Разрушить Илион

Вокруг одобрительно считали:

- Десять, пятнадцать, двадцать...

- Триста... Пятьсот... Даешь рекорд!

- Миллион!

Кто-то дохлопал меня по плечу.

- Слышь, мужик, остынь. Ажио взопрел весь. Слышь, че скажу! Твоя-то, кажись, тут где-то...

Я дернулся, и кинжалы вонзились в затылок. Я рванулся и взвыл от боли. Я вырвался, посмотрел по сторонам и увидел то, чего не видел раньше.

Вероника. Десять, двадцать, тысячу раз тиражированное лицо. Вероника в вареной юбчонке, вероника в бананах, вероника, к кому-то льнущая, вероника, от кого-то отбивающаяся, вероника, смеющаяся над кем-то, и вероника, над которой смеется кто-то.

Вика. Ника. Вера.

Вероника.

Я схватил за руку ближайшую веронику, и она с готовностью повернула ко мне улыбающееся лицо, знакомое до затерявшейся в левой брови родинки.

Я шагнул к ней, но пухлые губки сложились в трубочку и втянули воздух. Вихрь подхватил меня и понес туда, откуда я только что вырвался. Фиолетовые ногти зажали сигарету, услужливо загромыхало кресло, глубокая затяжка, задержка дыхания, а потом меня выдохнули через нос вместе с аккуратным сизым колечком.

- Вот теперь лети. Фу-у-у!

Я никуда не полетел. Мне некуда было лететь. Я стоял на месте, а моя голова делала семьсот семнадцать тысяч девятьсот шестьдесят четыре оборота в секунду. А вокруг стояли вероники.

Но я же знаю, что Вероника одна! Которая из этих?

- А ты в сердце загляни. В нем ищи корень, - посоветовали косоворотки.

Я машинально поблагодарил и двумя руками остановил вращение головы.

Дождь начинается с капли.

Лучше бы они вообще не имели лица.

На улице:

- Девушка, милая девушка, как вас зовут?

- Вероника.

- Вы позволите взглянуть на ваше сердце?

- Отвали.

На скамейке в парке:

- Девушка, вам не скучно?

- Теперь скучно. Проходи, не засти.

Первая дюжина меня отшила, и я понял, что все делаю не так. Слишком робею, и в глазах ясно читается, что именно мне нужно.

Первая удача стоила мне трех дней осады, двух коробок конфет, бутылки шампанского по ресторанной цене и пачки "Мальборо". Первая удача обернулась поражением. Я держал сердце на ладонях и чуть не выл от досады: не то. Еще три дня я пытался втолковать это веронике, с ужасом ожидая, что шоколад кончится - и опять слезы.

На третьей дюжине сформировался свод правил:

- не спешить.

- не медлить.

- не молчать.

- делать паузы.

- говорить обо всем, кроме главного.

- ничего не обещать словами.

- обещать все, но не словами.

- не просить.

- брать, но так, словно делаешь одолжение.

Я разработал проникновенно-внимательный взгляд.

Я раздобыл всепонимающе-усталую усмешку.

Я сочинил пять гладких и пять колючих историй, которые проговаривал бархатистым, обволакивающим голосом.

Я купил коробку иголок для проигрывателя и два ящика пластинок "Алан Парсонс проджект".

Началась работа. Скоро я очень удивлялся, если в середине последней песни на второй стороне ("Старый и мудрый") не видел протянутого мне сердца.

Совсем негодные я возвращал немедленно. Если же замечал хоть одну дорогую мне черточку, оставлял.

Я отчаялся найти море и хотел составить его из капель.

Это титанический труд, сродни старательскому: из горы пустой породы вымыть несколько драгоценных пылинок. Попутно выяснилось, что вероники совершенно лишены инстинкта самосохранения. Чем больше скапливалось у меня сердец, тем больше было желающих. Очередь выстраивалась на три квартала. Пришлось отказаться от музыки и историй. Соседи были очень недовольны шумом на лестничной площадке, но после трех минут общения со мной готовы были согласиться даже на установку парового копра у себя под дверьми. Зато очень довольны были таксисты: вероники не скупились и оплачивали дорогу в оба конца, частенько забывая сдачу.

Иногда у меня собирались друзья, и я отдыхал, уютно устроившись в глубоком мягком кресле. Мы курили, пили кофе, слушали музыку и говорили обо всем на свете, от экзистенциализма до прогрессирующего в некоторых странах амбидекстризма. Приятно пообщаться с людьми, читавшими "Я и Оно", "Гиту" и "Миф о Сизифе".

Но однажды ввалился какой-то тип в расстроенных чувствах, с дрожащими губами и дергающейся щекой, вырвал меня из любимого кресла и заорал, брызгая горькой слюной:

- Где она?

Я был спокоен. Я был само спокойствие, к подобным инцидентам я уже привык и спросил своим глубоким, бархатным голосом:

- Кто тебе нужен, друг мой?

- Вероника!

- Вероника или вероника?

- Вероника! Моя Вероника!

Глупец, он думал, что Вероника может ему принадлежать!

- Ее здесь нет.

Ее здесь в самом деле не было, но парня мне стало немного жаль, хоть он и забрызгал мне всю рубашку. Я отдал его на попечение случившимся здесь вероникам, сменил рубашку и подошел к зеркалу, чтобы повязать новый галстук. Я повязал галстук, проникновенно-внимательно посмотрел в зеркало и всепонимающе-устало усмехнулся. А из зеркала проникновенно-внимательно смотрел на меня и всепонимающе-устало усмехался Марк Клавдий Марцелл, я собственной персоной.

Итак, дело сделано.

Я видел занесенное копье, но не обернулся. Знал: не осмелится. Трус, размазня, тряпка. Не осмелится. И оказался прав. Светофор после зеленого мигнул желтым и опять зажег зеленый.

Таксист не пикнул, выслушав невыгодный адрес, развернулся на перекрестке и погнал по осевой. На чай я ему ничего не дал.

Маленькая ладошка в моей руке была холодной, почти бесплотной. Я едва сдерживался, чтобы не сжать ее до хруста, до крика, до подтверждения: я здесь, я живая, я рядом.

Я привел Веронику домой. Замок с подхалимской готовностью щелкнул за нашими спинами. Вероника вздрогнула и тихонько вздохнула. Или всхлипнула?

- Часы. Стоят, - сказал я, чтобы хоть что-нибудь сказать. Заведи. Пожалуйста.

Она подошла к часам, подтянула гирьку, толкнула маятник. От громового тиканья мне заложило уши. Маятник раскачивался, но стрелки были неподвижны. Без пяти пять.

- Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше?

Я не знал, что ответить часам, не знал, что дальше. Я шел, чтобы дойти, бежал, чтобы добежать, летел, чтобы долететь, покрылся неуязвимой броней, чтобы победить. Ясно видел цель и сам стал средством ее достижения. Стер в кровь ноги, но дошел, обломал крылья, но долетел. Порвал ленточку, и приз был в руках.

- Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше?

У нас был свой язык, и на вопрос "чапить бум?" было принято отвечать "бум-бум".

- Чапить бум?

- Что?

- Чай пить будем?

- Да.

- Индийский, грузинский, цейлонский, зеленый, английский на розовых лепестках, китайский, с мятой, душицей, чабрецом?

- Горячий.

Я метнулся на кухню, обхватил чайник ладонями, и он закипел. Достал из шкафчика наши праздничные чашки, а из холодильника двести сортов варенья, включая абрикосовое. Откупорил сто банок сгущенки и квадратно-метровую коробку московских конфет.

Все было готово, и я позвал Веронику. Пока она сто тысяч лет шла из комнаты на кухню, еще раз осмотрелся и остался доволен. Едва ли там ее поили чаем вкуснее.

Вот только тараканы. У нас их никогда не было. Я знал, что это означает, но не хотел верить. От соседей набежали, думал я. Потравим. Я дунул на них, они ретировались за холодильник и опасливо зашевелили усиками.

Вероника села на свое любимое место у окна.

- Варенья положить?

- Нет, спасибо.

- Сгущенку?

- Нет, спасибо.

- Конфеты, мед?

Я суетился, был назойлив и противен самому себе. Вероника смотрела в окно и пила чай мелкими глоточками. Без сахара.

- Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше? За окном достраивался второй этаж универмага, и тощие краны тягали поддоны с раствором. Очень интересно.

Чашка хрупнула под моими пальцами и рассыпалась в пыль. Я вскочил и грохнул кулаком в стенку. С потолка посыпалась штукатурка, соседи снизу постучали по батарее. Проползла вечность, прежде чем Вероника оторвалась от окна и посмотрела на меня.

- Извини, я не расслышала. Ты что-то сказал?

- Нет!

- Ну, извини.

Она опять повернулась к окну, а руки ее в это время собирали в мойку посуду, протирали стол, намыленным кусочком поролона до безнадежной чистоты отмывали чашку и блюдца.

Смотреть на это не было сил.

Я вернулся в комнату. Без пяти пять.

- Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше?

- Хочешь, посмотрим наши фотографии? Ну те, гагринские, и еще студенческие, и владивостокские, и где ты с яблоком под деревом, когда на шашлыки ходили с Сережей, и где ты в черной куртке на трапе теплохода, и в каскетке на пляже, и у своей установки на работе. Хочешь?

- Давай.

Я тащил из прошлого ниточки, но они были слишком тонкими, резали в кровь пальцы и рвались одна за одной.

- Кстати, как у тебя на работе?

- Нормально.

- Хочешь, купим машину? Белые "Жигули", девятую модель. Хочешь?