Помоги проекту - поделись книгой:
ДАНИИЛ ХАРМС
АНТОЛОГИЯ САТИРЫ И ЮМОРА РОССИИ XX ВЕКА
Серия основана в 2000 году
В текстах произведений Даниила Хармса
сохранена особенная орфография и пунктуация автора
На форзаце воспроизведена афиша театра «Эрмитаж»
работы художника
Редколлегия выражает признательность
за огромную помощь в создании настоящего тома
Редколлегия:
Аркадий Арканов, Никита Богословский, Владимир Войнович,
Игорь Иргеньев, проф., доктор филолог, наук Владимир Новиков,
Лев Новоженов, Бенедикт Сарнов, Александр Ткаченко,
академик Вилен Федоров, Леонид Шкурович
Главный редактор, автор проекта
Юрий Кушак
Оформление переплета Лев Яковлев
© Хармс Д. И. (наследника). Текст, 2003
© Кушак Ю. Н. Составление, 2003
© Глоцер В. И. Предисловие, 1991, 2003
© ООО «Издательство «Эксмо», 2003
Ему было совсем просто
извлекать смешное из нелепости
Чудачества этого человека начались, можно считать, еще на школьной скамье, когда вместо простой русской фамилии — Ювачёв — он взял себе весьма странный псевдоним, который охочие до разгадок литературоведы не раз пытались и еще будут пытаться расшифровать по-своему: Хармс. Даниил Хармс. Имя было подлинное, а в соединении с необычайной фамилией выстреливало как цирковой номер.
К тому же свой псевдоним он много раз менял, варьировал, и это в самом деле походило на фокус: Хармс — Шардам — Дандан — Хормс — Хаармс и так далее.
Он любил изумлять, удивлять, эпатировать. И делал это легко, весело, празднично, как будто действительно показывал фокус.
Недаром С. Маршак, услышав стихи Хармса, счел его незаменимым волшебником для детей и вовлек в детскую литературу.
Конечно, что-то волшебное было заложено прежде всего в самих строчках поэта, и дети это чувствовали лучше, чем кто бы то ни было.
Между тем детским писателем Хармс стал если не поневоле, то во всяком случае потому, что всё, что он писал «для взрослых», никак не могло быть напечатано в его время.
В этом заключалась трагедия его жизни и литературной судьбы, трагедия писателя. «Меня, — писал Хармс в 1937 году, — интересует только «чушь»: только то, что не имеет никакого практического смысла.
Меня интересует жизнь только в своем нелепом проявлении».
Литература, содержанием которой была «жизнь… в своем нелепом проявлении» и которая «не имеет никакого практического смысла», конечно же, не могла считаться нужной. Хармс это прекрасно сознавал. Его занимала абсурдность существования, действий, поступков отдельного человека или группы людей, помноженная на абсурд самой жизни, действительности, бытия. Он даже не так уж много придумывал, сочинял эту «чушь», замешивая ее на фантастическом, чудном, странном, — он лишь остроумно фиксировал на ней свое внимание. Ему было совсем просто извлекать смешное, веселое из нелепости, «чуши», которая составляла суть его мыслимых и немыслимых историй.
И когда ни о каком абсурде как литературном направлении никто и не помышлял, — он вместе со своим другом Александром Введенским, каждый по-своему, прокладывал это направление.
Да. он ощущал себя новатором в литературе и поэтому чувствовал себя одиноким. «Нет уважения ко мне писателей. Нет между ними подлинных искателей», — записал он в 1933 году.
Садясь или по крайней мере усаживая себя за стол ежедневно, он писал очень короткие — в треть, в половину страницы, реже — на несколько страничек (и лишь однажды — повесть, равную рассказу) вещи — и обычно никому их потом не показывал. Поэтому не странно, что он сам разговаривал со своими стихами, рассказами и сценками, как со своими детьми. «Мои творения, сыновья и дочери мои. Лучше родить трех сыновей сильных, чем сорок, да слабых…»
Аресты, голод, нужда — ничто не могло отвратить его от любимой работы за столом. «Довольно кривляний, — восклицал он в дневнике: — у меня ни к чему нет интереса, только к этому. Вдохновение и интерес — это то же самое». Он должен был себя в этом уверять, утверждать, потому что годами не видел никакой внешней поддержки.
Теле все и шло до 1941 года, когда, как он и предчувствовал, о нем, уже дважды арестовывавшемся, вспомнили. 23 августа он был в третий и в последний раз арестован и в начале февраля 1942 года погиб в тюрьме. За месяц до гибели ему исполнилось 36 лет.
Чудом — и одновременно подвигом близких (и в первую очередь его друга, Я. С. Друскина) — можно считать сохранение многих его рукописей. Они дошли до нас, и теперь, спустя десятилетия, выходят в свет. Дети Хармса, «сыновья и дочери» ни на кого не похожего писателя.
Даниил ХАРМС
«Теперь я расскажу
как я родился…»
Теперь я расскажу, как я родился, как я рос и как обнаружились во мне первые признаки гения. Я родился дважды. Произошло это вот так:
Мой папа женился на моей маме в 1902 году, но меня мои родители произвели на свет только в конце 1905 года, потому что папа пожелал, чтобы его ребёнок родился обязательно на новый год. Папа рассчитал, что зачатие должно произойти 1-го апреля и только в этот день подъехал к маме с предложением зачать ребенка.
Первый раз папа подъехал к моей маме 1-го апреля 1903 года. Мама давно ждала этого момента и страшно обрадовалась. Но папа, как видно, был в очень шутливом настроении и не удержался и сказал маме «с первым апрелем!»
Мама страшно обиделась и в этот день не подпустила папу к себе. Пришлось ждать до следующего года.
В 1904 году, 1 — го апреля, папа начал опять подъезжать к маме с тем же предложением. Но мама, помня прошлогодний случай, сказала, что теперь она уже больше не желает оставаться в глупом положении, и опять не подпустила к себе папу. Сколько папа не бушевал, ничего не помогло.
И только год спустя удалось моему папе уломать мою маму и зачать меня.
Итак моё зачатие произошло 1-го апреля 19<0>5 года.
Однако все папины рассчёты рухнули, потому что я оказался недоноском и родился на четыре месяца раньше срока.
Папа так разбушевался, что акушерка, принявшая меня, растерялась и начала запихивать меня обратно, откуда я только что вылез.
Присутствовавший при этом один наш знакомый студент Военно-медицинской Академии заявил, что запихать меня обратно не удастся. Однако, несмотря на слова студента, меня всё же запихали, но, правда, как потом выяснилось, запихать-то запихали, да в торопях не туда.
Тут началась страшная суматоха. Родительница кричит: «Подавайте мне моего ребёнка!» А ей отвечают: «Вашь, говорят, ребёнок находится внутри вас». «Как! — кричит родительница. — Как ребёнок внутри меня, когда я его только что родила!» «Но, — говорят родительнице, — может быть вы ошибаетесь?» «Как! — кричит родительница — ошибаюсь! Разве я могу ошибаться! Я сама видела, что ребенок только что вот тут лежал на простыне!» «Это верно, — говорят родительнице, — но, может быть, он куда нибудь заполз». Одним словом, и сами не знают, что сказать родительнице.
А родительница шумит и требует своего ребёнка.
Пришлось звать опытного доктора. Опытный доктор осмотрел родительницу и руками развёл, однако всё же сообразил и дал родительнице хорошую порцию английской соли. Родительницу пронесло, и таким образом я вторично вышел на свет.
Тут опять папа разбушевался, дескоть, это, мол, ещё нельзя назвать рождением, что это, мол, ещё не человек, а скорее наполовину зародыш и что его следует либо опять обратно запихать, либо посадить в инкубатор.
И вот посадили меня в инкубатор.
В инкубаторе я просидел четыре месяца. Помню только, что инкубатор был стеклянный, прозрачный и с градусником. Я сидел внутри инкубатора на вате. Больше я ничего не помню.
Через четыре месяца меня вынули из инкубатора. Это сделали как раз 1-го января 1906 года. Таким образом, я как бы родился в третий раз. Днём моего рождения стали считать именно 1-ое января.
Рассказы и сценки
Вещь
Мама, папа и прислуга по названию Наташа сидели за столом и пили.
Папа был несомненно забулдыга. Даже мама смотрела на него с высока. Но это не мешало папе быть очень хорошим человеком. Он очень добродушно смеялся и качался на стуле. Горничная Наташа, в наколке и передничке, всё время невозможно стеснялась. Папа веселил всех своей бородой, но горничная Наташа конфузливо опускала глаза изображая этим что она стесняется.
Мама, высокая женщина с большой прической, говорила лошадиным голосом. Мамин голос трубил в столовой, отзываясь на дворе и в других комнатах.
Выпив по первой рюмочке все на секунду замолчали и поели колбасу. Немного погодя все опять заговорили.
Вдруг, совершенно неожиданно, в дверь кто-то постучал. Ни папа, ни мама, ни горничная Наташа не могли догадаться кто это стучит в двери.
— Как это странно, — сказал папа. — Кто бы там мог стучать в дверь?
Мама сделала соболезнуещее лицо и не в очередь налила себе вторую рюмочку, выпила и сказала: «Странно».
Папа ничего не сказал плохого, но налил себе тоже рюмочку, выпил и встал из за стола.
Ростом был папа не высок. Не в пример мамы. Мама была высокой, полной женщиной с лошадиным голосом, а папа был просто её супруг. В добавление ко всему прочему папа был веснущат.
Он одним шагом подошел к двери и спросил:
— Кто там?..
— Я, — сказал голос за дверью. Тут-же открылась дверь и вошла горничная Наташа вся смущёная и розовая. Как цветок. Как цветок.
Папа сел.
Мама выпила ещё.
Горничная Наташа и другая как цветок зарделись от стыда. Папа посмотрел на них и ничего плохого не сказал, а только выпил, так-же как и мама.
Чтобы заглушить неприятное жжение во рту, папа вскрыл банку консервов с раковым паштетом. Все были очень рады ели до утра. Но мама молчала, сидя на своём месте. Это было очень неприятно.
Когда папа собирался что-то спеть, стукнуло окно. Мама вскочила с испуга и закричала что она ясно видила как с улице в окно кто то заглянул. Другие уверяли маму, что это невозможно, т<ак> к<ак> их квартира в третьем этаже, и никто с улице посмотреть в окно не может, для этого нужно быть великаном или голиафом.
Но маме взбрела в голову крепкая мысль. Ни что на свете не могло её убедить, что в окно никто не смотрел.
Что бы успокоить маму, ей налили ещё одну рюмочку. Мама выпила рюмочку. Папа тоже налил себе и выпил.
Наташа и горничная как цветок сидели потупив глаза от конфуза.
— Не могу быть в хорошем настроении когда на нас смотрят с улици через окно, — кричала мама.
Папа был в отча<я>нии, не зная как успокоить маму. Он сбегал даже на двор, пытаясь заглянуть от туда хотя бы в окно второго этажа. Конечно он не смог дотянуться. Но маму это ни сколько не убедило.
Мама даже не видила как папа не мог дотянутся до окна всего лишь второго этажа.
Окончательно расстроенный всем этим, папа вихрем влетел в столовую и залпом выпил две рюмочки, налив рюмочку и маме. Мама выпила рюмочку, но сказала, что пьёт только в знак того что убеждена что в окно кто-то посмотрел.
Папа даже руками развёл.
— Вот, — сказал он маме и подойдя к окну растворил настеж обе рамы.
В окно попытался влезть какой-то человек в грязном воротничке и с ножом в руках. Увидя его папа захлопнул рамы и сказал:
— Никого нет там.
Однако человек в грязном воротничке стоял за окном и смотрел в комнату, и даже открыл окно и вошёл.
Мама была страшно взволнована. Она грохнулась в истерику, но выпив немного предложенного ей папой и закусив грибком успокоилась.
Вскоре и папа пришёл в себя. Все опять сели к столу и продолжали пить.
Папа достал газету и долго вертел её в руках ища где верх и где низ. Но сколько он ни искал, так и не нашёл, а потому отложил газету в сторону и выпил рюмочку.
— Хорошо, — сказал папа, — но не хватает огурцов.
Мама неприлично заржала, от чего горничные сильно сконфузились и принялись рассматривать узор на скатерти.
Папа выпил ещё и вдруг схватив маму посадил её на буфет.
У мамы взбилась седая пышная прическа, на лице проступили красные пятна и вообщем рожа была возбужденная.
Папа подтянул свои штаны и начал тост.
Но тут открылся в полу люк, и от туда вылез монах.
Горничные так переконфузились, что одну начало рвать. Наташа держала свою подругу за лоб стараясь скрыть безобразие.
Монах, который вылез из под пола, прицелился кулаком в папино ухо, да как треснет!
Папа так и шлёпнулся на стул не окончив тоста.
Тогда монах подошёл к маме и ударил её как-то снизу, ни то рукой не то ногой.
Мама принялась кричать и звать на помощь.
А монах схватил за шиворот обеих горничных и помотав ими по воздуху отпустил.
Потом никем не замеченный монах скрылся опять под пол закрыв за собою люк.
Очень долго ни мама, ни папа, ни горничная Наташа не могли притти в себя. Но потом отдышавшись и приведя себя в порядок они все выпили по рюмочке и сели за стол закусить шинкованной капусткой.
Выпив ещё по рюмочке, все посидели, мирно беседу<я>.
Вдруг папа побагровел и принялся кричать:
— Что! Что! — кричал папа. — Вы считаете меня за мелочного человека! Вы смотрите на меня как на неудачника! Я вам не преживалыцик! Сами вы негодяи!
Мама и горничная Наташа выбежали из столовой и заперлись на кухне.
— Пошёл, забулдыга! Пошёл, чёртово копыто! — шептала мама в ужасе окончательно сконфуженной Наташе.
А папа сидел в столовой до утра и орал, пока не взял папку с делами, одел белую фуражку и скромно пошёл на службу.
Поделиться книгой: