Помоги проекту - поделись книгой:
— И что вам мешает? — Аркадий внимательно слушал, монах был начитанным, умным, его слушать было интересно, непонятно, откуда такое образование, но факт глубоких знаний в богословии был налицо.
— Три важнейших фактора. Начну с самого для вас простого: технического. Если будет принято решение о переходе на богослужение на русском языке, то надо будет перевести огромное количество литературы, и молитвы в них — крупица малая. Вы знаете что такое Четьи-Минеи?
Аркадий пожал плечами в ответ, мол, откуда.
— Если упрощать, это запись жития святых по дням, фактический конспект того, что в какой день следует читать в церкви вместе с молитвами. Это огромный том, который надо перевести на современный русский язык. А есть еще больше других текстов, которые требуют тоже перевода. Это просто гигантский объем работы.
— Ну так возьмитесь за это дело, умов в церкви хватает, вот всеми умами, да по-стахановски, что за две-три недели не одолеете? — совершенно искренне удивился Аркадий.
— Что значит, по-стахановски? Церковь работает с душой человека, сие есть штучный товар, а не массовое производство. По-стахановски можно уголь долбить или коров доить, а в богослужении по-стахановски нельзя, это вам Храм Божий, а не забой, — монаха даже как-то передёрнуло от предложенного «навалиться», да не любят отцы церкви напрягаться, ой как не любят!
— А мы вот считаем, что работать надо с массовым сознанием, с коллективом, да и ваше богослужение, оно ведь тоже процесс коллективный, значит и вы работаете с массами, то есть массовым сознанием. Тут некоторые неточности допустимы, главное — верный эффект, — решился оспорить выводы монаха политрук.
— Душа человека — особый предмет, с нею так нельзя. Каждый приходит в церковь на службу особливо, у каждого свои душевные порывы, это батюшка и старается учитывать. Во время богослужения священник обращается к душе человеческой, а не к массам. В этом отличие политики от церкви.
Впервые Аркадий почувствовал, что довольно хладнокровный монах начинает сердиться. И не на шутку. От этого он даже опешил. А Серафим продолжал, правда, чуть снизив градус речи.
— Нельзя так переводить нахрапом. В свое время так нахрапом старались исправить многочисленные неточности в церковном богослужении, привести все к единому образцу, что получила церковь, что получило общество? Раскол. Сколько жизней погубило это отравленное действо? Тысячи. Так зачем нам повторение Раскола?
— Так вот вы чего боитесь? — подумал вслух Аркадий.
— А разве вы не боитесь раскола в обществе? Гражданской с её тысячами и тысячами жертв, разве это не пример Раскола? Мало этого? Зачем нужен еще один раскол?
Внезапно монах снизил накал, почувствовал, что затронул политику, а вот этого ему делать не хотелось, поэтому продолжил очень тихо:
— Посему переход на общепринятый русский может быть только очень и очень постепенным, а перевод текстов — дело длительное, потому как тексты должны соответствовать канонам, они должна быть точными. Думаю, десяток, а то и полтора лет это займет, тем более, что трудиться будут только наилучшие умы церкви, только наилучшие, не мне, грешному, чета.
— Понятно, это первый фактор, — машины все не было, поэтому Аркадий никуда не спешил.
— Второй фактор — инерция или традиция. Называйте, как хотите. То, что вы называете старославянским языком, на самом деле точнее называть общеславянским. И болгары, и румыны, и поляки, как русские, белорусы и украинцы служат на одном и том же языке. Это фактор единой судьбы, единого мира, если хотите, живая преемственность поколений — мы служим Богу на языке Кирилла и Мефодия, вот что имеет значение! Хорошо, вы считаете, что традиции надо ломать, но церковный язык одинаково понятен священникам во всех православных конфессиях. И любой из нас может служить в любой из братских церквей и будет его служба понятна другим священнослужителям.
— Вот именно, священнослужителям, брат Серафим, священнослужителям, а не народу. Для поляков, белорусов и русских ваша служба будет одинакова непонятна, вот в чем разница наших взглядов, не так ли?
— Да, это главное… Но единство тела апостольской церкви как и единство ее духа фактор немаловажный. И именно он будет главным препятствием к распространению службы на современном языке. Чего добились обновленцы? Разве интересны они прихожанам? Сами знаете ответ…
— Хорошо, принимается за аргумент, а что за третий фактор?
— Это такой момент как душевный подвиг. Когда человек готов прийти к Богу, какое значение имеет, на каком языке ты обращаешься к Нему? Вот, католики служат на мертвом языке, латыни, и что? Разве это мешает католической церкви? Нисколько, наоборот, это заставляет человека совершать усилие над собой, совершать душевную работу, но именно эта работа, пусть она и не велика, стает душевным подвигом. От слова «подвижничество». Если человеку не надо в церковь, необходимость слушать непонятнее слова смутит его душу и отторгнет от лона церковного. Ну что же, он найдет путь в церковь тогда, когда ему это будет необходимо. Спасение человека в руце самого человека. И никто никого насильно в рай Божий тянуть не собирается. Наверное, это будет для меня главным фактором, почему стоит сохранить службу на церковнославянском языке.
Аркадий подумал, после чего произнес:
— Вот и получается с ваших слов, что церковь весьма инерционный механизм, чтобы что-то изменить нужны годы и годы. Не успеваете вы за велениями времени, теряете власть над душами людскими, ведь так?
— Даже десятилетия нам нужны, чтобы что-то изменить… — выдохнул Серафим, после чего неожиданно произнес, снизив тон речи почти до шепота, да и вопрос получился тихим и нервным, заданным исподтишка.
— Скажите, Аркадий, а тут тоже начнется? Я имею в виду гонения на церковь? Как и в CCCР…
Ну вот он, главный вопрос на злобу дня, а что ответить? Правду, надо говорить правду.
— Знаете, сейчас такая задача перед партийными органами не стоит. Конечно, если будут даны указания, то сами понимаете, кто не с нами…
— Да, почему-то так не получается, просто жить в стороне… Служить Господу нашему, сказано ведь в Писании «Богу Богово, кесарю — кесарево», не выходит… Ну что же, каждому свой крест нести до конца.
Монах о чем-то задумался, о чем-то настолько важном, что Аркадий не решился что-нибудь спросить, так они пару минут помолчали.
— Извините, товарищ политрук за сей несвоевременный вопрос, пожалуй, что мне пора… — засобирался Серафим, — знаете, родившемуся на берегах быстрого Днестра к тихому течению Прута не привыкнуть.
— А вы что, родились на Украине? — быстро среагировал Аркадий.
— Днестр был пограничной рекой, — подозрительно быстро и без эмоций ответил монашек.
Глава четыре. Накануне
Аркадий вернулся в комендатуру, где дежурный сообщил, что машина задерживается на вещевом складе — какая-то заминка, но ему беспокоиться нечего. Просто есть еще время на отдых. Политрук вспомнил, что его прямое начальство тоже не против выдать ряд инструкций, но тут политруку Григорянцу повезло. Прямое начальство укатило в Кагул, штаб их погранотряда, для чего-то, что должно было дать новый импульс и направление в политработе. А чего тут думать, Аркадий понимал, что больше всего беспокоило и бойцов, и его. Статья в «Правде», точнее, прямое указание на то, что войны с Германией не будет. А еще чёткие приказы не поддаваться на провокации. Ладно бы с кем-то и прошло, а с ними? Уж тут-то, на границе, все было видно, как на ладони, только слепой не ощущал, к чему дело шло. Опять же, страха не было, было какое-то тягучее ощущение опасности, которое начиналось в области под желудком, и от которого начинало легонько подташнивать, как будто собралась в организме какая-то тяжесть, которую так запросто не сбросить, не унять, но что гнобит тебя, что за тяжесть тебе не понять. Он еще раз взвесил, нет, не липкий страх, боязнь смерти, которое нет-нет, да и возникнет ниоткуда, Это было ощущение надвигающейся беды, катастрофы, стихийного бедствия, по сравнению с которой прошедшая утром гроза — так, игры детишек в песочнице. Умом понимал — что войны быть не должно, это неправильное дело — война, но всё равно, это странное ощущение беды беды, опасности, катастрофы не оставляло его, неужели вера его не крепка? И Аркадий вспомнил монаха Серафима и устыдился, вот у кого вера крепка и непоколебима. И что, брать с него пример? А как же вся вера в коммунистическое будущее, что она не работает? Он стал еще больше думать, пока не понял, что вера в Сталина, в коммунистическое будущее, в победу большевизма никуда не делась, просто… надо разобраться в себе, разложить всё по полочкам, поговорить со старшими товарищами.
Вопросы… ощущения… предчувствия… Это было не только у Аркадия. С одной стороны, советская власть учила ничему слепо не верить, во всем сомневаться, а как иначе можно было сдернуть религиозный дурман? А народ-то веками учили преклоняться перед картинками с неживыми святыми, верить в силу кусков трупов… получалось, что этим «сомневайся» открывали людям возможность выдавить из себя раба, перестать верить в несусветные глупости. Но тут возникала и обратная сторона. Коммунизм тоже требовал веры. Веры в светлое будущее. Пусть не такой фанатичной и преданной, как вера в Бога, но все-таки веры. Слишком уж непонятны были простому человеку все эти аргументы научного коммунизма. А статьи его теоретиков вообще были выше понимания простым человеком. А тут взращиваемая привычка сомневаться очень уж веру в светлое коммунистическое будущее подтачивало. Колхозы? Еще одна болевая точка, проблема, которая так и не была разрешена до конца. А что крестьянину до всего мира? Для него важнее всего то, что происходит на собственном подворье, и никак иначе.
Поэтому его работа и была — объяснять пограничникам, которые сами были выходцами из крестьян и рабочих, слова и дела партии, ее намерения и все события, происходившие в мире и в стране. События-то происходили, но именно правильное толкование позволяло увидеть все происходящее в нужном свете. Хорошее дело политрука — говорить, да только одними разговорами сыт не будешь. С такими мыслями наш комсорг и заявился в столовую. Последняя из них была вызвана одурманивающим запахом готовой пищи. Хорошо, что Аркадия знали, поэтому покормили политработника без лишней волокиты, погранцы народ мобильный, им… то в секрете сидеть не дышать сутками, то все бегом да бегом. Дородная кухарка Клава с лицом, изъеденным оспинами, приветливо улыбнулась, она симпатизировала молодому политруку, как симпатизировала почти всем молодым командирам, приветлива была и с бойцами, на порции не скупилась, готовило вкусно, что еще было нужно? Надо отдать должное капитану Липатову — тот ел вместе со всеми в столовой, никакого отдельного стола, да и отдельного питания бойцов и командиров не было что за буржуйство, в самом-то деле? Вот и получалось как-то само собой, что готовили тут вкусно и сытно. Как раз сразу после обеда подъехала машина, правда, примчался кто-то из штабных, обрадовался, что машина идет на заставу, приказал подождать, пока распечатают приказ и передадут на место назначения.
Аркадий сразу же заметил, что в комендатуре появилось какое-то шевеление, суета, непривычная и тревожная, но причину этого не понимал, пока не увидел особиста. Маруцкис тут же кивнул молодому политруку, они тут же отошли в кабинет.
— Я Серафима видел, приеду, напишу отчет, мы тут какую-то бумагу ждем, сейчас поедем… — как бы извиняясь за то, что не сможет немедленно написать отчет, произнес Аркадий.
— А… это…. Ничего, успеешь…
— Валдис Янович, что у нас происходит? Что-то комендатура тревожный улей напоминает.
— Да… я тебе говорил бдить? Вот, бди… зашевелилось, — нехотя добавил особист. — Сейчас получен приказ о приведении в боевую готовность, части прикрытия выдвигаются во второй эшелон, все по плану… Понимаешь?
— Неужели война? — почти прошептал Аркадий.
— Или война или масштабная провокация. Газеты читаешь? — голос особиста был сухим и строгим.
— Так точно, — официальным тоном произнес политрук.
— Запомни. И бойцам передай: особенно не высовываться, на выстрелы и провокации с
— Сделаю!
— Тогда свободен. Помни, у тебя может быть жарко…
Аркадий посмотрел на еще не старого прибалта, вот только ему показалось, что Маруцкис как-то сразу съёжился, постарел, как будто придавило его скалой ответственности и не отпускает, отдал честь и быстро вышел из кабинета. Через несколько минут уже расписывался в толстой книге за получение приказа, а еще через несколько минут выскочил из комендатуры наружу. Машина уже была готова отъехать, как в дверях комендатуры показался чем-то озабоченный Липатов. Впрочем, чем-то это было мягко сказано, молодой политработник понимал, что сейчас происходит в комендатуре, поэтому был рад из этой круговерти быстрее очутиться в расположении заставы, там все будет как-то проще, думал он.
— Политрук Григорянц?
Аркадий вытянулся, отдавая честь, быстрым шагом подошел к коменданту.
— Отбываешь на заставу? — капитан не столько спрашивал, сколько размышлял вслух.
— Так точно, приказ получен, товарищ капитан.
— Значит так, с твоей заставой связи нет, ты по дороге посмотри что и как, тут не только с твоей такая беда, к вам связисты только к утру доберутся. В общем, по дороге бди… и еще вот что, если что — не стесняйся, понял, приказ — на провокации не поддаваться, но провокаторов надо обезвреживать, это ясно?
— Так точно, товарищ капитан! — браво отозвался Аркадий.
— Ну и молодец, что понимаешь. — Александр Михайлович Липатов на несколько секунд перестал быть капитаном и стал просто отцом, который разговаривает с непутевым сыном. — Держись, сынок, кто знает, что будет завтра, главное, выполнить свой долг уже сегодня.
Капитан крепко стиснул плечи младшего товарища, тут же развернулся, бросил кому-то на ходу:
— Мухамметова ко мне, — после чего быстро исчез в открытых дверях гаража. Аркадию не было времени разбираться в командах и словах коменданта, он спешил оказаться на заставе, умом понимая, что война вот-вот начнется, что вот-вот все измениться, но времени осознавать, насколько все измениться просто не было. Была необходимость выполнять срочные приказы, а то, что они срочные, Аркадий не сомневался. Весь этот тарарам в комендатуре заставлял его верить в реальность происходящего, совершенно не похожее на обычные проверки или учения. Вот примерно такой же тарарам был, когда их отправляли на Финскую. И что теперь? Ещё одна война? Он-то и первую помнил по госпиталю. Потому был уверен, что легко отделался. Сравнительно легко, если вспомнить, что из его группы вернулся только один человек: он сам. Аркадий хорошо знал, что командира, начштаба и начальника политуправления 44-й дивизии расстреляли перед строем бойцов, которые смогли вырваться из окружения.[7] И в правильности этого расстрела политрук не сомневался ни на йоту. Это потом кто-то реабилитирует и комдива, и его начштаба, а за что? За то, что многие бойцы были в шинелях, а не зимних тулупах? В этом был виноват Сталин, или начштаба, который даже не попытался обеспечить бойцов всем необходимым? Или организовать разведку и фланговое охранение должен был тоже товарищ Сталин? Ах, их торопили! Что, командарм Чуйков револьвер у виска комбрига Виноградова держал, чтобы тот красноармейцев без разведки в бой бросал чуть не поротно, что технику сгубил, хотя мог раскатать финнов в тонкий блин по той дороге?[8] Сейчас модно на Сталина всех собак вешать, да, были у него просчеты, какие еще просчеты, но то, что кто-то не выполнил свой воинский долг, а потом был реабилитирован, это уж дудки… Начинать надо с самого себя. Выполни свой долг до конца, а там уже не бойся, совесть твоя чиста будет, даже если свои же к стенке поставят… А если не выполнил свой воинский долг, так чего уж там… Конечно же, младший политрук Григорянц о вине Сталина не задумывался. Даже краюшки такой мысли в его мозгу поселиться не могло. Извините за невольное отступление, наболело, да и по дороге пока что не было ничего интересного. Но тут шофер увидел что-то:
— Товарищ политрук, смотрите! Это там кто? Неужель связь?
— Связисты должны только поутру появиться, — ответил политрук, сосредотачиваясь на происходящем у дороги. Присмотрелся. Небо грузно серело. На его тяжелом фоне сложно было рассмотреть две серые фигурки у телеграфных столбов, но вот то, что при их приближении эти фигурки быстро от столбов убрались, а еще через минуты покинули место действия на двух мотоциклах, было хорошо видно. Вот только тени мелькнули, пока они подъезжали к повороту дороги, треск мотоциклетного мотора уходил куда-то все дальше и дальше, Аркадий высунулся из кабины, чтобы лучше слышать, но тут раздалась яркая вспышка, и по ушам ударило три взрыва.
Немного контуженный, политрук смотрел на дело рук врагов. Три телеграфных столба свалились, перерезанные взрывом столбы валялись в придорожной канаве, разорванные провода, вот беда! Зато теперь Аркадий знал, что беда не была случайной, что за потерей связи кто-то стоит. Вот оно, говорили же, опасаться провокаций, вот и начались провокации! След мотоциклетной колеи вел по шоссе, как раз в сторону заставы, да быстро сворачивал на неприметную тропу, ведущую куда-то сквозь лес. Конечно, тут машиной не проедешь, не угнаться, да и рисково — на всех преследователей офицерский наган да трехлинейка, против четырех стволов негусто получается. Если бы диверсанты остались да сделали засаду, не добраться бы живыми до заставы, тут бы их и покрошили. Так и закончилась бы для него война. Но приказ надо было доставить, это Аркадий понимал, как никто другой. Дело шло к вечеру, смеркалось, да еще и набежавшие тучи добавляли сумраку, а в лесу все сливалось в сероватой дымке, но именно на границе леса и прямой дороги на заставу они обнаружили еще один неприятный сюрприз: тут не только отсутствовали телеграфные столбы, которые взрывом должно было снести на обочину, еще и провода были куда-то припрятаны, так что их оставили без связи, да еще и надолго.
Заставой командовал лейтенант Сергей Маркович Добрынец, молодой, неторопливый сибиряк с тяжелой нижней челюстью и таким же тяжелым взглядом из-под густых бровей. Для солидности молодой лейтенант стал заводить лихие кавалерийские усы, тонная полоска которых на его грубом, выдолбленным ломом из куска скалы, лице выглядела совершеннейшей нелепицей. Девятнадцатого, устав от постоянных подначек командиров-пограничников, Сережа усы сбрил. И теперь лицо его выглядело еще более хмурым и раздраженным. Впрочем, день сегодня был какой-то такой, что все вокруг были чем-то раздражены.
Политрук доложил о доставке перебежчика, получении груза и пакета, который был немедленно передан начальству. Добрынец хотел пойти вскрывать конверт, как он добавил еще про оборванные провода и про связистов, которых только к утру, да еще дождаться надо.
— Аркадий, послушай, этот… Поликарпов, с которым вы задержали перебежчика, вроде бы связистом был до того, как к нам попал?
— Так точно, — отрапортовал Аркадий.
— Вот, у нас провод найдется, старшина у нас хохол, у него все есть, пусть даст Поликарпову провода и инструмент, да еще с ним пошли ребят при оружии, Цыганок, Ломидзе и Саковский, пусть посмотрят, что там и как. И Ивашова с Абреком с собой пусть возьмут, на всякий случай. Поликарпов за старшего!
— Будет сделано, товарищ командир!
А еще через десять минут Аркадий сидел в кабинете командира заставы, который собрал всех подчиненных командиров, для того, чтобы доложить приказ комендатуры. А приказ был тревожным — Одесский округ приводил пограничников в состояние боевой готовности, они должны были занять позиции по боевому расписанию, а еще «приободряло» то, что в места развертывания выводились части прикрытия, те отряды Красной армии, которые должны были прийти на помощь, если что-то случиться. И хотя слово «война» никто так и не произнес, но оно витало в спертом воздухе тесной комнаты, заодно с клубами табачного дыма.[9]
Глава пятая. Первый бой
По возвращению из комендатуры Аркадию удалось три часа поспать. Странно, но вспоминая эту ночь перед войной, мог себе признаться, что да, было тревожно, неспокойно на душе, но и была надежда, что все минется, что войны не будет, что и на этот раз пронесет, ведь в мае вот-вот должно было начаться…. И не началось. Сон молодого политрука был крепок, кошмары не снились, только почти перед самым пробуждением он увидел маму, которая что-то говорила ему и старалась ласково погладить по голове. Мама ему снилась редко, а чтобы во сне еще и что-то пыталась сделать, такого не помнил вообще. Сон как-тот прибил тревогу, как будто Ануш развела тучи руками, отогнала беду, вот только времени разбираться в чувствах тоже не было, надо было быстро собираться.
Этой ночью пограничники рассредоточились на позициях по боевому расписанию. Добрынец поставил Аркадия почти на то самое место, где накануне провели задержание перебежчика. Это место вызывало у командира оправданное беспокойство. Из-за острова и густых зарослей камыша, переправиться через реку тут было проще простого — брод с одной стороны острова, брод с другой. Правда, прошедший ливень привел к тому, что уровень реки вырос, причем чувствительно, так что по броду перейти было непросто, судя по ориентирам, с нашей стороны брод стал почти непроходимым, сразу от берега было с головой. Но это не означало, что можно было расслабиться, наоборот, было ясно, что из-за острова, который принадлежал румынам, одно из наиболее вероятных мест прорыва именно тут. Навести понтонную переправу тут — для саперов задание на полчаса, максимум.
На позиции их было пятеро: Михаил Поликарпов с неизменным ручным пулеметом Дегтярева да его напарник, второй номер расчета рядовой Вася Прыгода располагались справа от политрука, а слева рядовые Кузьма Малашкин и Рахитмулла Расулов. Малашкин невысокий юркий мордвин, настоящий охотник, снайпер, был дружен с сухопарым, немного похожим на неуклюжего богомола таджика Расулова. При этом неказистом виде долговязый таджик был мастером работы с ножами — умело их метал, да и в рукопашной схватке при первой же возможности выхватывал любимый нож, и тогда ему мало было равных. И Расулов, и Малашкин так хорошо дополняли друг друга, что составили снайперскую команду, пусть и не рекомендованную Уставом, но почему-то командир заставы считал, что снайперская группа может на границе быть очень и очень кстати. Сам Аркадий вооружился автоматом ППШ. Пограничников первыми стали снабжать автоматическим оружием нового образца. К автомату прилагались два «родных» диска, которые политрук загодя успел зарядить, оружие было тяжеловато, а его круглый диск не слишком удобная штука, но на стрельбах он приспособился упирать магазин в землю, особенно если сделать небольшую ямку, стрельба сразу же стала увереннее, результаты улучшились, вскоре политрук говорил о своем ППШ как о ручном пулемете, пусть и не таком дальнобойном, как изделие Дегтярева. Кроме автомата на вооружении политрука был и револьвер системы «Наган». Оружейник пообещал Аркадию выдать в ближайшее время Вальтер ППК, появилась такая возможность, но комсорг не спешил идти кланяться оружейнику, лучше проверенный Наган, к которому уже привык, безотказный и надежный, чем что-то новое и непонятное… Вот будет время приглядеться, пристрелять машинку, а пока что не хотелось менять шило на мыло, да и времени на пристрелку нового агрегата не было.
