Помоги проекту - поделись книгой:
Русская печь
ПОВЕСТЬ
1
В середине апреля подсыхали крыши. Солнце после зимней дремы замечало их первыми и все свое тепло устремляло на шиферные, черепичные, железные и деревянные скаты. У нашего дома крыша была тесовая, с желобками. Тес, сдавалось мне, куда лучше железа или черепицы. Во-первых, он скрадывал шум шагов, во-вторых, хорошо хранил тепло, а в-третьих, на нем можно было выжечь «увеличиткой» все, что угодно: и свое имя, и год рождения, и прозвище недруга. На худой конец, просто провести огненным лучиком дымящуюся черную нитку.
Забирался я сюда с утра. Внизу еще слякотно, с северной стороны — до сих пор грязный, в помоях лед, а здесь сухо и чисто. Я глядел в заречную даль, где сосновый бор сходился с небом и будто парил над овражистыми улицами, голыми, как метлы, тополями. Пожалуй, только старая пожарная каланча, в окнах которой сушились брезентовые рукава, да четко вычерченная в небе парашютная вышка были ровней мне. Я ощущал птичью легкость. Кажется, подойду к краю, оттолкнусь и поплыву над городом, над рекой к заречному бору.
Однажды мы с Андрюхой прокрались на крышу ночью, во время воздушной тревоги. В почужевшем небе стоял беспокойный гуд. Потом вдруг над самыми нашими макушками пулеметы начали прошивать темноту разноцветными стежками трассирующих пуль. От этой жутковатой красоты захотелось быстрее спуститься на землю. Тогда казалось, что мы на самом виду. И если «хейнкель» прорвется, то обязательно раздавит нас своим черным брюхом.
В школу в ту весну я ходить перестал, «казачил», как говорили наши пацаны. Возбудил во мне тоскливый страх перед учебой строгий математик, умевший без всякого циркуля одним взмахом начертить совершенно правильную окружность, с какой-то щеголеватостью коротко и точно доказать теорему. Я тоже пробовал так нарисовать окружность, но у меня получался огурец.
Математик не хотел понять моих страхов и, как только я появлялся на уроке, брал на прицел.
— Ну-с, судари, — произносил он и, туже обернув шарфом горло, вел пальцем по поленнице фамилий.
Я чувствовал, когда палец останавливался на моей, и плелся к доске.
Алгебру и геометрию я не понимал и никак не мог простить добродушным арифметическим цифрам того, что они предательски спрятались за латинские буквы. У этих букв был совершенно непостижимый для меня смысл. Как можно отнять от «а» какую-нибудь «в», если не знаешь, сколько в этом «а» единиц! Разобраться, что же все-таки представляют из себя эти буквы, мне не приходило в голову, да притом я был убежден, что все равно ничего не пойму.
Вот если бы в школе не учили математику, все бы у меня было прекрасно. Ботанику, например, я любил и даже мечтал, когда стану большим, выращивать, как Мичурин, яблоки. Я купил о нем книгу и прочитал, чтобы знать, с чего начинать, если действительно стану садоводом. По ботанике мне всегда ставили «отл.».
Да и по русскому языку дела шли неплохо. Учительница литературы, статная, молодая, веселая Анфиса Романовна, всегда мне ласковее других улыбалась. Были на то причины. Как-то она спросила, кому какая книга нравится и кто чего читал. Один парень сказал, что последний раз читал сказку «Три медведя». Весь класс покатывался со смеху. Анфиса Романовна закинула голову с уложенной венчиком косой и тоже смеялась. А парень ничего не мог понять. Он действительно накануне читал эту сказку.
— Для твоего возраста надо книжки посерьезнее выбирать, — сказала учительница. — «Три медведя» — для детского сада.
А когда очередь дошла до меня, Анфиса Романовна замахала руками:
— Хватит, хватит! Ты, наверное, днем и ночью книги глотаешь. Но вот «Воскресение» тебе еще рано читать.
Может быть, и рано, но я его прочитал.
Любил я писать сочинения по каким-нибудь картинам. Например, как старостиха Василиса Кожина брала в плен французов. Анфиса Романовна всему классу прочитала мое сочинение, а потом упрекнула за то, что я написал даже о том, о чем в картине видом не видано, слыхом не слыхано.
— Так ведь надо все знать, — ответил я.
А написал я, что у старостихи был сын Иван, которого враги убили. И она за него мстила. А в эту войну правнук старостихи тоже создал партизанский отряд и вовсю лупит фашистов. И тут уж я расписался так, что остановиться не мог. Даже написал, сколько эшелонов пустил под откос этот отряд.
В общем, мне казалось, что Анфиса Романовна мной была довольна и не очень строго ругала, если я что-нибудь не успевал выучить.
В шестом классе мы по очереди дневалили с винтовкой у входа в зал, подавали звонки. В общем, привыкали к военной дисциплине. Стоял и я так с винтовкой в руке, с повязкой на рукаве. Наверное, со стороны забавно было смотреть: нос от холода красный, шапка не по голове большая и винтовка огромная, штык еле вижу. Подошла Анфиса Романовна:
— Холодно, дежурный?
— Нет, ничего. Терпимо.
— А есть хочешь?
— Ничего, терпимо.
Она засмеялась и протянула мне булочку.
Я головой закрутил: не буду есть — и переглотнул слюну.
— А я дежурная среди учителей и тебе приказываю съесть.
Взял я булочку, съел — не заметил, а потом весь остаток дежурства думал, чем бы хорошим отплатить Анфисе Романовне. А вот чем отплатил — бросил школу.
От школы я отвыкал тяжело. Вначале все около нее слонялся, завистливо прислушиваясь к звонкам, к гвалту ребят на переменах. Как бы я хотел к ним, в свой класс! Но зайти не хватало духу. Математику мне после пропусков и вовсе не понять. Еще хуже все будет.
Однажды вот в такой час около школы я налетел на Анфису Романовну. Хотел прошмыгнуть мимо, но она поймала меня за рукав:
— A-а, прогульщик! Почему в школу не ходишь? Случилось что-нибудь?
Меня словно огнем опалило. Взять и обо всем рассказать ей. Но я не стал говорить, не мог почему-то. Правду сказать иногда бывает ой как трудно! Гораздо труднее, чем соврать.
— На танковом заводе учеником токаря теперь работаю, — придумал я. — В школе учиться не буду.
— Работаешь? А справку из школы как взял?
— Без справки приняли. Знакомый там.
— Зря, зря ты, Паша, бросил учебу, — с сожалением сказала Анфиса Романовна. Видно, поверила.
— Ничего, и без учебы проживем, — беспечно сказал я.
— Жаль. Очень жаль! — и ушла опечаленная.
Дернул меня черт сказать так! После этого мне вовсе было незачем идти в школу. И вот я, забросив противогазную сумку с учебниками на шкаф, каждый день пробирался к заветному дедушкиному сундуку.
Сундук этот снаружи был вовсе невзрачный. Даже не покрашен, жестью не обит, но к нему всегда тянуло меня. Он был до самой крышки наполнен книгами, которые с очень давних времен собирал дедушка.
В нашей деревне Коробово, когда мы жили там, знала об этом сундуке вся округа. Любители чтения приходили из дальних сел, чтоб выпросить у дедушки Фаддея Авдеича книжечку.
А мой Фаддей Авдеич был такой: если предстоял выбор, купить хлеба или книгу, не задумываясь, покупал книгу. В общем, его сундук был такой привлекательный, что я часами не мог оторваться от него: глаза разбегались при виде разноцветных обложек. Сунув за пазуху том Гоголя с жутким рассказом «Вий», я забирался на спасительную крышу.
Здесь я ничего не слышал, пока не начинал мучить голод.
Когда хотелось есть, опять вспоминал я о школе. На большой перемене дежурный и староста класса приносят булочки или раскладывают по чашкам кашу. Булочки маленькие, всего на два хороших откуса, но ведь булочки. Они из настоящей муки. Теперь мою долю ест кто-то другой.
На уроке литературы, наверное, кто-нибудь все-таки хоть раз спросил: «А где у нас Пашка Коробов?» — «Он на завод устроился», — наверное, ответила Анфиса Романовна, и после этого все забыли обо мне. А мне было неприятно, что так просто обо мне забыли. Ведь с этими ребятами я учился с первого класса.
Так вот складывалась моя жизнь, но я верил, что к осени все у меня станет хорошо. Мой лучший друг Андрюха обещал меня устроить к себе на завод. Устроит, и все мои грехи забудутся.
О танковом заводе Андрюха рассказывал часто. Этот завод появился у нас с полгода назад. Андрюхин цех — так тот возник на пустыре. Пришел в первый день Андрюха — один репей на месте цеха, на второй день — уже бетонные столбы стоят, а на третий — потолок есть и уже работяги втаскивают станки. Одной стены еще долго не было, снегом цех засыпало, а токари уже вовсю работали, хоть руки прихватывало к деталям.
