Помоги проекту - поделись книгой:
Наверное, она сделала правильно, что никому ничего не рассказывала, ни маме, ни сестрам. Это было стыдно, это было грязно. Моня понимала, что этот случай мешал ей встречаться с парнями, она никак не могла решиться ни на что, даже на поцелуй, потому что сразу перед нею вставали небритые морды, она чувствовала запах табака и немытых тел, ее тошнило от приближения мужского лица. Нет, она пыталась… она пыталась завязать отношения, встречалась то с одним, то с другим парнем, но стоило ему перейти какую-то незаметную черту, как ее било от дрожи и отвращения. И только когда появился
Во-первых, Арончик не курил. Нет, не вообще не курил. Однажды при ней он вытащил папиросу, увидел удивленный взгляд и спрятал ее. На вопрос: «Ты же не куришь?», супруг в ответ пожал плечами и сказал, что иногда балуется, но он заметил еще в первую их встречу, что Моне не нравится запах табака, вот, он и бросил, только очень редко может закурить, очень-очень редко. Действительно, от него никогда не пахло табаком! Никогда! Даже во время их первого свидания она отметила этот факт, как-то внутри, скупо, поставила еще одну галочку в наборе положительных качеств, которые обязательно должны быть у идеального мужчины. А про первый поцелуй? На первом свидании? Ну что вы… На первом — это неприлично. На третьем, если считать свиданием встречу на летном поле в день авиаторов.
Ну как… целовались. Первый поцелуй был очень робким, хотя и в губы. Моня очень боялась, что почувствует вместо лица Арончика, как к ней приближаются небритые вонючие морды, ан нет… ее избранник очень аккуратно брился, и вообще… Он прикоснулся к ее губам, и она ничего не почувствовала! Ну как не вообще ничего, а ничего плохого, отвратительного, страшного. Было просто тепло. Плотно сжатые губы чуть дрогнули, расслабились, даже попытались ответить на это осторожное прикосновение. И ничего неприятного и страшного! Это было поразительно! Настолько, что почти сразу девушка решила, что надо повторить эксперимент. Конечно, никто не собирался доводить до очень тесного контакта. Её воспитывали так, что сначала свадьба, потом уже всё, что прилагается к семейной жизни. Но целомудренный поцелуй, почему бы и нет. Второй поцелуй оказался не таким уж и целомудренным. Впрочем, она сама готова была пойти чуть-чуть дальше того, что могла бы себе позволить. Она была воском в его руках, нет, если бы он потребовал чего-то недозволенного, ну, не так, чтобы совсем недозволенного, но в их семье так было не принято! Так вот, второй поцелуй был совсем не целомудренным. И они целовались и целовались. И не могли друг от друга оторваться. Две недели они встречались каждый день.
Двум учителям всегда найдется о чём поговорить. А двум влюбленным учителям? Они разговаривали. Через две недели стало совершенно ясно, что жить они друг без друга не могут. И ещё… Моня прекрасно понимала, что готова была позволить её любимому всё… но он был настоящим мужчиной и не пытался ни облапать её, ни пытаться слишком уж сблизиться, порушив её девичью честь. Она вся горела, ей никогда не было так хорошо, а когда
Как долго тянулось время
А весной появилась Мэри… Вот! Дочка, насосавшись материнского молока (пока что у Мони его было в избытке, приходилось даже сцеживать), мирно задремала, мило наморщив носик. И Моня улыбнулась. Впервые за весь этот долгий летний день. Только улыбка её была очень грустной…
Глава одиннадцатая. Рива
Больше всего Ребекку поразило то, как ее старшая сестра собирала вещи мужа. Нет, не ее аккуратность и обстоятельность. Она всегда была такая, ничего не забудет, все сделает предельно аккуратно, нет, а вот эти незаметные движения, складывала рубашку мужа и ладонью ее прогладила, с такой щемящей нежностью, что сестре стало как-то даже неудобно, что подсмотрела это движение. Как будто подсматривала за целующейся парочкой: и приятно, и вроде бы стыдно. Или, вот, сложила портфель и что-то прошептала над ним, как будто поделилась с этой вещью, принадлежащей мужу, чем-то сокровенным о нем. И Рива сталась быстрее помочь собираться, чтобы скорее оказаться дома.
«Почему сестре так повезло?» — думала девушка, она еще понятия не имела, что ждет их впереди, но девушка точно видела, что сестра ее была счастлива с Ароном, пусть они не ходили по городу в обнимку, не демонстрировали свое счастье, как птенцы-юнцы, но они были счастливы и Рива видела это, знала это, чувствовала это. Стоило только посмотреть, как они говорят, как Арончик смотрит на жену, как Монечка, такая неповоротливая, тихая, медленная превращается в живчика и все в ее руках начинает кипеть, как только муж оказывается рядом.
