Помоги проекту - поделись книгой:
Марина Крамер
Анатомия любви
Аделина
Почему-то летом на меня всегда нападают воспоминания о детстве. Нет, честно — ни в какое другое время года я не вспоминаю себя в возрасте восьми-девяти лет, только в июле. Первый рабочий день на этой неделе, солнце уже жарит, как раскаленная сковорода, превращая прохожих в румяные булочки. А я чувствую себя внезапно маленькой девочкой — только что вернулась из деревни, и мама встретила меня на вокзале, приняла из рук в руки у проводницы, подхватила спортивную сумку с вещами и потащила на троллейбусную остановку.
Я сижу на высоком сиденье сразу за водительской кабиной, смотрю в окно и удивляюсь тому, как сильно изменился город за тот месяц, что меня в нем не было, — вроде даже дома стали другими, и улицы, и деревья…
На мне сарафан в серую и белую клетку, вместо пуговиц — пластмассовые красные клубничины, это из-за них он и был куплен в универмаге бабушкой — уж очень я вцепилась в это ничем больше не примечательное платье.
Мама фыркнула на обновку — мол, конечно, такое только в сельпо и можно купить, но я не очень поняла, что плохого и в сарафане, и в сельпо. Белые босоножки запылились, мама смотрит с неодобрением — она уже в то время известный хирург, ее в городе многие знают, а тут рядом такая замарашка в ситцевом сарафане…
Она не спрашивает, как я отдохнула, не интересуется здоровьем бабушки — она хмурится, молчит и нервно кусает нижнюю губу, прокручивая в голове сделанную вчера операцию. Я хорошо знаю и это выражение лица, и его причину. Для мамы нет ничего важнее работы.
Для меня тоже нет ничего важнее работы — ну если не считать мужа. Мы с Матвеем не так давно женаты, хотя уже довольно не юны, но что такое возраст в сравнении с теми чувствами, что мы друг к другу испытываем…
Но работа — это тот дополнительный цемент, что скрепляет наши отношения и делает их еще прочнее. Муж-единомышленник — это настоящий подарок, он поддерживает меня во всем, не страдает по поводу отсутствия ужина (который мастерски может приготовить сам), не ворчит по поводу моих задержек на работе — потому что сам такой же. В общем, семейная жизнь оказалась совершенно необременительной, чего я так боялась прежде. Главное — это выбрать подходящего человека, который будет смотреть в ту же сторону, что и ты.
И если снова о работе, то моя клиника пластической хирургии по-прежнему лучшая, туда все так же не иссякает поток желающих что-то изменить в себе, а я все так же за счет людей, готовых выкладывать большие деньги за новую внешность, бесплатно оперирую детей и оказываю экстренную помощь тем, кому она действительно нужна, а не является блажью или просто фантазией. У меня в штате всегда есть хорошие, высококлассные хирурги, специалисты по реабилитации и лучший — я не кривлю душой, говоря это, — психолог Иван Иващенко. С этим человеком мы долго искали общий язык, но, когда нашли, оказалось, что я обрела не только прекрасного специалиста, но и хорошего друга, способного выслушать и дать совет там, где этого не может сделать Матвей.
Коллектив у нас более-менее устоявшийся, все работают давно, и я довольно редко беру кого-то еще, потому что в этом нет необходимости. И только в прошлом году, взяв молодую, но перспективную Ульяну Ненашеву, я была вынуждена снова искать хирурга. У Ненашевой начались проблемы с психикой, непроработанные детские травмы подкинули и ей, и мне неприятный сюрприз, и я снова начала обзванивать знакомых в поисках достойной замены. Длилось это довольно долго, в этот раз почему-то все кандидаты меня не устраивали, я выискивала повод отказать им — и непременно его находила.
И вот в понедельник наконец должно было состояться собеседование с кандидатом, а я, проснувшись утром, вдруг начала вспоминать детство. Вот к чему бы?
— В отпуск тебе пора, вот к чему, — Матвей откинул одеяло и сел, потягиваясь.
Я уставилась на него:
— Опять громко думаю?
Матвей развернулся, снова упал на кровать и обнял меня:
— Я давно к этому привык. Но тебе бы не помешало об этом с Иваном поговорить.
— Считаешь, что я схожу с ума?
— Нет. Считаю, что ты слишком много работаешь и нуждаешься в отпуске. И не надо мне сейчас говорить, что тебе не на кого оставить клинику, — приложив палец к моим губам, закончил муж. — Все, давай вставать, у меня операция в десять.
— Блефаропластика?
— Да. Хочу еще раз посмотреть, прежде чем в операционную брать.
— Надеешься, что она передумала?
Матвей рассмеялся, вставая с кровати:
— Кто? Супруга мэра? Ты меня удивляешь. Она сделала портрет с макета, поставила на тумбочку и медитирует на него сутки напролет, а ты говоришь — передумала.
Макет — это смоделированное на компьютере изображение лица клиентки «после», мы всегда делаем такие, чтобы результат будущей операции был более понятен и нагляден. И, похоже, жене нашего мэра это очень понравилось.
Ну ладно — Матвей блестящий хирург, лучший из тех, что есть в моей клинике, и он сделает все так, что результат превзойдет ожидания капризной клиентки, за это я даже не переживала. А вот за предстоящий разговор с кандидатом на должность нового хирурга — очень. Потому что никогда не знаешь, кто окажется за открывающейся дверью в твой кабинет.
Семен
Харлей привычно заурчал, обтянутые кожей рукоятки управления приятно холодили руки — Семен почему-то чувствовал, как изнутри его охватывает жаркая волна, как будто на улице уже градусов сорок. Нет, он не волновался по поводу предстоящего собеседования — знал себе цену, понимал, что все его заслуги не фикция. Но… фамилия. Фамилия, черт ее дери…
Всегда, еще со времен студенчества, стоило Семену открыть рот и назвать ее, как тут же начинались косые взгляды, ехидные усмешечки и типа понимающее «а, ну ясно все». Быть сыном проректора института, где учишься, тот еще подарок, конечно, а если учесть, что отец до получения профессорской должности был еще и выдающимся хирургом, известным практически на всю страну, то картина получалась совсем печальная.
Вроде как все ждали от Семена чего-то — то ли неизбежных ошибок, то ли, наоборот, какого-то немыслимого взлета, ну а как же — сын великого хирурга Кайзельгауза не может быть заурядным — или наоборот, должен им быть, чтобы оправдать поговорку «на детях природа отдыхает».
Примерно класса с седьмого, когда стало понятно, что другой дороги, кроме как в медицину, Семену жизнь не предоставила, он с остервенением учился, чтобы доказать в первую очередь отцу, что достоин носить его фамилию, достоин быть сыном «самого».
И не то чтобы отец требовал от него подобного, вовсе нет, но глубоко внутри Семен ощущал, что должен, обязан, не имеет права не соответствовать. И это висело на его плечах тяжелым походным рюкзаком, вроде того, что он собирал всякий раз, отправляясь с приятелями-байкерами в очередной пробег.
Но если с содержимым этого рюкзака все было понятно, то что делать с чувством долга и завышенными ожиданиями окружающих, Семен не знал.
Так он дожил до тридцати пяти лет — днем довольно неплохой хирург, ночами — «дорожный воин», затянутый в кожу. Наверное, команда байкеров помогала ему сбросить напряжение, которое он постоянно испытывал в больнице, а ночная, почти пустая трасса давала ощущение полной свободы и независимости.
Отцу, понятное дело, такой образ жизни сына казался странным и не особенно нравился. В профессорском доме не принято было обсуждать увлечение сына мотоциклами и мотопробегами, считалось, что «мальчик прожигает жизнь», хотя «мальчик» — почти двухметровый светловолосый бугай с широкими плечами и огромными руками, умевшими уверенно держать не только руль харлея, но и скальпель, давно жил отдельно и старался, как мог, отстраниться от заслуг отца.
Мама никогда отцу не перечила, не спорила с ним, а в дни, когда профессор Кайзельгауз оперировал в одной из клиник города, вообще ходила на цыпочках, чтобы не мешать супругу отдыхать. К счастью, таких дней становилось все меньше — профессор не молодел, зрение было уже не то, и руки начали предательски подрагивать.
Хуже было другое… В последнее время он непременно желал видеть ассистентом сына, и Семен вынужден был соглашаться, хотя больше всего ему хотелось отказаться и никогда не стоять с отцом за одним столом, подчиняясь его указаниям, с которыми все чаще он не был согласен.
Он уставал от снисходительного отцовского тона, от его нарочито пренебрежительного отношения к сыну в операционной — как будто Семен не был хирургом, а являлся всего лишь интерном, этаким шалопаем, которого строгий папа решил приспособить к делу, доверил какие-то несложные манипуляции, хотя зачастую именно Семен проводил всю операцию, а Борис Исаевич лишь ставил в протоколе свою фамилию и инициалы выше остальных.
«Почему я никогда не могу возразить ему? — угрюмо думал Семен, размываясь после операции. — Почему не могу отказаться, просто сказав: «Папа, я не буду делать этого, возьми другого ассистента»? Потому, что он мой отец? Или потому, что боюсь оказаться хуже его?»
Эти мысли мучили Семена постоянно, но он никак не мог набраться смелости и высказать их вслух — не то что отцу, но даже себе, глядя по утрам в зеркало.
Решение уволиться из больницы, где оперировал и преподавал отец, Семен принял не сам. Он так и сидел бы, придавленный авторитетом профессора как могильной плитой, до конца своих дней, хотя уже вплотную занялся пластической хирургией, если бы не обстоятельства. Возможно, все было к лучшему, но кто знает…
Клинику Драгун ему посоветовала старшая медсестра Мария Николаевна, там работала ее сестра, и именно от нее пришла информация о том, что Драгун ищет нового хирурга.
— Съездили бы вы туда, Семен Борисович, — сказала Мария Николаевна как-то после обхода, шагая рядом с Кайзельгаузом-младшим по коридору в сторону ординаторской. — Такой шанс не каждому выпадает, а у вас-то руки ведь золотые. Здесь все равно ничего не добьетесь, — шепотом добавила она, и Семен вздрогнул, словно старшая медсестра подслушала его тайные мысли. — Так и будут с отцом сравнивать, к чему вам это? Вы и сам по себе не пропадете. Не даст вам Борис Исаевич развиваться, хоть и отец, а там будете сам себе хозяин.
Семен неопределенно кивнул, но слова старшей медсестры засели в голове. Из больницы надо было уходить, но он не видел перспективы, а тут вдруг… И он решился, позвонил и напросился на собеседование, хотя в тоне Драгун услышал что-то вроде удивления, когда назвал свою фамилию.
«Ну ясное дело… И эта как все», — подумал Семен, однако решения не изменил и сегодня поехал в загородную клинику, чтобы посмотреть, как там все устроено, а заодно и себя показать — чем черт не шутит.
Инна
— Алина! Алина, вставай, будильник разорвется сейчас! — никакой реакции, конечно, не последовало, и Инна со вздохом хлопнула по кнопке надрывавшегося на прикроватной тумбочке будильника.
Дочь закутала голову одеялом и повернулась на другой бок, продолжая спать.
Инна решительно сдернула одеяло, и Алина, свернувшись клубком, заканючила:
— Ну ма-а-ам…
— Что — мам? Вставай, говорю, на практику опоздаешь.
— Мне сегодня в ночь…
— Не ври, у тебя сегодня только день, я расписание проверила.
— Тебе делать, что ли, нечего? — возмутилась дочь, садясь в кровати. — Что ты шпионишь за мной, я не маленькая!
— Тогда вставай и собирайся, мне еще Даню в лагерь надо забросить.
— Я мешаю, что ли? Уезжайте, я сама доберусь.
— Знаю я, куда ты доберешься. Собирайся давай.
Инна вышла из комнаты, даже не сомневаясь в том, что дочь тут же завалилась обратно в постель.
Так продолжалось уже несколько месяцев, с тех пор как дочь вышла с каникул после первой сессии в институте, которую сдала кое-как. Инна заехала в деканат, и там ей сказали, что Алина Калмыкова регулярно не появляется на занятиях. Инна сфотографировала расписание лекций и практических занятий и решила контролировать посещения сама, хотя и понимала, что Алина будет вот так протестовать. Но позволить дочери упустить шанс получить хорошее образование, да еще и на бюджетном отделении она не могла. Закончит — путь делает что хочет, а сейчас будет учиться. В семье потомственных медиков так было заведено.
Она стала контролировать посещения, и дочь, хоть и со скандалами, но добралась до второй сессии, которую тоже с треском завалила.
Инна помнила себя на первом курсе — да, иной раз филонила, как без этого, но со временем поняла, что надо заниматься, посещать лекции и практику, иначе хорошим врачом не станешь. Она не спрашивала дочь, хочет ли та поступать в этот институт, как не спрашивали в свое время ее родители, их судьба как бы была предопределена заранее — династия Калмыковых уже несколько поколений работала в медицине, и других вариантов никто не предполагал.
Алина легко прошла конкурс, у нее был аттестат с двумя четверками и дополнительные баллы за победы в олимпиадах по биологии и химии, но первую же сессию дочь завалила, получив неуды сразу по двум предметам из трех, чем удивила и огорчила Инну.
— Как так? — возмущалась та. — Ну объясни мне, как ты ухитрилась-то схватить неуд по неорганической химии? Ладно еще — физика, могу понять, хоть и с трудом, но химия?!
Алина только отмахивалась:
— Ты наверняка помнишь завкафедрой, эта старая крыса вообще девчонкам выше тройки не ставит.
— Это неправда. Галина Григорьевна строгая, конечно, но ни к кому предвзято не относится.
— Особенно к тем, у кого сто поколений — врачи, ага! — с сарказмом отозвалась дочь. — Зачем ты мне фамилию поменяла? Чем папина была нехороша? Тем, что вы развелись? Ну а мы с Данькой тут при чем? Сама его фамилию не взяла и меня теперь лишила, и Даньку заставишь, когда подрастет! Будь я не Калмыкова, а Залевская, и Ганченко бы ко мне не придиралась!
— Ганченко не придиралась бы, если бы ты к экзамену готовилась, а не по клубам моталась! Что у тебя в голове вообще?
— Опилки! — отрезала дочь и стремительно вышла из квартиры, так хлопнув напоследок дверью, что со стены слетела деревянная ключница.
Инна решила пока не поднимать эту тему, но в институт съездила, договорилась о пересдаче, и Алина получила два «удовлетворительно» в зачетку, что, конечно же, Инну не устраивало. А после каникул, оказывается, Алина начала пропускать занятия, хотя из дома уходила каждый день, пусть и не всегда рано утром.
Инна представить не могла, где пропадала дочь в это время — слишком много сил отнимала собственная работа и младший сын, первоклассник Даня.
Дорога до клиники занимала много времени, приходилось прибегать к помощи няни, иначе мальчик оставался бы на продленку, а утром сидел бы в пустом холле школы, чтобы мать не опаздывала на планерку.
Инна работала анестезиологом в клинике пластической хирургии Аделины Драгун, очень дорожила этим местом, доставшимся ей по счастливой случайности почти сразу после возвращения в родной город из Москвы. Это было настоящей удачей — после столичной клиники не оказаться в рядовой больнице, а попасть в хорошее место с репутацией и большим потоком клиентов. Соответствующей здесь была и зарплата, позволявшая Инне не особенно снизить детям уровень жизни, к которому они привыкли в Москве. Она была хорошим специалистом, потому Драгун взяла ее сразу, однако оказалось, что окончательное решение о приеме на работу принимается только после собеседований с психологом клиники Иваном Иващенко.
Этот тип в свитере со следами кошачьей шерсти Инне сразу не понравился. Он говорил тихим голосом, словно стеснялся каждой своей фразы, но Инна чувствовала, что любой его вопрос выверен и попадает точно в цель, в самое чувствительное место, а это значило, что постоянно нужно быть настороже, готовой отразить атаку и не запутаться в собственных ответах. Если бы такое собеседование было одно, можно было как-то вывернуться, но ей пришлось встречаться с психологом трижды, и Инна очень боялась перепутать ответы на вопросы, которые Иващенко задавал всякий раз одни и те же, но в какой-то ему одному ведомой последовательности, потому легко было сбиться, особенно если стремишься говорить не всю правду.
Из разговоров с коллегами она уже знала, что владелица клиники всегда принимает решение о приеме на постоянную работу, основываясь на выводах психолога. Можно было, конечно, взбрыкнуть и отказаться, но Калмыкова отлично понимала, что места лучше этого ей не найти — даже с ее столичными рекомендациями и опытом работы. Клиника Драгун была местом, куда стремились попасть и откуда не увольнялись по своей воле, потому что совершать такую глупость мало кто хотел.
И она терпела эти «допросы», как мысленно называла беседы с психологом, ночами напряженно прокручивая свои ответы, чтобы не забыть их до следующего раза. Когда тебе есть что скрывать, приходится постоянно помнить все, что и кому говоришь.
Вторую заваленную сессию Алины Инне тоже удалось «устаканить», и теперь дочь проходила практику в одной из больниц, но, судя по всему, появлялась там так же редко, как и на занятиях в институте, потому Инна вынуждена была контролировать и это. Да, ее дочь не была приучена мыть полы, но ничего, в жизни всему придется научиться. Работа санитаркой, конечно, не была пределом мечтаний Алины, но практика есть практика, и потакать дочери Инна вовсе не собиралась.
— Если сегодня ты не появишься в больнице, пеняй на себя! — крикнула она уже из коридора, выставив сына с рюкзаком за дверь.
