Поход без привала

В. Д. Успенский

Поход без привала

От автора

На столе у меня — большая фотография, сделанная в 1941 году. Чуть прищуренными глазами смотрит с нее моложавый генерал с двумя звездочками в петлицах. Высокий лоб, резко отсеченный волевой подбородок, нос немного с горбинкой. Когда вглядываешься в портрет, кажется, что генерал вот-вот улыбнется, и улыбка у него будет теплой, хорошей.

«На долгую память» — такую надпись сделал он на фотографии. Но мог бы и не писать этого. Светлую память о нем, талантливом полководце и очень скромном человеке, хранят все, кто сражался вместе с ним или просто знал его.

Эта книга о моем старшем товарище — Павле Алексеевиче Белове, красном командире, закалившемся в огне гражданской войны. Он был одним из тех военачальников, которые в самые трудные дни фашистского нашествия приняли на свои плечи тяжелый груз ответственности за исход развернувшихся битв.

Дважды случайно пересеклись наши судьбы, и навсегда завязался крепкий узелок дружбы. Работая над книгой, я будто снова и снова встречался и беседовал с Павлом Алексеевичем — человеком светлого ума и большой душевной щедрости.

Часть первая

Место в строю

1

Павел, очень тебя прошу: сходи, пожалста, в гостиницу, в седьмой нумер. Спроси, живет ли там Лотиев. Если живет, пусть едет ко мне. Старый человек, уважаемый человек, ты его проводи, пожалста. А если нет Лотиева, никому ничего…

Указательный палец Урусхана коснулся губ. Черные глаза смеялись. Не похоже, что у него температура. Он сидел среди больших пуховых подушек, развалясь, словно падишах.

— Не нравится мне это, — нахмурился Павел. — Странные у тебя старички. Да и сам ты не очень болен, мог бы добежать, коли срочно.

— Один раз, Павел. Я пока выходить не должен. Доктор, понимаешь, не разрешает. Кого мне просить? Ты мой кунак, тебя прошу!..

— Да уж, кунак, — иронически буркнул Павел.

— Очень надо, пойми, — привстал Урусхан, сделавшись вдруг серьезным. — Ты меня знаешь: раз позвал, значит, очень надо.

— Ладно. Сейчас прямо от тебя и поеду.

В коридоре Павел надел шинель, вышел на улицу и поежился: падал мокрый снег, перемежаясь с дождем. Под ногами хлюпало. Последний месяц семнадцатого года выдался в Ростове-на-Дону на редкость слякотным и неприятным. Или это казалось так Павлу Белову, привыкшему к декабрьским морозам в родных краях.

Повернул к остановке трамвая, мысленно ругая приятеля. Хорошо ему там, на перине, под надзором хозяйки, такой же пышной, как ее подушки. Удобную квартиру выбрал себе Урусхан, ничего не скажешь.

Вообще юнкер Урусхан Меликов пользовался в школе прапорщиков особыми привилегиями. В караул его посылали редко, ему разрешено было жить на частной квартире. Про Меликова рассказывали, будто он сын осетинского князя, причем очень богатого, что в школу прибыл из Дикой дивизии, что он мусульманин и фанатично предан религии.

Много еще всякого говорилось про юнкера Меликова. Сам Урусхан ничего не отрицал и ничего не утверждал, только скалил в хитроватой улыбке острые белые зубы. Гибкий, с тонкой талией, он был ловок, цепок, одним из первых шел в занятиях на гимнастических снарядах. Казалось, этого сухощавого крепыша не может свалить никакая хворь. Но Урусхан часто присылал в школу записки, сказываясь больным. Начальство и на это смотрело сквозь пальцы. Может, потому, что и занятий-то настоящих не было. Юнкера несли караулы у складов, патрулировали на вокзале. Рядовым солдатам такое не доверялось: многие из них дезертировали прямо с постов, прихватывая имущество, охранять которое были поставлены.

Урусхан не чванился происхождением, на его квартире устраивали веселые пирушки, он держался на короткой ноге со всей ротой, но близко ни с кем не сходился. Павел был, пожалуй, единственным, кому доверял Урусхан.

Разные люди съехались в школу прапорщиков: и видавшие виды фронтовики — георгиевские кавалеры, и желторотые юнцы. Много было евреев, которым Февральская революция открыла путь в офицеры. Там и схлестнулись дороги Павла Белова и Урусхана Меликова. Оба пришли из кавалерии, было о чем поговорить, поспорить. Оба выделялись среди пехтуры выправкой и одеждой. На обоих новые американские сапоги, шинели длинные, сшитые по фигуре.

Русский язык Урусхан знал не бог весть как. Первое время Павел водил его по городу. Однако скоро Урусхан обзавелся знакомыми осетинами, среди них была даже танцовщица. Все чаще появлялись горцы из аула, он вел с ними какие то долгие таинственные беседы.

Жизнь у Меликова пошла развеселая. Зачастил в рестораны, надевая цивильный костюм с галстуком-бабочкой. Разъезжал на извозчиках, с шиком подкатывал к самым воротам казармы.

Павел однажды сказал ему:

— Темный ты человек, Урусхан.

Тот либо не понял, либо отшутился:

— Верно говоришь, темный, — и подергал свои волосы. — Я темный, ты светлый. Са-а-авсем хорошо!

Последнее время Павел относился к Урусхану с холодком, но другого приятеля у него не было.

Спрыгнув с трамвая, Белов свернул вправо, на Садовую. Теперь ветер дул ему в лицо, тонко посвистывал в голых ветвях деревьев, трепал обрывки афиш и плакатов. Их было много на стенах и заборах, особенно ярко пестрели плакаты, призывавшие господ офицеров и юнкеров вступать в Добровольческую армию, бороться за освобождение России от большевиков. Добровольцам обещали большие деньги и хорошую экипировку.

Погода скверная, а на улице людно. Пробегали гимназисты, торопились куда-то горничные, степенно прогуливались дамы. Часто встречались офицеры. Павел, козыряя очередному штабс-капитану, подумал, что офицеров теперь в Ростове больше, чем рядовых. Пробираются сюда с севера, бегут из Совдепии. Говорят, что Добровольческая армия растет быстро. Поручики в ней вооружены винтовками. Ротами командуют полковники. Солдат там по пальцам пересчитаешь. И юнкера не торопятся в добровольцы. Надо закончить учебу, потом видно будет. Власть меняется быстро, не поймешь, какому богу молиться…

Гостиница стояла на спуске, ведущем к вокзалу. Павлу приходилось бывать здесь — патрулировали этот район. Вытерев сапоги, он поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж. После улицы воздух казался душным и спертым. Пахло горелым луком. За топкими дверями раздавались голоса: кто-то кашлял, громко плакала женщина. Поглядывая на таблички, Павел шел по длинному коридору и не обратил внимания на рослых мужчин, стоявших возле полуоткрытой двери. А когда обратил, отступать было поздно: мужчины поняли, куда он идет. Они ожидали как раз возле нужного ему номера, и, если сейчас он повернется, его остановят. Это будет улика. Тут что-то случилось, не зря дежурят эти здоровяки в штатском, с военной выправкой.

Думая так, Павел уже спрашивал громко, растягивая слова, чтобы выиграть время:

— Господа, не могли бы вы сказать мне, в каком номере… — Один из них взял Белова за локоть и заставил переступить порог, а второй так быстро закрыл дверь, что конец фразы Павел произнес уже в комнате — Остановился мой знакомый…

— Мы из сыскного, — негромко сказал штатский.

В комнате на диване и прямо на ковре, скрестив ноги, сидели шесть или семь горцев. Двое охраняли их. Горцы даже не взглянули на вошедших. Только седобородый старик в синем бешмете словно бы стрельнул черными глазами из-под лохматых бровей. Павел решил: это и есть Лотиев.

— Что же вы не здороваетесь? — ехидно спросил штатский.

— Не понимаю, господа, — голос Павла прозвучал резко и сухо, — что вам угодно от меня?

— К кому вы шли?

— К знакомому, который остановился где-то в гостинице.

— Кого вы знаете из этих?

— Повторяю, господа…

— Кто покупал оружие? Старик?

Вот оно что! Павел и раньше догадывался — деньги Урусхан получает не от отца… В казарме пропадают винтовки. А за продажу их — смертная казнь…

— Я не желаю разговаривать в таком тоне! — Павел напрягся, чтобы не дрогнул голос, а сам соображал лихорадочно: «Задержать меня они не имеют права… Улик у них нет».

Верзилы переглянулись. Тот, кто был, видимо, старшим засады, сказал:

— Пойдемте со мной в участок!

— В участок — да. Если нужно. С вами — нет. Я не арестованный и не потерплю, чтобы меня конвоировали. Дайте адрес.

Оказавшись на улице, Павел вздохнул с облегчением: теперь есть время подумать. Он несколько раз оглянулся. Двое шли сзади, стараясь остаться незамеченными. От них можно отделаться: свернуть в проходной двор, прыгнуть в трамвай и уехать в школу. Но это не выход из положения. Раз бежал, значит, виновен. Будут искать особенно рьяно и найдут… Следовательно, надо не признаваться ни в чем, не давать даже маленькой ниточки… Искал своего знакомого, и все!

Юнкер Белов, насвистывая на ходу, лихо козырял встречным офицерам. Топоча сапогами, вбежал на крыльцо участка. Вошел к дежурному, спросил с улыбкой, куда может обратиться по своему делу. Дежурный тоже улыбнулся и сказал, что ему звонили и что они постараются быстро все выяснить.

Вскоре привели кавказцев. Их обыскивали на глазах у Белова и у каждого обнаружили толстую пачку денег. Особенно много нашли у Лотиева, деньги зашиты были в подкладку, лежали под стелькой мягких горских сапог.

По требованию дежурного Павел написал короткое объяснение, потом, выполняя его просьбу, без колебаний вывернул карманы. В них было неотправленное письмо матери, носовой платок, несколько револьверных патронов…

Только увидев, как насторожился, перестал улыбаться дежурный, Павел понял свою ошибку.

— Зачем вам патроны?

— Завалялись после учебной стрельбы, — пожал он плечами. Павел не лгал, и было особенно обидно, что эта мелочь может послужить основой для обвинения.

— Зачем вы взяли их в город? — настаивал дежурный. — Как образец товара?

— Послушайте, — ответил Белов, — я двадцать раз мог выбросить их, пока шел сюда. Я не стал бы выворачивать перед вами карманы. Можете вы это понять?

— Да, — сухо кивнул дежурный, пряча патроны и объяснительную записку в ящик стола. — Я вас понимаю. Но вам придется все же пройти в управление военного коменданта.

2

Старая армия распадалась. Одни уходили к белым, другие к красным. Часто бывало: исчезал юнкер, и никто не удивлялся этому. Может, домой отправился, может, еще куда. Павла тоже тянуло в родные места, в Шую, Иваново. Уехал бы и он, да поздно: путь на север перечеркнула линия фронта. И вообще выбраться из города было почти невозможно. Везде патрули, заставы… Павел подумал об этом, когда оказался в комнате адъютанта военной комендатуры — хмурого, озабоченного офицера с аксельбантами генштабиста. Офицер то и дело выходил по своим делам, а юнкер Белов оставался возле стола, заваленного бумагами. С самого края лежала стопка бланков — это были пропуска на выезд из Ростова. Только впиши фамилию — и путь открыт.

У Павла совершенно не было опыта в таких делах, и он, конечно, сразу попался. Едва взял бланк — появился адъютант и начал кричать, что это преступление, что за это отдают под суд и он немедленно доложит генералу.

Возмущенный адъютант скрылся за высокой дверью. Слава богу, есть время взять себя в руки!

Когда в приемную вышел комендант, Белов был уже внешне спокоен.

У генерала Богаевского, одного из организаторов белой армии, были дела поважней, чем прегрешения какого-то юнкера. Богаевский сел в кресло, привычно тронул рукой холеные усы и устало произнес несколько фраз о порядочности, о благородстве, о том, как важно быть честным. Вероятно, адъютант сообщил ему только о попытке взять бланк, забыв вгорячах, почему Белов оказался здесь.

Нотацию свою генерал Богаевский закончил вопросом: для какой цели юнкеру понадобился бланк пропуска?

Павел успел приготовить ответ.

— Бланк мне совершенно не нужен, — сказал он. — Мне надоело стоять и ждать. Оперся рукой о стол и от скуки читал бумаги. Вот так, — показал он.

Узкие равнодушные глаза Богаевского на секунду оживились. Посмотрел, словно оценивая. Потом кивнул:

— Доложите обо всем командиру роты. Надеюсь в будущем услышать о вас хорошее. Можете идти, юнкер Белов!

3

Выслушав Павла, Урусхан решил: надо бежать. Продажей оружия займется контрразведка. Лотиев и другие осетины арестованы. Белов на подозрении. Установить связующее звено в этой цепи нетрудно. В школе знают о приятельских отношениях Белова и Меликова.

Тут же, на квартире, Урусхан дал Павлу документ на имя Базарки Дагоева, которому разрешалось ездить из Владикавказа в Ростов и обратно.

Школа прапорщиков помещалась в здании Екатерининской женской гимназии. Оба приятеля, не заходя в помещение, обогнули дом и спустились в подвал. Урусхан открыл дверь в маленькую клетушку, потом запер ее изнутри на ключ, на ощупь опустил полог, сделанный из одеяла, и зажег лампу. Павел увидел четыре больших чемодана и десять винтовок возле стены. Урусхан молча принялся разбирать одну из них. Павел взял другую.

Работали быстро и умело. Каждую деталь обертывали тряпьем и укладывали в чемодан. Павел спросил негромко:

— Зачем рисковать?

— Как зачем? — прищурился Урусхан, обнажив в злой усмешке белые зубы. — Джигиту конь нужен, винтовка нужна. Конь в горах есть, винтовки нету. За нее большие деньги дают. За винтовку в горах жизнью платят.

Упаковав оружие, приятели поднялись в казарму, доложили дежурному о прибытии. Теперь надо было уйти, причем уйти так, чтобы их не хватились, по крайней мере, до завтрашнего утра.

Юнкерам запрещалось пользоваться уборной для преподавателей гимназии, дверь ее была забита крест-накрест досками. Но гвозди легко вынимались, и все юнкера знали это. Через окно уборной можно было спуститься в сад. Очень удобно для тех, кто шел на свидание или по другим делам тайком от начальства. Воспользовались этой лазейкой и Белов с Меликовым.

До вокзала добрались без происшествий, никто не спросил у них документы. Урусхан купил билеты до Владикавказа. Чемоданы сдали в багаж.

4

В шести километрах от станции Беслан, на берегу быстрой речки приютился аул Зильги. Старые сакли из плитняка стояли рядом с деревянными домами. По склонам гор темнели леса, вдали упирались в небо заснеженные вершины.

Большая семья Меликовых жила не богато, но и не хуже других. Урусхан со смехом признался Белову, что сам распускал слухи о княжеском происхождении. Больше уважения, начальство относится благосклонней. В Дикой дивизии многие горцы выдавали себя за аристократов. Попробуй проверь — Кавказ далеко…

Павел не мог понять, на какие доходы живет семья. Никто в ней не работал. Отец Урусхана — Умар подолгу судачил о чем-то со стариками, аккуратно совершал утренний и вечерний намаз. Старший сын, рыжий Хаджи-Мурат, вел хозяйство, ухаживал за скотом. Ему помогали жена и малолетние дочери. Два других сына, нагловатый красавец Гафиз и застенчивый юноша Дзан-Булат, откровенно бездельничали: ели, спали, джигитовали со своими сверстниками.

Однажды вечером к дому Меликовых подъехал отряд вооруженных ингушей из соседнего аула. Они поговорили о чем-то с Гафизом и тронулись дальше. А Гафиз быстро оседлал коня, взял винтовку и поскакал вслед.

Вернулся он дня через три. За ним пожилой ингуш вез на арбе большой сундук, к задку арбы была привязана молодая кобылица.

Вечером Гафиз с увлечением рассказывал, что на Тереке идут бои, горцы нападают на казачьи станицы, но у казаков есть пулеметы и даже орудия, привезенные с фронта. Повсюду война. Кто вооружен и смел, тому хорошо.

Говорил Гафиз весело, цокал языком, восхищаясь своими товарищами, а Павел представлял себе убитых из засады крестьян, разграбленные дома…

Горцы так привыкли к раздробленности и разобщенности, что в их представлении и другие народы делились на мелкие племена. Кубанских и терских казаков они считали своими врагами, а к русским относились равнодушно. В понимании Меликовых «русские» были большим племенем, которое живет на севере, за рекой Доном, и не имеет отношения ни к казакам, ни к горцам. Павел Белов был для них русским, его они приняли радушно и заботливо. «Друг моего сына — друг моей семьи», — сказал старый Умар. И все-таки Павел чувствовал себя неловко. Как это есть чужой хлеб, ничего не делая? Чтобы приносить хоть какую-нибудь пользу, он водил хозяйских лошадей на водопой. До реки целая верста. Павел одевался потеплей. Вместо фуражки — баранья папаха. Ехал потихоньку, стараясь продлить время, пока находился в одиночестве. Странно — здесь, в ауле, он впервые почувствовал стремление не спеша обдумать прошлое и заглянуть в будущее.

5 февраля 1918 года Павлу исполнился двадцать один год. Меликовым он не сказал об этом. Пригнав табун к реке, постелил на камень бурку и прилег у скалы над стремительным потоком, глядя, как неторопливо пьют лошади, как падают с их губ светлые капли.

Любовь к лошадям у него с детства, хотя родился и вырос он в промышленном городке Шуе, отец был служащим на Тезинской фабрике. Зато дед, Белов Никифоров, всю жизнь приверженный к коням, долго работал кучером у фабриканта Кукушкина. Одно из ярких воспоминаний детства — дедов выезд. По улице катит лакированная пролетка, запряженная парой гнедых. На козлах величественно восседает дед. Широкая борода расчесана двумя клиньями, на голове кожаная кучерская шляпа, черная поддевка перепоясана кушаком, руки в перчатках. Возле дома дед осаживает коней, кричит громогласно: «Садись, внучек!» Павел лезет в пролетку под завистливый шепот товарищей. Кони нетерпеливо перебирают ногами, волнующе пахнет дегтем и сеном…

Вот от деда-то, наверно, и унаследовал Павел страсть к лошадям. Казалось, в жизни его все шло к тому, что займется техникой. Окончил городское училище, работал на фабрике весовщиком, табельщиком. Когда началась война, поступил в контору телеграфа 3-го участка Северной железной дороги. Изучил азбуку Морзе, стал вскоре работать не хуже старших товарищей.

В шестнадцатом году в армию призывались сверстники Павла. Телеграфистов не трогали. Но он считал своим долгом защищать Родину, а не сидеть в тылу, тем более что военная служба с детских лет привлекала его.

Мать плакала, ругался старший телеграфист, однако Павел все-таки подал заявление, уволился с железной дороги и поехал на призывной пункт.

Во дворе дома воинского начальника ходили унтер-офицеры, прибывшие за новобранцами. Каждый расхваливал свой род войск. Записывали в артиллерию, во флот, даже в гвардию. Мог бы Павел поступить вольноопределяющимся 2-го разряда в пехоту, чтобы потом стать офицером. Но уж очень понравился ему один унтер — гусар с голубыми погонами, с лихими усами. Плясал он так горячо, улыбка у него была такая задорная, что новобранцы не отходили от унтера. Павел тоже. А писарем у воинского начальника был дальний родственник. Так оказался Белов кавалеристом. И не просто кавалеристом, а гусаром 17-го Черниговского полка.

Служба с самого начала давалась ему легко. Помогало хорошее физическое развитие — еще в Шуе занимался на гимнастических снарядах. И брусья, и «кобыла» были для него не в новинку, как для многих новобранцев, особенно для мешковатых крестьянских парней.

Сказывалось и самолюбие: если уж брался за что-нибудь, то отдавал себя целиком, старался сделать лучше других. На строевых занятиях господин обучающий неизменно ставил его в пример. По стрельбе — высшая оценка. Быстро освоил вольтижировку. Только в рубке не было еще настоящего удара: не окрепла, не привыкла к шашке рука. Ну, о словесности и говорить нечего. Тут он был «профессором» — самый грамотный новобранец в учебном эскадроне.

Первое время мучительно было вскакивать до рассвета по звуку трубы и на голодный желудок бежать в конюшню, чистить и кормить лошадь. Работа требовала опыта, сноровки. За ночь лошадь изваляется, нужно вычесать грязь и перхоть, пригладить шерсть так, чтобы она лежала плотно и блестела. Надо прочистить и протереть мокрой тряпкой копыта, расчесать гриву, челку и хвост. Особый лоскуток — для глаз и ноздрей. Словом — полный утренний туалет. Потом следовало напоить лошадь, дать ей овса и сена и лишь после этого подумать о себе.

Хорошо хоть, что гнедая кобыла Чухлома, доставшаяся Павлу, была существом умным и добрым. Она не пыталась укусить, лягнуть или навалиться на него боком при уборке, как это делали своенравные кони. Со своей Чухломой Павел быстро сдружился.

Месяца через два после начала занятий был проведен смотр учебных эскадронов, стоявших возле железнодорожной станции Лиски. Приехал генерал с пышными белыми усами. Его сопровождала свита.

Каждый эскадрон показывал что-либо одно: или рубку, или езду в манеже, или владение пикой. Взвод Павла был назначен на преодоление препятствий. Павел легко взял первые преграды, но на одном из барьеров Чухлома сплоховала: задела ногами доски и рухнула на землю. Павел успел спрыгнуть с седла, а как только Чухлома поднялась — снова вскочил на нее и поскакал дальше.