Миланский вокзал

Судя по сдавленному голосу, Овиди был набит кокаином по самые уши и явно не в себе. Отчаянный человек, готовый ко всему. Он действительно был способен на убийство. Более того, судя по его криминальному прошлому, не исключено, что он уже делал это.

Теперь Меццанотте начал волноваться всерьез. Ситуация рисковала выйти из-под контроля, он больше не мог справиться с этим в одиночку. Вести переговоры с вооруженным бандитом, взявшим заложника, – дело серьезное, и он в принципе не знал, что делать. Попытался связаться с сотрудником Мобильного отдела по радио, но тот не ответил ему. Затем приказал своим людям вернуться и предупредить его, а пока они будут делать это, забрать двух обдолбанных «повелителей хаоса», лежащих в коридоре, а он останется там и будет контролировать ситуацию, ожидая подкрепления и указаний. Четверо офицеров подняли ультрас под мышки и вытащили из поезда.

Прошло несколько минут, и Овиди снова заговорил:

– Эй, коп, ты все еще там? Отвечай, там?

– Я здесь, – ответил Рикардо. – Чего ты хочешь?

– Я выхожу. Ухожу к чертовой матери. Оставайтесь тут и не пытайтесь остановить меня!

Меццанотте зашевелился. И что, черт возьми, ему делать? Он безуспешно пытался решить, что является худшей альтернативой: позволить главарю группировки ускользнуть у него из-под носа, или попытаться не дать ему уйти, подвергая риску жизнь коллеги.

– Овиди, это не очень хорошая идея. Послушай, почему бы тебе…

– Я выхожу! – заорал тот. – Убирайтесь с дороги, или будет плохо!

Овиди выскочил на порог купе, укрывшись за заложником, которого он все еще держал за шею. Огляделся, бледный, с дикими глазами, потрясенный тем, что столкнулся только с одним полицейским. И начал отступать по коридору, направив пистолет в сторону Меццанотте. Не имея ни малейшего представления о том, что он будет делать дальше, Рикардо медленно продвигался вперед, по возможности избегая резких движений в попытках сохранить расстояние между ними неизменным.

– Стой! Не подходи, черт возьми! Я щас выстрелю, коп, слышишь? Выстрелю!

Затем все произошло в мгновение ока. Овиди оступился и почти потерял равновесие. На долю секунды посмотрел вниз и опустил оружие. Меццанотте действовал не задумываясь, на чистом инстинкте. Он в отчаянии рванулся вперед, протянув руки к пистолету. Они оказались на полу узкого коридора, один над другим. Овиди пинался и извивался как одержимый, пытаясь вырваться, в то время как Меццанотте, не обращая внимания на удары, левой рукой сжимал его запястье, чтобы держать оружие на расстоянии, а правой отчаянно пытался оторваться от неподвижного тела агента «Полфера», которое мешало ему двигаться. Внезапно грянул выстрел, заставивший его вздрогнуть и едва не разорвавший барабанные перепонки, но Меццанотте по-прежнему продолжал сжимать руку Овиди. Собравшись с силами, он сумел оттолкнуть потерявшего сознание агента и приподняться настолько, насколько хватило, чтобы нависнуть над главарем ультрас. И бил его по лицу с нарастающей яростью, пока его противник не замер; лицо его потеряло всякое сходство с человеческим, превратившись в обезображенную кровавую маску.

Рывком поднявшись, Меццанотте принялся пинать ногами стены поезда, ругаясь на чем свет стоит. Рука его была сильно повреждена, однако боли он не ощущал. Успокоившись немного, опустил голову на руки и сделал глубокий вдох. «Неужели все кончено, господи?»

Измученный и избитый, Рикардо встал, чтобы проверить состояние коллеги. Сердце его билось, дыхание было ровным, но складывалось впечатление, что он сильно нуждается в помощи врача. Меццанотте взвалил его на плечо и пошел укладывать на сиденья купе. Офицер слабо застонал, не открывая глаз. В ожидании помощи Рикардо пришло в голову, что умывание могло бы принести тому столь желанное облегчение. Он вышел из купе и направился к туалету. На лестничной площадке увидел, как из двери, ведущей в следующий вагон, валит дым, и почувствовал резкую вонь горелого пластика. На фоне происходящего мысли о подожженном вагоне совершенно вылетели из его головы. Меццанотте невольно улыбнулся при мысли о том, что среди множества поганых идей, которые он реализовывал в своей жизни, ввязываясь в неприятности, идея пойти и потушить этот гребаный пожар только что заняла первое место в списке.

Именно в этот самый момент раздвижная дверь открылась, выпустив густое облако дыма, охватившее его. Когда дым рассеялся, в дверной раме появилась фигура небывалых размеров, казалось заполнившая собой весь дверной проем. Огромная рука взметнулась в воздух, будто отгоняя назойливую муху, и ударила его. Рикардо попросту вылетел как прутик через дверь вагона и вниз по ступенькам.

Не совсем понимая, что произошло, Меццанотте оказался спиной на перроне. Он был застигнут врасплох и расслабился. Поэтому, когда бритый громила-микроцефал с висячими ушами, в стеганой куртке, натянутой на выпирающий живот, спустился по ступенькам вагона, Рикардо почувствовал, как к горлу подступает паника. Пульс зашкаливало, дыхание пресекалось.

Гигант уставился на него со свирепой ухмылкой на тупом лице. Гримаса искривила его почти свиное рыло и уменьшила маленькие глазки до щелей, утопленных в дряблых щеках. Он крепко сжимал в правой руке конец кожаного ремня, намотанного на ладонь. На другом его конце висела толстая стальная пряжка в форме черепа.

Отползая назад в попытке удержать на расстоянии Карло Буттерони, известного как Гора, который продвигался вперед, раскручивая свой ремень, Меццанотте сглотнул, лихорадочно озираясь в поисках помощи. Однако несколько полицейских в поле зрения были довольно далеко и, как всегда, очень заняты. Желание убежать было очень сильным, но, хотя его охватил ужас, упрямый остаток гордости не позволил ему это сделать. Не раз ему случалось думать, что эта гордость была одновременно его худшим недостатком и лучшим качеством. В данном же случае Рикардо подозревал, что это не окажется плюсом. Буттерони был действительно огромен; Меццанотте никогда не сталкивался с кем-то даже отдаленно похожим на этого громилу. Он был толстым, это да, но Рикардо не сомневался, что под салом находятся могучие мышцы. Шансов маловато – Гора разорвет его на части, раздавит как таракана.

Нужно было срочно успокоиться, восстановить контроль над разумом. Страх опасен: он затуманивает мысли, напрягает мышцы, затуманивает рефлексы. Страх – настоящий враг. Рикардо вспомнил, что говорил ему тренер в ринге, когда во время тяжелой встречи тот позволил себе впасть в уныние, а перчатки стали казаться ему тяжелыми, как камни: «Дыши животом и думай о хорошем».

Меццанотте встал на ноги. Не переставая отступать, он изо всех сил старался глубоко вдохнуть, задержать воздух в легких на несколько секунд, а затем выдохнуть как можно медленнее. Тем временем он шевелил плечами и шеей, чтобы расслабить мышцы, и мысленно подбадривал себя, говоря себе, что, как бы ни был силен Карло, он, конечно, медлителен и, если приглядеться, уж точно не умник.

И на этот раз ему повезло – чудо все же свершилось. Если паника увеличивает частоту сердечных сокращений, заставляя легкие, в свою очередь, работать быстрее, чтобы удовлетворить возросшую потребность в кислороде, то глубокое дыхание замедляет пульс, помогая тем самым рассеять панику. И даже если Рикардо не слишком верил в это, тот простой факт, что он продолжал говорить себе, что все будет хорошо, что он сможет это сделать, вселял в него толику уверенности.

Меццанотте перестал отступать, расставил и согнул ноги в поисках оптимального баланса и поднял кулаки перед лицом в защитной позиции. Гора поднял руку и попытался достать его пряжкой. Он взмахнул ремнем с пугающей силой, но инспектор увернулся, отпрыгнув в сторону. Пряжка в форме черепа расколола брусчатку, разбрызгивая искры в нескольких дюймах от него. Прежде чем гигант успел выпрямиться, Рикардо нырнул под него и нанес правый хук в бок, а затем сразу же вернулся на безопасное расстояние. Теперь он начал верить, что у него действительно есть возможность победить своего противника.

Меццанотте продолжал быстро двигаться, прыгая на носках, постоянно меняя ритм и направление. Он всегда старался держаться сбоку от Горы, а не перед ним, чтобы его собственное тело не мешало атакам гиганта, и прежде всего старался держаться вне досягаемости этих рук размером с лопату.

Великан едва поспевал за ним. Все эти прыжки вокруг дезориентировали и нервировали его, заставляя сердито ворчать. Рефлексы у него были медленнее, чем у улитки. Его выпады, какими бы мощными они ни были, все время запаздывали на мгновение, а лапы, которыми он пытался достать копа, не могли ухватить ничего, кроме воздуха. И каждый раз, пытаясь ударить, Гора промахивался и оказывался незащищенным. Тогда Меццанотте молниеносно набрасывался на него, бил его кулаками по почкам или ногами по голеням или коленям, а затем легко уходил из зоны досягаемости. Конечно, Рикардо казалось, что от его одиночных ударов Буттерони не было ни жарко ни холодно – кулаки тонули в жире, который, казалось, полностью их поглощал, а пинки для него были не чем иным, как надоедливыми комариными укусами. Но Меццанотте надеялся, что в конце концов начнет брать верх.

Несмотря на усталость, по мере того как продолжался бой, он набирался уверенности и ловкости. Он превосходил сам себя. Он чувствовал себя на вершине блаженства, как это иногда случалось с ним в ринге. Все ему удавалось легко, естественно. Сейчас это был не бой, а танец, плавный, гармоничный, точный. Буттерони же, в свою очередь, оказался в затруднительном положении. Двигался он все тяжелее и тяжелее, шаркая ногами и поднося руку к правому боку все чаще. Лицо его при этом искажала гримаса боли.

Такая тактика приносила свои плоды – противник выказывал первые признаки слабости; теперь нужно было додавливать его, не давая ни минуты передышки. Меццанотте стал действовать смелее; расстояние между ним и Буттерони сократилось, а вторжения в зону обороны Горы стали более частыми и глубокими. Как следует оценив габариты противника, Рикардо мог с высокой точностью предсказывать все его движения.

Но в спарринге подобного рода Меццанотте подвергал себя большому риску. Когда он отпрыгнул назад, нанеся один-два удара по бедрам, то пропустил сильный удар. Противник не мог схватить его, пальцы в который раз ухватили пустоту. Однако удара в плечо было достаточно для того, чтобы вывести Меццанотте из равновесия; задыхаясь, он сделал несколько шагов, прежде чем смог восстановить равновесие. И увидел, как стальной череп опускается на него, когда ремень уже был в воздухе. Попытался быстро развернуться и уйти в сторону, но на этот раз пряжка попала ему по спине. На мгновение ему показалось, что к телу приложили раскаленный металлический прут.

Меццанотте согнулся от боли, издав громкий крик, и именно в этот момент толстые, как бревна, руки Горы обхватили его, подняв над землей. Рикардо хватило нескольких мгновений на то, чтобы развернуться и встретиться с ним лицом к лицу, прежде чем эти лапищи сомкнулись вокруг его груди, подобно тискам. Его собственные руки были прижаты к телу, и он ничего не мог сделать, лишь тщетно пытался освободиться. Тем временем Буттерони продолжал сжимать его с явным намерением раздавить грудную клетку.

– Ты труп, коп, – рычал он в злорадном ликовании, зловонно дыша ему в лицо. Это были первые и единственные слова, которые Меццанотте от него услышал.

Дыхание его начало затрудняться, а зрение затуманиваться, когда он краем глаза увидел три фигуры в серо-голубом камуфляже, идущие вдоль перрона. Это были Карбоне и двое его приспешников. Рикардо попытался позвать их на помощь, но изо рта у него не вырвалось ничего, кроме сдавленного хрипа. С насмешливой ухмылкой на лице Карбоне помахал ему рукой на прощание, прежде чем исчезнуть в седьмом вагоне вместе с двумя полицейскими.

«Ублюдок», – подумал Меццанотте. Несмотря на это, у него вырвался смешок. Он чувствовал растущее онемение и слабость, голова кружилась, а восприятие становилось приглушенным. В нем пробивалось искушение закрыть глаза и отдаться в смертельные объятия гиганта, подбрасывавшего его из стороны в сторону в каком-то причудливом вальсе.

Нет!

С последним проблеском ясности Рикардо попытался встряхнуться и снова начал извиваться. Безуспешно… Тиски гиганта продолжали сжиматься вокруг него, и Меццанотте вдруг почувствовал, как хрустят его ребра. Затем, со всей силой своего отчаяния, он запрокинул голову назад и нанес противнику сильный удар в солнечное сплетение. Гора застонал от боли, и Рикардо показалось, что он чуть ослабил хватку. Это было похоже по ощущениям на удар лбом о стену, но он, стиснув зубы, бил снова и снова, пока Буттерони не развел руки и ему не удалось выскользнуть, снова поставив ноги на землю. Великан наклонился вперед, прижав руку к груди, и Меццанотте воспользовался этой возможностью для того, чтобы проскользнуть за ним и схватить его за плечи. У него было всего несколько мгновений перед тем, как его противник пришел в себя.

Кровь ручьем стекала со лба Рикардо, он чувствовал себя совершенно разбитым. Может быть, именно поэтому ему и пришла в голову эта абсурдная мысль. Резко прыгнув, он обхватил правой рукой шею Буттерони – и сжимал ее так сильно, как только мог, пока не обхватил ладонью бицепс своей левой руки. Затем положил левую ладонь ему на затылок, сжав шею еще крепче. Когда великан снова поднялся с земли и выпрямился, все еще извиваясь, чтобы стряхнуть его, Меццанотте надавил ему на шею, прижав локти друг к другу.

Этому приему его научил много лет назад парень, тусовавшийся в его спортзале. Он утверждал, что выучил его на курсах крав-мага[7], предназначенных для сотрудников израильского спецназа. Вероятно, соврал, – но этот прием действительно сработал. Мата леан – захват и подчинение в бразильском варианте джиу-джитсу, смертельный прием удушения, при котором нарушается кровоснабжение мозга. При правильном применении данный прием приводит к быстрой потере сознания независимо от размера, силы или упорства противника. В случае слишком сильного или слишком продолжительного давления он может даже привести к смертельному исходу. Помимо того факта, что шея Буттерони была настолько большой, что Меццанотте едва мог обхватить ее рукой, проблема заключалась еще и в том, что этот прием обычно выполняется, когда противник лежит на земле. Попытаться проделать такой трюк на стоящем на ногах человеке, да еще и таких габаритов, как Гора, могло прийти в голову только сумасшедшему или вконец отчаявшемуся человеку.

Вцепившись в плечи противника, который шатался из стороны в сторону как раненый слон и размахивал руками над головой, пытаясь ударить его, Меццанотте закричал, чтобы набраться смелости, продолжая сжимать шею Буттерони изо всех сил и пытаясь не ослаблять хватку. Он не сдался даже тогда, когда тот, хватая ртом воздух, бросился назад, придавив его к вагону «Интерсити», а от боли в ране на спине перед глазами замелькали звезды. Это длилось несколько минут, тянувшихся как несколько часов, а затем Гора наконец рухнул на землю без сознания и остался лежать там.

* * *

Все еще не вполне веря в благополучный исход поединка, Меццанотте несколько мгновений лежал на огромной спине Буттерони, переводя дыхание. После этого очень осторожно встал на ноги. Он чувствовал себя выжатой тряпкой, и, по мере того как уровень адреналина спадал, давала знать о себе боль. Его спина нехорошо пульсировала, а задняя часть рубашки была вся в крови.

Дрожащими руками Рикардо нагнулся, чтобы подобрать с земли свою фуражку, и надел на Буттерони наручники, используя не одну, а две стяжки, которые он затягивал на запястьях до тех пор, пока не увидел, как они исчезают в его дряблой плоти. Затем втащил себя в вагон, но не обнаружил там ни Овиди, ни агента «Полфера». Их, должно быть, забрали Карбоне и его ребята. Пошатываясь на ватных ногах, Меццанотте двинулся вдоль перрона.

Увидев, что он снова появился на перроне, Колелла побежал ему навстречу. Он спрашивал его, как дела и что произошло, но Рикардо не обращал на него внимания.

– Откуда там, черт возьми, взялся Карбоне? – прорычал он, схватив приятеля за лацканы куртки. – Я же сказал: предупреди начальство!

Колелла объяснил ему, что это было решение Карбоне. Тот перехватил четырех агентов, конвоировавших двух ультрас, и те ему все выложили. Он сказал, что позаботится обо всем, приказав ребятам немедленно приступить к работе.

– И где он сейчас? – спросил Меццанотте, озираясь по сторонам. Ситуация стала намного спокойнее, столкновения с болельщиками прекратились.

Оказывается, когда Карбоне вернулся со своим раненым коллегой и сделал победный знак, среди ребят тут же раздались аплодисменты. Кто-то позвонил Далмассо, который потрудился лично приехать сюда, чтобы поздравить его. Видать, сейчас Карбоне вместе со всеми большими шишками в офисе поднимает бокалы за себя, любимого.

– Кардо, я спрашивал его, где ты, но он сказал, что не видел тебя.

Вот же сукин сын! Карбоне не только оставил его на растерзание Горы, не пошевелив пальцем, чтобы помочь, но и принял все лавры за спасение офицера сопровождения.

В ярости Меццанотте направился было к отделу, но его ноги подкосились, а спину пронзила колющая боль. Чтобы не упасть, он был вынужден вцепиться в руку Колеллы.

– Филиппо, помоги-ка… Думаю, мне нужна «скорая».

2

Меццанотте чертыхался сквозь зубы посреди толпы, собравшейся у самого основания эскалатора. Было уже восемь часов, и он опаздывал на понедельничное совещание. Комиссар Далмассо не позволял им расслабляться; он очень дорожил этими заседаниями, на которых они вместе подводили итоги расследований и текущих операций, планировали работу на неделю и, по его словам, укрепляли командный дух.

Колеса машины Рикардо снова были проколоты, хотя с некоторых пор, в целях предосторожности, он парковался в нескольких кварталах от дома и не оставлял машину на ближайшей парковке. Из-за этого Меццанотте был вынужден сесть в метро. С тех пор как на предыдущей неделе прокуратура завершила предварительное расследование и представила обвинительное заключение, угрозы и запугивания в его адрес участились: анонимные записки, телефонные звонки с угрозами посреди ночи, поцарапанные бока автомобиля и проколотые шины. Даже коврик у двери, и тот поджигали пару раз. Если целью злоумышленников было основательно истрепать ему нервы, у них это почти получилось. Дата предварительного слушания будет назначена со дня на день, и хотя прокурор Требески заверила Рикардо, что вызовет его на допрос только в случае крайней необходимости, он уже знал, что, так или иначе, ему придется давать показания в суде, перед всеми. Меццанотте предпочитал не думать об этом – при одной подобной мысли он чувствовал, как по телу расползается липкое, зловещее беспокойство.

– Пропустите, пропустите…

Перекинув через плечо сумку с формой, Рикардо прокладывал себе путь через толпу людей, уныло ползущих по металлическим ступеням наверх. Шрам на спине немного тянул под повязкой, но уже не болел, хотя швы сняли всего несколько дней назад. Он вышел на свежий воздух прямо у подножия надвигающейся массы станции, когда-то белой, но теперь обшарпанной, испачканной отравленным выхлопными газами и копотью воздухом. Строгий и торжественный фасад колоссального здания, расположенного на полпути между собором и римскими банями, доминировал над площадью Дука д’Аоста. Справа от него возвышался небоскреб «Пирелли», на который годом ранее упал небольшой туристический самолет, на несколько часов погрузив город в кошмар 11 сентября; слева был вход на улицу Витрувио с ее блошиными однозвездочными отелями, которые часто посещали проститутки и сомнительные типы, а напротив, в конце портиков улицы Витторе Пизани, была площадь Республики, окруженная зданиями 1950–1980-х годов.

Тридцатые и небоскребы…

Центральный вокзал был открыт в 1931 году, в разгар фашизма, но дата представления первого проекта относится к далекому 1912 году. Его архитектор Улиссе Стаккини назвал Центральный вокзал «собором движения». Перегруженный украшениями и орнаментами, он не имел четко очерченной архитектурной структуры – вероятно, из-за долгой и беспокойной истории его строительства. Ар-нуво, ар-деко, неоклассицизм, рационализм и викторианский стиль были нагромождены друг на друга в беспорядке, граничащем с китчем. В городе этот эклектичный и помпезно-монументальный коктейль иронично называли «ассирийско-миланским». Ясно дело, Центральный вокзал сложно было назвать красивым – скорее он был уникальным в своем роде. И прежде всего большим. Отвратительно, запредельно большим.

Во внушительной центральной части, на куполах которой возвышались два огромных крылатых каменных коня с конюхами рядом, три высоких квадратных портала с колоннами выходили на Галерею делле Карроцце, своего рода грандиозную крытую улицу, где движение становилось более оживленным. Пройдя через портал в центре, Меццанотте двинулся по широкому и многолюдному пешеходному тротуару, который отделял сторону галереи, отведенную для такси, от стороны, где было разрешено движение частных автомобилей, проскальзывая между попрошайками и африканскими и китайскими торговцами. Уголком глаза он заметил небольшую группу людей в грязной, потрепанной одежде, которые оживленно спорили, передавая друг другу упаковку дешевого вина, наполовину скрытые за машинами, припаркованными у основания одной из колонн западного крыла галереи. Было непонятно, шутят они или спорят, но Меццанотте хорошо знал, что, когда дело касается алкоголиков, которые обычно ночуют на станции, одно легко перетекает в другое. Среди них была Амелия, пожилая бродяга, прожившая на вокзале несколько лет. Рикардо знал ее как свои пять пальцев. Лохматая и костлявая, с косматым пучком седых волос, она везла свои пожитки в шаткой тележке, с которой никогда не расставалась. Хотя на первый взгляд Амелия могла показаться хрупкой старушкой, она была совсем не беспомощной: злой как змея и ужасно мстительной. Поэтому следовало дважды подумать, прежде чем сделать что-то, что может ей не понравиться. Но у нее была слабость – она сходила с ума от шоколадных конфет, и именно на этом Меццанотте ее и подловил, использовав сладкий шорох оберток «Бачи Перуджина» и «Ферреро Роше», чтобы завоевать ее доверие и завербовать в информаторы.

Не замедляя шага, он вошел в билетные кассы, как обычно чувствуя себя на мгновение маленьким и незначительным в этих огромных пространствах. Свод величественного зала, украшенного фризами и барельефами, был головокружительно высок – более сорока метров. Снаружи он напоминал своего рода купол, который был самой высокой частью всего здания и чем-то отдаленно смахивал на астрономическую обсерваторию. Яркий утренний свет проникал сквозь вычурные стеклянные шторы на сводчатом потолке и через большие окна на боковых стенах, погружая помещение в жидкое свечение, напоминающее аквариум. Даже торговые боксы и рекламные щиты, которые в последние годы прорастали здесь ядовитыми грибами, захватывая каждый уголок станции, не могли полностью стереть впечатление от пребывания в храме.

Среди людей, стоящих в очереди к билетным кассам, как всегда рано утром, был и Шизик, который в этот день был одет в яркий спортивный костюм, взятый неизвестно где, а его непомерно большой пиджак свободно свисал с покатых плеч. Шизик был «сборщиком» – одним из многих наркоманов, которые проводили свои дни на станции, пытаясь наскрести достаточно средств на покупку наркотиков, выпрашивая мелочь у пассажиров. В отличие от большинства своих коллег, изощрявшихся в придумывании замысловатых и фантастических историй, чтобы убедить людей выложить деньги, Шизик полагался на обезоруживающую искренность и естественное сочувствие. Его подход был непосредственным и прямым:

– Эй, чувак, у тебя не найдется сотни лир, которые мне нужны вот прям щас? – Он никак не мог уразуметь, что уже больше года официальной валютой в Италии был евро, а старая лира исчезла из обращения.

Взгляд Меццанотте на мгновение пересекся со взглядом наркомана, и оба обменялись незаметными понимающими кивками. Шизик был еще одним информатором, которого удалось завербовать Рикардо. Это был один из главных уроков, который он усвоил от своего отца, легендарного комиссара полиции Альберто Меццанотте, найдя его в одном из редких интервью: даже во времена тестов ДНК и прочей технологической чертовщины две вещи остаются основополагающими для расследования – доскональное знание территории и надежная сеть доверенных лиц. Беседовать с людьми и стирать подошвы ботинок – вот чем должен заниматься хороший полицейский. К сожалению, Рикардо узнал об этом слишком поздно, чтобы успеть поблагодарить отца. Слишком поздно, как и многое другое, связанное с их отношениями…

Через три проема, обрамленных мраморными колоннами розового цвета, две лестницы и двойной эскалатор соединяли билетный зал с так называемым piano del ferro – уровнем путей, которые на протяжении более километра проходили на высоте около семи метров над уровнем улицы, на насыпи, огражденной массивными стенами. Меццанотте выбрал эскалатор. Когда он достиг уровня террас, созданных над билетными кассами, бомж, читавший мятую газету, сидя на мраморной скамье, с большим светящимся кубом позади, который вращался сам по себе, проецируя рекламные изображения, поднял лицо и улыбнулся. Это был Генерал, еще один исторический резидент вокзала. Неопределенного возраста, от семидесяти до восьмидесяти лет, стройного телосложения, с бородой и волосами, длинными и удивительно белыми для бездомного, Генерал был хром на одну ногу и нем как рыба. Безобидный, всегда в хорошем расположении духа, он отличался добротой и никогда не отказывал никому в помощи. Без колебаний выручал других, угощая их выпивкой, если в том была нужда, поэтому его все любили. Откуда взялось его прозвище, никто не знал. Может быть, он действительно служил в армии, а может быть, и нет, но все равно в его торжественном поведении и чопорной манере держаться было что-то комически-военное. Никто не знал, где он ночевал, что было не странно, поскольку среди жителей Центрального вокзала хорошее место для сна, теплое и безопасное, было ревностно охраняемым секретом. Иногда Генерал исчезал, даже на несколько дней подряд, но когда кто-то начинал задумываться, не случилось ли с ним чего или забывал о нем, он появлялся снова, прихрамывая, со своей забавной боевой выправкой. Были и те, кто утверждал, что на самом деле у него был дом неподалеку и приличное состояние, но по какой-то причине он предпочитал уличную жизнь. Кто-то безуспешно пытался следить за ним. Однажды на него напали и избили, найдя при нем всего несколько лир.

Меццанотте улыбнулся в ответ и отсалютовал Генералу. Осчастливленный, тот вскочил на ноги как заводной солдатик и отдал честь, замерев на месте, наблюдая за продвижением Рикардо, пока тот не достиг вершины пандуса.

Огромная и роскошная Главная галерея, над которой находились зал ожидания, камеры хранения, бары, магазины и различные другие службы для путешественников, проходила через весь основной корпус вокзала. Среди ее пышного убранства были большие фрески из керамической плитки, изображающие виды крупнейших городов Италии, и гигантские люстры. В ее конце находились «Гран-бар» и информационный офис, а также две лестницы, ведущие вниз, к атриумам боковых выходов. На стороне, противоположной билетным кассам, пять арочных проемов обеспечивали доступ в зону отправления.

Меццанотте торопливо пересек галерею, пройдя под большим табло расписания, чьи подвижные плашки с белыми буквами и цифрами на черном фоне не переставали громко шуршать, а затем пошел направо по переднему дворику вдоль путей, направляясь к отделу железнодорожной полиции, вход в который находился напротив платформы 21, рядом со станционной часовней. На первых страницах газет, подвешенных на бельевых прищепках у газетного киоска, сообщалось о ходе вторжения в Ирак многонациональной коалиции во главе с США. Под гигантскими навесами, поддерживаемыми массивными зубчатыми стальными арками, громким эхом раздавались объявления о прибывающих и отправляющихся поездах.

У стойки администратора старый Фумагалли опрыскивал из распылителя калатею в горшке. Он был настолько «зеленым», что его комната, наполненная всевозможными растениями, напоминала оранжерею.

Увидев, как вошел Рикардо, Фумагалли воскликнул:

– Инспектор, собрание уже началось! Поторопитесь, иначе комиссар потребует, чтобы вас вызывали по громкоговорителям по всей станции.

– Бегу, Пьетро, бегу. Кстати, я уже тысячу раз говорил тебе, что ты должен звать меня Рикардо.

Помощник начальника Пьетро Фумагалли был самым старым полицейским в отделе и провел там всю свою профессиональную жизнь. Находясь на грани выхода на пенсию, он оставался хранителем исторической памяти офиса, поэтому, помимо обязанностей дежурного по этажу и оператора коммутатора, отвечал также и за архив. Он прекрасно знал и восхищался отцом Меццанотте и, возможно, из-за этого и приглянулся Рикардо.

Меццанотте наспех переоделся, собрал бумаги на своем столе и поспешил в зал заседаний.

Когда он открыл дверь, комиссар Далмассо, стоявший в задней части комнаты, заполненной офицерами, замолчал и саркастически поприветствовал его:

– Инспектор Меццанотте, как это любезно с вашей стороны – наконец-то почтить нас своим присутствием… Надеюсь, мы не отвлекли вас от важных дел своим собранием?

Когда все повернулись в его сторону, Меццанотте изобразил раскаяние и кивнул в знак извинения. Как обычно, у него создалось неприятное впечатление, что его коллеги слишком рано отводят глаза или задерживают на нем взгляд на несколько секунд дольше, чем нужно.

Но комиссар с ним еще не закончил.

– Однако вы как раз вовремя, Меццанотте. У нас возникла проблема с дежурными сменами, которые не были заняты в выходной день двадцать пятого апреля. Раз уж вы вызвались добровольно, проблема решена, не так ли? Давайте, ребята, похлопаем инспектору, который избавил нас от лишних хлопот!

Продвигаясь под общие хлопки и смех к пустому креслу в первом ряду, предназначенному для офицеров, Меццанотте думал о той органической ферме в Лигурии, поездку на которую ему придется отменить. Не то чтобы ему до смерти туда хотелось, но вот Аличе, его невеста, мечтала об этом. Трагедия, иначе не скажешь – это должен был быть первый настоящий отпуск, который они провели бы вместе почти за год, а учитывая все, что произошло с ними за последнее время, такого рода событие было им и правда необходимо.

* * *

Лаура Кордеро вышла из душа среди паров горячей воды, под струями которой стояла долго-долго, надеясь, что это поможет ей хотя бы немного расслабиться. Взяла полотенце и обернула его вокруг тела, плотно закрепив под мышкой. В то утро она чувствовала себя напряженной, взволнованной. Ее ждал день, столь же важный, сколь и нервный. Весь день Лаура должна была находиться вне дома, а для нее пребывание среди людей было нелегким делом, требующим постоянной и в конечном итоге изнурительной концентрации. Сегодня речь шла не только о посещении университетских лекций. Во второй половине дня начинались волонтерские встречи в Центре социальной помощи на Центральном вокзале. Она уже давно чувствовала потребность участвовать в чем-то подобном, помогать другим, и когда несколько недель назад прочитала интервью с руководителем центра Леонардо Раймонди в газете «Коррьере»[8], сразу подумала, что это подходящее место. Лаура долго колебалась, прежде чем решиться, гадая, потянет ли она, не будет ли для такой, как она, это рискованным шагом. Но потом сказала себе, что для нее протянуть руку помощи тем, кто несчастен и страдает, – это правильный поступок, стоящий риска. Может быть, это даже пошло бы ей на пользу.

Лаура придвинулась к раковине, провела рукой по запотевшему зеркалу и начала сушить феном свои длинные прямые черные волосы. То, что она красива, Лаура знала не только потому, что читала это во взглядах мальчиков и мужчин. Внешне она была копией матери. Изумрудные, слегка миндалевидные глаза, высокие скулы, тонкий вздернутый нос были такими же, как у мамы, хотя та упорно осветляла волосы и завивала их у самого известного парикмахера Милана.

Лаура развязала полотенце, сбросив его на пол, и намазала увлажняющим кремом длинные стройные ноги, круглые ягодицы, тонкую талию, плоский живот и маленькую грудь. Она не знала, быть ли благодарной матери за стройное, упругое тело, полученное от нее в наследство. Внимание к себе ее не интересовало – наоборот, чаще всего смущало и огорчало. Будь у нее выбор, Лаура предпочла бы оставаться незаметной. Но она благодарила небеса за то, что ей не достался темперамент матери.

В этом Лаура больше походила на отца, человека сдержанного и вдумчивого. Деликатный, чрезвычайно умный и полный железной решимости в достижении своих целей, Энрико Кордеро несколькими месяцами ранее фигурировал на обложке «Уомини и бизнес»[9] в качестве председателя и главного исполнительного директора «Фарминт», фармацевтической компании, основанной дедушкой Лауры. В статье, посвященной ему, рассказывалось о том, как после того, как Энрико взял бразды правления в свои руки, сосредоточив все усилия на исследованиях, инновациях и выходе на международные рынки, компания начала неудержимо развиваться и превратилась в передовую промышленную индустрию. Сегодня у «Фарминт» было сто пятьдесят сотрудников, годовой оборот около сорока миллионов евро, и она экспортировала свою продукцию в более чем двадцать стран мира.

Между Лаурой и отцом сложились особые отношения. Он понимал ее – настолько, насколько вообще кто-то мог ее понять – и нежно любил. Если б только работа не занимала его так сильно… Он всегда был в офисе допоздна или уезжал в командировки. Они виделись слишком редко, и Лаура частенько по нему скучала.

С матерью дело обстояло иначе.

Мама и папа были настолько разными, что Лаура иногда удивлялась, как и почему он вообще в нее влюбился, а потом вспоминала, как все пожирали ее глазами, когда она надевала одно из своих вечерних платьев, облегающее и декольтированное до предела, – и понимала, что ответ кроется в вопросе. Относительно того, что именно в матери привлекло отца, у нее не было ни малейшего сомнения.

Мама познакомилась с отцом в возрасте двадцати двух лет, в одном из театров парижского пригорода, где она, молодая бездарная актриса, играла главную роль в скандальной авангардной пьеске, не предусматривающей сценических костюмов, и куда его, блестящего тридцативосьмилетнего предпринимателя, затащили во время ночного загула, чтобы отметить удачное заключение недавно совершенной деловой сделки. В то время мама была ослепительно красива и уже точно знала, как этим пользоваться. Два года спустя, будучи замужем и обзаведясь маленькой дочерью, она жила в роскоши в Милане, ее обслуживали и почитали как королеву.

Лаура прошла в свою комнату и оделась. Джинсы, белая блузка, туфли «Суперга»[10]. Ни макияжа, ни украшений. Комната была обставлена лаконично, почти никак. Футон, небольшой диван, письменный стол, несколько полок, заставленных книгами. Французская дверь вела на балкон с видом на пышную зелень частного сада здания, а окно выходило на тихую улицу Кавальери дель Санто Сеполькро в самом центре квартала Брера. На стене висел лишь подготовительный эскиз к «Танцовщице» Дега, оригинал. Лаура видела картину в Музее Орсе в детстве, во время поездки в Париж вместе с родителями, и влюбилась в нее, поэтому ее отец на день рождения подарил ей этот замечательный рисунок углем, который он сумел заполучить, конечно лишь потратив целое состояние. В течение нескольких лет Лаура занималась балетом, будучи маленькой девочкой. Ей это нравилось, и у нее хорошо получалось – ее учитель постоянно говорил ей, что она очень талантлива, приводя в восторг ее мать, которая уже видела Лауру звездой «Ла Скала». Но это не принесло ей пользы. Танцы вызывали у нее слишком сильные переживания, а эмоции опасны, их нужно было держать под контролем. В конце концов она поняла, что ей придется отказаться от балета.

Закинув на плечи сумку с книгами и остальными вещами, Лаура вышла из комнаты и спустилась по винтовой лестнице в жилую часть роскошной двухэтажной квартиры. В просторной гостиной, которую ее мать недавно в десятый раз переделала вместе со своим доверенным архитектором и лучшим другом, превратив ее в сборник последних тенденций гиперминималистического дизайна, изысканного настолько, насколько хотелось, но холодного, как воздух морга, – никого не было. Лаура вздохнула с облегчением и неслышными шагами направилась к входной двери.

– Лаура! Лаура, это ты?

Голос матери, отличающийся ярко выраженным французским акцентом, несмотря на то что она жила в Италии уже более двадцати лет, исходил из кухни. Лаура не представляла, что она там делает. Соланж Мерсье в Кордеро за всю свою жизнь не сварила ни одного яйца, а завтрак в постель ей приносила горничная-филиппинка. То, что она находилась там, несмотря на то что было только девять утра, – это не просто так. Хотя Лаура не могла видеть маму, ей было нетрудно представить ее, стоящую у столешницы из черного африканского мрамора, с бокалом в руке и бутылкой вина на столе. Соланж пила, в последнее время все больше и больше. Она делала это втайне от мужа и была убеждена, что даже Лаура ничего не подозревает. Но та знала об этом, как и о том, что это не единственное, чем мать занималась за спиной отца.

– Что ты хочешь, мама? Я ухожу – опаздываю на занятия! – крикнула она, чтобы ее было слышно повсюду, а рука легла на дверную ручку.

– Ты вернешься к обеду? Мне что-нибудь приготовить?

– Нет, сейчас я иду в университет, а после обеда начинаю волонтерствовать. Я вернусь ближе к вечеру; надеюсь, не опоздаю на ужин.

Нет ответа. Лаура уже собиралась открыть дверь, когда на пороге гостиной появилась Соланж. Прислонившись к косяку со сложенными руками, она нахмурилась, а ее губы изогнулись в гримасе неодобрения.

В свои сорок четыре года мать все еще была хороша. Но Лаура уже могла различить первые, пока практически незаметные трещины, расколовшие ее полированную красоту. Тонкие морщинки вокруг глаз, которые больше не мог скрыть макияж, легкая припухлость, начавшая изменять черты ее лица, едва заметная тяжесть в бедрах… Скоро все это попросит скальпеля.

Поскольку Соланж смотрела на нее, ничего не говоря, Лаура выпалила:

– Что?

– Я волнуюсь, Лаура. Чем больше я думаю об этом, тем меньше мне это нравится. Это не то, что тебе нужно.

– О, мама, мы уже говорили об этом. Извини, но я приняла решение. Мне нужен этот опыт, это очень важно!

– Ты не понимаешь! Вокзал – плохое место; ты что, газет не читаешь? Ты окажешься среди наркоманов, проституток и преступников. Это может быть опасно, и что тогда подумают люди? Если хочешь, есть волонтеры из «Ротари-коуба», я изучила их программы и…

– При всем моем уважении, организация благотворительных вечеров и наполнение коробок едой и одеждой для отправки в Африку – это не то, о чем я мечтала. Я хочу сделать что-то конкретное, реальное. И о чем подумают твои подруги, прости меня, мне абсолютно все равно.