Из комнаты Алины не раздалось ни звука, и Инна, со вздохом кинув взгляд на часы, побежала вниз по лестнице вслед за Даней.
Аделина
Приятно чувствовать, что дело, которому ты посвящаешь жизнь, и место, в которое вкладываешь силы и душу, стали родными еще кому-то. Я всегда думаю об этом, когда оказываюсь на территории клиники и вижу, как относится персонал к этому месту. У нас всегда чисто и красиво — и заслуга здесь не столько нанятых садовника и дворников, но большей частью наших медсестер и работниц пищеблока, а также анестезиолога Инны Калмыковой.
Когда я брала ее на работу, даже представить не могла, что эта невысокая хрупкая женщина с чуть вьющимися коротко постриженными каштановыми волосами окажется еще и прекрасным ландшафтным дизайнером. В первую же весну она пришла ко мне с предложением обновить клумбы и разбить новые в таких местах большого парка, о которых я, например, даже не задумывалась. Однако доверившись Калмыковой, через несколько месяцев обнаружила, что клумбы самых причудливых форм, в том числе и каркасные фигурки животных, размещенные в разных углах парка, сделали его по-настоящему сказочным и уютным.
У анестезиолога, помимо высокой квалификации в профессии, оказались еще и золотые руки во всем, что касалось цветочных дел, и я мысленно похвалила себя за то, что все-таки взяла ее. А ведь могло сложиться и по-другому…
Психолог Иващенко после первого же разговора с Инной сказал мне, что та ему не нравится и кажется весьма подозрительной. Я насторожилась — чего-чего, а подозрительных людей в клинике я видеть больше не хотела, тут и так регулярно появлялись довольно странные персонажи как среди пациентов, так и среди персонала, и это иной раз вызывало определенные сложности, мягко выражаясь. Создавалось впечатление, что моя клиника притягивает людей в высшей степени профессиональных, но с какими-то скелетами в шкафах, с какими-то прошлыми сложностями. Это касалось даже меня самой, даже моего мужа Матвея, и порой я думала, что именно в этом причина — я чувствую в людях эти сложности и не могу отказать.
Однако Калмыкову бы я не взяла и уже настроилась отказать ей, но тут, как обычно, случилось непредвиденное — наш бессменный анестезиолог Артем разбился в аварии, а его более молодой коллега Влад ни за что не справился бы с такими объемами операций, как проводились в клинике. Словом, судьба распорядилась так, что Инна Калмыкова стала частью коллектива, но я пока не пожалела об этом ни разу. Ну и увлечение ландшафтным дизайном, конечно, тоже добавляло ей веса в моих глазах.
Сейчас, идя по аллее от парковки к административному корпусу, где находился мой кабинет, я с удовольствием отмечала, что все клумбы укрыты зеленью и цветами как ковриками, от них исходит приятный медовый аромат, и это как-то успокаивает, настраивает на хорошее.
Я невольно задержалась у большой клумбы в форме сердца, усеянной мелкими белыми, розовыми и маслянисто-желтыми цветами. Они тонко пахли, и я никак не могла вспомнить название.
— Доброе утро, Аделина Эдуардовна, — раздалось за спиной, и я повернулась — ко мне приближалась Инна Калмыкова, чуть задыхаясь от быстрой ходьбы, раскрасневшаяся и слегка растрепанная.
— Доброе утро, Инна Алексеевна. Вы сегодня рано.
— Почему? — как-то растерянно спросила она, бросив взгляд на часы, и вдруг расхохоталась: — Да у меня часы вперед бегут, надо же… а я детей подняла ни свет ни заря, сына в лагерь отвезла — думаю, почему так тихо? Ох ты… — она завозилась с наручными часиками, переводя стрелки.
— Вы не знаете, как цветы называются? — спросила я, кивая на клумбу, и Калмыкова улыбнулась:
— Вообще это гипсофилы, но мне больше нравится английское «дыхание ребенка».
— «Дыхание ребенка»? — переспросила я, никогда прежде не слышавшая подобное название цветка.
— Да. Существует легенда, что в горах разбился мальчик, пасший овец, — искал отбившуюся от стала овцу и не заметил высокого обрыва, упал. Мать искала его несколько дней, а обнаружила только вот эти цветы, — Инна рукой указала на белые головки.
— Жуткая легенда, — поежилась я.
— Да, вот и немцам так казалось, потому они называют их «вуаль невесты».
Поделиться книгой: