Восстание

Восстание

Наступил еще один полный неизвестности день в небольшом городке, где домишки сплошь были покрыты черепицей, а среди лабиринта закоулков имелась всего лишь одна сравнительно широкая улочка, которая начиналась где-то в долине и тянулась вверх в горы. Городок лежал в объятиях холмов, поросших восьмидесятилетним лесом. И над всем этим голубело, как прозрачное богемское стекло, весеннее небо.

Побросав работу, люди отсиживались за закрытыми дверьми у радиоприемников, из которых, однако, доносился лишь треск из эфира. Время от времени они поглядывали друг на друга, и в их взглядах можно было прочитать одновременно и страх, и надежду.

В одной из небольших квартир этого городка, географические координаты которого соответствовали 50 градусам 35 минутам северной широты и 12 градусам 46 минутам восточной долготы, было принято в ту среду такое решение, от которого у жителей буквально бы перехватило дух.

И только высокое небо, на котором ярко светило солнце, оставалось ко всему безучастным, да с гор, как и прежде, дул ласковый ветерок, вращая флюгер на башне местного замка.

СРЕДА

1

В самодельной коляске он подъехал к окну и увидел, что на улице повстречались две колонны. Воинским отрядом, направлявшимся в горы, командовал лейтенант; отрядом, который спускался в долину, — фельдфебель. Изнуренные солдаты с пепельно-серыми, усталыми от бессонных ночей лицами примостились на узкой обочине дороги. Их застывшие взгляды, казалось, не замечали ни лейтенанта, ни фельдфебеля, которые тоже не смотрели друг на друга, будто один другому не доверял ни на грош.

Хайнике подкатил коляску к окну. Ему хотелось дотянуться до оконного шпингалета. Он приложил немало усилий, но так и не смог открыть окно. Тогда он схватил трость, которой была застопорена коляска, и ударил ею по шпингалету. Каких усилий стоил ему этот взмах руки! Хайнике застонал и, откинув голову назад, почувствовал прилив крови к вспотевшим вискам.

С улицы доносился разговор лейтенанта с фельдфебелем.

— Фельдфебель, вы видели русских? — спросил лейтенант.

— Не приходилось.

— Они играют с нами в кошки-мышки! — продолжал лейтенант. — Причем русским понравилась эта игра. Мы в ней — мыши, а они, русские, — кошки.

— Сначала поймать, затем сожрать! — громко прорычал фельдфебель, будто лейтенант находился в километре от него.

Однако затем они стали разговаривать совсем тихо, и Хайнике не мог уже разобрать ни слова. Но ему сейчас уже было не до этого: до боли стало неудобно сидеть в коляске. Эту коляску он смастерил из старого шезлонга, одного колеса от детской коляски и двух велосипедных колес. В ней он передвигался по квартире, но коляска, конечно, не решала всего комплекса проблем, связанных с его болезнью. Как только он вылезал из нее и начинал ковылять по комнате (а после того как он целый день находился в коляске, ему было намного труднее передвигаться без нее), он невольно игнорировал все предписания врачей и подвергал свою жизнь серьезной опасности. Иногда ему в голову приходила мысль выйти на улицу и отправиться в город. Может, и образовался бы тогда какой-нибудь тромб, который начал бы бродить по артериям. Смотришь, и добрался бы до сердца или легких… Ну и что? Вспомнит ли кто о нем? Возможно, обмолвятся: «Вот и Хайнике не стало». Он знал, что ему суждено умереть в своей коляске, а до этого смотреть только на черепичные крыши своего Вальденберга. Он уже никогда не побывает ни в городском парке, ни на рыночной площади, не увидит больше плещущий фонтан…

Через окно Хайнике услышал голос фельдфебеля:

— Лейтенант, вы взяли неправильный курс. На юге русские наверняка расставили ловушки.

— Да, но ведь никто не знает этого точно.

Лейтенант затруднялся, какое принять решение. Он повернулся к своим солдатам, но те молча сидели на краю дороги.

— Желаю плутать и дальше! — проговорил фельдфебель и, отойдя на несколько шагов, крикнул лейтенанту с такой насмешкой, будто несколько лет специально берег ее для этой встречи: — Хайль Гитлер!

Лейтенанту стало не по себе. А фельдфебель, разразившись громовым смехом, направился к своим солдатам такой твердой и спокойной походкой, будто и не был с ними уже несколько недель в пути.

Настроение у его подчиненных было неплохое, и по ним не видно было, что это остатки разгромленного войска. Они быстро построились в колонну и сразу же запели: «Сидит под крышей воробей со своими птенцами…»

Лейтенанту же стоило немало труда поднять своих солдат. Конечно, они подчинялись, но делали это с большой неохотой. Беспорядочно плелись они по крутой дороге и наконец скрылись за домами на рыночной площади.

Некоторое время до Хайнике доносились звуки «воробьиной песни», а в ушах у него все еще звучали смех фельдфебеля и насмешливо произнесенное гитлеровское приветствие. Хайнике почувствовал горечь во рту и, широко открыв окно, сплюнул. Однако горечь не проходила. Злясь, он подкатил коляску к радиоприемнику.

Какие-то две станции транслировали музыку. Затем он «поймал» англичанина, который о чем-то взахлеб болтал. Хайнике внимательно прислушался. Когда же до него дошло, что он ни слова не понимает по-английски, то, скрипя зубами, выругался. Затем опять принялся шарить по шкале приемника, настраивая его на волну радиостанции «Берлинер Зендер».

Но Берлин упрямо молчал.

Берлин молчал и час спустя. Передавала лишь радиостанция «Радио Люксембург», которую захватили американцы. Какой-то комментатор минут десять болтал на немецком языке. Свое выступление, которое производило впечатление бессмысленного набора слов, он закончил патетически: «Первый день мира в Европе вселяет надежду. Союзники и русские оккупировали Германию, прикончив зверя в его же собственном логове!»

— Но ведь это же не так? — спросил себя Хайнике и удивленно посмотрел на приемник.

Хайнике еще раз переключил диапазон. Берлин молчал. Хайнике изнывал от нетерпения. Ему казалось, что он и чувствует себя лучше, чем в утренние часы. Он встал и, превозмогая боль, сделал несколько шагов. Ноги держали его. Передвигался он увереннее, чем ожидал. Головокружения, которое обычно появлялось у него после длительного лежания, не было. Минут десять стоял он у открытого окна и жадно вдыхал свежий воздух.

Со стороны долины донесся шум мотора. Хайнике прислушался. Он научился распознавать шумы, безошибочно определяя, что они значат. Не было ошибки и на сей раз: в гору на большой скорости неслась автомашина. Увидев ее, Хайнике отпрянул от окна и распластался на полу. Несколько секунд он лежал как под наркозом, затем быстро поднялся, дошел до двери, закрыл ее на задвижку и набросил щеколду. Теперь-то уж он знал точно, что радиокомментатор был неправ. «Звери» находились еще на свободе. По городу разъезжал еще не один черный лимузин. У его пассажиров было еще достаточно власти, чтобы не только вынести смертный приговор, но и привести его в исполнение.

Автомашина была где-то совсем рядом. Хайнике закрыл глаза. Вот она остановилась возле его дома. Из машины вышли трое мужчин. Поднялись по лестнице. Бесцеремонный стук и крики:

— Хайнике, открывай!

Но он не открыл. «Неужели они выломают дверь? Да что им стоит разнести дверь в щепки!»

— Выходи, Хайнике! — кричали они.

Но он так и не вышел…

Шум мотора становился все тише и наконец совсем пропал. Тяжело дыша, покрытый крупными каплями пота, Хайнике стоял посреди комнаты. С трудом добрался он до своей коляски. Руки его дрожали, перед глазами плыли круги.

Автомобиль давно уже был вне города, а Хайнике все еще никак не мог освободиться от страха. Он опасался, что автомобиль может в любую минуту вернуться и опять не проехать мимо его дома. У него уже был случай, который чуть не стоил ему жизни. Хайнике вздрогнул. Перед домом послышались чьи-то шаги. Но, кажется, мимо. Он тяжело вздохнул, достал оставшийся хлеб, отломил кусочек и начал медленно жевать. К сожалению, в доме из съестного больше ничего не было. Он сидел, закрыв лицо руками. У него было такое чувство, что в голове образовался вакуум. Он болезненно ощущал эту пустоту. Казалось, виски чем-то до боли сжимают.

2

На письменный стол упала тень от оконной рамы, похожая на крест. Дряблыми дрожащими руками Каддиг потянулся к ней, но так и не поймал. Крест стал расти прямо у него на глазах, а затем поднялся и предстал перед ним огромный и зловещий. Царившая вокруг тишина казалась хуже любого шума.

Подстрекаемый любопытством, он осторожно подошел к окну. Город будто замер в предполуденной тишине. Но это была лишь видимость. Вот откуда-то издали донесся лязг танковых гусениц. Вильямс Каддиг не знал, чьи танки ворвались в город — немецкие или русские. Да он и не мог бы сказать, какие для него лучше. Немцев, своих соотечественников, он боялся так же, как опасается охотник подстреленного хищника. К приходу же русских Каддиг тоже относился без особого энтузиазма, ибо не знал, что они с собой принесут.

Он опять сел за письменный стол. Тень от оконной рамы, похожая на крест, перекочевала со стола на кресло. Прежде чем нажать кнопку звонка, Каддиг подумал: «А кто будет распят на этом кресте?»

Секретарша вошла бесшумно. Сегодня ему противна была ее улыбка. Он читал в ней злорадство.

Она посмотрела на него, будто хотела спросить: «Ну что, Каддиг? Кончилось твое господство?»

— Да, доктор? — напомнила о себе Шарлотта Крушка.

Непочтительный тон, который сквозил в ее обращении к доктору, сложился в течение последнего года. Каддиг вспомнил, как вечером 20 июля 1944 года, когда стало ясно, что Гитлер остался жив и покушение на него не привело к смене власти, Крушка доверительно посоветовала ему: «Держите ухо востро, доктор!» И хотя Каддиг не знал тогда, как понимать ее предостережение, он тем не менее интуитивно воспринял его. Не долго думая, он настрочил верноподданнические письма, изобилующие как множеством пустых слов, так и стилистических погрешностей, и отослал их в имперскую канцелярию, канцелярию земельного правительства, а также в редакцию местной газеты. Так с помощью клочков бумаги ему удалось выскользнуть из сетей, расставленных коричневорубашечниками, хотя они не могли не знать, что он желает Гитлеру скорее смерти, чем здоровья. Что же касается покушения, то он действительно не имел к нему никакого отношения.

— Откройте, пожалуйста, окно, — попросил Каддиг, пытаясь сгладить дребезжание своего голоса.

Она была высокой и стройной, в ней было все, что должно быть в женщине. Никто, кроме Каддига, не знал, что она страшно ненавидит войну. Сейчас ей тридцать. В двадцать восемь она вышла замуж за Крушку, которого через месяц сбили. Она любила Крушку и его летную форму. Каддигу сейчас вдруг пришло на ум, что он должен спасти ее от русских. В газетах писали, что русские насилуют немецких женщин. Правда, он верил не всему, о чем писали в газетах.

Шарлотта Крушка стояла между окном и письменным столом.

— Да, доктор? — вновь прозвучал ее голос.

Каддиг нервно провел ладонью по лицу. Всю ночь его терзала мысль: «А что, если забраться на башню и вывесить белый флаг, чтобы дать знак русским войскам, что он без боя сдает главный город района и не желает его разрушения?» Но у него не хватило смелости решиться на это. Более того, вместо белого флага Каддиг безропотно поставил свою подпись под обращением коменданта майора фон Штреллера и бургомистра д-ра Рюсселя, в котором население города призывалось строить противотанковые заграждения и защищать город. Зачем и от кого?

Он взглянул на натертый мастикой паркет. Затем вдруг вскочил и быстро заходил взад и вперед, описывая круги вокруг тридцатилетней женщины, которую всего несколько минут назад собирался спасать от русских. Теперь он уже не думал о насилиях. Его мысль лихорадочно работала над тем, что можно предпринять сейчас, поскольку он не вывесил белого флага. Необходимо что-то сделать, что могло бы его спасти. Однако он ничего не мог придумать. Каддиг остановился и, втянув голову в плечи, засунул руки в карманы пиджака. Затем подошел к письменному столу, сел в кресло. Тень от оконной рамы исчезла.

— Я еще нужна вам, доктор?

— Соедините меня с канцелярией земельного правительства! — распорядился он.

— С Дрезденом?

— С Оберблументалем, — уточнил он непринужденно. — Они сидят теперь в Оберблументале. Сбежали туда, так как полагают…

Каддиг слышал, как вышла секретарша, прикрыв за собой обитую дерматином двойную дверь. Подняв глаза, он увидел, что в комнате вновь воцарилась тень. Сквозь открытое окно виднелось голубое небо, чувствовалось солнечное тепло. Но отменный солнечный день не принес Каддигу радостного настроения. Он, как ребенок, боялся оказаться в одиночестве. Мужеством он никогда не отличался. Он всегда приспосабливался. Что он мог предпринять один?

Скрежета танковых гусениц уже не было слышно. Неожиданно зазвонил телефон.

— Каддиг, — ответил он тихо.

— У аппарата правительственный советник Шрамм, — проговорила трубка.

— Господин правительственный советник, — начал Каддиг, отбросив верноподданнический тон, которого обычно придерживался при разговорах с начальством, — я жду от вас указаний относительно моих действий в сложившейся ситуации. Земельному правительству, очевидно, известно, что территория, где располагаются административные учреждения моего района, еще не занята противником. Сколько это продлится — неизвестно.

Несколько секунд в трубке слышалось лишь гудение, затем где-то далеко появился едва различимый незнакомый голос, и Каддиг испугался, что на этом телефонный разговор может прерваться, а он так и не получил ответа на поставленный вопрос.

— Алло, — проговорил он осторожно.

— Вы баран! — прокричал Шрамм. — Вы что, с луны свалились?

Доктор Каддиг почувствовал, как кровь хлынула ему в лицо, а по спине поползли мурашки. Его всего трясло от оскорбления. Он с удовольствием закончил бы разговор, но его приятно щекотало злорадное чувство: раздраженный тон Шрамма, его неуравновешенность свидетельствовали о том, что правительственному советнику скоро предстоит вкусить все ужасы нищенской жизни.

И эти болтуны властвовали над ним в течение ряда лет, перед ними он вынужден был пресмыкаться! Оказавшись теперь в безвыходном положении, они буквально передрались меж собой…

Каддиг громко откашлялся и проговорил вежливо, но твердо:

— Создавшаяся обстановка требует от земельного правительства принятия решительных мер и четких действий. Сейчас нет центрального правительства, а поэтому земельное правительство должно… Вы, как адъютант гауляйтера…

— Не говорите чепухи! — пробурчал Шрамм, а затем заговорил громче: — Вы же знаете, что в данный момент вы являетесь, видимо, единственным ландратом в Германии, который еще сидит в своем кресле!

Каддиг, к которому вернулось самообладание, проговорил в ответ:

— Господин правительственный советник! — При этом он повысил голос, ибо ему в отличие от Шрамма нечего было страшиться грядущего. — Город еще не занят ни русскими, ни американскими войсками. Мы находимся на свободной территории!

Наступило молчание. Наконец Шрамм заговорил вновь:

— Не радуйтесь раньше времени. Русские никого не забудут. Подождите, настанет и ваш черед. От земельного правительства больше ничего не ждите. Оно полностью распалось. А потому вы для меня сейчас лицо неофициальное и вообще несуществующее. Да и я для вас больше не существую. Нет больше адъютанта гауляйтера и нет человека по фамилии Шрамм. Возможно, это будет Мюллер или еще кто-то. Так что в вопросах местного управления действуйте, доктор Каддиг, самостоятельно да придумайте на всякий случай и себе другое имя…

Итак, из попытки заполучить указание, на которое можно было бы потом сослаться, ничего не вышло. И Каддига это злило. Но у него в запасе оставалось еще несколько слов, которыми он хотел окончательно вывести Шрамма из равновесия. Он был очень сердит на Шрамма и сейчас ясно представлял его лицо: всегда высокомерно-надменное, с красноватым оттенком, теперь оно было мертвенно-бледным.

Не спеша Каддиг произнес:

— Не исключено, что вы окажетесь у нас в городе. Но поскольку вы не смогли мне помочь, я вам, к сожалению, тоже не смогу ничем помочь…

Только минуту спустя Каддиг заметил, что Шрамм прервал разговор. Телефонная трубка молчала, но это не обескуражило Каддига. Наоборот, он почувствовал вдруг необыкновенный прилив бодрости и оптимизма. В такие минуты нельзя себя распускать. Надо показать, на что ты способен. Каддиг вызвал секретаршу и продиктовал ей содержание телефонного разговора с правительственным советником Шраммом, радуясь тому, что теперь-то он может вершить свои дела так, как ему заблагорассудится.

Неожиданно он спросил ее:

— А что бы вы сказали, если б я предложил вам соединить наши сердца? Вы одиноки, я — тоже. А времена сейчас отнюдь не для одиноких людей. Теперь зависимость одного от другого во много раз больше, чем когда-либо в прошлом.

Шарлотта Крушка пожала плечами. Для нее, как видно, это не было неожиданностью.

— Вы против? — удивился Каддиг.

Она же подумала: «Ты ведь уже труп. Нет, нет, я не поддамся на эту провокацию. Он боится свершившегося, у меня же все впереди. Он и я? У одной у меня есть еще шансы, с ним же…»

Она повернулась и гордо вышла из комнаты. Вильямс Каддиг растерянно посмотрел ей вслед и сосредоточил свой пристальный взгляд на двери, которая уже давно закрылась. Неподвижно сидел он в кресле ландрата, сидел опустошенный и разбитый, сидел и чего-то ждал, хотя, в сущности, и сам не знал, чего именно ждет.

