разрывом и скорой смертью Джои. Да к тому же в литераторской среде за А. все десятилетия шлейфом тянулся позорный, хотя до сих пор не подтвержденный слух о том, что он еще в 1958 году будто бы донес в КГБ на своих товарищей-вгиковцев, и их судьбы были порушены.

Те, кто перекладывал его песни на свои гитары, ничего этого, к счастью, не знали. Так что триумф нарастал, но А. в 1968 году внезапно все бросил, то есть новые песни перестал писать, а уже легендарные старые исполнять.

Метания между жанрами кончились, лета стали клонить к прозе, к драматургии, и жизнь А. вышла на плато. 27 декабря 1966 года его приняли в Союз писателей, по «Теории невероятности» поставили спектакль в московском Ермоловском театре, в журнале «Москва» (1967. № 5) напечатали повесть «Этот синий апрель», в солидном «Новом мире» роман «Самшитовый лес» (1979. № 9–10), в легкомысленном «Студенческом меридиане» повести «Страстной бульвар» (1978. № 1), «Прыгай, старик, прыгай!», «Роль» (1985. № 1–2), романы «Дорога через хаос», «Как птица Гаруда» (1986. № 1–6). И с книгами все в порядке, и с их переводами на болгарский, немецкий, румынский, чешский языки, а сценарии многосерийных телеспектаклей «День за днем» (1971–1972), «В одном микрорайоне» (1976), телефильма «Москва. Чистые Пруды» (1979) принесли их автору если не славу, то заметные деньги.

Почти в каждую из этих работ — и прозаических, и телевизионных — инсталлированы песни, и некоторые из них (например, «Стою на полустаночке…») становятся эстрадными шлягерами, а давние выходят на грампластинках, включаются в бесчисленные песенники.

И здесь уж как считать — либо признать судьбу А. образцово успешной, либо смириться с мыслью, что художника ренессансного масштаба из А. при всех его многообразных дарованиях все-таки не получилось. Д. Тевекелян, много лет с ним дружившая, сказала в одном из интервью: «Он очень много нового сделал, Миша, в литературе, на самом деле, если говорить по-серьезному. И ничто из этого не прозвучало и не заставило к нему относиться как к крупному писателю»[168].

Прах А., вместе с прахом его родителей, покоится на Новом Донском кладбище в Москве (колумбарий № 17, секция № 10, 2-й ряд). И фанаты А. действуют по-прежнему: проводят конференции, выпускают его книги и магнитоальбомы, пишут о нем статьи и книги. Так что забытым А. не назовешь, хотя… Спроси у подавляющего большинства сегодняшних читателей: имя, конечно, знают твердо, но содержание и смысл его книг, сценариев, пьес и песен помнят уже совсем не твердо.

А ведь «Анчаров, — как сказано одним из его биографов, — был квинтэссенцией „оттепели“ 1960-х, ее крайним радикально-романтическим крылом»[169].

Соч.: Звук шагов: Стихи и повесть. М.: Останкино, 1992; Ни о чем судьбу не молю. М.: Вагант-Москва, 1999; Сочинения: Песни. Стихотворения. Интервью. Роман. М.: Локид-Пресс, 2001; Избр. произведения: В 2 т. М.: Арда, 2007; Собр. соч.: В 5 т. М.: Престиж-Бук, 2019–2021.

Лит.: Ревич Ю., Юровский В. Михаил Анчаров: Писатель, бард, художник, драматург. М.: Книма, 2018; Березин В. Жизнь красивого человека [Рец.] // Rara Avis: Открытая критика. 2018. 18 июля. https://www.rara-rara.ru/menu-texts/zhizn_krasivogo_cheloveka.

Апт Соломон Константинович (1921–2010)

Жизнь А. сложилась в общем-то счастливо. Стопроцентный еврей, он, казалось бы, должен был пострадать в годы гонения на безродных космополитов. Так ведь нет же: закончил классическое отделение филфака МГУ (1947), даже защитил без проблем кандидатскую диссертацию о Ювенале (1950).

На этом везение, впрочем, закончилось: с сомнительной анкетой на работу не брали никуда, приходилось перебиваться случайными заработками, прежде чем осенью 1953 года все-таки устроиться преподавателем латыни в Орехово-Зуевский пединститут. Но тут, слава Богу, пошли уже переводы с древнегреческого, и, — рассказывает А., — он в «в 35 лет оставил место доцента и стал человеком свободной профессии, переводчиком»[170]. К Феогниду, которого он перелагал на русский язык еще в университете, к Аристофану (1954), к античным географам, зоологам и травникам прибавились немецкие классики, и первым из них стал Т. Манн, чью новеллу «Тристан» А. перевел для гослитиздатовского сборника 1955 года.

За жизнь, оказавшуюся долгой, случалось, конечно, А. и редактировать переводы своих предшественников, и создавать новые версии текстов, уже существовавших на русском языке. Но более всего он хотел не «перепереводить», состязаясь с другими признанными (либо непризнанными) мастерами, а открывать то, что отечественному читателю было пока еще неведомо. «Мир Апта», — воспользуемся формулой С. Бочарова[171], — расширялся с каждым годом, и на его «античную полку» со временем легли все сохранившиеся трагедии Эсхила, «Ипполит» и «Медея» Еврипида, «Царь Эдип» и «Электра» Софокла, «Брюзга» Менандра, «Пир» Платона, стихи Катулла, а немецкую литературу уже к рубежу 1950–1960 годов представили пьесы «Мамаша Кураж и ее дети» (1956), «Кавказский меловой круг» (1956) и «Трехгрошовая опера» (1957) Б. Брехта, пьеса «Возчик Геншель» Г. Гауптмана (1959), роман «Лисы в винограднике» Л. Фейхтвангера (1959; совместно с Б. Ароном). И, конечно, Т. Манн, для десятитомника которого А. перевел романы «Избранник» и (в соавторстве с Н. Ман) «Доктор Фаустус» (1960).

Настало время — глаза боятся, руки делают — подступиться и к самому титаническому своему труду — переложению тетралогии Т. Манна «Иосиф и его братья». Это был вызов, требовавший, помимо профессионального мастерства, еще и исключительной осведомленности в библеистике, и исключительной художественной интуиции — так, по признанию А., лишь переведя первый том, он сумел наконец-то поймать верную интонацию, и все пришлось переделывать заново.

Работа над «Иосифом» заняла семь лет, а в промежутках были и другие, не такие объемные, но не менее трудные. Одна из них в судьбе А. стала счастливой, а в жизни отечественной культуры знаковой — переведя по заказу редакции «Иностранной литературы» рассказы «Превращение», «В исправительной колонии» и короткие новеллы Ф. Кафки (1964. № 1), именно А. открыл русскому читателю «некоронованного, — по словам Т. Манна, — короля немецкой прозы».

И этот журнальный номер, и прорвавшийся год спустя сквозь цензуру однотомник Ф. Кафки явились, что называется, событиями не только в литературной, но и в общественной жизни страны. Как и выход в 1968 году отдельным изданием книги «Иосиф и его братья»: «пятидесятитысячный тираж двухтомного романа, — вспоминает А., — в несколько дней был раскуплен», и, хотя официальная печать предпочла о нем промолчать, «вся образованная молодежь тогда его прочитала»[172].

Этого было достаточно, чтобы А. окончательно укрепился в мысли: для успеха перевода



Поделиться книгой:

На главную
Назад