Разрушить Илион

До судорог в скулах желанное там!

Вперед и быстрее, сквозь ливень стрел. Кто упал, тот погиб. Желанием ты уже там, за стенами, так добеги до себя! Нет силы, способной остановить лавину железа и страсти.

С оглушительным "И-а-э-х!" черепаха врезалась в ворота, они затрещали, но выстояли. И еще раз "И-а-э-х!", и еще, но уже слабее, с каждым разом слабее. А сверху, со стен, - возмездие: камни, горящие клочья, кипящее масло, помои.

Черепаха распалась, кричали раненые, живые искали пути к спасению. Прижавшись к стене, можно было уберечься от камнепада, но масло, кипящее оливковое масло доставало и здесь. Те, у кого не хватило выдержки или сообразительности, выбегали на открытое пространство, устремляясь к лагерю, и падали, пораженные в спину меткими защитниками стен.

Я остался один. Я бился с воротами, честная схватка - один на один.

Я ломился в ворота и чувствовал - поддаются! Я был уже там, мщение обидчику и жажда забрать свое, но забрезжила вдруг предательская мыслишка - дальше что, приятель? - и обрушилась тотчас боль обожженной маслом кожи, заныли уши, и ворота отбросили меня прочь.

Я вжался в крохотное углубление в стене. Не я вжался, тело, так не вовремя вспомнившее о себе, искало эту спасительную щербину в каменном монолите и нашло, и вжалось, растеклось, слилось со стеной, и только потом все это отметил рассудок.

Я скорчился в три погибели и прикрылся щитом. Сверху что-то ударило, придавило.

Только бы не масло. Только бы не заметили.

Меня не заметили.

Немного погодя я осторожно выглянул из-за щита. От четырех лохосов гоплитов, составивших мою черепаху, в живых осталось всего ничего. Большая часть храбрецов полегла перед воротами, несколько счастливчиков, бросив оружие, чесали во все лопатки по направлению к неподвижно застывшим в боевом порядке фалангам.

Вслед им неслись хохот и проклятия.

Крепкостенная выстояла.

Я ожидал, что с минуты на минуту распахнутся Скейские ворота, пенным гребнем на волне выплеснется на равнину свирепая геренская конница, а следом и сама волна накатится - беспощадные эфиопы Мемнона, кавконы, куреты, страшные в рукопашном бою рдарданцы...

Но время шло, утих шум на стенах, дрогнули фаланги в долине Скамандра, смялся сверкающий строй, и солнце долго еще играло на шлемах уходящих за холмы, к лагерю, воинов.

Звезды высоко - не достать. Ворота крепки - не сломать. Чем дальше я ухожу от них, тем они крепче. Кто-то смотрит со стены мне в спину. Удивительно знакомый кто-то. И чувствуя затылком этот взгляд, я, оплеванный, ошпаренный, ушибленный, пружиню шаг и расправляю плечи.

Бегство? Какое бегство, просто я тут, ну, скажем, прогуливаюсь.

И все равно паршиво.

- Ты трус, приятель, - говорю я себе.

- Вовсе нет, - возражаю я. - Почему обязательно трус? Нужно иногда останавливаться и думать. Должен же быть предел безумствам.

- Ступил на дорогу - иди до конца.

- А стоит ли идти до конца, если на полпути усомнился в цели?

- Прекрати. Словоблудом ты всегда был изрядным.

Меня на эту удочку не поймаешь, перед кем другим распинайся. Нужно дойти до конца хотя бы затем, чтобы подтвердить или опровергнуть сомнения.

- Не знаю, не знаю. Каждую вещь нужно покупать за ее цену.

- Трудно мне с тобой будет, приятель.

- Не нравится - не ешь.

Стены отдалялись, и я едва сдерживался, чтобы не побежать к виднеющейся на побережье цепочке костров.

Стены отдалялись, и я едва сдерживался, чтобы не повернуть обратно и не грохнуть в последний раз кулаком в ворота - вдруг отворятся?

Стены отдалялись, и я едва сдерживался от узнавания того, кто смотрел мне в спину.

Я вспомнил, как зимой мы зайцами ехали с Вероникой в автобусе и целовались на задней площадке. В кратких перерывах - на один вдох она спрашивала: "А вдруг контролер?", а я касался ее ресниц своими и уверенно отвечал: "Отобьемся". И не брать билет стало делом чести. Только контролер в самом деле появился.

- И ты заплатил штраф?

- Не драться же мне с той свирепой бабищей. Всякая категоричность - признак ограниченности. Понял?

- Твой идеал - манная каша до горизонта?

- Заткнись!

Я заткнулся и пошел дальше. Тяжелое копье бесполезно оттягивало руку, я зашвырнул его в темноту. Следом отправился пятислойный щит, и едва не снес голову возникшему из темноты кентавру Василию. Василий не обиделся. Был он тих, задумчив и пах дезодорантом. Он молча пожал мне руку и пошел рядом, изредка передергивая плечами и хлеща хвостом по крупу.

- Только пыль из-под копыт, - бормотал он. - Только пыль из-под копыт... Не понимаю, решительно не понимаю. Я хотел сделать ее крылатой. Я уговаривал ее и уговорил, она согласилась. Я - кентавр, а она обыкновенная кобылица, этого бы не поняли. Пусть знаменитых кровей, но - обыкновенная. Кентавр и крылатая кобылица - это уже что-то... Ты меня понимаешь? Я купил самые лучшие крылья, какие только можно найти. Достал у спекулянтов супер-клей "Момент" фирмы Хейнкель... В последний момент она взбрыкнула своим божественным крупом и ускакала. Только пыль из-под копыт бескрылой лошаденки...

Я ожидал чего угодно, но чтоб Василий, хронический холостяк и выпивоха, любитель едко комментировать ритмическую гимнастику и синхронное плавание...

- Что вы всё Василий да Василий! - обиделся кентавр. - Особенный я, что ли? Не такой, как все? У Василия тоже есть сердце... Ах, эти бабки, высокие стройные бабки, этот дерзкий изгиб шеи, шелковистый теплый круп, горящие глаза, эта пеноподобная грива и хвост...

Он глухо то ли замычал, то ли зарычал и ударил себя кулаком по лбу:

- Но ведь бескрыла! Бескрыла!

- А вдруг еще отрастут? - неуверенно предположил я. Василий возмущенно фыркнул, топнул, брызнули из-под копыт искры!

- Отрастут! Как же, жди! Скорее я начну жрать сено! - Он вдруг резко остановился, схватил меня за локти, подтащил к себе и - с мольбой проговорил: - Ты скажи, скажи мне, почему мы всегда любим не таких, как мы сами? Почему мы всегда видим их не такими, какими их видят другие? Ты скажи мне...

Что я мог ему сказать? Я и сам не знал. Василий понял.

- Да что там говорить. Не о чем говорить, - сам себя оборвал он, оттолкнул меня и поплелся прочь, весь как-то сгорбившись, уныло шаркая ногами и вяло помахивая хвостом, в котором, как всегда, застряли репьи.

- Бескрыла! Решительно бескрыла. Насовсем! - донесся из темноты его безнадежный голос.

- Два циклопа по лесу идут, один нормальный, а другой Полифем...

- И в Киле, и в Ларисе было полегче.

- Возьмем город - повеселимся.

- А первый-то циклоп и говорит: все, говорит, пришли.

- А второй: здравствуй, бабушка!

- На печени гадал и на бараньей лопатке, кости раскидывал, воду лил, и по всему выходит - возьмем! Быть того не может, чтоб не взяли. Экая силища собралась! Девять птиц пожрал дракон и превратился в бездыханный камень. Возьмем!

- Скорее бы.

В три ряда, корма к корме, от Сигейского мыса до Ретейского, стояли на песке укрепленные подпорками крутобокие черные корабли. Бесчисленные костры раздирали пламенем тьму, отодвигая границу ночи, и по одну сторону этой границы ссорились, ели, играли в кости, точили оружие и готовились к схватке пришедшие со мной, поклявшиеся отомстить за мою обиду аргивяне, локры, чубатые абанты, фессалийцы, копьеносные критяне, а по другую... Я не решался переступить границу света и тьмы и сказать им... Что я мог им сказать? Что передумал? Что не будем мы брать город, не за что мстить? Прав, тысячу раз прав Феогнид: "То, что случилось уже, нельзя неслучившимся сделать". Ошибся, ребята, скажу я им, в горячке был, не додумал. А город, что ж город, город ни при чем.

Та, которая за его стенами, будет еще неприступней и дальше, сровняй мы стены с землей. Не те стены рушим. Такие дела.

Это им сказать?

Я шел в темноте вдоль кромки света. Шел, не зная куда и зачем. Я знал, уже знал, что не нужно, и не знал, как нужно.

Я услышал знакомые голоса у одного из костров и остановился.

- Даже обладающий знанием поступает согласно своей природе, ибо поведение каждого человека зависит от влияния трех гун.

- Быдло. Все и всё - быдло. Дай прикурить.

- И гуны эти, движущие человеком, - добродетель, страсть и невежество...

- Все так, но пропорции! Пропорции! Каждая личность неповторима, потому как пропорции разные!

- Нет личностей, есть типажи. Старик Феофраст...

- И путь разума выше кармической деятельности. Нужно искать и искать, но не сиюминутное, а бесконечное и вечное. Важен не результат, а процесс.

- Нет, ты послушай, что я скажу, послушай. Сидят два бога на вершине Памира, и один говорит...

- Драть надо! Как Сидорову козу. Кнутом и по субботам. От Земли, от исконных корней нас пытаются увести, в этом все дело, это причина всех бед. Но мы не позволим! Единым фронтом, плечом к плечу, как былинные богатыри! А бабы, что бабы, они силушку любят. Раньше как было? Выдали девку замуж, и не моги рыпнуться, потому - порядок. Это все их штучки, абстрактное искусство, свободная любовь... Разврат! Раскол!

- ...а второй и отвечает: Новый Год - это хорошо, но женщина лучше. Проходит еще месяц...

- Не будем корней своих знать, ничего не будет, растворимся, исчезнем, погибнем. Только этого они и ждут, потому как близок срок...

- ...и первый отвечает: женщина - это хорошо, но Новый Год чаще.

- Быдло.

Кто-то расхохотался хрипло, закашлялся. Звякнуло оружие. Блеснули в свете костра фиолетовые ногти, паучьи пальцы коснулись струн кифары, вылетел из прокуренной глотки ломающийся куплет:

Обгорев на кострах эмоций,

Мы по жизни шагаем упрямо,

Симпатичнейшие уродцы

С перекошенными мозгами...

- Заткнись! - лязгнуло металлически, и дробью посыпались отрывистые фразы:

- Всем проверить оружие и обмундирование. Выставить дозорных. Потом спать. Хватит пустой болтовни.

Слишком много болтаете. Хватит. Говорящий сомневается. Сомневающийся предает. Обсуждать нечего. Мне цель ясна, этого достаточно.

Лязганье перебилось другим голосом, бархатистым, обволакивающе-проникновенным:

- Цель ясна, но средства, друг мой, средства? Мы все целиком на твоей стороне, до определенного, разумеется, предела. Но средства? Она там, за стенами, а стены неприступны. Ворота крепки и запоры надежны. Ты сам имел возможность в этом убедиться. Мы все пошли за тобой, верные клятве, но вовсе не для того, чтобы расшибить лбы. Так как же со средствами, друг мой?

- Средство есть. Верное средство. Она сама откроет ворота...

Я приблизился к самой границе темноты, не рискуя переступить ее, и увидел, узнал всех, сидящих у костра.

Вовка-йог перебирал четки, Марк Клавдий Марцелл - походную коллекцию сердец. Фиолетовые ногти нервно потрошили длинную ароматическую сигарету, из точечных ноздрей выплывали аккуратные сизые колечки. Косоворотки, положив топорики на колени и ослабив витые пояски, сидели рядом с потертостями на покатостях и расписными деревянными ложками черпали черное и зернистое, из пузатого бочонка, а в Голубых Глазах не отражалось пламя костра. Чуть поодаль два поклонника высокогорной мудрости наставляли на путь истинный травести на пенсии. Травести болтала в воздухе ногами и мерзко хихикала.

А над ними, у самого огня, широко расставив защищенные поножами до колен ноги, в блестящем панцире с устрашающей эгидой на груди, в развевающемся без ветра плаще, с зажатым в опущенной правой руке обнаженным мечом, с пятислойным щитом, в высоком гривастом шлеме стоял и вылязгивал слова я:

- Она сама откроет ворота, и я знаю, как ее заставить.

Я стоял в темноте и слушал, как я у костра излагаю план захвата.

А потом я бтступил и пошел прочь, а я остался у костра.

Но это был не Я. Это был - Я-штрих.

Я уходил все дальше и дальше от огней. Туда, где у подножия многовершинного хребта стоял город, уже обреченный на гибель.

Или же уходил не я?

Птиц приманивают свистом, рыб - хлебным мякишем, девушек цветами.

Дарите подснежники и ландыши весной, тюльпаны, розы и гладиолусы летом, хризантемы осенью, гвоздики зимой.

Не дарите часто, дарите иногда.

Не дарите по поводу, дарите просто так.

Не дарите помногу, веточка сирени окажет достойную конкуренцию охапке мимоз.

Я не понимал этих маленьких хитростей, я не любил охоту и рыбалку, я не дарил Веронике цветов.

Вероника любила тюльпаны.

Нераскрывшийся бутон, оставленный на песке там, где еще вчера стояли корабли, был огромен. Весь город, впрягшись в постромки, на колесной платформе тащил его к воротам.

Ворота оказались малы, их, сняли. Часть стены пришлось разобрать.

Город спал.