Помоги проекту - поделись книгой:
3. Прусская армия
Прусская армия, участвовавшая в Лейпцигском сражении и в битве при Ватерлоо{24}, сильно отличалась от армии, созданной Фридрихом Вильгельмом I, которой Фридрих II командовал в трех больших войнах{25}. Старая прусская армия была разгромлена и уничтожена в 1806 г. и уже не возродилась.
В прусскую армию XVIII столетия людей набирали силой, муштровали с помощью порки и держали в подчинении совершенно варварскими методами. Солдаты были большей частью иностранцами. Короли отдавали им предпочтение перед своими подданными, считая, что последние полезнее, когда работают и платят налоги, чем когда маршируют в строю. В 1742 г. Фридрих II поставил целью довести число иностранцев в пехоте до двух третей и лишь на треть оставить местных уроженцев. Полки комплектовались преимущественно из иностранных дезертиров, военнопленных, преступников, бродяг, бездельников и тех, кого вербовщики загнали в армию обманом и силой. Эти солдаты были готовы бежать при малейшей возможности. Поэтому важнейшей частью военного дела была борьба с дезертирством. Фридрих II начинает свой главный трактат по стратегии «Общие принципы ведения войны» с 14 правил предотвращения дезертирства. Решение тактических и даже стратегических вопросов было подчинено задачам борьбы с дезертирством. Войсковые части можно было использовать только в едином строю. Рассылка патрулей была делом рискованным. Стратегическое преследование разбитого врага было невозможно. Ночные марши и атаки, так же как ночевки в лесистой местности, тщательно избегались. Как в военное, так и в мирное время от солдат требовали бдительно следить друг за другом. Гражданские под страхом тягчайших наказаний были обязаны перекрывать дороги при розысках дезертиров, ловить их и сдавать в армию.
Офицеры в этой армии были, как правило, из дворян. Среди них также было много иностранцев, но большинство составляли выходцы из прусского юнкерства. В своих произведениях Фридрих вновь и вновь повторяет, что люди простого происхождения не могут быть офицерами, потому что их умы заняты наживой, а не честью. Хотя положение офицера было достаточно выгодным и даже командир роты получал довольно высокое жалованье, значительная часть земельной аристократии предпочитала не пускать своих сыновей на военную службу. Короли нередко посылали полицейские отряды для похищения молодых дворян и помещения их в военные училища. Получаемое там образование вряд ли было лучше, чем в начальных школах. Люди с высшим образованием в рядах прусского офицерства были крайне редки[12].
Такая армия могла воевать – а с хорошим полководцем и побеждать – только против армий, организованных на таких же принципах. Наполеон расшвырял эту армию, как солому.
Армии Французской революции и первой империи были истинно народными. Это были армии свободных людей, а не сброд в завитых париках. Их командиры не боялись дезертирства. Поэтому они могли отказаться от традиционной тактики наступления в сомкнутых цепях и стрельбы залпом, не целясь. Они могли принять новую тактику боя – вести войска колоннами и проводить стычки небольшими силами. Новая структура армии принесла с собой новую тактику, а потом и новую стратегию. Против всего этого прусская армия оказалась беспомощной.
Французская модель была взята за образец при реорганизации прусской армии в 1808–1813 гг. В основу был положен принцип воинской повинности для всех физически годных мужчин. В 1813–1815 гг. новая армия выдержала испытание в боях. После этого ее организация оставалась неизменной почти полстолетия. Неизвестно, как эта армия проявила бы себя в случае иностранной агрессии – история не предоставила ей возможность пройти это испытание. Но одно известно наверняка, будучи засвидетельствованным событиями революции 1848 г.: лишь отдельные части согласились воевать против «внутреннего врага», собственного народа, так что в случае непопулярной захватнической войны на этих солдат нельзя было бы положиться.
В ходе подавления революции 1848 г. абсолютно надежными оказались только части королевской гвардии, состоявшие из людей, лично преданных королю, кавалерия и полки, набранные в восточных провинциях. Части, в которых служили призывники из западных районов, милиция (
Срок службы в гвардии и кавалерии составлял три года, тогда как в остальных частях только два. Из этого генералы сделали вывод, что два года недостаточно для того, чтобы из гражданского человека сделать солдата, безусловно преданного королю. Для сохранения прусской политической системы с ее королевским абсолютизмом и юнкерским сословием нужна была армия, готовая без лишних вопросов воевать против того противника, на которого укажут командиры. Эта армия – армия его королевского величества, а не народная или армия парламента – должна была в случае необходимости разгромить любое революционное движение в Пруссии или в любом из малых государств Конфедерации, а также отразить возможное вторжение с запада, имеющее целью заставить германских властителей дать своим подданным конституцию и другие послабления. В Европе 1850-х годов, где император Франции{26} и британский премьер-министр лорд Пальмерстон открыто выражали симпатию народным движениям, угрожавшим законным интересам королей и аристократов, армия дома Гогенцоллернов была
Частичный успех революции выразился в создании парламента Пруссии. Но его полномочия были настолько ограничены, что Верховный главнокомандующий имел полную возможность принимать любые меры, которые казались ему необходимыми для превращения армии в абсолютно надежный инструмент власти.
Эксперты считали, что для полноценной подготовки пехотинца совершенно достаточно двух лет службы. Король увеличил срок службы до двух с половиной лет в 1852 г. и до трех в 1856 г. по чисто политическим соображениям. Благодаря этому сильно увеличивались шансы на успех в случае повторения революционного восстания. Военная партия не была уверена, что
Целью реформы было повышение боеспособности армии и обеспечение ее безусловной верности королю. Численность пехотных частей была почти удвоена, артиллерийских – увеличена на 25 %, а также были созданы новые кавалерийские части. Ежегодный призыв был увеличен с 40 000 до 63 000 человек, и пропорционально выросла численность офицерского корпуса. В свою очередь, милиции предстояло стать резервом регулярной армии. Люди старших возрастов были уволены из милицейских частей как не вполне надежные. На руководящие посты были назначены офицеры действующей армии[13].
В сознании своей силы, которую им дало продление срока службы, и в уверенности, что в обозримом будущем можно не опасаться революционного взрыва, двор провел эту реформу, даже не проконсультировавшись с парламентом.
К тому времени безумие короля стало настолько заметным, что принц Вильгельм был назначен принцем-консортом; теперь королевская власть сосредоточилась в руках сговорчивого сторонника аристократической клики и военных ястребов. В 1859 г., во время войны между Австрией и Францией, была проведена мобилизация прусской армии. Демобилизацию провели таким образом, что оказались достигнуты цели реформы. К весне 1860 г. были созданы все предусмотренные планом реформ воинские подразделения. Только после этого кабинет передал законопроект о реформе в парламент с просьбой утвердить необходимое увеличение расходов[14].
Борьба с этим законопроектом была последним политическим деянием немецкого либерализма.
4. Конституционный конфликт в Пруссии
Прогрессисты, как назвали свою партию либералы, вошедшие в нижнюю палату прусского парламента (палата депутатов), ожесточенно сопротивлялись реформе. Король – Фридрих Вильгельм IV уже умер, и трон унаследовал Вильгельм I – распустил парламент, но избиратели опять обеспечили большинство прогрессистам. Король и министры не смогли справиться с противодействием законодателей. Поэтому реформу они проводили без одобрения парламента, т. е. вне конституционных рамок. Армия провела две кампании и разгромила Данию в 1864 г. и Австрию в 1866 г.{30} И лишь после этого прусский парламент уступил, после присоединения королевства Ганноверского, курфюрства Гессенского, герцогств Нассау, Шлезвиг и Гольштейн, а также вольного города Франкфурта, после утверждения верховенства Пруссии над всеми государствами Северной Германии и заключения военного соглашения с государствами Южной Германии, по которому они также подчинились Гогенцоллерну. Прогрессивная партия раскололась, и некоторые бывшие ее члены поддержали правительство. Король получил большинство в парламенте. Нижняя палата проголосовала за одобрение всех неконституционных мероприятий правительства и задним числом, после шести лет сопротивления, узаконила реформу и все расходы правительства. Конституционный конфликт закончился полной победой короля и столь же полным поражением либерализма.
Когда делегация палаты депутатов принесла королю примирительный ответ на его речь, произнесенную при открытии новой сессии, он высокомерно заявил, что действовать так, как в последние годы, – его долг, и в будущем в подобных обстоятельствах он будет действовать точно так же. Но в ходе конфликта король не раз был готов сдаться. В 1862 г. он потерял все надежды преодолеть сопротивление народа и был готов отречься от престола. Генерал фон Роон убедил его сделать последнюю попытку и назначить премьер-министром Бисмарка. Бисмарк примчался из Парижа, где был представителем Пруссии при дворе Наполеона III. Король, по его словам, выглядел «утомленным, угнетенным и обескураженным». Когда Бисмарк попытался изложить свое понимание политической ситуации, Вильгельм прервал его словами: «Я предвижу совершенно ясно, чем все это кончится. На Оперной площади, под моими окнами, отрубят голову сперва вам, а несколько позже и мне». Вдохнуть мужество в трепещущего Гогенцоллерна оказалось непростой задачей. Но в конце концов, сообщает Бисмарк, «я воззвал к его воинской чести, и он увидел себя в положении офицера, обязанного защищать свой пост, пока не погибнет»[15].
Королева, принцы и многие генералы были испуганы еще сильнее. В Англии королева Виктория бессонными ночами думала о положении своей старшей дочери, которая была женой кронпринца. По королевскому дворцу в Берлине бродили тени Людовика XVI и Марии Антуанетты.
Однако все эти страхи были беспочвенны. Прогрессисты не замышляли новой революции, а если бы и рискнули, то были бы разгромлены.
Подвергавшиеся со всех сторон нападкам немецкие либералы, эти преданные науке люди, читатели философских трактатов, любители музыки и поэзии, прекрасно понимали, почему провалилось восстание 1848 г. Они знали, что не смогут создать народное правительство в стране, миллионы жителей которой все еще пребывают в тисках религиозных суеверий, неграмотности и дикости. По существу, политическая проблема была проблемой образования. Конечный успех либерализма и демократии представлялся несомненным. Движение в сторону парламентаризма неодолимо. Но для победы либерализма необходимо, чтобы просвещение затронуло тот слой населения, в котором король набирает верных себе солдат, сделав их приверженцами либеральных идей. Тогда король будет вынужден уступить, и власть достанется парламенту без кровопролития. Либералы были настроены всеми силами оберегать немецкий народ от ужасов революции и гражданской войны. Они были уверены, что в не столь отдаленном будущем получат полную власть над Пруссией. Нужно было только подождать.
5. Программа «Малой Германии»
В ходе конституционного конфликта прусские прогрессисты не добивались уничтожения или ослабления армии. Они понимали, что в существовавших обстоятельствах Германия нуждалась в сильной армии для защиты своей независимости. Они лишь хотели отобрать армию у короля и сделать ее инструментом защиты немецкой свободы. Вопрос был в том, кто будет контролировать армию – король или парламент?
Целью немецкого либерализма было преодоление постыдной раздробленности Германии на тридцать с лишним малых государств и создание единого либерального государства. Большинство либералов считали, что будущая Германия не должна включать Австрию. Австрия очень сильно отличалась от других немецкоговорящих стран; у нее были собственные проблемы, чуждые остальной нации. Либералы не могли не рассматривать Австрию в качестве самого опасного препятствия немецкой свободе. Австрийский двор находился под влиянием иезуитов, ее правительство заключило конкордат с папой Пием IX, известным своей враждебностью ко всем современным идеям. Император Австрии не собирался добровольно отказываться от того положения, которое его предки занимали в Германии более 400 лет. Либералы хотели, чтобы у Пруссии была сильная армия, потому что боялись австрийского владычества, новой контрреформации и восстановления реакционной системы покойного князя Меттерниха. Их целью было единое правительство для всех немцев за пределами Австрии (и Швейцарии). Поэтому они называли себя малогерманцы (
Но помимо этого были и другие внешнеполитические обстоятельства, требовавшие увеличения прусской армии. Францией в те годы правил авантюрист, убежденный, что может сохранить трон только военными победами. В первое десятилетие своего царствования он уже провел две кровавых войны. Казалось, что теперь черед Германии. Не было сомнений, что Наполеон III лелеет идею присоединения территории по левому берегу Рейна. Кто, кроме прусской армии, мог защитить Германию?
Была еще одна проблема – Шлезвиг-Гольштейн. Граждане Гольштейна, Лауенбурга и Южного Шлезвига были решительными противниками датского правления. Немецких либералов мало интересовали изощренные аргументы юристов и дипломатов относительно обоснованности разных притязаний на земли Эльбских герцогств. Их не впечатляла доктрина, что вопрос о правителе страны следует решать с учетом положений феодального права и семейных соглашений столетней давности. Они поддерживали западный принцип самоопределения. Жители этих герцогств не желали оказаться под владычеством человека, все притязания которого покоились на том, что он был женат на герцогине с сомнительными правами на трон Шлезвига и безо всяких прав на трон Гольштейна. Они мечтали об автономии в рамках Германской конфедерации. Для либералов был важен этот единственный факт. Почему отказывать этим немцам в том, что получили британцы, французы, бельгийцы и итальянцы? Но поскольку король Дании не собирался отказываться от своих притязаний, без помощи оружия этот вопрос было решить невозможно.
Но было бы ошибкой оценивать все эти проблемы с точки зрения позднейших событий. Бисмарк освободил Шлезвиг-Гольштейн от датских угнетателей только для того, чтобы присоединить его к Пруссии. И он присоединил не только Южный Шлезвиг, но и Северный, население которого предпочитало остаться под эгидой Датской короны. Не Наполеон III напал на Германию; это Бисмарк двинул войска на Францию. В начале 1860-х годов такого поворота событий никто не предвидел. В то время в Европе, да и в Америке, главным нарушителем мира и агрессором все считали императора Франции. Симпатии к стремлению немцев к объединению в значительной степени объяснялись убеждением, что единая Германия составит противовес Франции и, таким образом, обеспечит Европе мирное будущее.
К тому же религиозные предубеждения малогерманцев направили их по ошибочному пути. Подобно большинству либералов, они считали протестантизм первым шагом на пути от средневекового невежества к просвещению. Малогерманцы боялись католической Австрии и предпочитали Пруссию, где большинство населения составляли протестанты. Вопреки опыту они надеялись, что Пруссия более открыта либеральным идеям, чем Австрия. Нужно отметить, что в те критические годы политические условия в Австрии были неудовлетворительными. Но дальнейшие события доказали, что протестантизм защищает свободу не лучше католицизма. Идеалом либерализма является полное отделение церкви от государства, а также равная терпимость ко всем вероисповеданиям.
Но в эту ошибку впали не только немцы. Заблуждение французских либералов доходило до того, что поначалу они приветствовали победу Пруссии в Кёниггреце (Садова). Позже они осознали, что поражение Австрии было приговором и для Франции, и лишь тогда – слишком поздно – их боевым кличем стал лозунг: «Реванш за Садова!»
В любом случае, Кёниггрец был сокрушительным поражением для немецкого либерализма. Либералы понимали, что кампания ими проиграна. Тем не менее они были полны надежд. Они были твердо намерены продолжить борьбу в новом парламенте Северной Германии. Им казалось, что эта борьба должна привести к победе либерализма и сокрушению абсолютизма. Каждый день приближал момент, когда король утратит возможность использовать «свою» армию против народа.
6. Эпизод с Лассалем
Для понимания прусского конституционного конфликта можно было бы обойтись и без упоминания Фердинанда Лассаля. Его появление на политической сцене не сказалось на ходе событий. Но оно стало предвестником чего-то совершенно нового; впервые дали о себе знать силы, которым предстояло определить судьбу Германии и всей западной цивилизации.
В то время как прусские прогрессисты вели борьбу за свободу, Лассаль неистово и ожесточенно воевал против них, проповедуя евангелие классовой войны и подстрекая рабочих отвернуться от прогрессистов. Он говорил, что прогрессисты, эти представители буржуазии, являются смертельными врагами рабочих. Нужно бороться не с государством, а с эксплуататорскими классами. Государство – ваш друг; ну, разумеется, не государство, управляемое господином фон Бисмарком, а государство, во главе которого буду я, Лассаль.
Лассаль не был платным агентом Бисмарка, как подозревали некоторые. Лассаль был неподкупен. Только после его смерти некоторые из его бывших друзей взяли деньги у правительства. Но поскольку и Биссмарк и Лассаль нападали на прогрессистов, они оказались в буквальном смысле слова союзниками. Лассаль очень скоро сблизился с Бисмарком. У них были тайные встречи. Об этих тайных отношениях стало известно лишь много лет спустя. Бессмысленно обсуждать, к чему привел бы открытый и продолжительный союз этих двух честолюбцев, если бы вскоре после начала этих встреч Лассаль не умер из-за раны, полученной на дуэли (31 августа 1864 г.). Они оба стремились к высшей власти в Германии. Ни Бисмарк, ни Лассаль добровольно не отказались бы от борьбы за первое место.
Бисмарк и его друзья в военной и аристократической среде ненавидели либералов настолько, что отдали бы страну социалистам, если б им не хватило силы самим удержать власть. Но в то время они были достаточно сильны, чтобы надежно держать прогрессистов в узде. Им не нужна была поддержка Лассаля.
Неправда, будто Лассаль подал Бисмарку идею, что революционный социализм является мощным союзником в борьбе против либералов. Бисмарк издавна понял, что низшие классы большие монархисты, чем средние классы[16]. Кроме того, когда он был представителем Пруссии в Париже, ему пришлось наблюдать цезаризм{31} в действии. Не исключено, что его пристрастие к всеобщему и равному избирательному праву было усилено разговорами с Лассалем. Но в тот момент он не нуждался в сотрудничестве Лассаля. Социалисты были еще слишком слабы, чтобы считать его важным союзником. К моменту смерти Лассаля во Всеобщем рабочем союзе{32} насчитывалось не более 4000 членов[17].
Агитация Лассаля не мешала деятельности прогрессистов. Это досаждало, но не мешало. Да и ничему полезному научиться от него они не могли. То, что прусский парламент – чистая бутафория и что армия является главной опорой прусского абсолютизма, для них не было новостью. Они противостояли власти именно потому, что знали это.
Короткая демагогическая карьера Лассаля примечательна тем, что впервые на политической сцене Германии идеи социализма и этатизма вступили в борьбу с идеями демократии и свободы. Сам Лассаль не был нацистом; но он был самым видным предшественником нацистов и первым немцем, претендовавшим на роль фюрера. Он отвергал ценности Просвещения и либеральной философии, но не как романтический поклонник Средневековья и королевского абсолютизма. Он отрицал их, но при этом обещал реализовать с еще большей широтой и размахом. Либерализм, утверждал он, стремится к иллюзорной свободе, а я приведу вас к подлинной свободе. И эта его подлинная свобода означала всемогущество государства. Враг свободы – не полиция, а буржуазия.
Именно Лассаль лучше всего выразил дух наступавшей эпохи, сказав: «Государство – это Бог»[18].
Глава II Триумф милитаризма
1. Прусская армия в новой Германской империи
Поздним вечером 1 сентября 1870 г. король Вильгельм I, окруженный пышной свитой из князей и генералов, смотрел с холма, расположенного к югу от реки Маас, на разворачивающуюся битву, когда курьер доставил донесение с сообщением, что капитуляция Наполеона III и всей его армии неминуема. Тут Мольтке повернулся к графу Фалькенбергу, который, как и он, был членом парламента Северной Германии, и произнес: «Отлично, коллега, случившееся сегодня надолго решает нашу военную проблему»{33}. А Бисмарк, обменявшись рукопожатием с наследником Вюртембергского трона, самым влиятельным из немецких князей, сказал ему: «Этот день защитит и укрепит немецких князей и принципы консерватизма»[19]. Это первое, что пришло в голову двум наиболее могущественным государственным деятелям Пруссии в час великой победы. Они торжествовали, потому что победили либерализм. Их не волновали лозунги официальной пропаганды: «разгром потомственного врага», «защита государственных границ», «историческая миссия дома Гогенцоллернов и Пруссии», «объединение Германии», «Германия превыше всего». Князья победили свой народ; только это было для них важно.
В новом Германском рейхе полный контроль над прусской армией принадлежал императору, но не как императору, а как королю Пруссии. По особым соглашениям с Пруссией – не с рейхом – вооруженные силы 23 из 24 объединившихся государств были включены в прусскую армию. Только король Баварии сохранил некоторый контроль над своей армией в мирное время, но в случае войны она также переходила в полное подчинение императора. Законы о призыве и продолжительности военной службы подлежали утверждению рейхстага; более того, его согласие требовалось для выделения денег на содержание армии. Но парламент не имел никакого влияния в собственно военных делах. Армия была армией короля Пруссии, а не народа или парламента. Император и король был Верховным главнокомандующим. Начальник генерального штаба был первым помощником кайзера в проведении операций. Армия не подчинялась гражданскому правительству, а стояла над ним. Каждый командир имел право и обязанность вмешаться, если считал работу гражданской администрации неудовлетворительной. В своих действиях он отчитывался только перед императором. Однажды, в 1913 г., такое вмешательство военных, случившееся в Цаберне{34}, привело к ожесточенным дебатам в парламенте; но случившееся было вне юрисдикции парламента и армия одержала верх.
Надежность армии была безусловной. Никто не сомневался, что все части могут быть использованы для подавления мятежей и революций. Даже предположение о том, что воинская часть может отказаться от выполнения приказа, или что резервист, призванный на действительную службу, вдруг не явится на призывной пункт, было бы сочтено абсурдным. Немецкий народ изменился поразительным образом. Позднее мы обсудим существо и причину этой важной перемены. Главная политическая проблема 1850-х – начала 1860-х годов была решена. Все немецкие солдаты теперь были безоговорочно преданы Верховному главнокомандующему. Армия стала надежным инструментом, которому кайзер мог доверять. Тактичным людям хватало здравого смысла не говорить открыто, что эта армия при случае выступит против внутреннего врага. Но Вильгельму II подобная сдержанность была чужда. Он прямо говорил рекрутам, что их долг – по приказу стрелять в своих отцов, матерей, братьев или сестер. Либеральная пресса выступала с критикой подобных заявлений, но либералы не имели влияния. Преданность солдат была беспредельной; она больше не зависела от продолжительности военной службы. В 1892 г. армия сама предложила сократить срок службы в пехоте до двух лет. При обсуждении законопроекта в парламенте и в прессе никто даже не упоминал о политической благонадежности солдат. Каждый знал, что теперь армия, вне всякой связи с продолжительностью службы, стоит «вне партий и вне политики», т. е. является послушным и надежным инструментом в руках императора.
Между правительством и рейхстагом шли постоянные распри по военным вопросам. Но соображения о полезности армии для поддержания почти незамаскированного имперского деспотизма были здесь совершенно ни при чем. Армия была настолько сильна и надежна, что любая попытка мятежа была бы подавлена в считанные часы. Никто в рейхе и не мечтал о революции; дух мятежа и сопротивления угас. Когда не было трудностей со средствами, рейхстаг был готов одобрить любые предложенные правительством ассигнования на армию. В конечном итоге армия и флот всегда получали то, о чем просил генеральный штаб. Рост вооруженных сил сдерживался не столько финансовыми соображениями, сколько нехваткой людей, которых генералы считали пригодными для офицерских должностей. С увеличением армии перестало хватать дворян для заполнения офицерских должностей. Постепенно росло число офицеров простого происхождения. Но генералы настаивали, чтобы офицерский корпус пополнялся только отпрысками «добропорядочных и зажиточных семей». Число такого рода кандидатов было ограничено. Большинство выходцев из семей верхнего среднего класса предпочитало другие карьеры. Они не рвались стать профессиональными офицерами и терпеть презрительное отношение сослуживцев-аристократов.
Рейхстаг и либеральная пресса время от времени критиковали военную политику правительства также с узкоспециальных позиций. Генеральный штаб всячески противился такому вмешательству гражданских. Генералы настаивали на том, что только военные могут судить о проблемах вооруженных сил. Для них даже Ганс Дельбрюк, видный военный историк и автор отличных работ по вопросам стратегии, был дилетантом. Отставных офицеров, сотрудничавших с оппозиционной прессой, обвиняли в партийной предвзятости. Наконец, общественное мнение признало претензии генерального штаба на непогрешимость, и критики смолкли. События Первой мировой войны доказали, разумеется, что как раз критики разбирались в военных вопросах лучше, чем специалисты генерального штаба.
2. Немецкий милитаризм
Политическую систему новой Германской империи называют милитаризмом. Само по себе наличие сильной армии или флота не является отличительным признаком милитаризма, нужно, чтобы армия занимала главенствующее положение в политической структуре. Даже в мирное время армия доминирует в политической жизни. Подданные должны подчиняться правительству так же, как солдаты должны подчиняться своим командирам. В военном сообществе нет никакой свободы – только послушание и дисциплина[20]. Численность вооруженных сил сама по себе не является определяющим фактором. Некоторые страны Латинской Америки являются милитаристскими, хотя их армии невелики. С другой стороны, Франция и Великобритания в конце XIX в. не были милитаристскими государствами, хотя их сухопутные и морские силы были очень сильны.
Не следует путать милитаризм с деспотизмом, насаждаемым с помощью иностранной армии. Примерами такого рода деспотизма являются правление Австрии в Италии, опиравшееся на австрийскую армию, составленную из неитальянцев, и царское правление в Польше, опиравшееся на русских солдат. Выше уже говорилось, что в 1850-х—1860-х годах аналогичная ситуация сложилась и в Пруссии. Но в Германской империи, возникшей на основе побед под Кёниггрецем и Седаном, положение было совсем иным. Империя не использовала иностранных солдат. Она держалась не на штыках, а на почти единодушном согласии подданных. Нация одобрила систему, а потому и солдаты были надежны. Люди согласились с верховенством «государства», потому что полагали, что такая система справедлива, целесообразна и полезна для них. Некоторые, разумеется, были против, но таких было мало и влияния они не имели[21].
Недостатком системы было монархическое руководство. Наследники Фридриха II не соответствовали уровню стоявших перед ними задач. Вильгельм I нашел в Бисмарке гениального канцлера. Бисмарк был отважным и хорошо образованным человеком, отличным оратором и превосходным стилистом. Он был умелым дипломатом и во всех отношениях превосходил большинство представителей немецкой аристократии. Но ему была свойственна ограниченность. Он был знаком с сельской жизнью, с примитивными методами хозяйствования прусских юнкеров, с патриархальными условиями восточных провинций Пруссии и с придворной жизнью Берлина и Санкт-Петербурга. В Париже он вращался при дворе Наполеона, но не был знаком с интеллектуальной жизнью Франции. Он мало знал о немецкой торговле и промышленности, об умонастроениях бизнесменов и специалистов. Он не сталкивался с людьми из научных, университетских и художественных кругов. Его политическим кредо была старомодная вассальная верность королю. В сентябре 1849 г.{35} он сказал жене: «Не хули короля; мы оба виноваты в этой ошибке. Даже когда он заблуждается и допускает промахи, мы должны отзываться о нем так же, как отзывались бы о своих родителях, потому что мы присягнули на верность и преданность ему и его дому». Такое отношение уместно для королевского мажордома, а не всемогущего премьер-министра великой империи. Бисмарк предвидел беды, которыми грозит народу личность Вильгельма II; у него была возможность изучить характер юного принца. Но, скованный своими понятиями верности и преданности, он ничего не мог сделать, чтобы предотвратить катастрофу.
Сегодня люди несправедливы к Вильгельму II. Да, он оказался не на высоте своих задач. Но он был не хуже большинства его современников. Не его вина, что монархический принцип наследования сделал его императором и королем, и что в качестве императора Германии и короля Пруссии ему пришлось быть самодержцем. Неудача постигла не человека, а систему. Будь Вильгельм II королем Великобритании, у него не было бы возможностей совершить все те серьезные промахи, которых он не смог избежать в качестве короля Пруссии. Пороки системы привели к тому, что лизоблюды, которых он назначал генералами и министрами, оказались некомпетентны. Можно сказать, что Бисмарку и Мольтке тоже не повезло в том, что они были придворными. Хотя молодость победоносного маршала прошла в армии, значительную часть жизни он провел в качестве спутника недомогавшего князя из королевской семьи, который уединенно жил и умер в Риме. У Вильгельма II было много человеческих слабостей, но народную популярность принесли ему как раз те черты, которые отталкивали людей благоразумных. Грубая невежественность в политических вопросах роднила его с большинством подданных, которые были столь же невежественными и полностью разделяли его иллюзии и предрассудки.
В современном государстве наследственная монархия может удовлетворительно работать только в условиях парламентской демократии. Абсолютизм – а тем более замаскированный абсолютизм, прикрытый декоративной конституцией и бессильным парламентом, – требует от правителя качеств, которые не встречаются ни в одном смертном. Вильгельм II потерпел фиаско так же, как Николай II, а еще раньше Бурбоны. Абсолютизм не был отменен; он просто рухнул.
Самодержавие рухнуло не только из-за того, что монархам недоставало умственных способностей. В современном большом государстве самодержавное правление нагружает правителя таким количеством работы, справиться с которым не под силу ни одному человеку. В XVIII в. Фридрих Вильгельм I и Фридрих II еще могли заниматься управлением государством по несколько часов в день. У них оставалось достаточно времени для любимых дел и развлечений. Их наследники оказались не только менее одаренными, но и не столь прилежными людьми. После Фридриха Вильгельма II правили уже не сами короли, а их фавориты. Короля окружало множество дам и господ. Победивший в соперничестве и интригах получал ключевой пост в правительстве, пока его не вытеснял очередной лизоблюд.
Придворная камарилья заправляла и в армии. Фридрих Вильгельм I сам занимался организацией армии. Его преемник лично командовал войсками в важных кампаниях. Их наследники и здесь оказались не на высоте. Они были скверными организаторами и бездарными генералами. Начальник генерального штаба, номинально являвшийся всего лишь помощником короля, фактически стал главнокомандующим. Долгое время этого не замечали. Даже во время войны 1866 г. многие высокопоставленные генералы еще не знали, что приказы, которые им приходится выполнять, исходят не от короля, а от генерала фон Мольтке.
Своими военными успехами Фридрих II во многом был обязан тому факту, что австрийскими, французскими и русскими армиями, с которыми он воевал, командовали не короли, а их генералы. Фридрих сконцентрировал в своих руках всю полноту военных, политических и экономических возможностей своего – сравнительно небольшого, конечно, – королевства. Военачальники противостоявших ему армий обладали весьма ограниченными полномочиями. Их положение было шатким из-за того, что служебные обязанности удерживали их вдалеке от двора и монарха. Пока они находились в армии, соперники плели придворные интриги. Фридрих бросался в отчаянные предприятия, исход которых был никому не ведом. Но ему и не приходилось держать отчет ни перед кем, кроме себя самого. Противостоявшие ему генералы постоянно опасались впасть в немилость у государя. Стремясь разделить ответственность с другими, чтобы иметь оправдание в случае неудачи, они собирали подчиненных генералов на военный совет, чтобы впоследствии можно было прикрыться его решениями. Лучше всего они чувствовали себя, когда получали прямой приказ от монарха, который был подсказан ему либо военным советом, оценивающим ситуацию вдали от места военных действий, либо какими-либо придворными интриганами. Они исполняли такой приказ, даже будучи убеждены в его нецелесообразности. Фридрих превосходно понимал выгоды, создаваемые тем, что вся полнота ответственности ложится на одного военачальника. Он никогда не созывал военных советов и под страхом смерти запрещал созывать их своим генералам. На военных советах, говаривал он, перевес всегда на стороне самых пассивных; там бал правит страх, такова реальность[22]. Эта доктрина, как и все суждения короля Фридриха, стали догмой для прусской армии. Старик Мольтке пришел в ярость, услышав, что король Вильгельм созвал военный совет для выработки плана действий. Король, заявил он, должен выслушивать предложения своего начальника штаба и затем принимать решения; так у нас заведено.
На практике этот принцип делал абсолютной власть начальника генерального штаба, которого, разумеется, назначал король. Не Вильгельм I, а Гельмут фон Мольтке командовал армиями в кампаниях 1866 и 1870–1871 гг. Вильгельм II любил говорить, что в случае войны он лично будет командовать армиями и что начальник штаба нужен ему только в мирное время. Но когда разразилась Первая мировая война, об этой похвальбе позабыли. К поражению на Марне армию привел племянник Гельмута фон Мольтке{36}, придворный, не имевший ни способностей, ни знаний в военной области, робкий и нерешительный, болезненный и нервический адепт сомнительного теософа Рудольфа Штейнера; на этом его военная карьера завершилась. Военный министр Эрик фон Фалькенхайн нашел ему замену, и пребывавший в апатии кайзер дал согласие. Вскоре Людендорф начал интриговать против Фалькенхайна. Умно организованная интрига заставила императора в 1916 г. заменить Фалькенхайна на Гинденбурга. Но теперь настоящим главнокомандующим был уже Людендорф, номинально являвшийся лишь первым заместителем Гинденбурга.
Немецкий народ, слепо уверовавший в доктрину милитаризма, не понял, что поражение потерпела система. Люди говорили: нам недоставало «только» подходящего человека. Вот если бы Шлиффен не умер так рано! Возникла легенда о покойном начальнике генерального штаба. Некомпетентные преемники не сумели реализовать его разумный план. Вот если бы на Марне оказались два армейских корпуса, которые Мольтке без толку отправил на русский фронт! Естественно, рейхстаг тоже сочли виновным. Никто не упоминал тот факт, что парламент никогда не делал решительных попыток воспротивиться решениям правительства по военным вопросам. В частности, козлом отпущения был сделан подполковник Хенча{37}. Утверждали, что этот офицер превысил свои полномочия, возможно, даже был предателем. Но если и в самом деле Хенч несет ответственность за приказ об отступлении, тогда его стоит назвать человеком, который спас немецкую армию от уничтожения в результате окружения ее правого крыла. Не представляет особого труда опровергнуть россказни о том, что если б не вмешательство Хенча, немцы могли бы победить на Марне.
Нет сомнения, что руководители германской армии и флота оказались не на высоте своих задач. Но в промахах, совершенных генералами и адмиралами (а также министрами и дипломатами), нужно винить систему. Система, которая ставит некомпетентных людей на высшие должности, – это плохая система. Нам не дано знать, сумел бы Шлиффен добиться большего успеха; умерев до начала войны, он не имел возможности командовать войсками. Но одно несомненно: во главе «парламентских армий» Франции и Великобритании стояли командиры, которые привели их к победе. Армии короля Пруссии не повезло.
В соответствии с доктриной милитаризма начальник генерального штаба рассматривал себя как первого слугу императора и короля и требовал от канцлера послушания. Эти претензии уже становились причиной конфликта между Бисмарком и Мольтке. Бисмарк требовал, чтобы верховное командование учитывало в своих решениях нужды внешней политики; Мольтке резко отклонил это требование. Конфликт остался неразрешенным. В ходе Первой мировой войны Верховный главнокомандующий стал всесилен. По существу, канцлер был понижен в ранге. Кайзер сохранял только церемониальные и социальные функции; Гинденбург, его начальник генерального штаба, был пустым человеком. Людендорф, первый генерал-квартирмейстер, стал, по сути дела, всесильным диктатором. Если бы Фош не нанес ему поражение, он, возможно, пребывал бы на этом посту до конца жизни.
Такая эволюция ясно демонстрирует непрактичность наследственного абсолютизма. Монархический абсолютизм ведет к возвышению мажордома, сёгуна или дуче.
3. Либералы и милитаризм
Нижняя палата прусского парламента,
Либералы прекрасно понимали, что новая процедура выборов на какое-то время подорвет их влияние в парламенте. Но это их не беспокоило. Они отдавали себе отчет, что победа либерализма может быть достигнута лишь усилиями всего народа. Важной целью было не либеральное большинство в парламенте, а либеральное большинство в народе, а значит, и в армии. В прусской
Так что либералы не опасались, что новая избирательная система может надолго отложить или подвергнуть серьезной опасности неизбежную победу. На ближайшее будущее перспективы были не очень радостными, но в конечном итоге можно было рассчитывать на победу. Стоило лишь посмотреть на Францию. И в этой стране деспотизм самодержца опирался на верность армии и всеобщее и равное право голоса. Но теперь Цезарь повержен, а демократия – восторжествовала.
Либералы не очень опасались социализма. Верно, социалисты достигли определенного успеха. Но можно было рассчитывать, что сознательные рабочие вскоре поймут, что социалистическая утопия неосуществима. Зачем думать, что рабочие, уровень жизни которых растет день ото дня, поддадутся на уловки демагогов, которые, как утверждали злые языки, являлись платными агентами Бисмарка?
Только со временем либералы осознали, что в умонастроении народа происходят необратимые изменения. Многие годы они сохраняли уверенность, что это лишь временный откат, короткий эпизод торжества реакции, который скоро неизбежно окончится. Для них каждый сторонник новой идеологии был либо обманутым, либо ренегатом. Но число отступников росло. Приток молодежи к либералам иссяк. Старые бойцы за либерализм устали. Их ряды таяли с каждой новой выборной кампанией; ненавистная им реакционная система крепла год от года. Некоторые еще хранили верность идеям свободы и демократии, отважно отражали нападки на либерализм и справа и слева. Но это был отряд обреченных. Почти никто из тех, кто появился на свет после битвы при Кёниггреце, не присоединился к партии либерализма. Либералы вымирали. Новое поколение даже не понимало смысла этого слова.
4. Современное объяснение успеха милитаризма
Во всем мире сокрушительная победа немецкого милитаризма истолковывается в соответствии с пропагандистскими легендами немецких социал-демократов. Социалисты утверждают, что немецкая буржуазия отступила от принципов свободы и, таким образом, предала «народ». На базе марксистского исторического материализма были разработаны абсурдные теории происхождения и развития империализма. Капитализм, говорят они, неизбежно ведет к милитаризму, империализму, кровавым войнам, фашизму и нацизму. Финансовые круги и крупные капиталисты завели цивилизацию на край гибели; на марксизме лежит задача спасения человечества.
Подобные объяснения ничего не дают, а лишь затемняют ситуацию, причем намеренно. В начале 1860-х годов в Германии было очень немного активных сторонников династического абсолютизма, милитаризма и авторитарной системы правления, энергично противодействовавших движению к либерализму, демократии и народному правлению. Это меньшинство объединяло преимущественно князей и их придворных, знать, старших офицеров и некоторых чиновников гражданской администрации. Но подавляющее большинство буржуазии, интеллектуалов и политически активных членов бедных слоев общества решительно поддерживало либерализм и мечтало о парламентском правительстве по британскому образцу. Либералы верили в быстрый успех политического воспитания; они были убеждены, что каждый гражданин, отказавшийся от политической индифферентности и ознакомившийся с политическими проблемами, поддержит их позицию по основным вопросам. Они прекрасно понимали, что среди новых участников политической жизни некоторые не станут под их знамена. Ожидалось, что католики, поляки, датчане и эльзасцы создадут собственные партии. Но и эти партии не поддержат претензии короля. Католики и граждане иностранного происхождения были просто обязаны поддержать парламентаризм в преимущественно протестантском и немецком рейхе.
Политизация страны шла быстрее, чем предвидели либералы. К концу 1870-х годов весь народ был охвачен интересом, даже страстью к политике и активно участвовал в политической деятельности. Но результаты оказались вовсе не такими, как рассчитывали либералы. Рейхстаг избегал бросать серьезный вызов едва замаскированному абсолютизму, погрязнув в пустой болтовне и не затрагивая принципиально важных вопросов. И самое важное: солдаты, которых поставлял окончательно политизированный народ, стали настолько безусловно надежными, что было абсурдно сомневаться в их готовности сражаться за абсолютизм против внутреннего врага.
Не следует затруднять себя поиском ответов на вопросы «почему банкиры и богатые предприниматели и капиталисты отвернулись от либерализма?» или «почему профессора, доктора и юристы не пошли на баррикады?». Требуется объяснить совсем другое: почему немецкий народ избрал в рейхстаг депутатов, которые не избавились от абсолютизма? Почему армия, в значительной степени состоявшая из тех, кто проголосовал за католиков или социалистов, была безусловно послушна своим командирам? Почему антилиберальные партии, прежде всего социал-демократы собирали миллионы голосов, тогда как группы, сохранявшие верность либерализму, все больше теряли поддержку избирателей? Почему миллионы социалистически настроенных избирателей, охотно разглагольствовавших о революции, подчинялись власти государей и придворных?
Утверждение о том, что у большого бизнеса были некие причины для поддержки Гогенцоллернов или что ганзейские купцы и судовладельцы одобрительно относились к усилению военно-морского флота, нельзя считать удовлетворительным ответом на эти вопросы. Подавляющее большинство немецкого народа состояло из наемных рабочих и служащих, из ремесленников, лавочников и мелких фермеров. Результат выборов определяли именно эти люди; их представители заседали в парламенте и призывались на службу в армию. Попытки объяснить изменение умонастроения немцев ссылкой на классовые интересы, приведшие богатых буржуа в лагерь реакции, – чистый вздор, будь то объяснения предельно наивные, как легенда о «стальной плите»[23], или столь изощренные, как марксистская теория империализма.
Часть II Национализм
Глава III Этатизм
1. Новое умонастроение
Самым важным событием в истории последнего столетия было вытеснение либерализма этатизмом.
Этатизм предстает сразу в двух ипостасях: социализма и интервенционизма. Они преследовали общую цель – безусловное подчинение индивида государству, общественному аппарату сдерживания и принуждения.
Как и либерализм, этатизм появился в Западной Европе и только позднее пришел в Германию. Некоторые утверждают, что в Германии у этатизма есть собственные корни, ссылаясь при этом на социалистическую утопию Фихте и социологическое учение Шеллинга и Гегеля. Однако трактаты этих философов были столь далеки от проблем и задач социально-экономической политики, что не могли оказать непосредственного влияния на политику. Какую пользу может извлечь политик из следующего утверждения Гегеля: «Государство есть действительность нравственной идеи, нравственный дух как явная, самой себе ясная субстанциальная воля, которая мыслит и знает себя и выполняет то, что она знает и поскольку она это знает». Или из такого его высказывания: «Государство как действительность субстанциальной воли, которой (действительностью) оно обладает в возведенном в свою всеобщность особенном самосознании, есть в-себе и для-себя разумное»[24].
Этатизм возлагает на государство задачу руководства гражданами и заботы о них. Он нацелен на ограничение личной свободы действий. Он стремится определять судьбу индивидуума, наделив всей полнотой инициативы исключительно государство. Этатизм пришел в Германию с Запада[25]. Его основы заложили Сен-Симон, Оуэн, Фурье, Пеккёр, Сисмонди, Огюст Конт. Первым всестороннюю информацию о новых доктринах принес в Германию Лоренц фон Штейн. Появление в 1842 г. первого издания его книги «Социализм и коммунизм в современной Франции» было важнейшим событием домарксистского социализма. Практика государственного вмешательства в экономику, а также трудовое законодательство и профсоюзное движение[26] также пришли в Германию с Запада. В Америке Фридрих Лист познакомился с теорией протекционизма Александра Гамильтона.
Либерализм приучил немецких интеллектуалов принимать западные политические идеи с благоговейным трепетом. Теперь, решили они, либерализм – это уже пройденный этап, старомодную либеральную ортодоксию вытеснило государственное вмешательство, которое неизбежно приведет к социализму. Тот, кто не хотел выглядеть отсталым, должен был стать социальным, т. е. либо интервенционистом, либо социалистом. Новые идеи расцвели лишь спустя какое-то время; потребовались годы, чтобы они стали достоянием более широких интеллектуальных кругов. «Национальная система политической экономии» Листа была опубликована в 1841 г., за несколько месяцев до книги Штейна. В 1847 г. Маркс и Энгельс выпустили «Манифест Коммунистической партии». С середины 1860-х годов престиж либерализма начал таять. Очень скоро в университетских лекциях по экономике, философии, истории и юриспруденции либерализм начали преподносить в окарикатуренном виде. Обществоведы старались перещеголять друг друга в экспрессивной критике британской системы свободы торговли и
На критически мыслящих людей занудный педантизм профессоров и хвастливая риторика социал-демократов не произвели никакого впечатления. Этатизм завоевал элиту с помощью других людей. Из Англии пришли идеи Карлейля, Рескина и фабианцев{39}, из Франции – идеи солидаризма{40}. К хору присоединились Церкви всех исповеданий. Романы и песенки пропагандировали новое учение о государстве. Популярности этатизма способствовали Шоу и Уэллс, Шпильхаген и Герхарт Гауптман, а также множество менее талантливых авторов.
2. Государство
По своей сущности государство является аппаратом сдерживания и принуждения. Характерная черта его деятельности в том, чтобы силой или угрозой применения силы принудить людей вести себя иначе, чем им хотелось бы.
Однако не всякий аппарат сдерживания и принуждения называется государством. Как правило государством называют только такой аппарат, который обладает достаточной мощью, чтобы собственными силами какое-то время поддерживать свое существование. Банда грабителей, которая ввиду относительной слабости своих сил не имеет перспектив достаточно долго противостоять силам другой организации, не может называться государством. Такую банду государство либо уничтожает, либо терпит. В первом случае банда не является государством, потому что ее независимость слишком кратковременна; во втором случае она не является государством, потому что опирается не на собственную силу. Банды погромщиков в императорской России не были государством, потому что могли убивать и грабить только благодаря потворству правительства.
Такое ограничение понятия государства прямо ведет к появлению концепций территории и суверенитета. Опора на свою собственную силу предполагает, что на земной поверхности есть место, где деятельность аппарата государства не ограничена вмешательством другой организации; это место и есть территория государства. Суверенитет (
Полная совокупность правил, в соответствии с которыми власти предержащие осуществляют сдерживание и принуждение, именуется правом. Однако характерной чертой государства являются не эти правила, а применение или угроза применения силы. Государство, руководители которого признают только одно правило: делать то, что им кажется соответствующим требованиям момента, – это государство без права. Не имеет никакого значения, являются ли эти тираны «великодушными». Термин право используется и во втором значении. Совокупность соглашений, заключенных – в явной или неявной форме – суверенными государствами между собой, регулирующих отношения между ними, называется международным правом. Однако для наличия государственного статуса организации не принципиально, чтобы другие государства признавали его посредством заключения таких соглашений. Существенны не формальности, а факт суверенитета в границах определенной территории.
Люди, контролирующие рычаги государственного механизма, могут брать на себя и другие функции, обязанности и виды деятельности. Правительство может владеть и управлять школами, железными дорогами, больницами и сиротскими приютами. Но для концепции государства такого рода деятельность имеет второстепенное значение. Какие бы иные функции оно на себя ни принимало, государство всегда характеризуется применением сдерживания и принуждения.
В силу особенностей природы человека государство – институт необходимый и незаменимый. Если государство организовано правильно, оно является фундаментом общества, сотрудничества между людьми и цивилизации. С точки зрения стремления человека к счастью и благополучию это самый благотворный и полезный инструмент. Но это всего лишь инструмент и средство, а не конечная цель. Государство – не Бог, а просто сдерживание и принуждение. Государство – это полицейская власть.
Пришлось задержаться на этих трюизмах, потому что этатистская мифология и метафизика окутали эти концепции мистикой. Государство – это человеческий институт, а не некое высшее существо. Тот, кто говорит «государство», подразумевает сдерживание и принуждение. Тот, кто говорит «нужен закон для регулирования этих вопросов», подразумевает, что вооруженные люди правительства должны заставить людей делать то, чего они делать не хотят, или не делать того, что им нравится. Тот, кто говорит «нужно обеспечить выполнение закона», подразумевает, что полиция должна принудить людей выполнять этот закон. Тот, кто говорит «государство – это Бог», обожествляет армию и тюрьмы. Обожествление государства – это обожествление силы. Самой большой опасностью для цивилизации является правление некомпетентных, коррумпированных или подлых людей. Из всех бед, испытанных человечеством, самые большие были причинены дурными правительствами. Государство может стать, как это часто бывало в истории, главным источником бед и несчастий.
Аппаратом сдерживания и принуждения всегда управляют простые смертные. Время от времени случается, что компетентностью и справедливостью правители превосходят своих современников и соотечественников. Но существует также очень много исторических свидетельств обратного. Тезис этатизма о том, что члены правительства и их помощники умнее, чем народ, и что они лучше, чем сам человек, знают, что будет для него благом, – чистый вздор. Фюреры и дуче – не Бог и не его наместники.
Существенно важные черты государства и правительства не зависят от конкретной структуры и конституции. Они присутствуют и в деспотических и в демократических государствах. В демократии также нет ничего божественного. Ниже мы будем говорить о благах, приносимых обществу демократическим правлением. Но сколь бы ни были велики его достоинства, никогда не следует забывать, что большинство не меньше королей и диктаторов подвержено ошибкам и эмоциям. То, что большинство считает какой-то факт верным, не доказывает его истинности. Если большинство считает какую-либо политику целесообразной, это еще не доказывает ее целесообразности. Люди, составляющие большинство, не боги, и их совместное решение не всегда божественно.
3. Политическая и социальная доктрины либерализма
Анархизм учит, что общественное сотрудничество между людьми можно обеспечить без принуждения или насилия. Согласно этой доктрине возможно общественное устройство, при котором все люди будут осознавать преимущества, обеспечиваемые сотрудничеством, а потому будут готовы добровольно делать все что нужно для поддержания общества и добровольно откажутся от всех действий, вредных для общества. Но анархисты не учитывают двух фактов. Умственные способности некоторых людей настолько ограничены, что они не в силах понять все выгоды, получаемые ими от общества. А кроме того, есть люди, плоть которых столь немощна, что они не в силах воздержаться от искушения получить личную выгоду посредством действий, вредных для общества. Существование анархического общества будет зависеть от милости каждого отдельного человека. Можно допустить, что каждый разумный взрослый человек наделен способностью понимать выгоды общественного сотрудничества и действовать соответственно. Но ведь, кроме них, есть еще дети, престарелые и сумасшедшие. Можно согласиться, что тот, кто совершает антиобщественные поступки, должен быть признан душевнобольным и подвергнут лечению. Но пока еще не все излечены, и пока у нас есть дети и старики, нужно принять какие-то меры и не дать им разрушить общество.
Либерализм в корне отличается от анархизма. Он не имеет ничего общего с абсурдными иллюзиями анархистов. Приходится подчеркивать этот момент, потому что этатисты порой пытаются обнаружить сходство между ними. Либерализм не настолько глуп, чтобы стремиться к устранению государства. Либералы полностью отдают себе отчет в том, что без определенного минимума сдерживания и принуждения невозможны ни общественное сотрудничество, ни цивилизация. Правительство обязано защищать общественные институты от тех, кто замышляет действия, пагубные для их поддержания и функционирования.
Главным в учении либерализма является утверждение о том, что общественное сотрудничество и разделение труда возможны только в системе частной собственности на средства производства, т. е. только в условиях рыночной экономики, или капитализма. Все остальные принципы либерализма – демократия, личная свобода, свобода слова и печати, религиозная терпимость и мир между народами – вытекают из этого главного постулата. Они возможны только в обществе, базирующемся на частной собственности.
Исходя из этого, либерализм ставит перед государством задачу по защите жизни, здоровья, свободы и собственности всех своих граждан от мошенничества и насилия.
Из того, что либерализм стремится к частной собственности на средства производства, следует, что он отрицает общественную собственность на средства производства, т. е. социализм. В силу этого либерализм возражает против обобществления средств производства. Нелогично, подобно многим этатистам, говорить, что либерализм враждебен государству, потому что он выступает против передачи государству собственности на железные дороги или хлопкопрядильные фабрики. Если человек говорит, что серная кислота не пригодна в качестве крема для рук, он не выражает никакой враждебности к серной кислоте как таковой; он просто выражает свое мнение о том, что ее применение иногда неуместно.
В задачу данного исследования не входит определение того, какая программа – социализма или либерализма – более пригодна для реализации цели, общей для всех политических и социальных стремлений, т. е. счастья и благополучия людей. Мы лишь пытаемся выяснить роль либерализма и антилиберализма – социалистического или интервенционистского толка – в развитии событий, приведших к установлению тоталитаризма. Поэтому мы можем ограничиться кратким рассмотрением социально-политической программы либерализма и того, как он работает.
Фокусом экономической системы, основанной на частной собственности на средства производства, является рынок. Работа рыночного механизма заставляет капиталистов и предпринимателей вести производство так, чтобы удовлетворять желания потребителей настолько хорошо и дешево, насколько позволяют качество и количество наличных материальных ресурсов и рабочей силы, а также данное состояние технологических знаний. Когда капиталисты и предприниматели не могут справиться с этой задачей и производят товары низкого качества или слишком дорогие или не те товары, которые нужны потребителю, они несут убытки. В этом случае, если они не изменят свои методы, чтобы лучше удовлетворять требования потребителей, в конце концов они будут вытеснены с занимаемых позиций капиталистов и предпринимателей. Их место займут другие люди, умеющие лучше услужить потребителям. В рыночном обществе работа ценового механизма делает потребителей высшей инстанцией. Через уплачиваемую ими цену и количество покупок они определяют количество и качество производимых товаров. Они непосредственно определяют цены потребительских товаров и тем самым косвенным образом определяют цены всех материальных факторов производства и заработную плату всех работающих.
В рыночном обществе каждый служит всем своим согражданам, и каждый получает услуги от них. Это система взаимного обмена товарами и услугами, где каждый и отдает и получает. В этом непрестанно крутящемся механизме капиталисты и предприниматели являются слугами потребителей. Потребители – господа, капризы которых диктуют предпринимателям и капиталистам направление инвестиций и методы производства. Рынок отбирает предпринимателей и капиталистов и устраняет тех, кто не справляется со своими задачами. Рынок – это демократия, в которой каждый грош дает право голоса, и где голосование повторяется ежедневно.
Поделиться книгой: