Игрушка для генерала

Лучше бы я этого не делала. Лучше бы лежала в постели и перебирала свои «драгоценные» воспоминания, потому что то, что я увидела, перевернуло все. Разделило мою жизнь на до и после.

С корпуса выносили людей, их швыряли прямо на обледенелую землю в нескольких шагах от меня, и я с ужасом узнавала в них тех, кого сегодня якобы отобрали. Хотя в них уже вряд ли можно было узнать людей. Истерзанные, избитые — они походили на куски мяса.

А потом надзиратели вытащили ту самую девчонку — ДР24, ее не бросили к остальным, ее потащили за волосы ко второму корпусу. Волоком по обледенелой земле, я видела, как она упирается ногами, слышала, как кричит и умоляет. Пригнувшись к земле, я юркнула в приоткрытые ворота, прокралась за ними и застыла, увидев наяву все то, что мне показывали на экранах в том страшном корпусе.

Ее насиловали надзиратели. Все шестеро. Они драли ее на части, били ногами, швыряли к стене, ставили на колени, каждый тянул на себя истерзанное женское тело. Я слышала их брань и ее крики, звуки ударов, ее захлебывающиеся стоны и, стиснув пальцы, зажмурив глаза, понимала, что оцепенела, что внутри меня зарождается сумасшедшая волна ярости и боли, что меня душат слезы.

Они оставили ее спустя час, а я все это время сидела в кустах, кусая губы до крови, чувствуя, как схожу с ума от ужаса и жалости. Они больше не были для меня безликими, на которых нельзя смотреть…у них появилось лицо. Ее лицо, искажённое от боли, опухшее, с кровоподтеками, разодранным ртом, заплаканное. И я никогда не забуду рычание надзирателей, глумящихся над ее телом. Вот и обратная сторона секса…грязная и уродливая.

— Соси, сука. Давай раздвинь ноги пошире! Никто! Ты, сука, никто! Ты сдохнешь, и всем на это наплевать! Твой грязный рот должен сосать, а не разговаривать, иначе тебе отрежут язык!

Мне хотелось закрыть уши руками и кричать до хрипоты, чтобы они остановились.

Ее вынесли за руки и за ноги, швырнули за территорию сектора.

С этого момента у нее больше нет даже номера.

Я пробралась обратно за ворота, увидела, как она встает с земли, как шатается, как ее скручивает пополам в страшном приступе тошноты, и она рвет в снег. А потом заметила меня и отрицательно качнула головой, пошла в сторону горы…моей горы, а я за ней, размазывая слезы, стараясь не упустить из вида голые ноги, залитые кровью. Я не знала, зачем шла следом…во мне возникло какое-то непреодолимое желание обнять ее. Вот так сжать двумя руками до хруста и не выпускать. Я чувствовала, что это необходимо.

ДР24 взобралась на вершину, к обрыву, остановилась на самом краю. И только тогда я поняла, что она хочет сделать, когда из-под ее ног мелкие камни полетели вниз, и она посмотрела на небо.

— Не надо! — прошептала я. — Не надо, пожалуйста!

ДР24 обернулась ко мне, балансируя на носочках, и я задохнулась, увидев в ее глазах отражение смерти. От нее веяло холодом, льдом…у меня появилось ощущение, что никто и ничто уже не держит ее здесь.

— Нет никакой жизни за Островом, ВВ13! Только смерть! Все они мертвы! И ты умрешь! Я сегодня, а ты чуть позже! Мы все мертвецы! Все!

Я, тяжело дыша, смотрела на нее и чувствовала, как все тело покрывается ледяным потом, как он стекает между лопатками, как шевелятся мои волосы.

— Они убьют вас! После задания или до! Никто не выживает! Почти никто! Так какая разница, когда? Вы все у них в списках мертвых! Все!

Мне хотелось закричать, что она лжет! Вне Острова нас ждет иная жизнь, ДР24 ошибается, и… Но я не могла произнести ни слова.

— Все вы — мертвые! Запомни — все!

Распахнула руки и шагнула назад. Я закрыла рот обеими ладонями, чтобы не закричать. Услышала глухой звук падения тела на камни внизу пропасти и вздрогнула, чувствуя, как по щекам текут слезы. Утром ее найдут надзиратели и выкинут за Овраг.

Глава 5

Нет страшнее врага, нет никого беспощаднее, хладнокровнее, изощрённее в способности поломать все что есть, столкнуть за край, накинуть петлю на шею, изменить до неузнаваемости твою жизнь, чем ты сам. Я думала о том, что сказала ДР24 перед тем, как упасть с обрыва. Я прокручивала эти слова бессчётное количество раз и понимала, что хочу знать правду. Хочу понять, зачем это всё, иначе сведу себя с ума. Я так жадно желала, чтобы она соврала, чтобы заблуждалась или оказалась чокнутой истеричкой… но у меня было то самое пресловутое чувство, когда точно знаешь, что самые худшие твои опасения — они верные. Знала на уровне подсознания. Мы не просто так изолированы от мира, нас не просто так держат за колючей проволокой под током, тренируют по двенадцать часов в день, проводят опыты, и не зря сюда привозят на вертолетах новеньких, значит, есть спрос, а спрос не бывает на то, чего слишком много. Это как в столовой по пятницам дают пирог с ванильным кремом, зачем-то его готовят в ограниченных количествах, и достается он только тем, кто первыми стали в очередь за едой. Все спешили успеть именно из-за ванильного пирога. Потому что его было мало, потому что он заканчивался… ЗАКАНЧИВАЛСЯ. Именно поэтому его выдавали по кусочку на квадратных тарелках, а не ставили на общий стол, чтобы каждый мог взять столько, сколько хочет. Так и мы — изолированы, потому что заканчиваемся. Будь нас много, никто бы не запирал нас на Острове, не стерег, не оберегал. Мы имеем ценность, но такую же, как у ванильного пирога — пока не съедят. От этих мыслей мороз шел по коже.

Избранных вывезли с Острова, и все превратилось в монотонную череду одинаковых дней и ночей, приправленных моим диким желанием знать больше. И я узнала. Тот, кто ищет, тот всегда находит. Кто знает, как сложилась бы моя жизнь, не сделай я этого, кто знает, может, все было бы иначе… и, может, стоило пустить всё на самотек ещё тогда. Нет, я не жалела. Ни об одном своем решении. Никогда. Сожаление — это непростительная слабость, признание собственной неполноценности, глупости, а я точно знала, что все свои ошибки я повторила бы снова хотя бы потому, что они привели меня к НЕМУ. Я, итак, замечала больше, чем раньше. Мне открывалась изнанка нашей жизни, вся та грязь и похоть, что нас окружала, бесконечное насилие, смерть, издевательства. Я видела, как надзиратели уводят изгоев в тот самый корпус, и они больше не возвращаются оттуда прежними. Превращаются в тени, в подобие людей. Да, отвратительно и ужасно, но чужие пороки иногда играют на руку, а любопытство сводит в могилу. Я поняла, что пока надзиратели зверствуют в корпусе, ворота остаются открытыми и псы загнаны в клетки.

Я дождалась ночи, наблюдая, как они тащат очередную жертву, и, тяжело дыша, с каким-то странным упорством, с пониманием — лучше не лезть, я все же пошла туда. В закрытый корпус, за два часа до рассвета. Когда на Острове все вымирает, и под покровом ночи я могла незаметно проникнуть в закрытый сектор.

Я не знаю, что толкало меня нарушить правила, какой дьявол вселился. Во мне всегда жил этот дух сопротивления, я шла наперекор всему, что мешало мне достичь моих целей. Тогда я еще не понимала, что это и есть тот пресловутый брак. Я проникла в здание и по памяти нашла те самые комнаты, где над нами проводил опыты Филипп. Конечно, не по собственной воле, хотя эта тварь наслаждалась нашей болью в прямом смысле этого слова, но приказы отдавали свыше, а он их выполнял. С изощренным удовольствием.

Со стороны отсека для отдыха доносились хриплые стоны, крики, сопение, рычание, и все мое тело снова покрылось мурашками. Я уже знала, что именно они там делают. То же самое, что и с ДР24. Возможно, когда-нибудь и мне пройдется пройти через это — мужскую похоть, насилие над плотью. Возможно. Не так ужасно и извращенно, как это делают надзиратели, но какая разница, как насиловать: вшестером или по одиночке, тело или душу, итог всегда один и неизменный — унизительное превосходство, и утверждение этого превосходства над более слабыми. Ничто так не ломает человека, как ущемление его свободы и права выбора. Мы все — жертвы массового изнасилования правительственной системой. Рабы. Не люди. Никто. А, точнее, ничто. Хотя мы не разделялись на возможности по половому признаку. Среди нас были девочки физически намного сильнее мальчиков…и не только физически.

Пункт управления, с которого Филипп отдавал приказы оказался открыт. Видимо, охрана принимала участие в кровавом пиршестве извращенцев.

Я подошла к мониторам, осмотрелась по сторонам, и мои глаза расширились от ужаса. Я видела списки. Все они на экранах, как на ладони. Цифры, зачеркнутые красными крестами, фотографии подростков, которые отбыли с Острова год назад. И наши. Их перечеркнутые, а наши обведенные в квадраты. Не нужно уметь читать, чтобы понять — ДР24 была права.

Никто из якобы Избранных не выживает. Их ликвидируют после задания. Цифры обозначают количество выполненных миссий.

— Твою мать! Ах ты ж сука!

Я вздрогнула и резко обернулась. Увидела одного из надзирателей. Его лицо с блестящими глазами, покрытое пятнами крови, раскраснелось и покрылось капельками пота, он на ходу застегивал ширинку. Двинулся ко мне, и в меня вселился дьявол, сгорающий от ярости, разочарования и отчаянной злости. Обречённого понимания, что теперь все равно, как, но я умру или от его руки, или потом, использованная и никому не нужная. Я отшвырнула его от себя с такой силой, что он отлетел в сторону, разбивая телом стеклянную стену и напарываясь спиной на один из осколков, пронзивший его насквозь.

— Су…ка! — с его рта, булькая, полилась кровь.

Я смотрела на него, застыв на месте, не в силах пошевелиться, пока мне не скрутили руки за спину и не толкнули на пол, лицом вниз, наступив на голову тяжелым ботинком, тыкая дулом автомата в спину.

— Чрезвычайная ситуация! Закрыть все отсеки, все сектора — ученик убил надзирателя. Ученик проник в командный пункт. Комендантский час! Не впускать и не выпускать за периметр!

Меня заперли в той самой комнате вместе с трупом надзирателя. Тогда я еще не знала, что за убийство ученика приговаривают к пыткам и смерти. Что он автоматически переходит в ранг изгоев.

А потом изнуряющие часы пыток, избиения под злорадным взглядом Филиппа, который с упоением выбивал из меня признания, а я упорно молчала. Мне нечего им сказать, кроме того, что я всех их ненавижу и желаю им смерти, а он читал это в моих глазах. Как самое очевидное. Только тогда я не осознавала, что ко мне не применили и десятой доли способов развязать язык — пытать по настоящему имел право только Хозяин.

* * *

Под ногами вязкий песок, он забивается между пальцами, обжигает босые ноги.

В спину то и дело врезается приклад автомата. Точно между лопатками… Подгоняя, не давая ни секунды передышки. И я морщусь от боли. Моя спина исполосована кнутом, материя липнет к коже, каждый шаг причиняет мучительную боль. Руки заломлены назад, и веревка натирает затекшие запястья. Нас всего трое. Мы одеты в робы заключенных-смертников. Черные балахоны до колен. Двое мужчин и я. Мне страшно. Я знаю, что сегодня умру. Нас будут пытать: отрезать пальцы, выдергивать ногти, протыкать барабанные перепонки раскалёнными спицами. Филипп красочно описал, как развязывают языки спецслужбы, как опустошают мозг, как одним движением могут раздробить все кости, остановить жизненно важные органы, разорвать изнутри, а потом расстреляют в упор, а, скорее всего, отрубят голову и снимут это все на камеру, чтобы показывать остальным. Держать их в страхе и покорности, отбивая любое желание бежать с Острова. Порождая в них фанатический ужас перед наказанием, чтоб не смели идти против системы низшие твари, взращённые как материал, как правительственный эксперимент, предназначенный для использования в их целях.

Я иду вперед, и меня слепит солнце, волосы лезут в лицо и липнут к потной коже, покрасневшей от жары. Мне хочется пить, но мне, скорее, покажут, как поят шакалов, чем дадут хоть глоток.

Моя роба липнет к спине, причиняя невыносимую боль, и я понимаю, что мои раны не зажили. Там все разодрано до мяса после последней экзекуции. Я бросаю взгляды на мужчин, таких же приговоренных, как и я, и понимаю, что они смирились, сломались. Они хотят смерти. А я нет. Я хочу жить. Я хочу еще немного пожить, чтобы увидеть его последний раз. Я спотыкаюсь и падаю, меня бьют ногами, и я закрываю лицо, сворачиваюсь клубком, чтобы избежать ударов, чувствую, как волоком тянут за волосы по раскалённому песку, а потом швыряют с такой силой, что я пролетаю несколько метров. В рот и в глаза набивается песок. Я кашляю и захлебываюсь. Мне больно. Мне страшно. Падаю плашмя у чьих-то ног, вижу перед глазами носки сапог, начищенные до зеркального блеска. Приподнимаю голову и высокое голенище, военные брюки, заправлены в сапоги. Пытаюсь встать на локти и в этот момент чьи-то руки рывком поднимают с песка, и мне кажется, я лечу в пропасть, меня раздирает на части, мое сердце колотится так громко и сильно, что вот-вот раздробит грудную клетку, потому что я вижу его глаза. Синие. Как небо. Холодные и горячие одновременно. В ту минуту я еще не понимала, что он и есть самый жуткий палач из всех, кто окружал меня ранее. Что я восхищаюсь ликом собственной смерти, самым жутким чудовищем и монстром, которому нет равных в извращенных издевательствах, в том, как вывернуть человека наизнанку, поставить на колени его душу, вымотав и физически, и морально.

А потом меня куда-то везут с завязанными глазами, скованную по рукам и ногам. И я слышу его голос, он отдал приказ, чтобы меня доставили к нему, он лично выбьет признания с ученика, чтобы понять масштабы нарушения правил безопасности информации на Острове. А еще помню, как отрубили головы тем двум надзирателям…по его приказу, но это потом, предварительно содрав с них кожу живьем, по полоскам, как свежуют тушу животного, выдирали ногти, выкололи глаза, раздробили кости, под дикие крики боли, насадили, еще живых, на колы, разрывая им внутренности. Потом у меня не останется иллюзий: Владимир раздерет их в клочья, одну за другой, он никогда не будет скрывать от меня, кто он такой и на что способен. Это благородная откровенность чтобы я знала кому принадлежу. Потому что Владимир Власов — один из самых сильных и влиятельных генералов НКВД как и один из самых молодых. Как говорила ДР24, он и есть сердцевина Зла, самое жуткое его порождение, мрак в чистом виде, кошмар с ослепительно красивой внешностью и черной дырой вместо сердца и души. Но кто сказал, что это изменит мою одержимость этим жестоким дьяволом? У страсти нет цвета кожи, возраста, пола, сущности, характера, наклонностей. Она живой организм, она самый страшный голодный зверь и она жрет тебя живьем, не заботясь о том, что орет твой разум, потому что и он покоряется первобытной силе, противоречащей всем доводам рассудка. Любовь даже в непроглядной тьме находит луч света и превращает его в свое собственное солнце, вокруг которого вращается, корчась от боли и ожогов, но стараясь приблизиться как можно ближе…даже с риском превратиться в кучу пепла.

Глава 6

Меня вывезли с Острова. Мечты сбываются. Сейчас это звучало довольно мрачно. Я понимала, что это не означает ничего хорошего. Но, с другой стороны, у меня появилось время. Никто не понимает, насколько дорогим бывает время. Его не купишь за деньги, не подвинешь, не перенесешь, не проигнорируешь, оно неумолимо. Обычно каждую его секунду начинаешь ценить только тогда, когда осознаешь, насколько мало его у тебя осталось или в те мгновения, когда хочется, чтобы оно остановилось.

Моё внутреннее любопытство и какой-то противоестественный восторг заставляли меня то и дело смотреть в иллюминатор на проплывающие облака, на слепящие лучи солнца. Поразительно, но я чувствовала себя свободной. Да, со связанными руками, изодранной спиной, голодная, напуганная, я чувствовала себя свободной от Острова. Где-то внутри я ясно понимала, что туда уже не вернусь никогда, а, значит, я освободилась. Я больше не безликое существо в синей униформе я та, кто разворошила это осиное гнездо и меня запомнят. Надолго. А еще я искренне надеялась, что принесла неприятности Филину. Пусть не такие как у меня, пусть незначительные, но я насолила этой твари.

Конвоирам было совершенно наплевать, что я делаю. Они о чем-то говорили между собой и смеялись. Обо мне забыли. Скорее всего, это плохой знак, но какое им дело до связанной девки в драной одежде, измазанной в грязи и вывалянной в песке. Нестерпимо болели раны на спине, но я старалась не думать о них. Вероятнее всего, там, за чертой Острова, меня ждут худшие испытания, чем пытки Филиппа. Я еще не понимала, почему меня оставили в живых. Но это давало слабую надежду на отсрочку казни. Вытерплю ли я все то, что вытерпели казненные надзиратели? Я не боялась боли. Нас учили ее не бояться, нас вообще приучали к ней, как к естественному состоянию. Каждодневные опыты вырабатывали иммунитет к физическим страданиям. Особенно у меня — ведь я их помнила до мельчайших деталей, и, тем не менее, каждый день я должна была делать вид, что ничего не понимаю и снова идти на эту пытку добровольно, иначе… иначе мне, скорее всего, ждала бы участь ДР24. Хотя, кто знает, может, ей повезло намного больше, чем мне.

Вертолет приземлился и меня схватили за шкирку, как паршивого котенка, вытащили наружу, пиная и толкая, а когда я падала, за волосы ставили на ноги. Я даже не представляла, во что превратилась моя кожа — в сплошной синяк. Оглядывалась по сторонам, несмотря на весь ужас, на дрожащие колени, сбитые босые ноги, я все же жадно рассматривала тот мир, в который попала. Хотя рассматривать особо было нечего. Изолированный аэропорт на пустыре, окруженном голыми деревьями и высоковольтными столбами. И, тем не менее, это не Остров, здесь даже воздух иной, атмосфера. Мне по-прежнему пахло свободой. Наивная идиотка. До свободы в полном смысле этого слова мне ещё очень далеко. Если вообще возможно.

Меня забрал автомобиль. Я тогда впервые в жизни села в машину. Очень странно, если учесть, что теоретически я умела ею управлять, практику мы проходили на тренажерах. Я вполне могла сесть за руль с закрытыми глазами, даже за управление вертолетом или мотоциклом. Нас учили всему: пяти языкам, писать читать, языку глухонемых, брайлю. Я была хорошей ученицей. Всегда только на отлично. Потому что боялась…всегда боялась стать изгоем.

Мы ехали довольно долго, я не могла рассмотреть ровным счетом ничего за занавешенными стеклами автомобиля. С двух сторон от меня сидели конвоиры, продолжая беседовать и перекрикиваться с водителем.

— Зачем она ему?

— Не знаю. Понятия не имею. У генерала какие-то свои критерии и запросы.

— ВВ12 мы не возили к нему.

Конвоир бросил взгляд на меня, а потом на своего дружка.

— Плевать, ее все равно уничтожат после допроса.

— ВВ12 тут же отправили на задание, которое она провалила и была ликвидирована.

— Тогда какого… зачем сейчас?

— Черт его знает, что у него на уме. Не лезь в это. Меньше знаешь — дольше жив.

Конвоир снова повернулся ко мне, окинул взглядом, словно лапая, словно касаясь, как мерзкими щупальцами этими сальными глазками «ощупывая» мое тело.

— Красивая.

Второй фыркнул и засмеялся.

— Думаешь? Да у него женщин столько, сколько ты не видел за всю свою жизнь, плюс сто лет вперед. Нахрена ему эта оборванка костлявая, когда можно трахать актрисулек, певиц, богему или любую высокопоставленную шлюху?

— А я бы оттрахал эту.

Он протянул руку и дернул мой локон, который упал мне на глаза. Я повела головой, и он сжал мои волосы пятерней.

— Не дергайся, сука! Когда тебя прикажут казнить, ты пройдешь через меня. Так что будь посговорчивей, и я отымею тебя более гуманно.

Второй фыркнул.

— Она зеленая. Не спелая. Не люблю таких. Несозревших. Кожа да кости.

Пальцы на моих волосах разжались и поползли по шее к груди. Я закусила губы, чтобы не закричать, к горлу подкатил приступ тошноты, когда ладонь накрыла мою грудь и сильно сжала.

— Еще как созрела. Я бы погрыз ее розовые соски, пожевал до крови.

Зажмурилась, мысленно отстраняясь от холодных пальцев ублюдка, которыми он шарил у меня за пазухой.

— Я знаю толк в маленьких, грязных куколках. Они часто проходят через меня перед тем, как отправляются на тот свет. Она многому научена, да, дрянь? Тебя же учили, как ублажать мужчин, маленькая шлюха?

Он сжал мой подбородок, заставляя поднять голову, но я снова повела ею, не поднимая глаз.

— После допроса от нее останется лишь жалкая тень. Он превратит ее тело в лохмотья, покалечит разум, и ты будешь трахать полуживой труп.

— В этом тоже есть своя прелесть, — его холодные пальцы сжали сосок, и я мысленно раздробила ему все кости, освежевала и посадила на кол, как и тех двоих надзирателей, — посмотри мне в глаза! Ну! Сука! Смотри мне в глаза!

Я посмотрела, вкладывая в свой взгляд все презрение, которое клокотало во мне.

— Наглая. Дерзкая. Бракованная! Хозяину не понравится твоя дерзость и он велит выколоть тебе глаза. Так что лучше на него ТАК никогда не смотри.

* * *

Черепичная крыша здания возвышались над высокой серой стеной, обнесенной по периметру колючей проволокой. Массивные ворота поднялись наверх, пропуская автомобиль внутрь, и бесшумно опустились за нами. Тогда я не могла точно описать это строение, мне было не с чем сравнивать, разве что с нашими корпусами на Острове. Сейчас я бы сравнила это здание с крепостью. Здесь царила странная атмосфера глухой тишины. Никаких звуков, кроме карканья ворон и завывания ветра.

Я видела торчащие из земли кустарники, голые деревья. Сухая листва хрустела под босыми ногами, клубы тумана путались между деревьями, как рваная вата. Осень. Посмотрела на окна здания за тонкими прутьями решеток. Или стекла занавешены, или там кромешная тьма. Если сравнить с корпусами Острова, то это здание казалось огромным и страшным живым организмом, словно пропитанным мрачностью и угрозой.

Я дрожала, как осиновый лист, мелкой и крупной дрожью, отбивая зубами барабанную дробь от холода, чувствуя, как меня одновременно и тошнит, и сосет под ложечкой от голода. На Острове нас трое суток не кормили. Меня не тащили, я шла следом надзирателями и чувствовала, как меня переполняют противоречивые чувства: от ужаса до совершенного абсурдного предвкушения встречи. Тогда у меня не было понимания нормальности своих эмоций, мне было опять-таки не с чем сравнивать. Я просто плыла по течению, без права выбора. Но я свой выбор сделала в тот момент, когда нарушила законы Острова, и прекрасно понимала, что за это последует расплата. Мне не было страшно, я была готова умереть, потому что мне никогда не простят того, что я пошла против системы, сломала их размеренную фальшивую жизнь.

Рассмотреть здание изнутри я не успела, как только мы вошли за массивную широкую дверь, к нам навстречу вышел мужчина в военной форме. Он презрительно осмотрел меня с ног до головы, потом бросил яростный взгляд на конвоиров.

— Слишком долго заставили ждать! Поторопитесь! Генерал в ярости!

Один из надзирателей, схватил меня снова за шкирку и потащил волоком за собой, заставляя цепляться руками за веревку, не давая опомниться, оглушая пинками и тычками, вырывая волосы. Мы спускались по узкой, крученой лестнице вниз, и никто не обращал внимания, что я спотыкаюсь, бьюсь о перила и о стены.

На меня давила тишина этого здания. Ни одного звука, кроме наших шагов, моих всхлипов, когда я получала очередной синяк от удара об острый край перил. Внизу перед нами распахнулась очередная дверь, и мы оказались в огромной зале с каменным полом, очень высоким потолком, с которого в центр залы были направлены яркие прожекторы. Я с ужасом увидела на стенах цепи, ошейники, шесты над потолком, и мне стало не по себе, я буквально физически почувствовала, что именно происходит здесь, назначение этого жуткого места. Значит, меня ожидают пытки. По спине пробежал холодок страха, и я нервно сглотнула.

А потом я увидела Владимира. Словно появился из ниоткуда. Со столпа искусственного света, или меня настолько ослепляли прожекторы, что я не сразу его заметила. Мне снова стало нечем дышать в его присутствии, я забыла, как это делается, а сердце бешено заколотилось в груди. Сейчас он был без неизменного длинного плаща. В военной рубашке, наглухо застегнутой на все пуговицы, в таких же штанах и высоких сапогах. Только волосы заглажены назад.

Владимир тяжелой поступью подошел ко мне. Он не сказал ни слова. Просто оглядывал с ног до головы, а у меня не хватало смелости посмотреть ему в глаза, но я чувствовала его взгляд. Очень тяжелый, пронизывающий насквозь. Тогда я не понимала, что моя реакция на него совершенно отличается от таковой у любого другого обвиняемого. Потому что все, кто общались с генералом, смертельно его боялись. На уровне подсознания, это было вложено в их головы, в их молекулы. Недра НКВД — это место, где бояться оказаться простые смертные. Я же испытывала совершенно иные эмоции. Я наслаждалась его присутствием, о котором мечтала долгие два года. Я была в него влюблена. Не так, как об этом пишут сейчас в романах, не так как влюбляются подростки, увлекаясь то одним, то другим. Нет. Я им заболела. Этот вирус проник в мою кровь с первой встречи и прогрессировал с каждой все сильнее и сильнее, как моя личная затяжная эпидемия. Тяжело дыша, уставилась в пол, на свои разбитые в кровь пальцы ног. Как же жалко я выгляжу по сравнению с ним. Вообще по сравнению со всем, что меня здесь окружает. Все такое огромное, громоздкое и я — маленькая, ободранная и грязная.

А еще это было не пять шагов, а два… всего два шага. Я так нервничала, что у меня пересохло в горле. Нет, не от страха, а от того, что он настолько близко ко мне, что я чувствую его запах… я вообще просто его чувствую. Физически ощущаю каждое движение, взгляд кожей, каждой порой на теле и не могу сама посмотреть на него. Пульс зашкаливал и набатом колотился в висках.

Надзиратель толкнул меня на колени и сдавил мне плечи с такой силой, что на глаза навернулись слезы. Теперь я смотрела на носки сапог генерала… на две буквы «ВВ» сбоку на подошве. Мне кажется, они впечатались мне в память, что они теперь выбиты на мне изнутри, как метка или клеймо. Моя принадлежность ему. Пока неосознанная. Не та, которой ему принадлежат ученики и будущие агенты с Острова. Иная принадлежность. Я пока не могла дать ей определения. Он продолжал молчать, а я знала, что он на меня смотрит. Это было бешеное ощущение взгляда каждой клеточкой тела, и я дрожала под этим взглядом, летала в пропасть. Чувствовала, как подрагивают пальцы конвоира. А вот он боится. Панически. До смерти боится. Даже вспотел, и я ощущаю этот запах пота, меня от него тошнит.

— Отпусти её! — от звука голоса Владимира кожа покрылась мурашками.

Пальцы надзирателя разжались. А потом мне показалось, что я умираю, точнее, я взлетаю. Стремительно, так быстро, что горло перехватывает от адреналина. Генерал поднял мое лицо за подбородок резким движением, и я невольно зажмурилась. Меня обожгло прикосновение. Это было его первое прикосновение ко мне. Совсем не чувственное, скорее, грубое, властное, но для меня это было самое невероятное сексуальное потрясение. Потому что все мое тело прострелило током, разрядом в тысячу вольт.

— Смотри мне в глаза!

Пальцы на подбородке сжались сильнее, и я медленно подняла веки. Ничего подобного я никогда в своей жизни не испытывала, вздрогнула всем телом, когда наши взгляды встретились. Все, что я чувствовала до этого, стало вдруг таким серым, блеклым, незначительным. Бездна его взгляда затягивала, лишая возможности моргнуть, вздохнуть, а у меня дух захватило от восхищения. Кристально-чистая синева, слишком яркая и ослепительная, я тонула в ней. Увидела недоумение в его глазах, не знаю, что именно он прочел в моих. Точнее, я догадывалась, я не умела скрывать эмоции, ни одной, и меня трясло от взгляда на него, от всплеска чувственного наслаждения ощущать его пальцы на своем подбородке. Пусть через перчатки, но мне они казались такими горячими… эти длинные пальцы, которые мне так хотелось увидеть не скрытыми под тонкой черной кожей.

Генерал завораживал, гипнотизировал, и я понимала, что в этот момент не принадлежу себе, потому что он словно проникал в мои мысли, в меня саму, через этот зрительный контакт, заставляя мою кровь вскипать и стыть в жилах. Контраст на контрасте.

— Говори! Рассказывай все! Кто ты такая?

Порабощение воли, не терпящее возражений, только подчинение. Беспрекословно и немедленно.

— Я — ВВ13

И я заговорила. Я рассказывала ему о себе… я словно впускала его внутрь себя самой. Все мое сознание было готово принять его, оно жаждало впустить так далеко, как он захочет, так глубоко, как прикажет. Как если бы я приняла его в свое тело. От мыслей об этом сердце заколотилось еще быстрее. И от осознания, что он заговорил со мной, что он касается моего лица и от той дикой эротической волны, с которой меня обволакивало его присутствие, я задрожала, чувствуя, как учащается снова мое дыхание, как пульсирует внизу живота, как затуманивается мой взгляд, все еще тонущий в ледяной синеве. Сейчас, спустя время, я понимаю, что тогда он не применил никаких усилий для того, чтобы я это почувствовала. Это был всего лишь первый приказ Хозяина своей игрушке и я покорилась… но не как агент. А как женщина. Маленькая женщина, которая уже тогда сходила по нему с ума. Это было зарождение чувств.

Первая любовь беспощадна. Она слишком чиста и наивна, чтобы прятаться где-то в глубине, она на поверхности, ее можно потрогать руками, увидеть. Ее невозможно скрывать, контролировать. Контроль приходит с опытом, у меня его тогда не было и в помине.

— Расскажи мне все! — Голос ворвался в сознание, заставляя распахнуть шире глаза.

И я рассказала ему про насилие над изгоями, трупы за пустырем, смерть ДР24, наверное, и многое другое, от чего мои щеки зарделись, а его брови слегка приподнялись в удивлении, губы скривила усмешка, и мне показалось, я сойду с ума от стыда. Краска прилила к щекам, но отвести взгляд не смела.

— Дальше — приказал, почувствовав мое смущение.