Старшая сестра была интересной молодой женщиной, но красавицей в семье не считалась, красавица у нас — младшенькая, но вот уже старшенькой досталось настоящее женское счастье. И средняя сестра поймала себя на том, что завидует ей. Нет, в этой зависти не было и капельки черного цвета, это была белая зависть, когда хочется такого же обычного человеческого счастья. Мужа, ребенка, удивительного ощущения продления жизни, который возникает только у родившей женщины, но как-то незаметно передается всем, кто находится рядом и готов это почувствовать.
А что у нее? Школа, школа и еще раз школа. Нет, на первом месте, конечно же, семья. Ее семья. Отец, мама, сестры. Риву совершенно не волновало, что Эва растет настоящей красоткой, как ей казалось, счастье не в красоте, вот, Монечка просто симпатичная женщина, отнюдь не красотка, немного кажется угловатой, а ведь как счастлива! Значит, счастье не в красоте? Рива никогда не уделяла большого внимания одежде, а вот Эва будет часами прихорашиваться, мелкота, а уже чувствует свою женскую силу. Чтобы она вышла из дома неаккуратной, да ни в жисть! Девчонка… Для Ривы одежда не имела такого значения, она (одежда, но и девушка тоже) должна быть опрятной, чистой и не слишком броской. Удобнее всего было в спортивной одежде, но ведь в школу в спортивном не пойдешь, только на соревнования. В последнее время Рива серьезно увлеклась волейболом и у нее начало очень даже неплохо получаться. Надо было как-то закрыть тот вакуум, который образовался с распадом «Синей блузы». Кроме занятий спортом Рива начала активно вести в школе кружки математики и физики. Она много читала, благодаря университету имела доступ к серьезной литературе, да еще и присылали ей интересные книги. В последнее время этот ручеек полезной информации иссяк, но молодая учительница не сдавалась. Она пользовалась поездками на сессии в Винницу, чтобы расширять кругозор, тем более, что в институте была очень приличная библиотека, да и областная была недалеко от ее родственников, так что почерпнуть можно было много интересного, а почерпнув, щедро поделиться с учениками.
И вот сейчас этому мог прийти конец. Враг. Война. Она учила в школе немецкий. А потом старалась немецкий развивать, потому что самая интересная литература по математике была именно на немецком. В университете она имела доступ к иностранным научным статьям, да и среди книг по математике, которые она обнаружила в библиотеке одного из могилевских коллег, математика с дореволюционным стажем, было несколько на немецком. Рива попросила эти книги. Чтобы попрактиковаться в языке. Это было интересно. Математические формулы пишутся на универсальном языке, они помогали выловить подтекст переводимых фраз, а уточнения немецких выражений давало ключ к пониманию формул. Это был ее собственный универсальный рецепт усвоения иностранного языка. Прибавьте к этому великолепную память и гигантскую трудоспособность. Вот и получается, что немецкий девушка прекрасно знала, бегло читала, а разговорную практику ей составляла Фаина Рубашкина, учительница немецкого в ее школе. Они не были залихватскими подругами, разница в возрасте была существенной, но Фаине Николаевне очень нравилось то упорство, с которым молодая учительница овладевала иностранным языком. Поэтому обе учительницы частенько задерживались в школе, просто чтобы пообщаться на немецком. Темы они никогда заранее не обговаривали. Один раз тему задавала Рива, другой — Фаина, они даже соревновались между собой, кто выберет тему позаковыристее, чтобы было сложнее, поначалу учительница немецкого раз за разом ставила учительницу математики в сложное положение, но вскоре ее усилия стали пропадать даром, а еще через небольшое время уже Рива ставила перед Фаиной сложные задачи.
А тут получалось, что именно немцы, самая культурная и одаренная нация в Европе идет на нас войной. Это не укладывалось в голове. «И как они там могли выбрать своим вождем Гитлера?» «И что там делают немецкие коммунисты? Куда они подевались?» «Неужели нельзя остановить эту войну?». Такие мысли каждый день возникали в голове молодой учительницы, терзали ее, выбивали из сил. Может быть, она не всегда вопрошала к себе именно такими фразами, но суть от этого не менялась. Война уничтожила привычную шкалу ценностей, сбила мировоззренческие настройки, разрушила привычные культурные штампы. И не только у Ривы… Но мы-то говорим о ней, вот и получалось, что растерянность и нерешительность, которые в первые дни наблюдались у девушки, были вызваны вполне понятными, даже очевидными, вещами.
И только семья, ее семья, оставалась тем камнем, за который ее мозг сумел зацепиться, дабы не сорваться в пучину ужаса и отчаяния, который внушала война.
Рива шла по вечерней улице. Город быстро скатывался в летнюю ночь. Комары, которых у Днестра всегда превеликое множество, по вечерам носились толпами в поисках крови. Настроение было минорное.
— Рива Абрамовна! Здравствуйте!
Ей навстречу шел Йонка Деген. Молодой, вихрастый, невысокий, с живыми черными глазами, чуть грубоватыми чертами лица и веселым озорным характером, этот парень был ходящим складом пиротехники. В нем все бурлило, взрывалось, его поступки бывали совершенно непредсказуемыми. Он был талантлив, как черт, и у него было два пути — в гении либо на самое дно… Правда, преступником тоже мог бы стать гениальным. Но! Дегены были уважаемой семьей! И Йонку ждало какое-то престижное будущее. Его родители были в этом уверены. А сам паренек про это и не думал. Он жил каждым днем, жил, и был в этой своей непосредственности так хорош! Не смотря на свое настроение, Рива заулыбалась!
— Йонка! Добрый вечер! Как поживаешь?
— Это что, такое проявление вежливости, Рива Аб…
— Йонка, мы уже говорили, что вне школы ты можешь меня называть по имени, Ребекка, мы же в «Синей блузе» друг друга только по именам называли.
— Так я же не успел…
— Рос бы чуть быстрее, и успел бы, — пошутила девушка, — ничего и на твое время что-то интересное найдется. Да, тебе Валик Куняев привет передавал.
— Здорово, вы что, его видели? — удивился Йонка. И на его лице тоже появилась улыбка, удивительно, но он с Валиком прекрасно дружили, не смотря на большую разницу в возрасте.
— Да, видела, в Жмеринке, он помог мне до Могилева добраться, в первый день войны.
— Да… — лицо Йонки стало серьезным, — а знаете, Ребекка, он ведь к вам относится…
И парень стал мучительно подбирать такое слово, которое бы соответствовало слову «любовь», но не было именно им, да еще и подходило ко всей этой ситуации. Ребекка опять улыбнулась.
— Йонка, пусть наши с Валиком отношения останутся между нами, разве тебе не говорили, что вмешиваться в чужие чувства неприлично…
— Ну… — засмущался паренек. Потом, уловив, что волна разговора стала все-таки серьезной, добавил:
— А мы послезавтра уезжаем… Нас эвакуируют. Мама говорит, что это ненадолго, но если ненадолго, то зачем ехать?
Рива подала плечами.
— Сейчас многие уезжают. Все-таки идет война. А чем дальше от войны, тем спокойнее.
— А вы не собираетесь ехать? Вот вы же комсомольская активистка, их тоже эвакуируют, так папа говорил.
— Если будет возможность всей семьей эвакуироваться, то конечно же, но пока что такой возможности нет. Мы все тут. Аарона, мужа Мони забрали на фронт. У нас в семье маленький ребенок, как ему будет в эвакуации? Да и не дойдут немцы до Могилева, я уверена.
— Угу… — так же серьезно пробурчал Йонка. Пожал Риве руку и сказал:
— До свиданья, прекрасная Ребекка, звезда на небосклоне Куняева!
И быстро убежал, чтобы не получить щелчка по макушке, которым молодая учительница готова была одарить школьника-проказника.
На этом «проказы» Йонки Дегена не закончатся. Из поезда, по дороге в эвакуацию он сбежит. Припишет себе три года и отправится на фронт, закончит танковое училище, будет командиром танка. На фронте он напишет стихи, которые многие будут считать самыми пронзительными и правдивыми стихами о войне.
Глава двенадцатая. Эва
Как быстро они собрались и перенесли вещи домой! А дома папа и мама уже ждут. Перво-наперво стали располагать прибывших — маленькое чудо по имени Мэрион, а потом и Моню. Старшая больше всех суетится, даже как-то непривычно. Обычно она медлительная, спокойная, как паровой каток. А вот Мэри наоборот, сегодня очень неспокойная, старшая постоянно недосыпает из-за нее, надо обязательно вставать ночью и девочку покормить: кушать эта кроха любит, после еды засыпает, вот и сейчас спит крепко, как будто ее ничего не касается.
— Теперь она дома, вот и спит крепко, — это тихо говорит Лейза, мамочка. Она такая хорошая, такая добрая… Это все Арончик, он не хотел, чтобы мы все жили вместе, ну, как-то бы разместились, хватило бы места и ему, и Мэри, только почему-то он настаивал на том, чтобы они снимали квартиру. Глупости — только лишняя трата денег. Так говорил папа. А я всегда помню, что говорят родители. И папа у нас самый умный. Так все говорят. Я слышала, что его хотели сделать раввином, только папа почему-то отказался. Наверное, мама говорила, что он драться любит, с таким характером учил бы других очень-очень доходчиво. Хотя нас никогда не бил. Наверное, потому что мы хорошие и послушные.
Эва не удержалась и подошла к зеркалу. На нее смотрела девочка-подросток, чуть угловатая, но с правильными чертами лица, красивыми глазами, полными губами и ямочками на щеках. Ха! Она точно знала, что красивая, кроме того, считала себя папиной и, особенно, маминой любимицей. Ну и что, что папа выделяет Риву, все равно втихаря от мамы он её постоянно балует, а мама балует втихаря от папы.
А Рива самая строгая. У нее не забалуешь. С ней нет смысла препираться, это Моню я всегда переспорю: та от меня устает, и я могу делать все, чего хочу. А вот Ривка — нет, Ривка не такая. Спорить с нею себе дороже — и голос сорвешь, и сделаешь так, как она хочет. Стальной характер! Не зря ей дают быть классной дамой у самых сорванцов. Ух, завернула предложение, да еще со старорежимными оборотами. А что? Ну чем наша Ребекка не классная дама? А ничем! Она красиво смотрится в строгой учительской одежде, но не дама, она вулкан! А против вулкана не попрешь, вот и приходится подчиняться. Но про себя Эва знала, что обе сестры не упустят момента, чтобы ее хоть чем-нибудь не побаловать. А сколько раз они прикрывали её проказы. Просто потому что так надо!
Эва начала расчесывать волосы. Густые, кудрявые, черные, как смоль, были заплетены в косу, а теперь девочка хотела выйти на улицу, распустив их, пока есть такая возможность. Что ей никак не удавалось — это определить оптимальную (самую красивую) для нее длину волос. Короткие стрижки ей не шли, это в один голос твердили все парикмахеры и парикмахерши маленького городка, а вот слишком длинные волосы требовали тщательного ухода, вот девушка и искала какой-то компромиссный вариант. «Вечно у тебя голова ерундой забита», — говорила ей старшая, только что в этом деле Моня понимает? Вот именно!
Сестры все подшучивали над младшенькой, предрекая ей толпу поклонников, а не понимали, что мальчики Эву не интересуют. Да, у нее вид такой… легкомысленный немного. Ну и что? Ей такой вид больше нравится. Вот и хорошо!
Больше всего молодого подростка волновало ее будущее. Эва точно знала, кем она не хочет быть. Первое — она не хочет быть домохозяйкой. Мама? А что мама? Лейзочка, она ведь всегда при детях и при муже. Да… Маму можно назвать образцовой домохозяйкой, но не реализовать себя? Не добиться чего-то в жизни, не стать чем-то большим, чем просто женщина, просто жена, хозяйка дома? А зачем тогда было революцию делать? Чтобы женщина имела равные возможности, вот! И Эва серьезно собиралась этими возможностями воспользоваться. И мальчики ей в этом были только помехой. Начнут… семья, дети… воспитывай… а работа? Нет, все может подождать… И второе — Эва не хотела быть учителем. Почему? Так вот же пример — старшенькие! У них нагрузки — перегрузки, а что в итоге? Нет, учительствовать это девочке не нравилось совершенно! Она точно знала, что ее призвание лежит далеко от школьного порога. По сестрам было видно, что работа доставляет им массу удовольствия, это да, но при этом и массу неудобств. Конечно, во всем есть свои плюсы и минусы, но такие минусы, как у старшеньких — ненормированный рабочий день, проверка домашних работ, постоянная возня с мелкотой. И тут два пути — либо становиться хорошей женой и плохой учительницей, либо хорошей учительницей, но не иметь семьи. Иначе ведь ничего не добиться! Нет, это точно не ее. Так решила Эва. Итак, она точно знала, кем не хочет быть, теперь осталось определиться со своими желаниями.
— Миша! Ты чего?
Стоило Эве выйти на улицу, а он тут как тут, да еще и подкрадывается так, что и не заметишь! И что ему надо? Прыщавый Мишка Шенкельзон жил около Базара, он был из многодетной семьи сапожника Самуила Шенкельзона, и постоянно оказывал Эве по-подростковому глупые знаки внимания. Сказать, что Мишка Эву раздражал было неправильно, ей льстило, что за ней кто-то вьется, но вот если бы этот кто-то был кем-то другим! Да и рано ей думать о гульках, просто так получается, что о них думается само по себе. Эва была еще подростком, истинная красота которой была еще впереди. Это чувствовалось, женственность была в каждом ее движении, в стремлении выглядеть как можно лучше, одеваться красивее, благо, мама прекрасно шила и могла соорудить любой наряд, а в умении переделать старое так, чтобы оно выглядело новым и даже лучше нового — в этом маме Лейзе не было равных! Но сейчас Эва настроена гулять не была. Гулять нет, но поговорить-то можно? Посмотрим! — решила Эва и уставилась на подходящего парня.
— Эвочка, привет!
— Вот только не надо этого… я тебе не Эвочка! — капризно надула губки девочка.
— Да ладно тебе, не дуйся! — примирительно пролепетал Мишка. — Завтра моих старших, Борю и Изю призывают. Мама уже обрыдалась! Собирает. Пойдешь? Проводы у нас будут, я тебя приглашаю! — с осознанием своей значимости пробормотал Мишка.
— С чего бы это
— Ну… — парень замялся, не зная, что ответить.
— Мы сегодня Арончика проводили. Бедная Моня, плачет и плачет.
Эва решила потихоньку обойти скользкий опрос стороной. С одной стороны, она любила вкусно поесть, а мама Мишки, тетя Клара, славилась своей выпечкой, она даже на свадьбы готовила, вот и когда Арончик с Моней поженились, без ее помощи не обошлось, но идти туда? Этого еще не хватало!
— Я знаю, видел вас у военкомата, подойти боялся, — уже как-то спокойнее пробормотал Миша.
Наступила тишина, Эве говорить уже как-то расхотелось, паренек помялся, погримасничал, стараясь выдавить из себя что-то путное, но так ничего придумать не смог, его хватило только на то, чтобы спросить:
— Так ты идешь?
— Нет, — коротко ответила девушка и развернулась домой, показывая всем своим видом, что разговор окончен.
— Пока, — уже еле тихо пробелькотел Мишка.
— Будь здоров! — четко и громко бросила через плечо Эва.
Она шла домой, в семью, туда, где все было хорошо, где ее всегда ждали и любили. А война? Что война? Она ведь где-то там, далеко-далеко! Девочка не понимала, что началось, что эта страшная война перекроит ее судьбу, пройдется катком по ее семье и по ней самой, это для нее война была как-то далеко, где-то там… А если это где-то там, то зачем волноваться? Но это «где-то там» уже стояло у порога ее дома.
Часть третья
Три брата
Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота!
К вам обращаюсь я, друзья мои!
Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на нашу Родину, начатое 22 июня, — продолжается.
Несмотря на героическое сопротивление Красной Армии, несмотря на то, что лучшие дивизии врага и лучшие части его авиации уже разбиты и нашли себе могилу на полях сражения, враг продолжает лезть вперед, бросая на фронт новые силы… Над нашей Родиной нависла серьезная опасность.
Глава тринадцатая. Ташкентский закат
22 июня запомнился как день очень и очень душный. Было нечем дышать, сердце рвалось из-под простенькой блузы, которую сама и сшила, и все не могло успокоиться. Небо, яркое, по-летнему свирепо сверкало лазурью, и огромное солнце слепило, пылало, сияло, но не было в этом сиянии торжественности и спокойствия, а была какая-то угроза, насмешка, издевка. Днем, почти в самое пекло, на голову обрушились страшные слова Молотова. Люди, собравшиеся у перекрестка, там, где стояли угловатые репродукторы, похожие на черные воронки, застыли в горе и недоумении. А ее сердце сразу стиснуло горем. «Как там мой Аркадий? Он ведь на самой границе? Что там твориться, они ведь первые принимают удар! Боже мой! Только бы он был жив!». И пока люди не торопились расходиться, сумрачно обсуждая услышанную новость, она все шептала и шептала про себя: «Только бы он был жив!».
Но постепенно собравшиеся на площади начали расходиться. Обсуждение новости на русском, узбекском, армянском, идише подошло к концу, все понимали, что произошло что-то страшное, вот только никто еще не понимал, насколько долго продлиться эта ночь войны!
Анник шла домой, но чувствовала, что ноги совершенно не держат, дрожат, было как-то противно от ощущения комка где-то под грудиной, в самом верху живота, тут же набралась слюна, которую пришлось несколько раз сглотнуть, прежде чем успокоилась. Подумав, постояв чуть у высокого глинобитного забора, которыми богаты улочки старого Ташкента, женщина изменила маршрут: ноги сами несли ее в церковь. Встав у иконы Божьей Матери, Анник зажгла свечу — самую большую из тех, что были у служки в церкви, и стала истово молиться. И все, о чем просила она Господа и Деву Марию, и всех святых — это спасти ее сына, политрука красной армии, раба божия Аркадия.
Домой она вернулась немного успокоившись. Все уже знали о войне. Дочки хлопотали, муж сидел у крыльца дома и о чем-то думал, думы его были тяжелыми, как чугунные станины многотонных станков. Арам был человеком немногословным, но и слишком хмурым не был, он любил пошутить, правда, шутил коротко, лаконично, любил повеселиться, но веселье никогда не перехлестывало через край, можно сказать, что он был человеком сдержанным, умеющим держать в узде мысли и эмоции, но сейчас его состояние было совершенно другим. Женщина понимала, о чем сейчас думает муж и понимала, что ничем не сможет отвлечь его от тяжких дум, но хоть попытаться надо было?
— Где сыновья? — отсутствие мальчиков сразу же бросилось в глаза.
Арам тяжело поднял голову, он был в своих мыслях и, казалось, вопрос жены не дошел до его сознания, просто канул в лету, исчез, растворился, как будто никто и не спрашивал ничего, так, какой-то непонятный звук появился, и все. Анник стушевалась. В семье она была главной, но она хорошо чувствовала моменты, когда мужчину нельзя было трогать вообще, и сейчас, судя по взгляду мужа, был именно такой момент.
— Мама, они пошли в военкомат, сказали, пойдут добровольцами на фронт! — это младшенькая, Розалик, прилетела к маме, обхватила руками, прижалась к ней, ожидая привычной ласки. Она автоматически провела ладонью по голове дочери, и только тут до нее дошел смысл сказанного. От неожиданности женщина опустилась на пыльную землю, но даже звука нее смогла издать ее душа. Только слезы безудержными ручейками потекли по щекам.
Пришел густой, наполненный тяжелым зноем вечер, вот-вот солнце спрячется, и жара начнет быстро спадать, сменившись ночной прохладой, солнце в этих местах исчезает быстро, так же быстро исчезает и зной, в это время оживляются чайханщики, на дастарханах чинно рассаживаются аксакалы, посетители медленно и степенно пьют зеленый чай, переговариваясь о важных делах и рассуждая о проблемах бытия. Жара уже почти не ощущалась, когда Армен и Серго появились в доме. Серго был средним из сыновей, Армен — младшим. Надо сказать, что темперамент у сыновей Анник и Арама соответствовал старшинству: Аркадий самый спокойный, уравновешенный, уверенный в себе, сдержанный, немногословный. Серго во многом походил на старшего брата, но его характер был более эмоциональным, он мог позволить себе такие проявления чувств, которые Аркадий никогда не показывал, всё всегда переживал в себе, Серго же мог и обнажиться, высказаться в сердцах, и не всегда эти высказывания были литературные, отнюдь.
А вот Армен был самый беспокойный из всех, он был самым младшим и самым миниатюрным, в тоже время больше всего внешне походил на отца. Вообще, если старшие сыновья во многом взяли в свой характер и черты и отца, и матери, то младший не походил на них совершенно. Он любил поговорить, любил хорошо одеться, показать себя на публике, как-то невольно привлекая к себе внимание, он был чуть излишне шумным и чуть излишне суетливым, но при этом оставался заботливым и любящим сыном. «В кого он пошел характером таким?» — часто думала Анник, но ответа не получала, ей казалось, что она сделала неправильно, когда оставила Армена с отцом в Коканде, не надо было так делать, это могло испортить сына, лишившегося материнской опеки. Но разве могла она поступить иначе? Она вспоминала глаза Арама, когда он расставался с нею. Анник уезжала с детьми в Ташкент, она не могла допустить, чтобы ее старший, Аркадий, ночевал в чайхане, а Арам не мог бросить мастерскую которая кормила всю семью, он смотрел на жену, потом выдавил из себя, преодолевая боль и природную сдержанность: «Ты бы хоть младшего мне оставь, не позорь перед людьми». И она сдалась. Армен остался с отцом. И некого винить, кроме себя, но разве он плохой сын? Нет, хороший… И как всегда, когда мать думает о ребенке, на душе становилось спокойнее, вот только сейчас спокойствие не приходило, и слезы не хотели останавливаться, как ты не пытайся их удержать.
Братья пришли взвинченные, растревоженные, всегда аккуратный Армен поразил растрепанностью одежды и немногословием, в основном, рассказывал Серго, младший же как-то тихо молчал, отойдя в тень старшего по возрасту брата. Мать, которая еще не отошла от слез, появилась в их небольшом дворике только тогда, когда девочки уже накрыли на стол, рассказы об очередях в военкомате, про множество людей, про слухи, которые ползли по городу, уже закончились, отец сидел во главе стола, когда появилась она, встал, подвинул Анник стул, внимательно посмотрел на нее, впервые за все это время оторвавшись от собственных дум.
— Что у вас там… — совершенно бесцветным, лишенным эмоций голосом, спросила враз постаревшая на добрый десяток лет женщина.
— Мамочка, все хорошо, — голос Серго был спокойным, но Анник чувствовала, что это спокойствие напускное, только для нее, сестер и отца, — меня направили в военное училище, буду связистом…
На мгновение у Анни чуть отлегло, связист, это, наверное, хорошо, связист — это не солдат, это не в окопе, это, точно, полегче будет, слава тебе, Господи, что сыну такую дорогу дал, но тут же пришло отчаяние, когда услышала:
— Армена в танковое училище направили, будет защищен крепкой броней…
Это тоже было сказано, чтобы утешить мать. Но утешение не пришло, почему-то вместо него пришло отчаяние. Чтобы не разрыдаться при сыновьях, которые должны были идти на фронт, Анник уткнулась головой в грудь мужа и чуть слышно заскулила. Арам впервые за много лет позволил себе при детях какое-то подобие ласки: он коснулся ладонью головы жены и произнес:
— Успокойся, Аннуш, нам надо быть сильными.
Слова ли мужа подействовали на женщину, почувствовала ли она тревожные взгляды детей, но сумела собраться, встряхнуть себя, после чего выпрямилась, окинула детей почти что спокойным взором, а когда отец разлил вино и произнес, без пафоса, но весомо, уверенно:
— За наших воинов, за нашу Победу!
Анник к этому времени уже совершенно скрыла то отчаяние, что рвалось из ее души. Как же не хотела она отдавать ненасытному молоху войны всех сыновей! Но они ведь сами пошли, добровольцами! Разве можно их упрекнуть в этом? Они — мужчины, они достойны своего отца, нашего княжеского рода!
И только рано-рано утром, когда все еще спали, Анник стояла на коленях в храме и истово молилась Богу, так, как только может молиться мать, отправляющая детей на верную смерть.
Глава четырнадцатая. Матах
После молитвы на душе Анник наступило не то, чтобы спокойствие, скорее, некая успокоенность, она неожиданно поняла, что ей надо делать. Сейчас прийти и зарезать петуха, приготовить, раздать пищу самым бедным соседям, потом, потом надо будет собрать в доме людей — будем провожать воинов в армию, хорошо, что им только завтра отправляться, хорошо. Женщина не думала, что ее обряд с жертвенной птицей отдает чем-то языческим, нет, это был Матах — священный обычай, идущий из глубины веков, принесение в жертву чистого животного. Затем приготовленную пищу раздают больным и бедным. Этот обычай существовал с согласия Армянской апостольской церкви, и именно сейчас Анник почувствовала, что время Матаха пришло, что эта жертва должна быть принесена Богу, и что жертва не будет напрасной.
Когда она подошла к дому, произошло событие, которое укрепило ее в намерении совершить Матах. Перед воротами встретила почтальоншу, еще не пожилая женщина с иссушенным морщинистым лицом и глубокими черными глазами протянула письмо. Она увидела, что это письмо от Аркадия, и сердце ее ухнуло вниз. Дрожащими руками взяла письмо, почтальонша понимающе чуть кивнула головой и ушла. Женщина вспомнила, что она часто подменяла их почтальоншу, уже в возрасте немолодую, постоянно болеющую. Как радовались письмам соседи, когда она приносила, а сколько раз ей читать письма, грамотный человек в их квартале на вес золота. И писать ответы приходилось не раз и не два. Усилием воли Анник разорвала конверт, она понимала, что письмо было написано еще
Черный петух, браво топтавший курей в птичнике, так и не понял, за что лишился хозяйской милости, был быстро и сноровисто прирезан, выпотрошен и погружен в ведро с горячей водой. Пока Анник готовила жертвенное угощение, дочери начали готовиться к проводам. Конечно, больше всего старалась Нино, но и младшенькая, ее любимица, Розалик, старалась, как могла помогать — в этом плане ее семья была дружной, дети всегда помогали друг другу, а слово мамы или отца было для них законом. Впрочем, вскоре во двор вышел и Арам, по традиции, только он готовил плов, никому не позволяя вмешиваться в это священнодействие. Сейчас мужчина придирчиво осматривал большой казан, в котором должна была готовиться пища, что-то ему не понравилось, он взялся за тряпку и песок и принялся чистить стенки казана, доводя их до идеального, по его мнению, состояния. Он такой был по характеру, пока не добивался идеального выполнения — не успокаивался, его обувь поэтому всегда пользовалась спросом. «Арам делал!» — хвасталась на кокандском базаре торговка новой парой обувки, и ее товарки хорошо понимали, почему она хвастается новой парой, и кто такой Арам, тоже хорошо понимали. Ей понравилась в муже именно эта неторопливость, основательность, внимание к мелочам, когда она, дочка пусть и порядком разорившегося, но все-таки карабахского князя, вышла замуж за простого сапожника, пусть и владельца небольшой мастерской. Вот и сейчас — все будет строго по плану — вычистит котел, потом достанет и будет разделывать мясо, выложив его на стол, потом будет резать овощи, при этом точно ориентируясь на количество приготовленного мяса, а потом будет резать курдючное сало и готовить топленое масло — без топленого масла плов ведь не плов, отмерит и промоет рис, а от риса будет зависеть количество специй. И только приготовив все компоненты мужчина займется приготовлением плова, выкладывая их в котел, огонь для которого уже разжигают сыновья. Приготовление плова — дело долгое, спешки не терпит.
Пока готовился петух, Анник невольно стала вспоминать, как они оказались в этом доме. Когда она с тремя детьми приехала в Ташкент, солнце приближалось к полудню, она напоила детей, тут же, на вокзале, перекусили нехитрой снедью, собранной в дорогу — лепешками с овечьим сыром, вещей было не так уж и много, но их было четверо, так что узлы с поклажей занимали и место, да еще и отвлекали внимание, хорошо, что основной груз взяли на себя сын и старшая дочка. А потом они пошли искать жилье. Женщина понимала, что снять жилье в центре города или недалеко от строительного техникума, в котором учился Аркадий, нереально, точнее, слишком дорого, она не могла себе это позволить. А вот не совсем в центре, ближе к городской окраине, это было возможно. Они прошли уже три улицы и ничего не нашли, когда вышли на эту улочку, как и все остальные, узкую, с высокими глинобитными заборами, за которыми угадывались высокие абрикосовые деревья. В третьем доме ей повезло, пожилая узбечка по имени Мириам согласилась сдать им комнату, комната была небольшой, но имела отдельный вход, часть двора тоже оказалась в их распоряжении, единственным условием было то, чтобы дети не шумели, на что Анник сразу же согласилась. В тот же день она нашла Аркадия, который в чайхане занимался, сосредоточенно читая учебник. Он не сразу заметил маму, а когда заметил, смутился, лицо его стало пунцовым, он даже не нашел слов. Анник тоже молчала, потом подошла к сыну, обняла, и они еще долго молчали, обнявшись. Посетители чайханы затихли, наблюдая трогательную сцену.
— Мама! — наконец сумел произнести паренек.
— Сынок, идем, я сняла комнату, ты должен жить в нормальных условиях, — тихо, но твердо произнесла женщина, которая приехала в столицу ради сына, а в глазах Аркадия наворачивались слезы, он изо всех сил сдерживал себя, чтобы не разрыдаться, как девчонка, потому что мужчине не пристало показывать свои чувства, но эмоции переполняли его, любовь, благодарность, чувство защищенности, когда материнская забота покрывает тебя, как броней… И как же Анник хотелось, чтобы ее любовь, как броня, покрывала не только Аркадия, но и Серго, и Армена, ведь они вот-вот уйдут из отчего дома.
Во дворе вкусно пахло готовящимся пловом. Матах уже был готов. Пора было нести его по соседям. Они долго и трудно вживались в этот сложный мирок узбеков-соседей. В Коканде их семья жила в армянском квартале, там было намного проще, все-таки все были единоверцами, а когда пришла революция и басмачи (местные баи, собравшие вооруженные банды) стали грабить иноверцев, Арам стал организатором одного из отрядов самообороны, тогда не было никакой советской власти, просто они не могли позволить себя грабить безнаказанно. Такие отряды стихийно возникли в разных районах города, вооружались чем попало, патрулировали улицы, охраняли квартал. Так получилось, что в их квартале именно ее муж стал командиром, люди ценили его основательность, продуманность, умение распорядиться теми немногими средствами, что были в наличии. С оружием было плохо — несколько револьверов, охотничьи ружья, да вечный дефицит патронов. Вскоре люди разных из кварталов стали как-то находить общий язык, появилось что-то вроде плана обороны города, отряду Арама поручили одно из главных направлений — защиту подхода к железнодорожному вокзалу, тем более, что центральная улица, идущая к вокзалу, пересекалась с главной магистралью, на которой они жили. Как только мужчины организовали там передвижную баррикаду, постоянное патрулирование, местные притихли, и в самом городе призывов расправиться с неверными стало намного меньше. А вот залётные банды стали получать отпор. Перестрелки случались ожесточенные. Потом пришли большевики. Отряды самообороны сами по себе стали костяком формирующейся Красной гвардии. Тогда она впервые рассталась с мужем надолго. Его отряд ушел бороться с басмачами. Вернулся муж через полтора года, с тяжелым ранением, по которому был комиссован из армии. Сколько сил пришлось ей потратить, чтобы поставить любимого мужчину на ноги!
Анник прошла по самым бедным соседям, раздав Матах. На душе стало немного спокойнее, конечно, она переживала о младших детях, но они пока еще были рядом, а вот Аркадий уже воевал, эта жертва была принесена ради него. Отныне, каждый раз, получая письмо с фронта, от любого из сыновей, Анник совершала этот обряд, принося в жертву петуха или ягненка, что могла, удивительно, но все трое сыновей вернулись с
Глава пятнадцатая. Проводы
Поделиться книгой: