Великан

Джавид Алакбарли

Великан

Он был Великаном. Настоящим Великаном. С пронзительно голубыми глазами. Таким уж он родился. А потом, когда вырос, написал прекрасную сказку. Это была очень грустная и необычная сказка. Прежде всего потому, что она была написана в стихах. И воспевалась в ней женщина, которую Великан безумно любил. Она его тоже любила. Но при этом она ещё очень хотела жить в уютном домике, увитом красивыми цветами. Долго и счастливо.

Великан же занимался своими большими великаньими делами. Он просто был весь из себя такой, что ему очень трудно было объяснить, зачем и почему нужно строить маленький домик. Да ещё и жить в нём. С ним ведь каждый день проживался с уверенностью в том, что день завтрашний будет абсолютно другим. Но столь же неординарным, как и сегодняшний. И навряд ли этот праздник жизни, который он умел с таким мастерством создавать вокруг себя, мог длиться очень долго.

Было очевидно, что с ним можно быть предельно счастливой лишь здесь и сейчас. И это ей нравилось. Просто потому, что это было прекрасно. Но её всё же продолжали преследовать мечты об этом домике и цветах. В конце концов она ушла от него. Ушла к кар лику, у которого был именно такой домик. На этом сказка и закончилась.

Великан же остался один. Такой настоящий и большой Великан, обречённый на то, чтобы жить среди обычных людей. Одному жить. Ну, так уж получилось. Наверное, это тоже было в деталях и в подробностях выписано в той самой книге судеб, в которой всё так же необычно и немножко грустно, как в этой сказке Великана.

Все женщины, которым довелось тесно общаться с ним, почему-то считали, что он воплощает в своей натуре поразительную смесь диаметрально противоположных мужских архетипов. Порой он напоминал им даже различных литературных героев. Скажем, безумно влюблённого Ромео или пылкого Казанову. Если собрать воедино всё, что вошло в какие-то легенды о нём, то это мог бы быть образ вечного обожателя всех женщин, существующих в мире. Они говорили ему об этом. Он лишь посмеивался и утверждал, что это всего лишь их фантазии и выдумки.

Его же мать при этом всегда поражалась тому, что все женщины, в которых он влюбляется, абсолютно не соответствуют её строгим критериям. Тоже весьма странным, кстати. При этом она всё время взывала к его поэтическому дару. В её представлении это изначально предполагало, что его должны окружать только неординарные женщины.

А он лишь подтрунивал над всем этим балаганом, что разводила она, пытаясь хоть как-то влиять на его личную жизнь. Вмешательство во все свои дела он считал просто недопустимым. Даже понимая, что их взаимоотношения сына и матери не укладываются в какие-то банальные стереотипы. Так уж они были изначально выстроены. Он был её учеником в живописи и литературе, считал её образцом красоты и аристократизма. Поражался её мужеству и стойкости во всех вопросах, связанных с его тюремным заключением. И несмотря на все их разногласия, всё же считал её уникальной во всём. Идеалом женщины и матери. А себя считал очень плохим сыном, не оправдавшим её надежд и ожиданий.

Судьба его никогда не баловала. Всегда ломала и корёжила. А он не сгибался. Многие люди считали, что он так и прожил свою жизнь, как абсолютно не сгибаемый человек. Как личность, постоянно идущая против всех и вся. Даже против ветра. А ветер он просто любил. Тот наполнял его лёгкие свежим воздухом, приносил тучи, изливающиеся на него дождём, разгонял облака и давал возможность сполна насладиться солнцем.

Но даже самый сильный ветер не мог оторвать его от земли. Именно она была для него всем: дарила ему свою энергию, постоянно подпитывала его воображение и будоражила его мысль. Привязанность его к земле не была примитивной заземлённостью. Если бы это было так, он умел бы ценить материальное. Такой способности у него не было с самого рождения. Он ведь был настолько законченным идеалистом, что просто не вписывался в рамки каких-то обычных представлений о том, как же должен жить человек на этой бренной земле.

При всём разнообразии уже существующих в нашем мире сказок и мифов, всё-таки, видимо, нигде не описывался именно такой Великан. В силу этого его трудно было понять и хоть как-то классифицировать.

Ведь люди обычно сравнивают подобное с подобным. Здесь же была просто патовая ситуация. Просто потому, что сравнивать было не с кем.

Вот так и прожил Великан свою жизнь, как абсолютно уникальное существо, случайно занесённое в не простые реалии сурового двадцатого века. Он гордился этим веком. А ещё пытался при этом постигнуть его суть, равно как и понять многое из того, что его окружало. При этом ещё он хотел проникнуть во многие, скрытые от обычных глаз сокровенные тайны бытия. Но даже этого ему было мало. Он ещё хотел разгадать загадочные коды Воды, Огня, Воздуха и Земли. Всё, что он смог узнать об этих стихиях, он отразил в своей поэзии.

Всё-таки это был очень необычный Великан. Ему ведь полагалось по статусу совершать подвиги, спасать людей, воевать с чудовищами, драконами, разной-всякой нечистью и делать реальностью всё то, о чём даже невозможно было мечтать обычным людям.

Он и делал это. Но не в реальной жизни. Всё это происходило в той поэтической вселенной, которую Великан шаг за шагом создавал в течение всей своей жизни. Его огромный талант, влюблённость в стихию родного языка, фанатическая вера в прекрасные идеалы добра и справедливости помогли ему сделать невозможное возможным. И прежде всего это проявилось в том, что он смог совершить революцию в поэзии. И сформировать поэтические реалии как дня сегодняшнего, так и завтрашнего.

Этот Великан был ещё и мыслителем. При этом он и не знал, что таким, как он, не полагается быть поэтами и философами. Но он даже не догадывался об этом. Просто потому, что он пришёл в этот мир обыкновенных людей с убеждённостью в том, что должен исполнить свою великую миссию хранителя языка. А средства для её выполнения он выбирал разные и всякие. А когда не находил их, то конструировал абсолютно новые из любого подручного материала. Ведь он всё время пытался постичь не только суть тех первоэлементов, что составляют основу бытия, но и про никнуть в тайну того великого волшебства, которое обычно называют словом «любовь».

А ещё он был изначально наделён той уникальной способностью, наличие которой предполагает освобождение всего того, что было заколдовано задолго до него. Кто знает, может быть, самым сокровенным его желанием было выяснение сути тех великих истин, что обычно бывают скрыты от взоров всех, кто живёт по обычным, а не по великаньим законам.

Четыре элемента

Утро для него всегда начиналось с кофе. Как правило, это был кофе по-турецки. Обычно он его заваривал сам, следуя традиционным классическим рецептам. И сделав первый глоток, он тут же начинал сокрушаться, что настоящий кофе по-турецки можно приготовить только в Стамбуле. И если он завтракал не один, то сразу же начинал разъяснять эту свою мысль:

— Пусть никто не утверждает, что вода всюду одинакова. Это не так. Вот возьмём московскую воду. Она вкусная. Вот потому все и говорят, что водка в Москве — самая вкусная в мире. А вот для кофе не годится. Он не отдаёт этой воде всю глубину и силу своего вкуса. Поэтому и кофе здесь получается совсем не такой, ка ким он должен быть. Не хорош и не плох — так себе. Пить можно. Наслаждаться нельзя.

Его друзья привозили ему из разных стран те сорта кофе, которые были его самыми любимыми. Он и сам нередко покупал в Париже или Риме изысканные сорта, привезённые сюда из далёких экзотических стран. Потом он молол эти зёрна на специальной ручной мельнице, высыпал в турку, заливал водой, окружал хорошо прогретым песком и ждал. Пока кофе заваривалось, он вновь и вновь прославлял стамбульскую воду. Он так и не дождался того, чтобы кто-нибудь привёз ему хоть немножко стамбульской воды. А ведь только с ней он мог бы заварить себе такой кофе, о котором он всегда мечтал. Но этого так и не произошло. Жаль, конечно же.

А ещё он представлял себе то, что когда-нибудь наступит такой день, что он будет сидеть в кофейне на берегу Босфора и наслаждаться вкусом настоящего стамбульского кофе. Там не надо будет говорить о том, чтобы ему подали кофе по-турецки. Ведь они только такой и подают. Там говорить что-то о кофе надо только тогда, если ты хочешь какой-то другой кофе. А не кофе по-турецки.

Но он так и не смог вновь попасть в Стамбул, выпить кофе по-турецки, заваренный на стамбульской воде, посидеть на берегу Босфора и поговорить с ним. Тот знал очень много тайн. И ему всегда можно было доверить свою. Самую сокровенную. Даже не раскрывая рта. Молча. Так молчать можно только наедине с Босфором. Он бы всё понял. Без всяких слов.

А ещё он хотел посмотреть на огни Стамбула. На то, как они отражаются в Босфоре и в небе над Босфором. И он так мечтал погреться у живого огня, на котором все турки так любят готовить свои национальные блюда. Этот огонь бы потрескивал, дарил тепло и надежду на то, что в конце концов и у него всё будет хорошо.

При этом он ещё мечтал о том, чтобы глубоко вздохнуть и наполнить свои лёгкие воздухом своего любимого Стамбула. Напрасно говорят, что воздух ничем не пахнет. Он пахнет жизнью. Для всего его существа воздух Стамбула всю жизнь будет ощущаться как самый вкусный воздух в мире.

Он всё время видел сны о том, как он идёт по улицам своего любимого города. Они были настолько прекрасны, что ему совершенно не хотелось просыпаться. И находились они ровно на грани грёз и реальности. Вернее, они были настолько яркими, что казались почти действительностью. Во сне он чётко слышал, как его башмаки стучат по улицам Стамбула. И отзываются звонким эхом. Он слушал этот звук с великим удовольствием и мечтал лишь о том, чтобы дорога, по которой он шагает, никогда бы не кончалась.

Женщины всегда говорили ему, что он красив и силён, как античный бог. Он им не верил. Вернее, был уверен в том, что они ему льстят. Хотя, может быть, и следовало бы верить. Кто знает. Иногда именно вера в свои силы помогает человеку тогда, когда он чувствует, что слабеет с каждым днём.

Веры не было, но всё же жила надежда на то, что его Родина когда-нибудь окажется готовой к тому, что бы принять его как сына, напоить его своей особой водой, отогреть теплом своего огня, наделить волшебным вкусом своего воздуха и подарить ему новые силы, преисполненные энергией родной земли. Но он так и не дождался того дня, когда он мог бы снова оказаться в Стамбуле. Так и умер в своём тоскливом ожидании. Он же был изгнанником, лишённым турецкого гражданства. Кто бы его пустил обратно?

Когда он сидел в тюрьме, то написал потрясающие строки:

— Я приобрёл ужасную, проклятую силу… Я не испытываю больше боли и страданий. Но это значит, что для меня стало недоступным и счастье.

Именно эта сила и помогла ему заново выстроить всю свою жизнь после тюрьмы. В чужой стране, оторванный от стихии родного языка, лишённый родных и близких, он сумел не просто остаться поэтом, а ещё стать символом своей Родины, которая так легко отреклась от него. При этом он не был поэтом, который гордился лишь тем, что когда-то смог написать что-то замечательное. Это был поэт, который чуть ли не каждый день писал всё новые и новые произведения, вызывающие восторг и восхищение. А ещё он создавал турецкую драматургию, современную публицистику и активно боролся за мир во всём мире.

Он многое мог бы сделать. И сделал. Но преодолеть пропасть изоляции от родного языка так и не смог. И все эти мечты о том, чтобы прикоснуться к воде, огню, воздуху и земле родной страны, услышать многоголосье турецкой речи и насладиться общением со своими близкими, так и остались не претворёнными в жизнь. Великан умер. Приобрёл покой, о котором так мечтал. Осталось его наследие. Как яркое свидетельство того, что столь неземное существо жило среди людей, мечтало, мучилось, творило и свято верило в то, что нет ничего на земле лучше свободы, равенства и братства.

***

По своей природе он был мечтателем. Но мечты,

порой, не сбываются даже у самых великих людей. Все же знают, что их величие не мешает им витать в облаках. А он, безусловно, был одним из ярко выраженных и неординарных мечтателей. Ведь мало кто мечтает о том, что можно изменить кривизну мира, сделать всех людей счастливыми, дожить недожитое, увидеть неувиденное, долюбить недолюбленное. А он мечтал именно об этом. И ещё о многом другом, что редко воплощал в какие-то конкретные слова. Всё это не мешало самым сокровенным его мечтам постоянно будоражить его воображение.

О нём нельзя было сказать, что он пишет стихи. Поэзия была просто его жизнью. Она жила в нём, а он про жил всю свою жизнь в ней. Прожил так, как смог. Ведь у него был особый талант, данный ему от рождения — быть выше всего. Быть выше людской молвы, быть выше бедности, быть выше обыденности, быть выше собственной судьбы и даже собственных мечтаний.

Говорят, что именно это помогло ему выжить. Только так он смог сохранить своё «я» и свой уникальный поэтический дар. Он так и покинул этот мир, не дождавшись, что его поэзия, звучащая на многих языках мира, была бы издана в его родной стране. Но всё это будет. Потом. Не будет лишь его. Жаль. И его, и всех нас. Всех тех, в чьём сердце поселилась любовь к стихам этого сказочного Великана, родившегося, к своему несчастью, не просто поэтом, а ещё философом и мечтателем.

Ведь никому неведанно, как бы сложилась его поэтическая судьба, если бы его стихи печатали, пьесы ставили, а песни, написанные на его слова, звучали бы в его родной стране. Тогда бы могла сработать великая сила обратной связи. Но он был лишён этого. Вот так уже сложилась его судьба, что у него на Родине после каждой выпущенной книги его практически тут же арестовывали. Через какое-то время отпускали. А один раз попросили заглянуть всего на пять минут в полицейский участок. Но потом оказалось, что эти пять минут могут растянуться на долгие годы. И все эти годы жизни в тюрьме его постоянными спутниками были лишь его огромный поэтический дар и надежда на то, что в конце концов всё будет хорошо.

Он был революционером в поэзии. И революция эта заключалась не только в том, что он в корне изменил саму поэзию. В конечном итоге все эти изменения коснулись самого турецкого языка. Этот язык до него и после него — это фактически два разных языка. Его творчество смогло стать тем ключевым водоразделом, который отделил традиционную турецкую поэзию и её архаический язык от упругого, ясного, преисполненного чарующей энергией языка его поэзии.

Уже его первые стихи свидетельствовали о том, что наступила абсолютно новая эпоха, в которой не было места для стихов, где соловей поёт над розой алой. Он никогда не произносил речей о том, какой должна стать поэзия в новом веке. Считал это излишним. Вместе с тем каждая его строка является ярким свидетельством того, насколько он смог преобразить не только турецкую, но и мировую поэзию. Теперь её невозможно представить без него. А сама поэзия уже не могла существовать без неординарных идей, ярко выраженной гражданской позиции и неравнодушной вовлеченности в реалии со временного мира. Именно поэтому он и говорил:

— Профессия поэта стала кровавой. Он должен есть своё собственное сердце и пытаться скормить его всем остальным.

Эту новь поэтического языка, которую он созидал, конечно же, невозможно объяснить с помощью каких-то научных исследований или литературоведческих

изысканий. Во всей этой поэзии была заключена та притягательная магия языка, которая покоряет любого человека, услышавшего или прочитавшего его строки. А разве кто-то может объяснить всем нам то, в чём же заключается суть настоящей магии?

В созданной им абсолютно новой поэтической вселенной люди могли пить солнце, вылавливать из моря звёзды, совершать чудеса и подниматься на непокорённые ранее вершины. Здесь всё подчинено тем особенным законам, что были созданы им самим. В ней, безусловно, хотел бы жить любой человек, неравнодушный к поэзии. И это следовало понять и принять как реалии той новой поэтической действительности, которая стала возможной благодаря его таланту.

В дни, когда он был очень молод, ему довелось выступать в одном из самых прекрасных театров мира. Поэты разных стран, призванные и мобилизованные революцией, читали со сцены свои стихи. Все страны были выстроены по алфавиту. Именно в силу этого поэту-турку предстояло выступать одним из последних. Порядок был таков, что сначала стихотворение читалось на том языке, на котором оно было написано, а затем кто-то из русских поэтов представлял его перевод.

Глядя в этот уже полупустой зал, он понимал, что ему надо не просто пробудить сидящих здесь, но и вернуть тех, кто ушёл в фойе. И тогда он принял решение прочитать своё новое стихотворение. Совсем не то, которое уже перевели на русский язык и внесли в про грамму этого вечера.

Новое стихотворение было прекрасно. В нём была столь мощная энергетика, что она завораживала. Сама внутренняя мелодия этих строк обладала той фантастической энергией, что позволяла ему бросать слова в этот зал, как гранаты, как мячики, как плоды своей родной земли, способные одним своим видом пробудить в людях неистовую жажду жизни. Когда он закончил читать, зал был почти полон. Ему аплодировали стоя. Ведь в этом зале только что отзвучала завораживающая музыка истинной поэзии, которая не могла никого оставить равнодушным. Ошарашенному поэту-переводчику он в качестве извинения всего лишь смущенно сказал:

— Попробуй объяснить им всё. И обязательно про читай то, что ты уже перевёл.

Прошло немало лет прежде, чем поэт понял, что в его поэтическом оркестре слишком громко звучат трубы и литавры. Тогда он вернул в свою лирику голоса скрипок и флейт. После всего этого он вдруг в одночасье, как по волшебству, почувствовал себя наследником той поэтической культуры, которая вобрала в себя опыт всей ближневосточной поэзии. В ней всегда всё было так сложно и запутано. У него на родине считали арабский язык самым великим и самым благозвучным из всех существующих. Всё это было предопределено тем, что он являлся языком Корана. И присущая этой священной книге великая сила практически лишала права на успех любые стихи на арабском языке.

Персидский же язык всегда считался сладчайшим из языков. На нём писал великий Руми. Ареал существования персидской поэзии был огромен. Караваны ведь перевозили по Шёлковому пути не только товары, но и рукописи тех великих поэтов, чья слава формировалась наличием множества их поклонников в разных странах, лежащих на пути этих локомотивов пустыни.

При этом существовал огромный пласт поэтической культуры на турецком языке в виде преданий, сказаний, дастанов. Его страна была уникальным краем, где неграмотные крестьяне могут знать огромное количество стихов. Это была та великая культура устного творчества, которая лежит в основе любой национальной культуры. Она составляла суть творчества сказителей, в котором день сегодняшний гармонично переплетался с далёким прошлым. И она всегда отражала в себе тот заветный посыл как традиций, так и дня сегодняшнего. И всё это, как бесценный национальный архетип, надо было обязательно донести до будущих поколений. Себя он считал всего лишь звеном той цепи, что связывает воедино поэтическую память его народа.

Он писал свои стихи не по-арабски, не по-персидски, а по-турецки. Но это был совсем не тот турецкий язык, который он впитывал в себя с самого детства. Это был язык обновлённый и обогащённый в его поэтической мастерской. Уже потом, будучи отлучённым от своего родного языка, он яростно, с невиданной решимостью и огромной энергией будет исполнять своё пред назначение и создавать тот язык, который в конечном итоге и станет современным турецким языком.

Ему не раз говорили о том, что он поэт от бога. И весь был пронизан той огромной ответственностью за судьбу своего родного языка, которая присуща лишь избранным. Тем, кого сам Всевышний назначает хранителем слова.

Ему не довелось увидеть всё то, что он создал за все эти годы своего упорного труда, уже изданным на турецком языке. Так уж сложилось. Многое было утеряно. Уничтожено порой им самим, чтобы это не попа ло в руки полиции и не стало очередным поводом для новых обвинений в его адрес. Однако и того, что было когда-то напечатано или создано им после тюрьмы, вполне хватало на то, чтобы стать солидным многотомником.

После того как его не стало, такое собрание его сочинений всё же выпустили. Не в Турции, но на турецком языке. Турецкая диаспора в Болгарии, когда-то бывшей в составе Османской империи, получила великолепный подарок. Но никто и никогда не смог бы ввезти в Турцию эти книги. Это каралось законом. Тем самым знаменитым законом, что носил его имя.

Над ним порой посмеивались, когда он говорил о том, что в каком-то стихе или в пьесе отражён он сам. Думали, что это всего лишь публицистический приём, позволяющий ему вслед за многими писателями отождествлять себя со своими героями. Но это не было ни приёмом, ни тем скрытым кокетством, что присуще всем поэтам. Его реальной жизнью было именно то, что он писал. А события его обыденной жизни были всего лишь фоном для его творчества.

Мечты и реалии

Как-то в Париже один из его друзей поведал ему о том, что в Европе самой большой популярностью пользуется весьма необычный анекдот о нём. Одновременно и смешной, и страшный.

— Говорят, что как-то у министра обороны Турции спросили о том, что бы он сделал, если бы вдруг перед ним оказался самый великий поэт его страны?

— Сначала я бы убил его за то, что он коммунист. А потом сидел бы и всю ночь напролёт горевал бы о том, что умер мой любимый поэт.

Почему-то всё это очень его рассмешило. И тогда он произнёс несколько фраз, которые не раз повторяли его биографы.

— Если человек не верит в социализм в двадцать лет, то у него нет сердца. А у того, кто остаётся социалистом в сорок лет, нет ума. Сорок лет мне исполнилось в турецкой тюрьме. Шла Вторая мировая война. Казалось, что фашизм вот-вот одержит победу. Если бы я в это время отказался бы от своих убеждений, это было бы прежде всего предательством самого себя. Этого я, конечно же, сделать не мог.

Он лучше всего знал одну лишь книгу. С детства знал. Это был Коран. Он был практически во всех тех тюрьмах, где он сидел долгие годы. Но иногда там попадались и другие священные книги. Он их читал вновь и вновь, черпая в них вдохновение. Казалось, что в них заключена вся мудрость этого мира, а он так хотел её сполна постичь. Вот и постигал. Читая Коран, Библию, Талмуд… А потом писал свои стихи и поэмы. В них иногда сюжет, взятый из Библии, мог завершаться притчей, позаимствованной из Корана. Это был его собственный диалог культур и цивилизаций. Тот диалог, который всегда присутствовал в его жизни.

Выбор новых книг в течение тех долгих лет, когда он находился в заключении, определялся лишь тем скудным набором, который был в различных тюремных библиотеках. И, наверное, он был тем единственным заключённым в мире, который, сидя в тюрьме, смог перевести толстенную книгу.

Это был перевод «Войны и мира» Льва Толстого на турецкий язык. Переводить было легко и очень интересно. И не только потому, что война в романе представлялась ему, как читателю, совсем не такой, какой он видел её в действительности. Ведь он ещё юношей столкнулся с той неприглядной стороной войны, о которой никто из писателей не рискнёт рассказать откровенно и без прикрас.

Переводить же было интересно прежде всего потому, что у Толстого множество диалогов были написаны по-французски. Этому парадоксу он не переставал удивляться. Просто немыслимо было себе представить, что в стране, которая воевала с Наполеоном, вся знать, даже военная, говорила исключительно по-французски. А роднило их то, что и они, и он знали французский язык гораздо лучше русского.

А ещё он поражался тому, что эта книга была написана практически через полвека после той войны. Но всё же она была. Войн в мире всегда было много. Но книгу об этом написал лишь Толстой. Да ещё и объединил в заглавии столь полярно противоположные друг другу понятия, как «война» и «мир». Почему? Он не знал ответа на этот вопрос, хотя всё время и думал об этом.

Он, наверное, не сошёл с ума во всех этих тюрьмах исключительно потому, что у него было фантастическое чувство юмора. Хотя иногда человек, который имел бы призрачную возможность заглянуть в его камеру, точно бы решил, что он сумасшедший. Только этим можно было объяснить то, что турецкий поэт, сидящий в стамбульской тюрьме, читает русского писателя Зощенко. И смеётся. Таких эпизодов в его тюремной жизни будет немало.

***

За всю свою жизнь он ухитрился трижды посетить страну Советов, не имея официального разрешения ни на въезд, ни на выезд. В первый раз это произошло тогда, когда ему было девятнадцать лет, и он хотел узнать у товарища Ленина, как сделать такую революцию, чтобы крестьяне Анатолии не умирали с голоду. Во время этой поездки была масса незабываемых впечатлений. Разных и всяких. Порой шокирующих.

Поехав туда в первый раз, он был абсолютно уверен в том, что в России уже установлен коммунизм и ликвидированы деньги. Все свободны, все равны, все счастливы и словно братья строят будущее своей страны. Постижение же реалий началось с того, что он воочию увидел голодающих Поволжья. И постепенно проникался осознанием того, что может быть, революцию не так уж и трудно сделать, а вот накормить всех голодных будет очень и очень непросто.

В Москве он поступил в Коммунистический университет трудящихся Востока. Это был самый странный университет в мире. Здесь можно было плохо знать русский язык, абсолютно не понимать «Капитал» Маркса или философию Фейербаха. Всё это были мелочи. Важна была лишь вера. Вера в коммунизм. И он впервые познал, что такое братство людей, свято верующих в то, что коммунизм непременно наступит во всём мире. Если не сегодня, то завтра уж точно. Жизнь показала, что он оказался в конечном счёте никудышным революционером. И ещё худшим коммунистом. Конечно, если оценивать коммунистов по строгим и не всегда до конца ему понятным советским меркам.

Второй раз он поехал в Москву, когда ему было двадцать пять лет. Вот тогда он впервые влюбился в театр, начал писать пьесы и играть в спектаклях. Радовался тому, что стоял рядом с людьми, создающими абсолютно новое искусство. Сполна ощутил всё то, что было связано с разделением культуры на холодную и горячую.

В то время в Москве везде и всюду бушевало разливанное море горячей культуры. Ведь она изначально по своему предназначению была сосредоточена на создании тех необычных явлений и феноменов, которых ранее никогда не было в искусстве. В те годы в Москве было холодно и голодно. Но при всём этом здесь разворачивалось такое пиршество духа, которое было способно предельно насытить человека и заставить его забыть обо всём.

Это был именно тот удивительный авангард, который создавали люди, наделённые огромным талантом. Любовь к такому необыкновенному, безумно пре красному и прямо у него на глазах зарождающемуся театру он пронёс через всю свою жизнь.

В третий раз он бежал в Москву от смерти. Она дышала ему в затылок, а он так хотел жить. Лишь осознав, что только покинув родину, он может спастись, он решился на такой побег. В этот раз из страны Советов он не вернулся. Просто потому, что у него остановилось сердце.

Попав в Москву, он мечтал о том, что вновь окунётся в то пространство авангарда, о котором он грезил все свои тюремные годы. Но он не нашёл даже обломков той горячей культуры, что когда-то так покорила его. В стране уже царил сталинизм, и господствовала холодная культура. Все театры стали похожи друг на друга. И он зло шутил на тему о том, что теперь в них уже нельзя испытать восторг и восхищение, а доступен лишь марксистский оргазм.

Он умрёт в Москве за два года до того, как должен был закончиться тот срок, на который он был осуждён в Турции. И каждый день своей жизни он будет благо дарен судьбе за то, что ему довелось так много сделать после того, как он покинул тюремные стены. Сожалел ли он о том, что его побег лишил его возможности прожить эти последние двенадцать лет своей жизни свободным человеком в своей родной стране?

Конечно же, сожалел. Но и хорошо понимал при этом, что если бы он не предпринял ту сумасшедшую попытку вырваться из выстроенного вокруг него клубка интриг, то, конечно же, в самом скором времени просто бы погиб. Выбирать ему предстояло между жизнью и смертью, между свободой и неволей. Он выбрал жизнь и свободу. Ведь он так любил эту свободу, что каждый раз сравнивал её с фантастически прекрасной и безумно страстной женщиной, к которой тебя влечёт с огромной силой. Она же была для него настолько дорога, что именно ради неё он с юности не раз жертвовал своей жизнью с её именем на устах. А жизнь он прожил так, как смог прожить. Без вариантов. С безумной любовью к столь простой и столь прекрасной триаде: «Свобода, равенство, братство».

Вода

Ему было очень страшно. По-настоящему страшно. Ведь всё его существо было буквально пронизано уверенностью в том, что сейчас он умрёт. Смерть была просто неизбежна. Неминуема. И она должна была наступить очень скоро. Ведь кругом бушевало бескрайнее море. И на нём уже начинался шторм. А что такое непогода на море, он знал очень хорошо. Слишком хорошо. Только вот каково человеку, который в небольшой лодке находится посередине этого самого синего моря, ощущал впервые.

Это трудно было с чем-нибудь сравнивать. Ничего похожего в его жизни никогда не было. Он чувствовал себя предельно затерянным в мироздании. Одиноким и никому не нужным. Самой судьбой обречённым на то, чтобы исчезнуть. Конечно же, он не находился в какой-то убогой рыбацкой лодке. Но какой бы современной она не казалась ему тогда, когда он её выбирал, это была всего лишь лодка. Маленькая лодка в бушующем море. И всё было без вариантов. Умереть предстояло ему прямо сейчас. Вернее, утонуть. Дыхание смерти ощущалось как реальность.

Однако, спустя какое-то время, он сам начал удивляться тому, что не испытывает в данный момент никаких эмоций. Все они были уничтожены той безмерной усталостью, что пронизывала всё его существо. Самым же ужасным было то, что гнетущая тяжесть, поселившаяся в стамбульской тюрьме в его сердце, не давала ему дышать. Сердце колотилось как бешеное, а воздуха не хватало. Хотелось вдохнуть полной грудью, вновь набрать в лёгкие как можно больше воздуха и дать сердцу ещё один шанс. Очень хотелось, но как же трудно было это сделать.

Именно тогда, когда его больное сердце практически уже готово было остановиться, и появился этот корабль. Пытаясь рассмотреть его в этой глубокой ночи, он вначале подумал, что это просто видение. И кто его знает, может быть, это иллюзия, мираж или галлюцинация? Но этот корабль-призрак двигался, а его яркие огни завораживали. Когда раздался гул корабельного колокола, он понял, что это не сон и не наваждение. Спасение было столь близко, что в него трудно было поверить. Как только стих гул, он, пре красно осознавая, что его невозможно будет услышать, всё же начал кричать и махать руками:

— Эй, эй, эй… Помогите…

Он был абсолютно уверен в том, что корабль обязательно остановится. Не может не остановиться, услышав призыв о помощи. Ведь специальное устройство на его лодке постоянно посылало в эфир сигналы бедствия. Он должен был остановиться и забрать его. Просто был обязан спасти. Согласно всем канонам морского права, кодексам чести, писаным и неписанным принципам гуманизма, этот корабль не мог оставить его одного в этом бушующем море. Но всё же в какой-то момент ему вдруг показалось, что корабль проходит мимо. И тогда пришло осознание очень простого, но бесспорного факта.

— Это катастрофа. Конец. Всё было напрасно.

Было очень больно от понимания того, что несмотря на все его попытки, спастись он всё-таки не смог. Однако очень скоро стало ясно, что всё же ход этого лайнера замедляется. Именно в тот момент, когда он уже успел похоронить все свои надежды, он вдруг понял, что всё-таки его лодку куда-то тянут. Через некоторое время он был уже на палубе. А потом оказался в каюте, где было тепло и сухо. Буквально через полчаса он уже спал.

И снилось ему это бушующее море и эта жалкая лодка. И он сам в этой лодке, лишённый всякой надежды на то, что день завтрашний всё же наступит. Не без него, а с ним. Живым и здоровым. Проникнутым жаждой жизни и абсолютно не ощущающим той безумной усталости, что поселилась в его теле. Усталости, от которой хотелось закрыть глаза и просто уйти в никуда. Уснуть и не проснуться.

В эти трагические минуты раздумий о неизбежном конце его земной жизни его способна была утешить лишь одна мысль: эту смерть он выбрал сам. Именно он решил, что умрёт так. По своему сценарию. Умрёт, но до последнего вздоха будет бороться за свою жизнь. Вопреки тому множеству вариантов его смерти, что уже были заготовлены для него разными-всякими блюстителями закона. Всё-таки в этом противостоянии поэта и власти он, в конце концов, победил. Не понятно как, но выжил. И это его радовало.

Однажды он написал очень простые, но преисполненные глубокого смысла строки. В них он описал, как стоят над водою солнце, кошка, чинара, он сам и их судьба. Поэт назвал этот, философский по своей сути, опус очень просто: «Сказка сказок». Это стихотворение было насквозь пронизано скрытой магией. А ещё удивительной по силе своего воздействия на человека верой. Есть в нём какая-то скрытая внутренняя тайна, и именно она поражает читателя. Всё это выстреливает без всякой надежды на осечку. И у разных людей, читающих эти строки, этот выстрел попа дает либо в голову, либо в сердце.

Когда читаешь это стихотворение, трудно поверить в то, что в таких простых поэтических строках можно так глубоко отразить всю философию бытия. Сквозь это стихотворение проходит нерв самого времени. Он воплощён здесь в каждой строке. И прежде всего в словах о том, что сначала уйдёт кошка, потом он, затем чинара и вода. В конце концов, уйдёт и солнце. И этой общности судьбы никому из них не избежать.

Вода всегда была символом жизни. У всех народов и во все времена. Но ему она в тот день несла смерть. Не такую, когда ты, состарившись, закрываешь глаза и спокойно уходишь в мир иной. Это была смерть, которая грозила наступить в тот момент, когда ты полон сил, тебе безумно хочется жить, а ты отправляешься гнить на морское дно. Всем своим существом понимаешь, что ты не можешь уйти, не исполнив на этой бренной земле своё предназначение. Но это твои планы. Твои друзья, враги и даже собственная судьба могут о них ничего и не знать.

С той минуты, как он ступил на этот корабль, начался абсолютно новый этап в его жизни. В ней будет немало счастливых мгновений. Но, видимо, и горечи в ней будет с избытком. Разочарований и трагедий тоже будет более чем достаточно. Но она будет. И он, с его неистовой жаждой жизни, будет жить. Писать стихи. Создавать легенды и пьесы. Напишет массу вещей, жанр которых вообще трудно будет определить.

И каждый наступивший новый день будет ему напоминать о том, что он был осуждён военно-морским судом на двадцать восемь лет и четыре месяца. И, проведя много лет в тюрьмах различных городов, он, в конце концов, чудом оказался на свободе. Не сбежал и не уклонился от наказания. Его просто выпустили. Помогла объявленная амнистия. Но внезапно открывшаяся дверь на свободу грозила вот-вот захлопнуться.

Ведь дальнейшие планы власть имущих были ему предельно ясны. Все они так или иначе предполагали, что скоро он покинет этот бренный мир. Если человека в возрасте сорока девяти лет врачебная комиссия объявляет годным к военной службе и его отправляет специальным приказом служить в какое-то забытое богом и людьми местечко, то это значит только одно. Видимо, именно этот убогий городишко и будет указан в его биографии, как последняя точка его пребывания на этой земле.

Его противники учли все факторы. Кроме одного. Он не захотел быть агнцем, послушно идущим на заклание. Именно поэтому он и оказался посреди этого бушующего моря. И то пьянящее чувство свободы, которое он ощутил после своего чудесного спасения, станет, наверное, самым волнительным из всех тех чувств, что ему довелось испытать в этой жизни.

***