Как наш Андрюха работал, я сам видел, когда пионервожатая водила нас на погрузку металлолома. Андрюха заметил меня и притащил в цех. Вокруг лязг и грохот, невозможно понять, где люди могут стоять в безопасности. Вверху звенел кран, справа сыпались искры электросварки, вокруг гудели станки.
— Вот мой «дипик», — сказал Андрюха и легко включил станок. Сверло мягко вошло в железо, будто нож в хлеб.
Андрюха быстро крутил колесико за ручку, подводил к зажатой детали резец. Ух, оказывается, какой он был умелец! И не подумаешь! Я до этого считал, что он так себе, работяга и работяга. А он вон какой прекрасный токарь, и станок у него что надо. Эх, научил бы он меня так работать! Вон ржавую заготовку поставил, а когда снимает, она зеркалом блестит.
— Шестьсот сорок оборотов дает, — с похвалой сказал Андрюха о станке.
— Шестьсот сорок в секунду?! — удивился я.
— И резьбу может нарезать, — добавил Андрюха. — Лучший современный станок.
Это меня доконало. На лучшем станке Андрюха работает!
— Сила, а не станок. Всё, я тоже буду токарем. Научи, а!
— Наработаешься еще, — успокоил меня Андрюха.
Потом он хотел сводить меня на сборку, где виднелись босые, без гусениц, танки, но подскочил к нам огромный небритый старик в подвязанных нитками очках, мастер Горшков.
— Почему посторонний? Очистите цех, — гулким, простуженным голосом пробасил он и ткнул пальцем к выходу.
— Иван Андреевич, у нас этот парень хочет работать, — вступился Андрюха.
— Ничего не знаю, — отрезал мастер Горшков, и я ушел.
Злой, видать, он был. Жалко ему стало, что я посмотрел, как башню на танк надевают. Танков я много перевидал. Они почти каждый день проносились мимо нашего дома. Еще малоопытные были танкисты, посшибали у нас электрические столбы, и мы сидели с самодельными коптилками. А тут мастеру жалко, чтоб я еще на неготовый танк посмотрел.
Андрюха забирался на крышу подремать до вечерней смены прямо в черных, замасленных до хромового блеска штанах и телогрейке. От них пахло машинным маслом, железом. Вот в такой же одежде буду ходить осенью и я. И математик тогда уже не сможет мне навредить. Я ведь тогда стану токарем.
Андрюхе было уже лет семнадцать, а может, и больше, но он дружил со мной. Во-первых, мы родом из одной деревни Коробово и еще с детства играли друг с другом, а во-вторых, он был коротышка, и его тянуло к ребятам.
Из-за своего малого роста Андрюха тайком мучился. Коротышка такой, да еще нос уточкой, лицо круглое. Один раз он уговорил меня сходить вместе с ним к врачу-глазнику. Кто-то ему сказал, что в очках он сразу повзрослеет. Через полуоткрытую дверь я слышал, как врачиха говорила Андрюхе:
— Смотри сюда, мальчик. Какая это буква?
Андрюха сердился, что его и тут назвали мальчиком, и все время путался:
— Это «б»… нет, вроде «з».
— Ну уж «б» никак с «з» нельзя спутать! — с подозрением говорила врачиха.
— Наверное, очки мне надо, — подсказал Андрюха.
Но очков ему не выписали. Зрение признали хорошим.
— А можно простые стекла носить? — просунувшись снова в дверь кабинета, спросил Андрюха.
— Странный ты, мальчик. Зачем они тебе? — ответила та строго.
Андрюха был упрямый. Он купил себе очки на барахолке, но они не принесли ему облегчения. В очках он был похож на японца, и все, будто сговорившись, стали называть его то «самураем», то «фудзиямой». Пришлось очки надевать только на работе, чтоб стружка не угодила в глаза.
Однажды мы за него сильно испугались: два дня и две ночи не было его дома. Мы с дедушкой уже думали, что случилось несчастье, и хотели идти на завод, но он явился сам. Пришел усталый, бледный и, даже не поев, свалился на кровать и заснул.
А часа через три он поднялся и позвал меня с собой. Около завода на железнодорожных путях стоял состав с новенькими танками, а перед ним видимо-невидимо людей с флагами и лозунгами. Оказывается, провожали на фронт танковую колонну, которая была построена на деньги наших горожан, и Андрюха делал эти танки.
Играл духовой оркестр, люди говорили речи с трибуны, оборудованной прямо на платформе. А мой Андрюха стоял у знамени в единственной новой рубахе. И был он строгий, не похожий на себя. Настоящий токарь! К знамени ведь какого-нибудь замухрышку не поставят.
В ту весну, лежа на крыше, мы мечтали съездить в наше Коробово, к Андрюхиной сестре Ефросинье. Там наверняка молока хоть залейся. А потом, того гляди, луговой лук и кисленка появятся. Но Андрюху даже на два дня не отпускали с завода. И потом сколько раз он ночевал в цехе, потому что срочно обтачивал на своем «дипике» детали для танков. Мы надеялись, что, когда совсем подсохнет, Андрюху все-таки отпустят навестить сестру. И тогда…
Кроме крыши, было у нас еще одно любимое место. Это госпиталь.
Там один «больной», как тогда называли раненых, еще с зимы ко мне привязался. Ходили мы с ребятами и девчонками из нашего класса выступать в палату к тяжелым больным. Читали стихи, пели, даже кто-то плясал. В общем, показывали кто что умел. И вот этот лысый дядька с загипсованной ногой с меня глаз не сводил. Все к нему обращались с почтением, звали Сергеем Антонычем. Видимо, очень умным был.
И вот этот Сергей Антоныч признался мне, что я очень похож на его сына. Такой же, мол, светленький, сероглазый у него сын. Только теперь он где-то на оккупированной территории. Жив ли, он сам не знает и очень волнуется.
Сергей Антоныч подарил мне командирскую линейку и записную книжку, пригласил, чтоб чаще мы заходили. Ему, мол, будет веселее.
Весной мы с Андрюхой и другими ребятами бегали на пустырь за госпиталь. Сергей Антоныч приходил на костылях. Он расспрашивал меня обо всем. Я замечал, как его впалые глаза следят за мной. Мне от этого было как-то не по себе. Он же чужой дядька, а все мной интересуется. Но я его жалел. Пусть смотрит. Может, ему от этого легче.
Раненые не только расспрашивали нас, но и сами много рассказывали, спорили между собой о том, как надо ударить по фашистам, чтоб их разбить одним ударом. По поручению раненых мы мигом летали на рынок, покупали разную зелень, табак.
На пустыре было видимо-невидимо цветов мать-и-мачехи, желтых звездочек на толстых чешуйчатых ножках. Раненые помоложе дарили эти цветы медсестрам.
— Ох, желтые — измена, измена, — принимая букетики, кокетничали те.
Люди постарше, видимо, тосковали по работе. В кустах бузины на кирпичиках они разводили костер и в чугунке плавили алюминий. Тут же были формы — два ящика с мокрым песком, — в которых старательно отпечатывалась ложка. Залей форму жидким алюминием — и вот ложка готова. Теперь ее слегка подчисть — и делу конец.
«Литейщики» всем дарили ложки: санитаркам, медсестрам, врачам. Подарили и мне. А Андрюха сам научился плавить алюминий, делать формы и отлил таких ложек целую дюжину, даже в деревню Ефросинье послал и подарил моей бабушке.
В круглой, как воронка, яме зеленоглазый, с гладким щекастым лицом раненый Фима на поле́ своего халата раскидывал карты. Шла игра в очко, прерываемая только обедом. Фима был непобедим, тасовал колоду ловчее других и помнил наперечет, какая карта вышла, какая осталась и у кого. Обчищал он почти всех. Мы смотрели. Андрюха иногда садился в кружок картежников, полный желания выиграть. Это, казалось, так легко сделать. Но он быстренько спускал собственноручно сделанную из винтовочной гильзы зажигалку, ложку или нож с ручкой из плексигласа. Все переходило к Фиме.
— Эх, еще бы немного, и я бы взял ставку! Зря я последний раз на туза понадеялся. Не надо было, — жалел после проигрыша Андрюха.
В пасмурный день, когда на пустыре было безлюдно и охотников играть не оказалось, скучающий Фима поманил меня:
— А ну, белобрысый, иди!
— Я не умею. И денег нет.
— Научу, — веером разбрасывая карты, заманивал Фима. — Вон кепку свою поставишь. Дело к лету.
Кепка у меня была старая, с ломаным козырьком, и я понял доброту Фимы. Просто ему хочется, чтобы я посидел, пока не подтянулись заправские игроки. Попробую, грош стоит моя кепка.
Я сел. Карманы Фиминого халата раздулись от денег. Вот бы выиграть! Я неловко взял сунутые мне карты. И вроде пошло дело на лад. Не было ни копейки, а вот уже у меня целая стопка пятерок, и кепка на голове цела-целехонька. Здорово!
— Ишь как разошелся, а говорил, не умею. Ты меня так обчистишь, — подзадоривал Фима. — Ушлый ты, оголец.
— Честное слово, не умею. Как-то так… — оправдывался я.
Поделиться книгой: