Игрушка для генерала

И снова в его глазах удивление.

— Боишься не приборов, а меня, да?

От прикосновения к коже стало тяжело дышать.

— Нет.

А я его почти не слышала, я смотрела на светло-синюю радужку его глаз и видела там свое отражение, свои собственные глаза, расширенные от удивления.

— Тебя никто не тронет здесь, пока я не прикажу. Никто не посмеет наказать, кроме меня самого. Так что прекращай трястись, ВВ13.

Глава 8

А я не могла прекратить… от его пальцев, сжимающих мой подбородок, по всему телу растекался огонь, и в горле пересохло.

— Расслабься.

Ко мне подошел мужчина…Гипнолог. Он начал постепенно вводить меня в состояние транса. Такое уже было на Острове. С нами часто проводили такие эксперименты.

«Внезапно все исчезло, и я оказалась в каком-то жутком месте, похожем на подвал, с многочисленными тоннелями, как лабиринтами. Я озиралась по сторонам, смотрела на влажные стены, слышала стоны и крики где-то вдалеке, и кровь от них стыла в жилах. Я словно оказалась в каком-то вакууме, вне времени и пространства. Я слышала эхом собственные шаги. Не знаю, куда я шла, но меня толкало вперед в один из тоннелей. Ступая босыми ногами, я чувствовала, что под ними мокро, а когда опустила глаза, в ужасе закричала — мои ноги по щиколотку утопали в крови. Но я шла вперед, озираясь, вздрагивая от звука голосов и чувствуя, как от ужаса на теле шевелятся все волоски.

В тоннеле кромешная тьма, и я иду наощупь, протягивая вперед дрожащие руки, и вдруг вижу ступени…точнее, одну ступень, и позади меня оглушительный взрыв. Затылок опалило жаром, и вот уже столпы огня лижут мне пятки, обугливая одежду, оставляя подпалины на свитере.

Я уже не иду, а бегу, и резко останавливаюсь над обрывом. Огонь приближается сзади, а впереди пропасть, на дне которой плескается ярко-оранжевая магма. Запах серы забивается в ноздри, и мне нечем дышать.

Я громко кричу его имя. Так громко, что мой голос эхом разносится и словно ударяется о камни, теряется внизу, в бездне.

«Прыгай…прыгай и умри! Прыгай, ВВ13»

Голос врывается в сознание, и ломит виски оглушительной болью, меня охватывает чувство дикой безысходности и тоски.

«Нет! Он придет! Я позову, и придет! Он так сказал! Я ему верю!»

Если бы он пришел… Если бы вдруг появился здесь, среди столпов огня. Я бы тянула к нему руки, я бы почувствовала, как он прижимает меня к себе. Боже! Я ведь могу в этом Аду фантазировать об этом, как там на Острове… Перед смертью, наверное, бывают такие видения. Я сейчас так ясно вижу его, идущего ко мне сквозь огонь, и мое сердце отчаянно рвется в груди, стучит так громко и болезненно. Я не позволю себя убить. Я открою глаза. Они не смогут меня заставить. Я не поддамся!»

Резко открываю глаза.

— Пульс 160 ударов в минуту.

Генерал смотрит мне в глаза, нахмурившись, а потом поворачивает голову к женщина-врачу.

— Она это сделала. Вышла из состояния гипноза! Сама! Получилось! Все видеозаписи принести ко мне в кабинет.

* * *

Меня лихорадило после этого опыта, я вся покрылась испариной. Я слышала их голоса, как сквозь вату, невыносимо болела голова, так сильно, что из глаз текли слезы. Самое странное, что я все еще чувствовала его пальцы, переплетенные с моими.

— Но у нее заняло время и ее показатели зашкаливали!

— Не важно! Важен результат. Уводи ее. Дать отдых, накормить, ознакомьте ее с домом и расписанием тренировок. И еще, обновите ей гардероб.

— Как ей удалось выйти из гипноза самой? Это еще никому не удавалось! Доктор Ковалевский один из лучших в нашей команде!

— Я сказал — не важно. Важно, что она не поддастся никаким гипнозам. А это одно из самых лучших качеств для агента. Она смогла это сделать.

— Вы…не можете ее оставить. Она нарушила правила и…

— Молчать! Позаботься о ней и не смей её допрашивать. Узнаю — сдеру кожу живьем.

Я встретилась с врачом взглядом, и мне показалось, что в ее глазах сверкнула ненависть, и в то же время страх. В этот момент я поняла, что Владимир не преувеличил ни на секунду — он способен выполнить свою угрозу, и врач знает об этом.

* * *

Прошло несколько недель моего пребывания в этом доме. Несколько раз в неделю меня приводили в эту комнату. Самое дикое, что несмотря на то, что знала о головной боли, я жаждала этих сеансов. Из-за него. Между нами появлялась какая-то странная связь и с каждым опытом она становилась прочнее. Может быть потому что он был рядом и всегда смотрел на меня. А я… я все быстрее выходила из состояния транса потому что невыносимо хотела быть с ним.

Вне опытов я почти его не видела. Генерал не бывал дома по несколько дней, и я часами бродила по огромному зданию, которое уже не казалось мне мертвым и страшным. Я знакомилась с ним, как оно со мной. Я изучала каждый его угол, заглядывая в просторные красивые комнаты. Любовалась картинами с изображением диковинных цветов или животных. Со временем я интуитивно поняла, в какой части здания живет Генерал. Я бродила по комнатам, кабинетам, по библиотеке.

Касалась выбитых инициалов на предметах мебели.

Раз в неделю он возвращался, и я чувствовала заранее его приезд. Бросалась к окну, смотрела, как открывают ворота, впуская его автомобиль, как он выходит, хлопнув дверцей, и с грацией хищника двигается в сторону дома. Это означало, что через несколько часов меня приведут в то помещение… Там, на моей территории, я даже имею право касаться его. Несколько раз я хватала его за руку. И он не смотрит на меня с брезгливостью или высокомерием. Да, проходят доли секунд, мгновения, и я сползаю с кресла, и меня беспощадно тошнит, а иногда чуть ли не рвет внутренностями, по щекам от боли катятся слезы, и дрожит от слабости все тело. Врач говорит, что я отдаю все ресурсы организма, когда выхожу из транса.

Потом, в тишине своей комнаты, я сама касаюсь того места, где его пальцы соприкасались с моей рукой.

Мне много раз говорили, что я не могу и не имею право что-то брать в этом доме без спроса. За воровство могли просто отрезать пальцы или вырвать ногти. Так было на Острове. У меня никогда и не возникало такого желания.

Тогда я не понимала, что Владимир приходит не за тем, чтобы не дать мне сойти с ума под гипнозом или не затем что жалеет меня. Нет. Все гораздо прозаичнее. Он следит чтоб его робот не дал сбой и лично все контролирует. Может быть для того, чтобы лично пристрелить. Агент должен прежде всего уметь держать рот на замке, уметь не признаться под пытками и гипнозом.

Никого не волнует, как это закончится для меня. Главное — выполнить миссию. Моя жизнь — ничто, по сравнению с нуждами и целями Родины. Но мне нравилось представлять, что он приходит именно ко мне, чтоб я не пострадала. Фантазировать потом долгими ночами о том, чего никогда не может быть у недостойной, такой как я. Я вообще никто, и имени у меня нет.

В тот день в лаборатории появились цветы. В горшке. Точнее меня заворожили только одни цветы. Они манили меня этим ослепительным белым цветом. Я так редко видела что-то по-настоящему белое. Мне вообще впервые что-то настолько понравилось, что даже дух захватило. Я тронула стебель цветка, очень нежного, белоснежного, с каплями росы на лепестках. Я сорвала его и сжала в ладони, он изранил мне пальцы, но я не выпустила его даже, когда появился Генерал и начался очередной опыт с гипнозом, они пытались достичь минимального количества времени под воздействием, чтоб я как можно быстрее могла вынырнуть из этого состояния.

Переход обратно, как всегда, опустошил меня, и я упала на колени, прижимая руки к животу, задыхаясь от приступа дикой головной боли до тошноты.

— Что у тебя в руках?! — истерический голос Клары Леонидовны (так звали ту женщину в белом халате, которая смотрела на меня всегда с нескрываемой ненавистью) вырвал меня из тошнотворного тумана. Я завела руку за спину, чувствуя, как шипы прокалывают кожу на ладони.

— Ничего.

Владимир сверкнул глазами и стиснул челюсти, но промолчал. Верно. Правило — не лгать ему, но мне никто не запрещал лгать кому-либо другому. Он выжидал, а я впервые была намерена сражаться до конца.

— Раскрой ладони, ВВ13! Что ты украла?

Клара сделала шаг ко мне, и ее ярко накрашенный рот сжался в узкую полоску.

— Нет! — дерзко ответила я и попыталась подняться с колен, но меня мучила слабость, и кружилась голова.

Владимир рывком поднял меня на ноги, а я сделала шаг назад, упрямо вздернув подбородок.

— Покажи руки, я сказала! Что ты украла, идиотка? Тебе говорили ничего не брать!

— Ничего!

Владимир схватил меня за руку и сжал мое запястье с такой силой, что у меня потемнело перед глазами, и я невольно разжала пальцы. На ладони лежал слегка потрёпанный цветок, а с рваных ран по руке стекала кровь и капала на пол. Я подняла взгляд на Генерала и увидела, как расширились его зрачки.

— Пожалуйста…это цветок. Он такой красивый. Пожалуйста. Он мой!

— У тебя нет ничего своего, и не может быть! Ты — никто!

Клара схватила тонкий стебель и безжалостно смяла. Белые лепестки медленно падали на кафельный пол в капли моей крови. Я проследила за ними взглядом, и в этот момент от отчаяния запершило в горле, по щекам потекли слёзы. От понимания, что ничего моего в этом мире быть не может. Никто не может владеть чем-то. Даже цветком.

Клара безжалостно раздавила цветок ногами и вышла из комнаты, а я опустилась на колени, вытирая слезы рукавом и подбирая уцелевшие лепестки, которые на глазах скручивались и умирали.

— Зачем? Такой красивый…зачем? — Я шептала и захлебывалась рыданиями. Это было мое первое лишение в жизни. Первое расставание с чем-то, что могло бы быть моим.

Увидела, как Владимир вышел за Кларой, отчеканивая каждый шаг.

* * *

Этой ночью я не уснула. Я проплакала почти до утра, уткнувшись в подушку лицом. А утром, принимая душ, долго смотрела на едва затянувшиеся раны от шипов… Это все, что осталось у меня от цветка. Наверное, вот так остаются шрамы от всего, что мы любим, когда оно нас покидает. Шрамы и есть воспоминания о любви.

Сквозь шум воды услышала, как повернулся ключ в замке моей комнаты, и выключила воду. Затаилась. До меня донеслись голоса слуг, они, видимо, убирались в пустом доме и забыли о моем присутствии.

— А женщины…Его любовницы.

Я судорожно сглотнула и затаилась за дверью ванной.

— Сколько раз я видел, как их выносили из его спальни в синяках. Даже думать не хочу о том, что этот монстр вытворял с ними в постели, как калечил и мучил их.

— Они сами к нему приходят. Значит, им нравится.

— Насилие? Зверства? Он их заставляет. Этот дьявол внушает им, что угодно и превращает их в грязь, рабынь, кукол.

— Заткнись. Это не наше дело. Хочешь жить — держи язык за зубами. У нас прибыльное место. Мы в достатке и не голодные, еще и семьям перепадает. Попробуй, найди такое теплое местечко.

— Где хозяин сам Дьявол!

— Этот Дьявол сегодня утром приказал найти садовника. На кой черт ему садовник, не понимаю. У него никогда не было цветов.

Вечером, когда Владимир вернулся, за мной пришли и вывели на прогулку. Не сказали, куда ведут, а я с ужасом понимала, что не в комнату для опытов, а на улицу. Зачем? Я не знала.

Мне было сказано «хозяин велел».

Впервые я оказалась во дворе этого страшного строения, которое всегда казалось мне мертвым. И сейчас, ступая по земле, я понимала, что оно действительно мертвое, здесь даже растений нет. Все, что здесь было живым — это вороны, которые кружили над высокой оградой.

А потом я увидела ИХ. Я не верила своим глазам — посреди черноты, серости, полного увядания они казались волшебными. Нереально прекрасными. Я опустилась на колени, задыхаясь, не понимая, что я улыбаюсь.

— Это розы. Теперь здесь будут цвести розовые кусты.

Я посмотрела на мужчину в длинном противодождевом плаще. Его жидкие волосы развевались на ветру, а лицо казалось сморщенным, скукоженным, с тонкой, как папиросная бумага, кожей.

— Я садовник. Меня наняли ухаживать за этими растениями.

В эту секунду мне показалось, что на меня кто-то пристально смотрит, и я вскинула голову наверх. Пустые глазницы окон с железными витыми решетками. С этой стороны находятся комнаты генерала.

— Вам разрешено срезать цветы…Если хотите.

Я кивнула, и снова, как зачарованная, посмотрела на…розы. Белые розы. Никогда в своей жизни я не видела ничего красивее их.

Я так и не поняла, зачем он это сделал. Для меня оставалось долгое время загадкой.

На следующий день меня привели на очередной осмотр к Кларе, где она попыталась залечить шрамы на моей ладони, но я отказалась. Я хотела запомнить этот день. Не знаю, почему, но очень хотела, и мне казалось, что именно тонкие шрамы будут мне о нем напоминать.

— Ты здорова, Мила. Следующий осмотр я проведу через месяц.

Я в удивлении посмотрела на Клара, которая в этот раз сама что-то записывала в блокнот.

— ВВ13, — поправила ее я.

— Нет! Он дал тебе имя. Хозяин хочет, чтобы тебя называли Людмила. Так что начинай привыкать.

И снова эти нотки в голосе. Нотки…ненависти.

Потом, глядя на тоненькие шрамы на ладони, я буду вспоминать этот день, когда у меня появилось имя. Он придумал его для меня.

Глава 9

Мои воспоминания начинались смертью. В этом не было ничего шокирующего, ничего безобразного или отталкивающего. Для таких, как я. Смерть не может пугать того, кто сам же ее и сеет, кто ею живет и питается в полном смысле этого слова. Тогда, правда, еще и не понимал, что я и есть смерть. Смотрел на тела родителей, на то, как их уносят, накрытых белыми простынями, которые мгновенно пропитались кровью, потому что телами то, что от них осталось, было очень трудно назвать. И я чувствовал, как сжимаются и разжимаются пальцы моей левой руки. Быстро сжимаются и разжимаются. До хруста в костях и боли в фалангах. Этот признак ярости или сильных эмоций, которые я пытался контролировать, останется со мной навсегда. Потому что это было похоже на бред. Хорошо спланированный. Умело приведённый в действие, но бред, не поддававшийся пониманию. Учитывая то, на кого было совершено покушение. Это не просто убийство семьи военных. Это открытый вызов системе и тому, кто останется. Остался я.

Такие, как мы, не умирают своей смертью. Кто и зачем? В тот момент не имело значения. Я знал только одно — за мной смотрят сотни любопытных глаз тех, кто рад, что я остался сиротой, и никто из них не должен знать, что ребенку с ледяными равнодушными глазами, внушавшими ужас даже прислуге, которые его вырастили, больно. Это была моя первая и последняя боль, я похоронил её глубоко и закопал, зашвырял комьями мерзлой земли. А, точнее, я гораздо позже узнаю название тому чувству, что разворотило все внутренности, заставляя жадно вдыхать отравленный воздух, пропитавшийся запахом покойников. Улыбка Смерти особенно устрашающа, когда навечно замирает на губах тех, кто нам дорог. Я любил своих родителей. Тогда я еще умел любить. Нонсенс. Зверь, истинное чудовище может существовать в стае, но навсегда остаётся одиночкой. Он не может испытывать никаких эмоций к соплеменникам. Даже они со временем становятся конкурентами в борьбе за еду, за место обитания, за положение в обществе. Сфера чистого, жесточайшего эгоизма, не признающая связей, кроме тех, что несли выгоду.

Правда, понял я это, лишь когда мысленно попрощался с душами родителей. Выработанные годами правила поведения обречены становиться отличительными признаками отдельно взятого общества. Отец муштровал меня и растил для того, чтобы я стал тем, кем стал. Чтобы служил на благо своей Родины. Чтобы отдал за нее все и в том числе свою жизнь. Никого не жалел, не любил.

Я никогда их не откапывал — воспоминания. На протяжении многих лет даже не пытался. На них образовался нарост пыли, инея и кровавой корки, но они не истлели. Оказалось, воспоминания бессмертны. Особенно те, что причиняют боль. У меня их было слишком мало, тех ценных, которые стоило сохранить.

Я убивал бессчётное количество раз сам. Чужая жизнь имела для меня ничтожную цену, а когда собственноручно назначаешь стоимость, то она кажется смехотворной. Мне доставляло удовольствие отнимать жизнь.

И я не скрывал получаемого наслаждения. Я позволил себе этот недостаток, потому что благодаря ему меня боялись в десятки раз больше, чем других, а я пожирал чувство паники и смаковал все грани дикого ужаса и боли тех, кто попадали в жернова правосудия за свои ошибки и проступки. По кругу. Я игрался с ними в изощренные игры. Мне нравился сам процесс, всегда и во всем. Я — гурман, я ем их эмоции. Мне никого из них не жаль. Они предатели, они посмели пойти против системы и за это поплатились. Меня так учили. Я с этим вырос. Я с эти жил и с этим умру.

Жизни достойны лишь сильнейшие. Физически, духовно. Испокон веков. Тот, кто сильнее, тот и определяет устройство того или иного пространства, а также возможность жизни для других.

В тот день я впервые откопал воспоминания и сравнил. Я возненавидел постых ничтожеств, у которых есть право на эмоции, на счастье, на слёзы. Я пожирал их с наслаждением, блядь, с изощренным кайфом, растягивая агонию на недели и месяцы. Питаясь страхом, желаниями, мольбами. Это было вкуснее крови, вкуснее всего, что мне доводилось пробовать — страх и боль. Тот самый страх, который я почувствовал, когда к носкам моих ботинок растекалась багровой лужей кровь, и я не отступал, а смотрел, как мои ноги утопают в ней, как белеет рука матери на фоне красного, как блестит на ее пальце кольцо. Я знал, что она мертва, и мне было страшно. Нет, меня не напугали мертвые тела. Мне хотелось орать, звать ее по имени, плакать. Меня напугало, что я больше никогда не услышу ее голос, не увижу, как она смотрит на меня, и не почувствую, как прикасается ко мне.

Я помнил ее прикосновения, и я возненавидел того, первого арестанта, убитого мной за то, что в его воспоминаниях мать целовала и ласкала своего ребенка, а отец подбрасывал вверх на вытянутых руках, и мальчик смеялся. Я слышал смех, я сам мог хохотать, но это иное, в нем звенят другие ноты. Не знакомые мне, непонятные, но вызвавшие черную зависть. Зависть, потому что он мог позволить себе быть слабым, а я нет. Эмоции и привязанности — это самая большая наша слабость. Они оттягивают нас назад, не позволяя хладнокровно мыслить на несколько шагов вперёд. Но, вашу мать…есть такие эмоции, что стоят золота всех миров вместе взятых. И это я пойму гораздо позже. Меня отец воспитал иначе. Никакой ласки, никакой любви. Только преданность Отечеству, Главнокомандующему и своим принципам. Фанатизм. Как в религии. Моей религией было мое государство, партия.

А тот парень, он плакал, я видел, как по его щекам текут слезы, когда я заставлял его вспоминать снова и снова самые болезненные моменты его никчемной жизни. Я не умел плакать, мне запрещали, а он, ничтожество, умел и имел право. Я убил его, расстрелял сам лично врага народа, того, кто предал Родину. Одичавший, пытающийся выжить и выгрызть себе место под солнцем, молодой пацан, вдруг понял, в чем его сила — в страхе, который он внушает. Легче всего в этом мире продать именно страх. Страх и надежду. Испуг заставляет подчиняться, склонять головы, падать на колени, а надежда держит в узде глупцов, готовых верить в лучшее.

Это единственный убитый мной арестант, которого я помнил, а дальше это стало столь неважно, как вспоминать, что ты ел год назад на завтрак.