3

Ждал и человек, который вот уже пятнадцатый день тайком пробирался по стране, используя в качестве укрытия любую ложбинку и рощицу. За истекшие четырнадцать суток ему так и не удалось обрести хоть на одну ночь крышу над головой в каком-нибудь заброшенном домишке. Его одежда сейчас представляла весьма живописный вид. Пиджак он снял с огородного пугала, которое стояло среди поля еще с прошлой осени. Он оставил бы пугало и без шляпы, если б ее как следует не отделали птицы. Когда он в Баварии решил скрыться, на нем были элегантные полуботинки, но их хватило всего на два дня. Затем сутки он шел босиком. Сапоги, которые теперь были на нем, он снял с убитого солдата. Они были ему в самую пору, будто обувной фабрикант специально шил их на него.

Одиночество сводило его с ума. Иногда ему казалось, что он уже давно потерял голос. Он не решался, конечно, попробовать, сможет ли он закричать сейчас так же, как кричал в свое время на плацу в Орденсбурге. Зато на свои уши он мог положиться: они улавливали даже самый отдаленный собачий лай. В те минуты, когда силы совсем оставляли его, он уже был близок к тому, чтобы пойти в ближайшую деревню и заявить о себе американскому коменданту.

Такую встречу он основательно обдумал. Он заявил бы тогда: «Я Готфрид Готенбодт — руководитель одной из национал-социалистских организаций в Орденсбурге. Но я был всего лишь управляющим. Я ни в чем не повинен. Я только вел дело. Я очень хочу есть. Я сделаю для вас все, что потребуете, но только дайте, ради бога, что-нибудь поесть и отпустите меня к моей жене Лиссе».

Это был третий населенный пункт, который лежал на его пути за пятнадцатый день побега, но и здесь он не обнаруживал присутствия солдат. С ужасом он отметил, что стал очень неосторожен: подходил совсем близко к домам. Он был похож на загнанного зверя, который предчувствовал, что далеко ему уже не уйти.

Сейчас он лежал на опушке леса, что возвышался над городом, и смотрел на освещенные солнцем крыши домов. Внизу на своем клочке земли трудились крестьянин и его жена. Готенбодт снял пиджак и расстегнул ворот грязной рубахи. Мимо кто-то прошел, но Готенбодт настолько ослаб, что даже не прореагировал ка это. Им владело сейчас такое равнодушие, которое отличает обычно смертельно больных, в полном сознании ждущих своего конца.

Наконец Готфрид Готенбодт заметил лейтенанта, который шагал во главе колонны солдат. Готенбодт протер глаза. Действительно, это был лейтенант в немецкой военной форме. Солдаты тоже были в немецкой форме и с оружием.

Готфрид Готенбодт медленно поднял руку, чтобы обратить на себя внимание. И вот лейтенант стоял уже перед ним. Немного привстав, Готенбодт заморгал глазами, но так и не произнес ни слова: язык его настолько распух, что едва умещался во рту.

— Парень, да ты как призрак! — брезгливо произнес лейтенант.

— Воды, — простонал Готенбодт, — хотя бы глоток.

Лейтенант открыл фляжку и подал ему. В ней была крепкая сивуха. Она сильно обожгла больной язык, потекла в желудок. Готенбодт закрыл глаза. Ему показалось, будто его опустили в кипяток.

— Откуда это ты? — спросил лейтенант.

Готфрид Готенбодт неуверенно сделал неопределенное движение рукой, показывая направление от леса к долине.

— Солдат?

Готенбодт покачал головой и сразу же почувствовал, что этого недостаточно для убедительного ответа. Молниеносно в его голове созрела легенда, которую он и рассказал лейтенанту. Он выдал себя за военнообязанного, работавшего на военном заводе.

— Завод поставлял техническое оборудование для самолетов. Незадолго до прихода американцев завод остановился, и я отправился к своей жене Лиссе, которая жила в Вальденберге. — Готенбодт показал на залитые солнцем крыши домов. — Но вот совсем рядом с домом у меня иссякли силы. Какое счастье, — пролепетал он, и на его губах появилась едва заметная улыбка, — что по дороге шли вы, камрад лейтенант, со своими солдатами. Если б не эта случайность, я, возможно, умер бы с голоду, глядя на город.