Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Монтень. Выписки и комментарии. 1930-е годы - Михаил Александрович Лифшиц на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Глава XII

О твёрдости

Эта глава направлена фактически против стоицизма и написана не с точки зрения мудреца-героя, а с точки зрения человека обыкновенного. Однако мудро понятый стоицизм признаётся необходимым дополнением к материальному признанию нашей слабости:

Решительность и твёрдость вовсе не требуют того, чтобы мы не избегали, поскольку это для нас возможно, угрожающих нам зол и неприятностей; а следовательно, мы отнюдь не должны жить под постоянным страхом внезапного наступления бедствий. Наоборот, все честные средства, способные обезопасить нас от зол, не только дозволительны, но и похвальны. И роль твёрдости состоит главным образом в том, чтобы стойко переносить неприятности, от которых нет избавления. Подобным же образом, нет такой телесной изворотливости и таких движений вооружённой руки, которые мы сочли бы дурными, раз они служат для того, чтобы защитить нас от удара, который нам наносят.

Этика Монтеня, направленная против фантастической этики средневекового рыцарства, содержит в себе уже заранее и критику буржуазного кантовского морального стоицизма. В главе XIV за более трудными поступками, требующими большой стойкости, признаётся определённое преимущество. Любопытно, что в примерах преобладают боевые случаи с огнестрельным оружием: пушками и мушкетами.

Глава XIII

Церемония встречи королей

Довольно старое правило:

Общим правилом для всех собраний является также то, что низшие должны являться первыми, в то время как людям более видным приличествует скорее заставить себя подождать.

Маргарита Наваррская полагала, что дворянину вежливее поджидать короля дома, чем идти к нему навстречу: можно разминуться.

Свободное соблюдение светских правил: Не только каждая страна, но даже каждый город (и каждая профессия) имеют свои особые правила учтивости. Я в детстве был достаточно старательно вышколен в этом и жил в достаточно хорошем обществе, чтобы быть невеждою в правилах нашей французской учтивости, и я мог бы даже обучать им. Я люблю им следовать, но не с такою робостью, чтобы тем самым стеснять свою жизнь: они имеют некоторые стеснительные формы, и если мы опускаем эти последние сознательно, а не по ошибке, от этого любезность наша ничуть не проигрывает. Я часто видал людей, невежливых вследствие чрезмерной вежливости и несносных своей учтивостью. За всем тем, наука о том, как вести себя, – это очень полезная наука. Она, подобно привлекательности и красоте, является первейшим связующим средством в обществе и содружестве, а следовательно, открывает нам возможность поучаться примерами других и самим подавать пример для использования, если только у нас есть что-либо поучительное и достойное подражания.

Глава XIV

О том, что вкус добра и зла зависит в значительной мере от того мнения, какое мы о них имеем

Относительность добра и зла. Зло и страдание, нищета – всё это или прямо зависит от нашего мнения, а не от самого себя, или может быть изменено нами, нашим сознанием (что сводится к тому же). Доказательства: мы чувствуем различно, мудрецы и простой народ не боятся смерти.

Однако оставим в стороне этих прославленных мужеством людей. Феодор ответил Лизимаху, угрожавшему его убить: «Это будет знатный удар, ты сравняешься по силе со шпанской мухой». Большинство философов намеренно предваряли или ускоряли свою смерть.

А сколько мы видели людей из народа, которые, когда их вели на смерть, – и не просто на смерть, но на смерть, сопряжённую с позором, а иногда и с тяжкими муками, – обнаруживали, одни из упорства, другие в простоте своего сердца, такую твёрдость, что нельзя было заметить никакой перемены в их обычном поведении? Они устраивали свои домашние дела, давали поручения своим друзьям, пели, обращались к народу с поучениями и разговорами, вставляя даже иногда несколько слов для смеха, пили за здоровье своих близких, не хуже Сократа. Множество примеров великолепного простонародного презрения к смерти и отсутствия боязни перед ужасами религии. Способность выносить страдания зависит от обстоятельств. Мы способны преодолевать даже боль, если свободны от страха смерти. Если мы страдаем, то именно вследствие непривычки находить критерий добра и зла в себе самих. Надо изучить не только наше тело, но и нашу душу, используя нужные уловки. Тело то в большей, то в меньшей степени, но всегда стремится в одну и ту же сторону, имеет одну и ту же склонность; душе свойственно всевозможное разнообразие форм, и в каком бы состоянии она ни находилась, она приспособляет к себе чувствования нашего тела и все другие проявления нашей жизни; поэтому надо её изучить и исследовать, пробуждая скрытые в ней всемогущие силы. Нет такого аргумента, такого предписания или такой силы, какие могли бы противостоять её стремлению и её воле. Из стольких тысяч уловок, находящихся в её распоряжении, дадим ей ту, которая ведёт к нашему сохранению и спокойствию; и тогда мы не только будем укрыты от всякого рода обид, но даже, если она того пожелает, испытывая обиды и страдания, будем чувствовать себя награждёнными и польщёнными.

Она умеет использовать все различия: ошибки, сновидения служат ей, давая надёжные средства обеспечить нам покой и довольство. Легко заметить, что наши страдания и наши желания обостряются вследствие вмешательства разума. У животных, разум которых находится под спудом, телу предоставляется чувствовать свободно и непосредственно, и потому чувства каждого вида животных почти одинаковы, как это показывает сходство их проявлений и производимых ими движений. Если бы мы не нарушали тех правомочий, какими в этом отношении снабжены наши члены, то, надо думать, это было бы для нас всего лучше, ибо природа, конечно, справедливо и в меру оделила их способностью и к наслаждению, и к страданию; да и не может быть несправедливо то, что всем обще и у всех одинаково. Но раз мы уже освобождены от этих правил и отданы на произвол наших необузданных фантазий, то постараемся по меньшей мере направить их в сторону, наиболее приятную.

Итак, первоначальная примитивная мера наслаждения и страдания дана природой. Только развитие нашего сознания производит раскол между «мнением» и реальностью. Жизнь, доставляя нам больше наслажденья, становится для нас ужаснее. Освободившись от природного равенства животных, мы впадаем в гибельную неодинаковость чувств. Нужно найти способ к сближению души и тела, направить нашу фантазию в наиболее выгодную для нас сторону.

Платон8 опасается нашей чрезмерной восприимчивости к страданию и наслаждению, тем более, что она слишком тесно связывает нашу душу с телом; я бы сказал, наоборот, что она слишком разъединяет душу и тело и отдаляет их друг от друга.

Подобно тому, как враг наседает на нас смелее, когда мы обращаемся в бегство, точно так же и болезнь становится дерзновеннее, когда видит, что мы трепещем перед ней. Она ведёт себя гораздо скромнее с тем, кто не поддаётся ей; надо противиться ей и бороться с ней. Отступая перед нею и очищая ей дорогу, мы сами призываем и навлекаем на себя грозящую нам гибель. Как тело укрепляется в борьбе, так и душа.

«Мнение – могучая сила, дерзновенная и безмерная».

Это положение Монтень подкрепляет десятками примеров, показывает относительность точек зрения. Примеры его доказывают большей частью возможность идти наперекор нашей слабости, вследствие героизма, тщеславия или какой-нибудь другой причины. Таким образом, здесь уже содержится истина просветителей «мнения правят миром», распадающаяся на два элемента: а) извращения первоначальной простоты, б) способность противостоять самому себе. Как привести наше мнение в гармонию с объектом? – вот вопрос, который занимает уже Монтеня.

От просветителей Монтеня отличает гораздо более глубокое понимание того, что существующая дисгармония связана с историческим развитием самосознания. Признавая разнообразие и относительность точек зрения, просветители, в соответствии со своим познавательным объективизмом, искали некоего естественного мнения, исходили из абстрактного противопоставления истины и заблуждения. Развитие сознания было для них благом, противостоящим совокупности всех ошибок и блужданий фантазии и чувства. Для Монтеня характерно более диалектическое, более историческое понимание трагедии субъекта и объекта. Хотя он и признаёт преимущество природного состояния, но этот естественный идеал не является у него абстрактной программой. Для Монтеня решение вопроса содержится в самом скептицизме, или, иначе, – его скептицизм совпадает с проповедью гармонии субъекта и объекта. Монтень не знает абстрактного «естественного мнения», понятия естественной ценности, естественной полезности вещей. Не полезность, а труд является критерием ценности, добра и зла. Не естественное, а человеческое, субъективное начало. Добро измеряется трудностью преодоления соответствующего зла. У Монтеня нет того распада на трудовую и «естественную» стоимость, который характерен так или иначе для XVIII века. Вот политическая экономия Монтеня:

«Что наше мнение даёт цену вещам, видно из того, что имеется большое количество таких вещей, в которых мы ценим не столько их, сколько нас самих; мы обращаем внимание не на их качество или пользу, а только на то, чего стоило нам добыть их, словно это составляет часть их собственного существа, и называем их ценностью не то, что они нам приносят, а то, что мы им приносим. Отсюда я делаю вывод, что мы очень экономно распоряжаемся нашими затратами; мы придаём им значение в зависимости от того, насколько они тяжелы, и именно потому, что они тяжелы. Наше мнение не допускает здесь бесполезных издержек. Уплаченные при покупке деньги определяют цену алмаза, трудности достижения – цену добродетели, скорбь – цену благочестия, болезнь – цену медицины».

Таким образом, субъективность оценки является у Монтеня объективно-исторической. Его идея состоит в том, что в нашем мире всё обменивается «так на так». Всё эквивалентно. За благо нужно заплатить трудом и страданием. В этом и состоит исторически-возможная гармония. Предполагая пропорцию оплаты величиной неизменной, Монтень приходит к выводу, что нужно меньше заботиться о количестве благ для того, чтобы уменьшить трудности и страдания. Он решительно против накопления. Богатство приводит к своей собственной противоположности. «На мой взгляд, все денежные люди скупы». «Не нужда, а скорее изобилие порождает скупость». Богатство не спасает от бедности. «Нужда в недрах богатства – худшее из зол», – говорит Сенека. Вместе с богатством растут необеспеченность и затруднения:

«Получая свыше двух тысяч экю дохода, я вижу нищету так близко, как будто бы она уже стояла передо мной: в самом деле, рок даёт возможность бедности пробить сотни брешей в нашем богатстве, не допуская часто ничего среднего между высшим счастьем и полным несчастьем».

Между тем это среднее состояние и является настоящим идеалом. Монтень проповедует соответствие расходов и приходов, но не с точки зрения экономии, а, наоборот, с точки зрения бессмысленности накопления: сколько получаешь, столько нужно и проживать.

«Теперь я сообразую мои издержки с получками; то одно преобладает, то другое, но в общем они почти в точности уравновешивают друг друга. Я живу изо дня в день и доволен, что имею чем покрыть мои текущие и обычные нужды; что же касается нужд чрезвычайных, то всех имеющихся в мире запасов было бы недостаточно, чтобы удовлетворить их. Безрассудно было бы ожидать, что судьба сама даст нам оружие против себя; мы должны бороться с ней нашим собственным оружием; оружие, случайно подвернувшееся под руку, может предать нас в самом разгаре битвы. Если я накопляю теперь, то только ввиду каких-либо трат, предстоящих в ближайшем будущем, не для того, чтобы покупать земли, которые мне ни на что не нужны, но для того, чтобы покупать предметы, доставляющие удовольствие. Non esse cupidum, pecunia est; non esse emacem, vectigal est9.

Я никогда почти не испытываю ни страха, что мне не хватит моего состояния, ни желания увеличить его: divitiarum fructus est in copia; copiam declarat satietas10; я особенно благословляю судьбу за то, что эта перемена к лучшему произошла во мне в таком возрасте, который естественно склонен к скупости, и что я, таким образом, вижу себя избавленным от этого безумия, общего всем старикам, самого смешного из всех человеческих безумий».

Точка зрения джентльмена. Презрительные отзывы о торгашестве, склонности торговаться.

Формула счастья:

«Счастлив тот, кто сумел установить для своих нужд ту надлежащую меру, при которой богатство даёт ему возможность удовлетворить свои потребности без всяких попечений и забот с его стороны; так что распределение или накопление денег не нарушает других его занятий, которые для него более подходящи, более спокойны и более ему по душе».

Итак, достижение меры – вот цель. Но равенство страдания и наслаждения может существовать на разной основе. Это зависит от пропорции, а пропорция может измениться. Монтень чувствует это, ибо суть его аргументации сводится именно к признанию относительной трудности всего. Но Монтень консервативен. Глубокое прозрение в субъективную сущность общественных отношений не влечёт его к идее прогрессивного развития человеческих производительных сил, а только к идее жизнерадостного самоограничения в духе его эпохи. С одной стороны, не нужно стремиться к накоплению богатств, с другой стороны, следует приучать себя к труду, лишениям и страданию. Этим последним путём Монтень хочет изменить пропорциональное отношение между добром и злом, благом и лишением. Отсюда все его рассуждения о зле, проистекающем от излишней чувствительности. Таким образом, понятие «труд» приобретает чисто субъективный страдательный характер. Историческое понимание субъективности растворяется у Монтеня в смысле: «Итак, довольно…»

L'aisance donc et l'indigence despendent de l'opinion d'un chacun, et non plus la richesse, que la gloire, que la santé, n'ont qu'autant de beauté et de plaisir, que leur en preste celuy qui les possédé. Chacun est bien ou mal, selon qu'il s'en trouve. Non de qui on le croid, mais qui le croid de soy, est content: et en cella seul la creance se donne essence et vérité.

La fortune ne nous fait ny bien ny maname = "note" elle nous en offre seulement la matière et la semence: laquelle nostre ame, plus puissante qu'elle, tourne et applique comme il luy plaist: seule cause et maistresse de sa condition heureuse ou malheureuse.

Les accessions externes prennent saveur et couleur de l'interne constitution: comme les accoustremens

nous eschauffent non de leur chaleur, mais de la nostre, laquelle ils sont propres à couver et nourrir: qui en abrieroit un corps froid, il en tireroit mesme service pour la froideur: ainsi se conserve la neige et la glace.

Certes tout en la maniéré qu'à un faineant l'estude sert de tourment, à un yvrongne l'abstinence du vin, la frugalité est supplice au luxurieux, et l'exercice geine à un homme délicat et oisif: ainsi est-il du reste. Les choses ne sont pas si douloureuses, ny difficiles d'elles mesmes: mais nostre foiblesse et lascheté les fait telles. Pour juger des choses grandes et haultes, il faut un'ame de mesme, autrement nous leur attribuons le vice, qui est le nostre. Un aviron droit semble courbe en l'eau. Il n'importe pas seulement qu'on voye la chose, mais comment on la voye.

Or sus, pourquoy de tant de discours, qui persuadent diversement les hommes de mespriser la mort, et de porter la douleur, n'en trouvons nous quelcun qui face pour nous? Et de tant d'especes d'imaginations qui l'ont persuadé à autruy que chacun n'en applique il à soy une le plus selon son humeur? S'il ne peut digerer la drogue forte et abstersive, pour desraciner le mal, au moins qu'il la preigne lenitive pour le soulager. «Certaine opinion effeminée et frivole gouverne le plaisir non moins que la douleur. C'est alors que, liquefies et coulant de mollesse, nous ne pouvons supporter un dard d'abeille sans jeter des cris. Le tout est ici de savoir se commander». (Cicéron, Tusculanes, II, XXII)

Au demeurant on n'eschappe pas à la philosophie, pour faire valoir outre mesure l'aspreté des douleurs, et humaine foiblesse. Car on la contraint de se rejetter à ces invincibles répliqués: S'il est mauvais de vivre en nécessité, au moins de vivre en nécessité, il n'est aucune nécessité.

Но помогают ли все эти истины человеку и в чём его последнее утешение?

Nul n'est mal longtemps qu'à sa faute.

Qui n'a le cœur de souffrir ni la mort ni la vie, qui ne veut ni résister ni fuir, que lui feroit-on?11

Глава XV

Безрассудное упорство в отстаивании занятой позиции наказывается

Храбрость за пределами определённых границ переходит в дерзость и безрассудство. Но судьи кто? Варварство государей. Нужно остерегаться попасть в руки судьи, каким является вооружённый неприятель.

Глава XVI

О наказании за трусость

Трусость подлежит наказанию, когда она превосходит известную меру.

Обычная дисциплина здорового государства и упорядоченного общества не рассчитана на такие необузданные проявления.

Поэтому необходимы известные меры пресечения.

Глава XVII

Приёмы некоторых посланников

Каждый должен говорить о том, что он знает о своей профессии, хотя люди обычно поступают наоборот. Некоторые посланники сообщают своим государям только то, что считают нужным. Стремление к свободе и к власти всем нам свойственно, поэтому бесхитростное подчинение необходимо.

Мы так охотно уклоняемся, под каким-либо предлогом, от подчинения и стараемся хоть частично узурпировать командование. Каждый столь естественно стремится по природе своей к свободе и власти, что для высшего никакие полезные качества тех, которые ему служат, не должны быть так ценны, как ценно простое и бесхитростное повиновение. Мы плохо выполняем долг перед начальником, если повиноваться ему заставляет нас благоразумие, а не покорность.

Однако чрезмерно буквальное подчинение также плохо. Оно уместно лишь в тех случаях, когда приказание ясно и точно.

Глава XVIII

О страхе

Страх – изумительная страсть. Люди, объятые страхом, иногда обнаруживают мужество. Живущие под гнётом страха потерять имущество находятся в постоянной тревоге, а между тем «бедняки, изгнанники и рабы испытывают часто больше радостей в жизни, чем прочие».

Глава XIX

О том, что нельзя судить о нашем счастье до нашей смерти

Последний самый трудный акт комедии жизни есть проверка нашей твёрдости. «В этой последней сцене между смертью и нами уже нет места притворству». И надо, чтобы эта сцена прошла хорошо, т. е. спокойно и тихо.

Глава XX

О том, что быть философом значит уметь умирать

Основа этики Монтеня:

В самом деле, или наш разум издевается над нами, или же он не должен стремиться ни к чему другому, кроме нашего довольства, и вся его работа должна быть направлена в конечном итоге к тому, чтобы дать нам возможность хорошо жить, на радость нам, как это говорит и священное писание12. Все мнения в этом мире сходятся в том, что удовольствие есть наша цель, хотя к этому и приходят различными путями. Разногласия философов в этих вопросах чисто словесны:

Что бы ни говорили люди, согласно требованию самой добродетели последней целью наших стремлений является наслаждение. Мне нравится раздражать их уши этим словом, которое звучит для них слишком крепко и им не по сердцу: если оно означает некоторое высшее удовольствие и чрезвычайное довольство, оно находит себе опору в добродетели более, чем в чём-либо другом. И если наслаждение является свободным, энергичным, сильным, мужественным, то от этого оно ничуть не утрачивает своего характера наслаждения; и мы должны наименовать его удовольствием, – более подходящим, гибким и естественным словом, чем слово «доблесть», которое мы в таких случаях любим употреблять. Наслаждение иного, более низменного характера, если оно вообще заслуживает этого прекрасного имени, должно бы, по крайней мере, носить его не в силу привилегии, а в результате соперничества. Это наслаждение «имеет свои бессонные ночи, свои посты и свои труды, и пот и кровь». Прельщение граничит с наказанием. И нельзя сказать, что эта горькая приправа увеличивает сладость удовольствия, так же, как нельзя сказать, что трудности делают добродетель недоступной и суровой. Нас поучают, что завоёвывать добродетель – тяжко и трудно, а пользоваться ею – приятно; но не говорят ли они тем самым, что она всегда неприятна? Ибо разве есть такое средство, при помощи которого человек мог бы достигнуть пользования добродетелью? Наиболее совершенные должны довольствоваться надеждой приблизиться к ней, не обладая ею. Но говорящие так ошибаются; на самом деле, все удовольствия, которые нам известны, обладают тем свойством, что самое преследование их приятно; приступая к нему, мы уже предвкушаем тот объект, к которому стремимся; поэтому само стремление заключает в себе значительную долю искомого эффекта и едино с ним по сущности своей. Счастье и блаженство, которыми светится добродетель, наполняют собой и всё то, что к ней относится, начиная от первого подступа и кончая последней её границей. Стремление и результат переходят друг в друга.

Презрение к смерти – главный удар добродетели; оно придаёт ласкающий вкус нашей жизни. Всякий день жизни нужно рассматривать как подарок. Но всё это вовсе не значит, что смерть и самый вид смерти должны стать для нас безразличны: Не всё ли равно, скажете вы мне, как это достигается, только бы не испытывать муки. Я того же мнения; и каким бы способом ни удалось укрыться от ударов, хотя бы для этого надо было залезть в телячью шкуру, я не отступил бы перед этим; ибо если я достигну удовлетворения, с меня этого довольно; и если я в состоянии так или иначе сорвать наибольший выигрыш, я его возьму, хотя бы ведущий к нему путь отнюдь не был славным и примерным. Однако это недостижимо. Будем же привыкать к смерти, а не закрывать на неё глаза, как делает простонародье. «Кто научился умирать, тот разучился быть рабом». Для него нет в жизни зла. Однако: во всех наших делах замечается, что раз природа не даёт достаточно, то при помощи искусства и усилий с трудом удаётся пойти сколько-нибудь дальше.

В чём же выход? Не следует питать никаких замыслов на столь долгие сроки или, по крайней мере, проникаться столь страстным желанием видеть их завершение. Мы рождены для деятельности: cum moriar, medium solvar et inter opus13, и я желал бы, чтобы мы действовали, чтобы мы, насколько можем, продлили выполнение наших жизненных обязанностей; пусть смерть застигнет меня за посадкой моей капусты, но я не должен тревожиться о её судьбе и, ещё менее, о судьбе моего не до конца обработанного огорода.

Это важно и глубоко. Понятие деятельности без назойливой заботы о её результатах. Та же мысль о единстве стремления и результата, но с другой стороны. Ср. позднее Вольтер: «Будем возделывать наш сад».

Итак, нужно приучать себя к мысли о смерти: Если бы я был сочинителем книг, я составил бы снабжённое пояснениями описание различных смертей. Кто учит людей умирать, учит их жить. Истинная и самодержавная свобода – в постепенном возвышении до презрения к смерти. К тому же краткость и продолжительность жизни – понятия относительные. Речь природы: смерть – частица порядка мира, эта прекрасная ткань вещей не должна быть изменена для человека. «Непрерывная работа вашей жизни есть построение смерти, вы находитесь в смерти в то время, как вы находитесь в жизни». «Смерть – это условие вашего творения. Это часть вас; вы убегаете от самих себя». Жизнь сама по себе – ни благо, ни зло. Кто прожил один день – видел всё:

«На худой конец, все акты моей комедии в их последовательности и разнообразии можно обозреть в течение одного года. Если вы ознакомились со сменою моих четырёх времён года, вы видели детство, юность, зрелость и старость мира: он сыграл до конца свою роль, и ему не остаётся ничего другого, как начать всё сызнова»; это ремоний14. И это ближе к истинно философской и более счастливой кончине: «Необходимо снять маску с вещей, равно как и с лиц; удалите её, и вы найдёте под ней ту самую простую смерть, какую ваш лакей или работник только что перенёс без страха. Счастлив тот, кому смерть не оставляет свободного времени для подготовления такого парада».


С. 53 – страница рукописи Мих. Лифшица

«Монтень. Выписки и комментарии. 1930-е гг.», конец ХХ-ой, начало ХХI-ой главы.

Глава XXI

О силе воображения

Сила воображения позволяет нам как бы перевоплощаться, сочувствовать другим, страдать их страданиями, наделять их своим здоровьем и т. д. Галл Вибий до того изучил безумие, что «стал безумным от мудрости». Смерть от воображения. Поллюции. Метаморфозы (весьма несбыточные). Души простонародья более податливы – одна из основ старинной психологии; отсюда вера в чудеса и чары. Бессилие вследствие воображения. Чрезмерное напряжение переходит в слабость и наоборот. Забавные примеры и советы. Непроизвольность движений. Роль внушения и самовнушения, попутно Монтень высказывается о своём методе: те рассказы, которые я заимствую, я оставляю на совести тех, у которых их взял.

Рассуждения принадлежат мне и опираются на доказательства разума, а не на опыт; каждый может соединить с ними свои примеры; а у кого их нет, тот может поверить, что их имеется достаточно, ввиду обилия и разнообразия происшествий в мире. Если я не всё, что нужно, показываю на примере, пусть это сделает другой за меня.

К тому же при изучении наших нравов и поступков, которыми я занимаюсь, свидетельства ложные, если только они не переходят за границы возможного, служат делу так же хорошо, как и истинные: было или не было, в Риме или в Париже, с Иваном или с Петром, но, во всяком случае, перед нами то или другое свойство человеческой природы, которое я с пользою применю в этом изложении. Я его вижу, я его использую, – всё равно, находится ли оно в области теней или в телесном мире; из различных уроков, которые часто можно извлечь из рассказов, я беру для своих целей тот, который наиболее редок и поучителен. Есть авторы, задача которых – рассказать, что происходит; моя задача, если бы я был в силах её достигнуть, состояла бы в том, чтобы сказать, что может произойти. Схоластикам справедливо разрешается предполагать сходство, если они его не находят. Но я так не поступаю, и в этом отношении я превосхожу своей суеверной щепетильностью всякое историческое правдоподобие. В примерах, которые я заимствую здесь из того, что читал, слышал, делал или говорил, я не позволяю себе менять что бы то ни было, вплоть до самых маленьких и незначительных обстоятельств: сознательно не искажаю я ни йоты, а что я делаю бессознательно, того не ведаю. Я считаю менее рискованным описывать вещи прошедшие, чем настоящие; тем более, что писатель здесь должен дать отчёт только в той истине, которая им заимствована.

По многим причинам Монтень отказывается от того, чтобы писать современную историю.

Между прочим, и потому, что «свобода моя до такой степени чужда всяких стеснений, что я мог бы обнародовать, даже по собственному выбору и разумению, суждения неправомерные и наказуемые».

Глава XXII

Выгоды одного есть убыток другого

Глава заимствована почти целиком из Сенеки (Кост15), но чрезвычайно любопытна, как предварение Мандевилл и Канта. Идея положительной роли отрицательного начала взята у Монтеня ещё под углом зрения равенства эквивалентов, спокойного равновесия природы. Понятие абсолютного роста богатства отсутствует:

Демад16, афинянин, осуждал одного из своих сограждан, который занимался продажей вещей, необходимых для погребения, за то, что он требовал слишком много прибыли, и за то, что прибыль эта не могла ему доставаться иначе, как ценою смерти большого количества людей. Суждение это, по-видимому, плохо обдумано: ведь никто не может получить прибыль иначе, как от убытка, понесённого другими людьми, и с этой точки зрения следовало бы осудить всякого рода доходы. Купец успешно ведёт свои дела только при мотовстве молодёжи; земледелец – при дороговизне хлеба; архитектор – при разрушении домов; чиновники судебного ведомства – при тяжбах и распрях между людьми; даже служители религии своим почётом и своей деятельностью обязаны нашей смерти и нашим порокам. Никакой врач, говорит греческий комик, не радуется здоровью даже своих ближайших друзей; не радует и солдата мир его города; точно так же и все прочие. И, что ещё хуже, каждый, кто покопается в себе, найдёт, что наши внутренние желания по большей части зарождаются и питаются за счёт других. Когда я размышлял об этом, мне пришло в голову, что природа здесь не отступает от своей общей политики; ибо физики полагают, что рождение, питание и рост каждого существа совершается за счёт повреждения и разрушения другого:

Nam quodcunque suis mutatum finibus exit,

Continue hoc mors est illius, quod fuit ante17.

Глава XXIII

О привычке и о том, что не легко менять принятый закон

Сила привычки. Разнообразие и относительность привычек. Различие способа восприятия. «Наши кузнецы, мельники, оружейники не могли бы жить среди того шума, который их окружает, если бы они воспринимали его так же, как мы».

Роль воспитания: Я нахожу, что самые большие наши пороки упрочиваются в нас в самом нежном детском возрасте и что главными нашими воспитательницами являются кормилицы. Есть матери, которым забавно видеть, как ребёнок свёртывает шею цыплёнку и, резвясь, ранит собаку или кошку; бывают и отцы, имеющие глупость усматривать доброе предзнаменование воинственного духа в том, что их сын без всякого основания колотит крестьянина или лакея, которые не смеют защищаться, или остроумие в том, что сын одурачивает своего товарища, пуская в ход злостное вероломство. Меж тем это настоящие семена и корни жестокости, тиранства, предательства; здесь они зарождаются, а потом буйно разрастаются и укрепляются благодаря привычке. Надо приучать детей видеть в пороке «извращение природы», а не прощать им количественно незначительные проступки. Против лукавства и нечестности. Внутренний глаз.

Привычка наделяет нас самыми диковинными верованиями и смешными обычаями. Монтень пользуется примерами совершенно в духе XVIII века. Вследствие привычки мы не замечаем странности некоторых наших собственных обычаев:

Чудеса существуют в силу того неведения природы, в котором мы обретаемся, а не в силу существа самой природы; привычка усыпляет зоркость нашего суждения. Варвары ничуть не более странны для нас, чем мы для них, и мы имеем ничуть не больше поводов смотреть на них с изумлением, чем они на нас; это каждый признал бы, если бы каждый умел, рассмотрев эти далёкие примеры, обратиться к своим собственным и разобрать их вполне здраво. Перечисление разнообразнейших обычаев, среди которых, между прочим, есть и «общая собственность», и убеждение, «столь необычное для нас и безутешное, в том, что душа смертна». Обычай внушил самому грубому простолюдину то, что философия тщетно старается насадить в головах мудрецов, – презрение к смерти. Относительность нравственных норм: законы совести, о которых мы говорим, что они порождены природой, на самом деле порождены обычаем; каждый, почитая внутренне мнения и нравы, одобренные и принятые вокруг него, не может ни уклоняться от них без угрызений совести, ни соблюдать их без чувства удовлетворения. То, что мы находим вокруг себя, мы считаем естественным. Идеи только кажутся нам врождёнными:

Главное проявление могущества обычая – это захватывать и покорять нас себе в такой степени, что мы почти не в состоянии оправиться от его натиска и прийти в себя, чтобы обсудить и обдумать его повеления. В самом деле, так как мы впитываем их в себя с молоком матери и так как облик мира именно в этом виде представляется нашему первому взгляду, то получается впечатление, что мы родились с наклонностью следовать по указанному пути. А так как известные продукты воображения, как мы видим, находятся у всех вокруг нас в большом почёте и проникают в нашу душу по наследству от наших отцов, то они кажутся всеобщими и естественными. Отсюда и проистекает, что всякие отклонения от обычая люди считают отклонениями от разума. Богу известно, насколько это в большинстве случаев неразумно.

Привычный общественный строй кажется естественным:

Народы, воспитанные в свободе и привыкшие сами управлять собой, считают всякую другую форму правления чудовищной и противной природе. Те, которые привыкли к монархии, чувствуют к ней не меньшую привязанность. И какой бы удобный случай для смены правления ни послала им судьба, даже когда им удаётся с величайшим трудом избавиться от тягостной власти, они спешат с таким же трудом снова насадить её, так как у них не хватает решимости возненавидеть порабощение, укреплённое обычаем.

Однако что истинно и что ложно?

«Первые и всеобщие основания с трудом поддаются исследованию», наши учителя обычно скользят по верхам и остаются в области обычая; тот, кто хочет черпать только из самого первоисточника, высказывает иногда дикие мнения.

Весьма энергично восстаёт Монтень против бюрократии развивающегося централизованного государства:

Тот, кто захочет освободиться от жестокого предрассудка привычек, найдёт, что многие вещи, принимаемые с полной решительностью за несомненные, не имеют себе иной опоры, кроме седин и морщин сопровождающего их древнего обычая; но, сорвав эту маску, отнеся все вещи к истине и разуму, он почувствует, что все его суждения как бы перевёрнуты и всё же приведены в более надёжное состояние. Я спросил бы у него, например, можно ли вообразить себе что-либо более странное, чем народ, обязанный повиноваться законам, которых он никогда не был в силах понять, – народ, связанный во всех своих домашних делах, в браках, дарениях, завещаниях, продажах и покупках предписаниями, которых он не может знать, так как они не написаны и не опубликованы на его языке, и потому вынужден покупать за деньги их толкование и применение. Изократ советовал своему монарху развязать, освободить и сделать прибыльными торговые и коммерческие дела своих подданных, но отягчить, обременив большими налогами, их споры и ссоры; здесь же следуют не этому остроумному совету, а тому чудовищному взгляду, что самый разум есть предмет торговли, а законы – рыночные товары. Я благодарю судьбу за то, что как раз гасконский дворянин, уроженец моей родины, первый, как говорят наши историки, воспротивился Карлу Великому, когда тот захотел дать нам латинские и имперские законы.

Можно ли представить себе что-либо более дикое, чем такой порядок вещей, когда, согласно освящённому законом обычаю, отправление правосудия продаётся и судебные приговоры оплачиваются звонкой монетой, когда на законном основании можно отказать в судебной защите тому, кому нечем за неё заплатить? И торговля эта находится в таком почёте, что создаётся в государстве новое четвёртое сословие людей, ведающих судебными делами, в добавление к трём старым: церкви, дворянству и народу; каковое сословие, уполномоченное применять законы и имеющее в своих руках неограниченную власть над имуществом и жизнью граждан, составляет особую корпорацию наряду с дворянством. Отсюда и происходит, что существуют двоякого рода законы – законы чести и законы юридические, во многих отношениях прямо противоположные; первые осуждают человека, покорно перенёсшего обвинение во лжи, с той же строгостью, как вторые – человека, отомстившего за такое обвинение; по праву оружия лишается чести и благородства тот, кто сносит обиду, а по закону гражданскому тот, кто мстит за обиду, подлежит уголовному наказанию; кто прибегает к закону, чтобы найти защиту от оскорбления, нанесённого его чести, тот бесчестит себя, а кто обходится без этого, тот карается и наказывается законом. И из двух столь различных частей общества, подчинённых, однако, единому главе, одна блюдёт мир, другая ведает войной – по должности: одной принадлежит слово, другой – действие; одной – справедливость, другой – мужество; одной – разум, другой – сила; одной – длинное платье, другой – короткое – по полюбовному разделу.

Некоторые любопытные моменты: 1) отстаивание прав торговли и критика, по-видимому, римского права; 2) противоречие законов чести и законов юридических, дворянства и чиновничества.

Критика дурного древнего обычая переплетается здесь незаметно с критикой новизны. Отсюда переход к консерватизму Монтеня:

Впрочем, эти соображения не должны отвратить разумного человека от следования общей моде; мне кажется, наоборот, что всякий особый и исключительный покрой платья свидетельствует скорее о вздорной причудливости и чрезмерной привязанности, нежели о подлинной разумности; мудрый должен внутренне сбросить со своей души всякий гнёт и охранять её свободу и её способность независимо судить о вещах; что же касается внешности, то следует целиком выполнять принятые манеры и формы.

Обществу нет дела до наших мыслей; но остальное, как-то: наши поступки, наш труд, наше состояние и нашу жизнь следует предлагать и отдавать на пользу общества и на суд общественного мнения; так добродетельный и великий Сократ отказался спасти свою жизнь посредством неповиновения властям, даже властям несправедливым и криводушным, ибо правило всех правил и закон всех законов состоит в том, что каждый должен соблюдать законы той страны, где он находится.

Некоторые любопытные моменты: 1) разумность следования общей моде; 2) обществу нет дела до наших мыслей, остальное принадлежит обществу, даже если оно несправедливо.

Как бы ни был плох закон, перевороты ещё опаснее:

А вот из другой области. Весьма сомнительно, может ли та выгода, которая проистечёт от изменения действующего закона, каков бы он ни был, быть столь очевидной, чтобы перевесить тот вред, который причиняется колебанием закона, тем более, что государственное управление подобно зданию, сложенному из различных частей, настолько тесно скреплённых между собой, что невозможно потрясти одну из них без того, чтобы это не отразилось на всей постройке в целом. Законодатель тирренцев18 постановил, чтобы каждый, кто пожелает либо уничтожить один из старых законов, либо заменить его новым, предстал перед народом с верёвкой на шее, дабы в том случае, если его новшество не будет одобрено всеми, он был немедленно удушен.

Против новшеств: Я питаю отвращение к новшествам, какой бы вид они ни имели; и у меня есть основание к этому, ибо я видел их весьма вредные последствия. Невзгоды, угнетающие нас во Франции вот уже столько лет, не являются целиком новшествами; но, к несчастью, можно утверждать с полной уверенностью, что именно новшества их в конечном счёте произвели и породили, даже зло и разрушение, совершившиеся впоследствии помимо них и против них; всё это приходится поэтому поставить на их счёт.

Heu! patior telis vulnera facta meis!19

Те, которые потрясают существующий строй, легко становятся первыми жертвами его крушения. Плод смуты не достанется тому, кто её вызвал: он бил по воде и мутил её для других рыболовов. Связь и строение этой монархии, и это её величественное здание, будучи нарушены и потрясены новшествами, особенно в старые годы, давали сколько угодно случаев и поводов для возникновения подобного рода несправедливостей. Королевское величество труднее низвести с вершины до посредственности, нежели низвергнуть далее на самое дно.

Но хотя зачинщики переворота более вредны, их подражатели более преступны, так как следуют примерам, ужас и зло которых они испытали; и если даже злодеяниями можно стяжать себе различные степени почёта, то надо признать, что преимуществом первых перед вторыми являются слава изобретательства и мужество первого почина. Все виды распутных новшеств удачно черпают в этом первоначальном и обильном источнике образцы для подражания, стремясь замутить наш правительственный строй и даже в самих наших законах, созданных в первую голову для избавления от этого зла, мы читаем объяснение и оправдание всякого рода дурных начинаний; с нами происходит то же, что рассказывает Фукидид20 об эпохе гражданских войн в своём отечестве, а именно: в угоду общественным порокам и чтобы они казались более извинительными, их окрестили новыми, более мягкими словами, ослабляя и смягчая истинный смысл, – и всё это под предлогом благотворного воздействия на нашу совесть и наши убеждения: honesta ratio est21. Но и самый лучший повод для новшества очень опасен: adeo nihil motum ex antiquo probabile est22! Говоря откровенно, мне представляется огромным эгоизмом и самомнением так высоко оценивать свои убеждения, чтобы ради их торжества стремиться к ниспровержению общественного мира, связанному со столькими неизбежными бедствиями, с такой ужасающей порчей нравов, всегда вызываемой гражданскими войнами, с такими тяжёлыми переменами в существующем положении вещей, и стремиться произвести всё это в своей собственной стране. Не является ли плохим расчётом давать свободный ход стольким известным и несомненным порокам, чтобы бороться с недостатками сомнительными и ещё подлежащими оспариванию? И разве имеется худший вид пороков, нежели те, которые оскорбляют нашу совесть и вместе с тем наш здравый смысл?

Речь идёт, в сущности, о дворянской и религиозной смуте.

«Сами боги позаботятся о том, чтобы святилища их не осквернялись» – Тит Ливий, X, 6.

Христианская религия имеет все признаки высшей справедливости и пользы, но ни один из них не является столь очевидным, как прямой совет повиноваться властям и защищать государственный строй. Сама божественная мудрость подчинилась несправедливым земным законам.

Спор между защитниками старого и нового. Решение этого спора:

Великое дело – разрешить спор между тем, кто следует обычаям и законам своей страны, и тем, кто берётся их направлять и изменять. Первый ссылается в своё оправдание на простосердечие, покорность и пример окружающих; что бы он ни сделал, это не может быть злодейством, в худшем случае это будет несчастием: Quis est enim quem non moveat clarissimus monumentis testate consignataque antiquitas?23

Сверх того, как говорит Изократ, человек, испытывающий нужду, ближе к умеренности, нежели человек, имеющий избытки24. Второй находится в более трудном положении; ибо он берётся делать выбор и изменять, присваивает себе власть судить и должен быть в силах видеть недостатки того, что он преследует, и благо того, что он хочет ввести.

Это столь простое рассуждение заставило меня замкнуться в своём углу и даже во время моей юности, более дерзостной, удержало в узде; я не взвалил на свои плечи столь непосильной ноши и не принял на себя ответственности за знание столь исключительной важности; я не взял на себя в этом деле той смелости, какую, здраво рассуждая, я не должен был бы проявлять даже в тех гораздо более лёгких вопросах, которым меня обучали, и где смелость суждения не заключает в себе ничего предосудительного. В самом деле, мне представляется крайне несправедливым желание подчинить общественные и твёрдо установленные учреждения и обычаи непостоянству частной фантазии (ибо частный разум может иметь лишь частную справедливость) и такое посягательство на божественные законы, какого никакая власть не потерпела бы по отношению к законам гражданским; хотя эти последние и более по плечу человеческому разуму, всё же они являются полновластными судьями своих судей, и высшее удовлетворение состоит в том, чтобы их истолковывать и расширять область их применения, а не в том, чтобы их переворачивать и обновлять.

Если само провидение иногда обходило законы, то это чудо, перст божий, действию которого мы должны изумляться, а не подражать ему.

Перевороты, при отсутствии людей, действительно способных постигнуть лучшее, губительны: В нашей теперешней распре дело идёт о том, чтобы устранить и заменить сотню статей и притом глубоких и важных; но одному богу известно, сколько имеется таких лиц, которые могли бы похвалиться точным знанием соображений и оснований, говорящих в пользу той и другой из враждующих сторон; во всяком случае, число таковых, если только их действительно имеется некоторое количество, не столь велико, чтобы им было по силам совершить в нас переворот. Куда же ведёт весь этот натиск, который мы видим? Под каким знаменем устремляется он? С ним происходит то же, что и с другими слабыми и плохо применяемыми лекарствами: те соки, от которых оно должно было очистить нас, оно только раздражает, разжигает и усиливает столкновением; и так они остаются в нас; лекарство не было в состоянии излечить нас вследствие своей слабости, и, однако, оно нас ослабило; мы уже не можем более от него избавиться и получаем от его действия только продолжительные боли в наших внутренностях.

Однако и подчинение имеет свои границы:

Бывает, однако, так, что судьба, неизменно сохраняя свою власть, стоящую превыше всех наших рассуждений, посылает нам какую-либо нужду, столь настоятельную, что законы должны уделить ей некоторое место; и если, сопротивляясь натиску такого новшества, стремящегося внедриться насильственно, держать себя всегда и во всём в узде и строго соблюдать законы даже по отношению к тем, которые не признают никаких ограничений, которые считают, что им позволено всё, ведущее к успеху их дела, которым ни закон, ни нравы не мешают искать только своих выгод, – то такое поведение будет опасным и неправильным.

Aditum nocendi perfido praestat fides25.

Обычная дисциплина здорового государства и упорядоченного общества не рассчитана на такие необузданные проявления. Поэтому необходимы известные меры пресечения:

Как известно, двух великих людей, Октавия и Катона, упрекали в том, что во время гражданских войн, одного с Суллой, другого с Цезарем, они скорее готовы были подвергнуть своё отечество самым крайним опасностям, нежели прийти к нему на помощь, допустив нарушение законов, и ни за что не соглашались хоть сколько-нибудь поколебать эти последние. В самом деле, в той крайности, когда уже нельзя более устоять на ногах, было бы благоразумнее наклонить голову и несколько подготовиться к удару, нежели держаться сверх сил, нисколько не уступая, и дать возможность насильнику попрать всё ногами; и лучше заставить законы желать того, что они могут сделать, раз они не могут сделать то, чего желают. Так поступил тот, кто повелел законам заснуть на двадцать четыре часа26, и тот, кто выкинул один день из календаря, и тот, кто июнь месяц превратил во второй май27. Даже лакедемоняне, столь ревностно соблюдающие постановления своей страны, будучи стеснены законом, запрещающим два раза подряд выбирать адмиралом одно и то же лицо, в то время как обстоятельства со всей настоятельностью требовали, чтобы Лизандр снова принял на себя этот пост, сделали адмиралом Арака, а Лизандра – главным начальником флота. К подобной же уловке прибёг один из их послов, отправленный в Афины, чтобы добиться изменения одного закона; когда Перикл сослался на то, что запрещено удалять таблицу, раз на ней начертан закон, он посоветовал ему не удалять, а только перевернуть таблицу, что не запрещено. Плутарх хвалит Филопемена за то, что, рождённый повелевать, он умел повелевать не только согласно с законами, когда общественная необходимость того требовала.

Из примеров, приводимых Монтенем в начале этого отрывка, совершенно очевидно, что он имеет в виду именно нарушение общественного порядка со стороны частных сил, домогающихся господства, и даже прямо со стороны претендентов на диктатуру. Тайна консерватизма Монтеня – в его ненависти к борьбе клик. Отсюда осуждение мятежа и оправдание чрезвычайных мер со стороны власти предержащей.

Общий итог таков: людские обычаи относительны, и, может быть, разумно было бы многие из них осудить. Внутренняя свобода суждения должна сохраняться. Но изменять обычаи не под силу людям, и лучше следовать существующему закону, чем его разрушать. Нужно принимать всяческие меры против людей, желающих нарушить общественный мир, не будучи готовыми ни к чему лучшему. В основе своей этот консерватизм Монтеня есть осуждение неосновательных претензий высших классов, их ложной и неглубокой революционности. Устами философа говорит простолюдин, которому приходится выносить на своих плечах все политические невзгоды.

Глава XXIV

Различные последствия того же самого умысла

Властители, которым грозит убийство, могут добиться кротостью и прощением большего, чем местью. Исторические примеры подобного укрощения строптивых. Император Август и Цинна. Мимоходом: «Я готов думать о врачебном искусстве всё, что угодно, и самое худшее и самое лучшее, так как, благодарение богу, я не имею с ним ничего общего».

Самое высокое искусство нуждается в чём-то совершенно не зависящем от человека, противоположном понятию искусства, – нуждается в счастье:

«Но я говорю, что не только в медицине, но и в других искусствах, более надёжных, счастье играет большую роль. Вспышки поэтического вдохновения захватывают автора и восхищают его за пределы его самого; почему же мы не приписываем их его счастью, раз он сам признаётся, что они превосходят его способности и силы, ощущает, что они приходят к нему извне и отнюдь не находятся в его власти? Равным образом, не говорят ли ораторы, что не подвластны им те внезапные порывы и возбуждения, которые заставляют их выходить из рамок их замысла? Точно так же и в живописи с кисти художника порою слетают мазки, которые превосходят его замысел и его познания и приводят его самого в изумление и восхищение. Однако счастье показывает ещё более наглядно своё участие во всех этих произведениях тем, что прелесть и красота их создаются не только без намерения, но и без ведома автора: достаточно подготовленный читатель часто открывает в чужих мыслях такие совершенства, которых автор не вкладывал и не приметил, и обнаруживает там более богатые чувства и образы».

Роль счастья, внезапного наития и т. д. в военном искусстве:

«Ибо то, чего в состоянии достигнуть наша мудрость, не многого стоит: чем более остёр и жив наш ум, тем скорее он замечает свою слабость, тем сильнее его недоверие к самому себе».

Посреди неуверенности и запутанности положения всегда лучше «принять то решение, которое наиболее благородно и справедливо». В поисках кратчайшего пути лучше идти прямой дорогой. Неблагородное состояние души у тех монархов, которые постоянно опасаются покушений и ограждают себя свирепыми мероприятиями.

Любопытно – к психологии деспотизма. Впоследствии разбор психологического одиночества злых монархов становится общераспространённым приёмом. (Пушкин «Борис Годунов».) Обратные примеры у Монтеня. Александр и врач его Филипп.

Против подозрительности и недоверия к людям:

Благоразумие, слишком осторожное и осмотрительное, – смертельный враг высоких подвигов. Властители больше выигрывают от доверия, чем от недоверия: Людовик XI, Цезарь. Но для успеха необходимо полное отсутствие колебания. Весьма характерный пример: прекрасное средство склонить на свою сторону сердце и волю других – это подчиниться им свободно и гордо, без всякого внешнего принуждения, проявляя самую чистую и ясную доверчивость или, по крайней мере, не подавая и вида, что вас обуревают какие-либо сомнения.

«В детстве я видел одного дворянина, начальника большого города, который пытался заискивать у разъярённого бунтующего народа; чтобы потушить начавшееся волнение, он покинул совершенно безопасное убежище, в котором находился, и вышел к мятежной толпе; но он был плохо принят и самым жалким образом убит. Однако, на мой взгляд, его ошибка заключалась не столько в том, что он вышел, – обычный упрёк, посылаемый памяти покойного, – сколько в том, что он принял покорный и смиренный вид и вознамерился успокоить ярость толпы, скорее следуя за ней, чем ведя её за собой, скорее умоляя, чем увещевая. Я полагаю, что милостивая суровость в соединении с военной повелительностью, полной решимости и самоуверенности, приличествуя его сану и достоинству занимаемого им поста, позволила бы ему выйти из затруднительного положения с большим успехом и, во всяком случае, с большей честью и благопристойностью. Ничто не может быть более безнадёжным перед лицом этого возбуждённого чудовища, как мягкость и кротость: оно способно ощущать лишь почтение и страх. Я упрекнул бы погибшего также в том, что, приняв решение, на мой взгляд, скорее смелое, чем безрассудное, появиться без защиты и оружия посреди бушующего моря обезумевших людей, он не довёл дела до конца и не выдержал взятой на себя роли; увидав опасность вблизи, он струсил; принятый им ранее униженный и льстивый тон сменился страхом, в глазах и голосе его отразились изумление и ужас, и, пытаясь укрыться и спрятаться, он ещё больше воспламенил толпу и навлёк её гнев на себя». Таким образом, необходима смелая духовная энергия для того, чтобы воскресить пассивность массы. Начальники не должны обнаруживать боязни – в этом секрет повиновения массы. Лучше отдаться в руки врага без страха.

Таким образом, Монтень придаёт аристократизму более теоретический характер. Он считает мудрость выше законов света, но в педантстве видит нечто гораздо более низкое. Его аристократизм – совершенно пушкинский. Дворянский характер мышления Монтеня сказывается, однако, и в большей отвлечённости аристократизма. Он совмещает уважение к предкам с республиканским безразличием и спартанской добродетелью истинной мудрости (вместе с Сократом Монтень признаёт превосходство спартанских форм общественного управления, счастья и добродетели частной жизни в Спарте). Мысль та, что умственное достоинство и достоинство хорошего происхождения должны быть едины. Хуже всего профессиональная учёность. Прихлебательская, а потому реакционная и лакейски-низменная. Мысль глубоко верная для положения идеологических слоёв новой Европы (особенно, конечно, России, ср. идеи Пушкина). Буржуазное «достоинство литератора», опирающееся на развитие печати и книготорговли, пришло позднее, да и то лишь на время и в очень относительной форме.

Простые люди лучше кичливых мещан-педантов: «Возьмите крестьянина или сапожника: вы видите, что они просто и наивно идут своей дорогой, говоря лишь о том, что они знают; а эти, петушась и кичась своими знаниями, осевшими у них в мозгу на самой поверхности, то и дело путаются и попадают в затруднение. У них нет метких слов, – надо, чтобы кто-нибудь другой им подготовил их; они хорошо знают Галена, но не знают больного; ещё не разобрав, в чём суть вашего дела, они уже успевают набить вам голову всякого рода законами; они знают теорию всевозможных вещей, но кто-то другой должен применить её на практике».



Поделиться книгой:

На главную
Назад