Если посмотреть на дело трезво, то у их небольшого заслона с огневой мощью все было в норме. Григорянц заступил на позицию к одиннадцати часам, точнее, согласно записи в его блокноте, в 22–46. Поликарпов, мужик спокойный, уверенный, обстоятельный доложил, что на
— Вот что, — приказал политрук штатному снайперу, — если они двинутся (оба прекрасно понимали кто такие «они»), ты стреляешь первым. Как только первая лодка или человек коснуться нашего берега. Задача — сними офицера, следующим пулеметчика, но помни, только когда коснутся нашего берега, тогда это уже не провокация, а нарушение границы. Понятно?
Малашкин спокойно кивнул головой.
— Старайся их подпустить так близко, как сможешь, твоя задача обеспечить Поликарпову работу.
— Сделаем, командир! — не по-уставному ответил пограничник, но в этой обстановке требовать строго соблюдения уставных формул было глупо.
Аркадий прикинул, кто его соседи справа и слева. Справа располагался командир отделения их 10-го погранотряда лейтенант Михалков Виктор Федорович со своими бойцами, этот двадцатидвухлетний смолянин был командиром надежным, толковым, его уважал и другие командиры, и бойцы, хотя бы за то, что никогда не слышали от командира матерного слова. Да и командиром он был толковым. А слева шли позиции уже одиннадцатой заставы. Там было намного сложнее, они прикрывала мост через Прут, поэтому к этой точке и сосредоточился основной состав, а фланговые прикрытия были минимальными. Кажется, там должен быть парный секрет, но полной уверенности в этом не было.
К четырём часам ночи (или утра) на
Политрук посмотрел на часы, было без трех минут четыре. «Если до восьми утра будет спокойно, то ничего уже не произойдет», — почему-то вдруг загадал про себя Григорянц. Наверное, так хотелось, чтобы ничего не произошло. Вспомнил, что уже такое было — в мае, пошумели, поскрипели, полязгали… и убрались восвояси. Но ровно через три минуты стало ясно, что все надежды идут прахом. Правый берег Прута ожил. Оживление было каким-то тихим, но чувствовалось, что оно какое-то всеобщее, глобальное. То тут, то там возникали огоньки, то тут, то там усиливались шумы машин, работали какие-то механизмы.
Ровно в пять минут пятого воздух заполнился гулом, он шел с небес, вот стали вырисовываться точки, которые быстро приближались, на приличной высоте шли четыре тройки двухмоторных бомбардировщиков. «Если
— Меняем позицию! — осипшим от волнения голосом приказал политрук.
Быстро перебравшись на новую позицию, только там он перевел дыхание. Надо сказать, что сделали они этот маневр вовремя. Очень быстро по их позиции выпустили десяток мин, но это было только ласковой прелюдией. Аркадий посмотрел на часы, было 4-58, когда бой закончился, длился он всего пять-семь минут, и вот относит резиновую лодку вниз по течению реки — вот и все воспоминание о бое. Вскоре появились четыре пикирующих бомбардировщика «Штуки», как прозвали их потом на фронте. 5-05 начинаются рваться мины. «Штуки» появились через четверть часа, ровно в 5-20, что тут сказать… Аркадий впервые понял, что такое страх, когда самолеты один за другим с диким воем бросились к земле, и из них посыпались черные точки бомб. Хотелось сжаться, спрятаться, вгрызться в землю, так было страшно, и только сознание того, что надо держаться, что надо не показывать страха бойцам каким-то чудом удерживало парня на месте, вот он, твой первый настоящий страх, переживешь его, все будет потом хорошо… если будет это потом… Аркадий зашептал слова молитвы. Мама его была религиозной, молодой комсорг молитвы знал, хотя и скрывал это, но кто сейчас услышит? И он молился Богу, и Бог его услышал. И он остался жив.
Все в жизни заканчивается. Закончилась и первая бомбежка. Не повезло рядовому Расулову — осколок снес бойцу половину черепа, Аркадия стало тошнить, первый бой, первые потери… Он упал на колени и стал рвать, тяжело, судорожно, подбежал Прыгода, стал успокаивать, ему самому было страшно, но боец держался. Через несколько минут пришел в себя и политрук… Малашкин прикрыл напарника накидкой, Аркадий еще раз взглянул на убитого, но уже выдержал, смог сдержать позыв на рвоту, поднял ППШ и молча занял позицию, махнул рукой — там, от острова, аккуратно нащупывая дно брода шестами, на плотах приближались румыны, их было больше взвода, а в кустах на острове показались хищные оскалы вражеских пулеметов.
Глава шестая. Это — война!
В первый день войны они отбили шесть атак румын и немцев. Самая страшная была последняя, шестая, когда у Аркадия закончились патроны в дисках, и он впервые стрелял из верного «Нагана». Револьвер не подвел. К концу дня в строю остался только молодой командир и старшина Поликарпов. Погиб Василий Прыгода, посеченный осколками мины, тяжело ранило снайпера Малашкина, под ночь его утащили санитары. Этой же короткой ночью похоронили погибших. Из заставы к утру прислали еще двух бойцов, они были из последнего пополнения, как говорили «необстрелянные», вот их за сегодня и обстреляло. Они рассказали, что передали обращение Молотова о внезапном нападении на Советский Союз гитлеровской Германии и ее союзников. Про этот факт пограничники и сами могли многое рассказать. Задачу первого дня: не пустить врага на нашу землю они выполнили. Вон сколько и немцев, и их союзников сегодня положили. На второй день было отбито еще семь атак, впрочем, Аркадию показалось, что теперь враг стал осторожнее и атакует уже не так нагло, скорее, даже имитирует атаки. Обстреливали артиллерией позиции всего три раза, дважды — только из минометов, и ни разу не прилетала авиация. А вчера — что ни атака, то полноценная артподготовка и три авианалета.
Больше всего политрука беспокоил бой на соседней заставе, он то утихал, то вспыхивал с новой силой. Там мост через Прут! И этот мост противник захочет взять во чтобы то ни стало. Где-то к полудню на его участок заглянули связисты, они сумели наладить прерванную связь с соседями, там ходили дважды вместе со всеми в контратаку, отбили захваченный утром двадцать второго мост. Помогли красноармейцы приданного кавалерийского эскадрона знаменитой Чапаевской дивизии, без них мост бы отбить не смогли. Румыны не ожидали такого крепкого удара, позиции оставили. По хорошему, надо бы мост взорвать к такой-то матери, да приказа все не поступало. Связисты помогли отбить очередную вялую атаку: полтора десятка человек пытались пройти чуть лучше видным бродом (уровень воды в реке стал спадать), получив отпор и потеряв двоих отступили. После этого отправились проверить связь десятой с комендатурой. Ночью вестовой передал приказ явиться к Добрынцу. Командир заставы был ранен, левая рука висела на перевязи, лейтенант сильно морщился, когда делал инстинктивно какие-то движения раненой рукой.
— А-аааа… Политрук… Как там, Аркадий, держишься?
— Отбили тринадцать атак. Потери есть…
— Знаю. — Прервал лейтенант доклад политрука. — Тут такое дело. Мы держимся. У соседей все плохо, и справа и слева прорыв. Немцы отбили мосты, танки прорвались. Мы фактически в кольце. Вот тут и тут, и тут — враг.
Сергей водил карандашом по карте в планшете, показывая позиции противника. Вздохнул.
— Сам понимаешь, тебе защищать наш фланг уже смысла нет. Своих и ребят Михалкова отводишь к заставе, оставь прикрытие, которое будет огнем придерживать врага, но тоже отойдет к пяти часам сюда. Сформируем группу прорыва. У нас много раненых, будем всех выносить. Отдохни пару часов. Ночка предстоит муторная.
Перво-наперво Аркадий вернулся на позицию, прикрывать отход остался старшина Поликарпов. Он был уже дважды ранен, но обе раны легкие, как сказал сам старшина «царапины хреновы», сам себя перевязал, и отходить в тыл к санитарам отказался наотрез. Действительно, его верный пулемет был тем самым «аргументом», о который раз за разом разбивались атаки врага. Казалось, этот человек живет войной, или же работает на войне, так спокойно, обстоятельно и вовремя совершает каждое действие. Политрук смотрел на него, и сам переставал суетиться, начинал действовать осмысленно, понимать, какая команда и какое действие сейчас будут необходимыми. Ночью «кулак», который лейтенант Добрынец решил направить на прорыв, был сосредоточен около бункера, в котором находилось командование заставы. Это укрепление, уже не раз обстрелянное врагом, бункером назвать было сложно. Место было замечено противником заранее, сюда постоянно била вражеская артиллерия. Так что правильно было назвать это место месивом воронок с остатками бетонной коробки типа «бункер». Прорыв лейтенант назначил на пять утра, но отдохнуть никому толком не удалось.
Аркадий только написал письмо матери, удивительно, но он вспомнил о ней только сейчас, когда в суматохе первых боёв возникла небольшая пауза. Письмо было коротким, он писал, что началась война, что он жив, что бьет немцев, и что чести своей не роняет. Написал и про то, что мы обязательно победим, враг будет разбит и победа будет за нами. Спрашивал, куда призвали братьев, как поживают сестры, просил маму не беспокоиться. Он скоро вернется с победой. Внутри такой уверенности не было. Как и не было уверенности, что удастся письмо передать почтальону. Ровно в четыре часа ночи попытка заснуть была прервана шумом боя, который раздавался от развилки дороги, которая поворачивала к заставе. Там был заслон немцев, именно туда собирался направить через час удар группы прорыва командир заставы Сергей Маркович Добрынец, но бой, вспыхнувший ночью, был для всех полнейшей неожиданностью. Немедленно вся группа прорыва была собрана в кулак и пошла в направлении вспышки взрывов и огня, но бой был кратким, горел немецкий броневик, суетились в огне пограничники и красноармейцы, а навстречу атакующим вышел капитан Липатов. Получив ночью сообщение об окружении десятой заставы и прорыве врага на участке его комендатуры, Александр Михайлович нисколько не растерялся. Последний резерв из отрядов укрепления границы — эскадрон кавалеристов направил на ликвидацию танкового порыва, а сам собрал всех, кого только наскреб в комендатуре, хозвзвод, комендантский взвод, легкораненых, и пошел с ними на прорыв к окруженной заставе. Да, бойцы были так себе, но командир был орёл… Ударили по немцу так, что всех перебили. Ночной бой, он такой скоротечный и непредсказуемый. Но как смотрели пограничники на своего коменданта, который лично пошел их спасать!
Капитан выслушал доклад лейтенанта Добрынца, действия которого тут же одобрил. Приказал эвакуировать раненых в комендатуру, а сам собрал всех, кто был строю, и повел отбивать мост, захваченный на участке одиннадцатой заставы. Это была первая атака, в которой Аркадий принимал участие. Он еще раз ощутил страх. Липкий, противный страх, который надо было преодолеть, причем преодолеть быстро, чтобы никто, кроме тебя самого этот страх не заметил, ведь ты политрук, ты должен быть первым, ты всегда на виду. Что скажут пограничники про политработника, который жмется в стороне, трясется перед боем, трусит? Что партия у нас трусливая? Ну уж нет! Такие мысли мгновенно пронеслись в голове парня, как только капитан дал приказ атаковать, чуть-чуть расцвело, на сером фоне черные фигурки врага казались вырезанными из картона, а еще утренний туман клубился поближе к мосту. Он бросился вперед одновременно с другими, короткими очередями стрелял из своего верного ППШ, аккуратно выцеливая противника. Емкий магазин автомата оказался в таком быстротечном бою просто незаменим. Каких-то несколько минут горячего боя в предрассветной тишине, и мост снова наш. Он опять убивал. До рукопашной не дошло, но в этом бою Аркадий стрелял во врага не на дистанции, а почти что в упор, видя перекошенные от ненависти и страха лица, и только пуля могла умиротворить этот звериный оскал, оскал встречного боя. Но на этот раз Аркадия уже не тошнило, пришло какое-то равнодушие по отношению к жизни и смерти. Слишком много смертей за такое короткое время он увидел, слишком много раз должно было разорваться сердце, да не разорвалось, значит, суждено ему выжить и сегодня.
В саду разрушенного бомбежкой дома поутру состоялось оперативное совещание, которое проводил капитан Липатов. Пока Михалков искал взрывчатку, чтобы взорвать мост, но которой на месте не оказалось, остальные командиры собрались в саду под кроной раскидистой черешни. Сначала рассказал, что противник серьезными силами атакует по всей границе, получает отпор всюду, где стоят доблестные погранвойска. Самые тяжелые бои идут в Белоруссии и Прибалтике, жаркие бои в районе Закарпатья. По реке Прут состояние более-менее стабильное, врага пограничники отбивают, причем довольно успешно. Главные удары враг наносит в направлении Бельц и Кишинева. На участке их погранотряда главный удар идет в направлении Бельц, там противника удается сдерживать с большими потерями, самое сложное — это попытки противника овладеть мостами, враги захватили плацдарм и по двум захваченным переправам перебрасывают подкрепления, приходится трудно, сейчас самое главное — лишить противника возможности свободно переправляться через реку. Хорошее — что уже в помощь отряду пришли чапаевцы — 25-я Чапаевская дивизия[10], которая, согласно планам прикрытия, срочно выдвинулась в сторону границы. Поэтому было приказано занять старые позиции и стараться держаться любой ценой. Чтобы усилить как-то позиции десятой заставы, Добрынцу передали оставшихся в строю пограничников одиннадцатой заставы, а участок границы у мостов, которые атаковали румыны и немцы, будет охранять рота чапаевцев, которые были уже на подходе.
Поделиться книгой: