Помоги проекту - поделись книгой:
Я как можно громче выкрикиваю лишь одно слово: «КЛЮЧИ!»
У меня звенит в ушах от собственного крика. Из «аквариума» выходит Тони. Вероятно, он понял, что я встревожена, потому что мчится ко мне так быстро, что чуть не врезается в стену. Он подает мне связку. Я вставляю ключ в замок и давлю на тяжелую холодную ручку двери камеры. Момент, пока дверь со скрипом открывается, кажется мне вечностью. Я забегаю внутрь и падаю на колени рядом с Фрэнсин. Мое лицо оказывается на одном уровне с ее.
Ее выпученные глаза умоляюще смотрят на меня. Красивый шарф туго завязан на шее. Настолько туго, что закручивается и утолщается, когда я пытаюсь просунуть под него пальцы. Я слышу, как Тони зовет сержантов, и эхо его низкого голоса раздается у меня в ушах. Топот ботинок, крик Тони, рев сигнала тревоги – все это сливается в единую звуковую волну.
Для меня все стихает, когда мои пальцы утопают в мягкой коже шеи Фрэнсин. Я слышу лишь ее тяжелые вдохи, ее последние вдохи, когда она падает на меня. Напрягшись всем телом, я держу ее, но тут подбегает Тони и поднимает ее. Он садится на кровать и кладет ее перед собой. Пока он перемещает девушку, ее конечности болтаются, как у страшной куклы чревовещателя. Я падаю перед ними на колени, пытаясь сдвинуть ткань с передней стороны ее шеи и ослабить давление на трахею. Хрящи ее трахеи трутся о мои костяшки, когда мне все же удается проникнуть под шарф. Она хрипит. Это резкий и страшный звук. Ее выпученные глаза, налитые кровью, прикованы ко мне.
Я пытаюсь просунуть пальцы под шарф, туго затянутый вокруг шеи Фрэнсин, и слышу ее тяжелые вздохи, слишком похожие на последние.
Спаси меня.
Кожа над затянутым шарфом начинает превращаться из красной в фиолетовую. Я должна действовать быстрее. Хватаю пластиковый нож на ключах и пытаюсь просунуть лезвие под натянутую ткань. Я чувствую, как тело девушки напряглось, и понимаю, что причиняю ей боль. Я вижу, как на ее шее начинает образовываться синяк, но, если не разрежу шарф, она умрет. Мне кажется, что проходит вечность, пока мне наконец удается натянуть шелк на лезвие. А вдруг это не поможет? Должно помочь. Я забываю обо всех своих сомнениях и с силой прижимаю материал к лезвию.
У меня не получается все сделать мгновенно. Материал не рвется, и в течение нескольких страшных секунд я думаю, что все бесполезно и мы ее потеряем. А затем шелк вдруг начинает расползаться, и я быстро вожу лезвием туда-сюда, чтобы окончательно разрезать неподатливую ткань. В итоге от шарфа остается лишь ниточка, которая разрывается на истерзанной шее. Девушка падает мне на руки и делает глубокий вдох, наполняя воздухом свои отчаявшиеся легкие. Мне кажется, что это самый прекрасный звук на свете. Я убираю потные волосы с ее лба и продолжаю сидеть на холодном бетонном полу камеры.
– Скорая помощь уже в пути. Оставайся тут до ее приезда, – говорит сержант Дебден. Я киваю и бросаю взгляд на его бледное искаженное лицо. Я не успеваю понять, отражается ли на его лице раскаяние, потому что он быстро расправляет плечи, разворачивается и идет к своему столу. Отличная работа, констебль. Ты спасла человеку жизнь.
Я осторожно помогаю Фрэнсин подняться и сесть на край койки. У меня дрожат руки, и я прячу их за спиной. Адреналин курсирует по моим венам. Я смотрю на ее распухшую шею. В тех местах, где я пыталась просунуть рыбный нож под шарф, остались ярко-красные следы. Там, где побывали мои пальцы, видны царапины от ногтей. На месте шарфа образовался большой темный синяк. Стоять рядом с Фрэнсин мне кажется слишком формальным, поэтому я сажусь на другой конец длинной деревянной койки. Обычно я легко нахожу слова ободрения, но сейчас в моей голове пустота. Фрэнсин всхлипывает и вытирает нос кулаком.
– Простите, – говорит она хрипло.
Я начинаю говорить ей, что все нормально и я рада, что она осталась жива.
– Я не собиралась… Понимаете, я не пыталась… – она замолкает и кладет трясущуюся ладонь на голову. Она закрывает глаза и, содрогаясь всем телом, тяжело вздыхает. – Я не знаю, зачем сделала это.
Я пытаюсь показать ей, что все понимаю. У всех нас бывают моменты одиночества и отчаяния, когда мы больше всего на свете хотим, чтобы кто-то обратил на нас внимание и пришел на помощь. В такие моменты мы думаем о немыслимом. А еще мне хочется прокричать ей: «Какая же ты глупая!» Понимает ли она, насколько близка была к смерти? Я представляю, как сообщала бы ее близким о самоубийстве. Представляю бесконечные вопросы, расследование и газетные заголовки вроде «Срочное сообщение! Еще одна смерть в изоляторе». Представляю, как была бы шокирована общественность, когда узнала бы о юном возрасте умершей и увидела ее красивое лицо в газетах. Многие бы подумали: «А ведь это могла быть наша дочь!» Это не преступница, а молодая девушка, чья жизнь, полная возможностей, могла оборваться в результате небрежности. Я представляю, что ее фиолетовое лицо с выпученными глазами могло бы пополнить ряды тех мертвых, которых мне довелось увидеть. Закрывая глаза по ночам, я видела бы еще одно лицо.
Я не могу избавиться от мыслей, что было бы, если бы мы не спасли Фрэнсин. Если бы пришлось сообщать родителям и общественности о ее самоубийстве в изоляторе.
Но она не умерла. Мы спасли ее. Я спасла ее.
Я скольжу к ней по обернутому полиэтиленом матрасу и обнимаю ее дрожащие плечи.
– Все хорошо, – бормочу я.
Она кивает, и из ее опухших глаз капают слезы. Она дышит регулярно, но каждый вдох сопровождается хрипом. Я думаю об отекших тканях ее горла и молюсь, чтобы ее состояние оставалось стабильным до приезда скорой. Отек поврежденных тканей может перекрыть трахею. Не знаю, сколько мы уже так сидим. Я внимательно наблюдаю за каждым изменением в ее искаженном дыхании. Вдруг поднимаю голову и вижу врачей, входящих в камеру. Чувство облегчения, которое теперь испытывают все в изоляторе, ощущается чуть ли не физически. Профессионалы прибыли. Ее отвезут в больницу, и она останется жива. Мы можем расслабиться.
Я сжимаю ее руку и ухожу, чтобы не мешать врачам делать свою работу. Иду прямиком на кухню и жадно выпиваю стакан прохладной воды. Я вытираю пот со лба и глубоко дышу. Уже собираюсь вернуться к Фрэнсин, но меня замечает сержант Дебден.
– Задержанного из третьей камеры нужно отвести к телефону, – говорит он. По его виду сложно определить, повлияло ли на него произошедшее.
– Поняла, сержант.
Я киваю ему и поворачиваю в сторону камер. Я долго смотрю в направлении камеры Фрэнсин, прежде чем выполнить распоряжение. Выше голову, иди вперед.
Я иду по коридору, ведущему к мужским камерам, и начинаю доставать ключи. Вдруг у меня перед глазами проплывает задыхающееся лицо Фрэнсин. Я понимаю, что до сих пор дрожу, и останавливаюсь на полпути, чтобы прийти в себя. Прислоняюсь к стене, и на меня накатывает волна безысходности. Я смотрю на пустую камеру. Из нее исходит запах хлорки, мочи и перегара. Вижу холодный кафель и унитаз без сиденья. За дверьми других камер стоит обувь и висят ремни. Чувство отчаяния от того, что не могу выбраться из этой дыры, охватывает меня. Я думаю о детях, которые здесь заперты: да, они воруют, но это все равно дети. Какая жизнь привела их сюда?
Я трясу головой, чтобы отогнать все эти мысли. Шаркаю ботинками по полу, пока выбираю нужный ключ. Затем царапающий звук заставляет меня обернуться, и я понимаю, что остановилась рядом с М10.
Я долго не могу прийти в себя, поэтому не сразу понимаю, что остановилась в самом неподходящем месте: возле камеры агрессивного задержанного, нападающего только на женщин.
Диксон.
Через металлическую дверь доносится его голос:
– Что случилось, маленькая девочка? Устала играть с большими мальчиками?
Судя по звуку, он стоит прямо у двери. Я представляю, как он прижимается к двери, находясь всего в метре от меня. У меня живот сводит от страха, и я прижимаю ко рту обе руки. Я знаю, что он не видит меня. Окошко на его двери закрыто заслонкой. Вероятно, он услышал. Я пытаюсь вспомнить, издавала ли какие-либо звуки. Может, громко дышала? Как он понял, что я расстроена?
Он ничего не знает. Он просто старается задеть тебя. Держись.
Я распрямляю спину и развожу плечи. У меня горят щеки, и я со злостью понимаю, что он заставил меня испытать стыд. Мне стыдно за то, что боюсь его. Из его камеры опять раздается шорох, и он говорит:
– Я знаю, что ты здесь, девочка. Я чувствую запах твоих духов.
Я открываю рот, но не могу ничего сказать. Стою с открытым, как у рыбы, ртом и чувствую, как во мне закипает злоба.
– Я знаю, что ты здесь, – повторяет он протяжно, и мое тело покрывается мурашками. – Не притворяйся, что тебя нет. Я слышу тебя. Или ты считаешь меня тупым?
Я не знаю, что побуждает меня ответить ему. Раньше меня никогда не трогали слова задержанных, и я ни разу не тешила их самолюбие ответом. Не знаю почему, но именно в этот момент я не могу сдержаться.
– Да, я считаю тебя тупым, черт возьми, – я говорю очень тихо, почти шепотом, но Диксон все слышит.
– Ты, тварь поганая!
После этих слов я отпрыгиваю, потому что дверь камеры начинает вибрировать от его мощных пинков. Он хочет добраться до меня. К своему удивлению, я испытываю какое-то черное удовлетворение. Он ревет от ярости, а я поворачиваюсь и иду к М7. Спокойно поднимаю заслонку окна и вижу, что мистер Трангмир сидит на своей койке. Удостоверившись в том, что он не проявляет агрессии, я открываю дверь.
– Вы хотите позвонить? – улыбаюсь я милейшей из улыбок.
Трангмир шаркает к двери и сразу поворачивает направо. Он знает дорогу. Я провожаю его к телефонам, и, когда мы проходим мимо дребезжащей двери Диксона, Трангмир качает головой и бормочет:
– Похоже, кто-то недоволен.
– Это точно, – улыбаюсь я.
Когда мы проходим мимо регистрационной стойки, я смотрю, как Фрэнсин уводят врачи скорой помощи. Позднее я узнаю, что ее отпустили под залог. Это проще, чем посылать полицейского дежурить в больнице, поскольку сотрудников полиции на улицах и так не хватает. Ей предъявят обвинение в вождении в нетрезвом виде через несколько недель.
Переодеваясь в конце смены, я снова мысленно возвращаюсь к той миниатюрной девушке. Иногда жизнь от смерти отделяют всего несколько секунд. Было ли просто везением, что я заглянула в ее камеру именно в тот момент?
Я не верю в Бога, но иногда, когда думаю о ситуациях вроде той, что произошла с Фрэнсин, когда пергаментная бумага жизни может оказаться разорвана всего одним острым гвоздем, понимаю, что жизнь – это не просто биология.
Сегодня я спасла чью-то жизнь. Именно ради этого я стала полицейским.
На часах 22:30, и я вздыхаю, глядя из окна третьего этажа на черное лондонское небо. Я понимаю, что вернусь к маме и папе только после полуночи, и мое тело обмякает, когда я представляю свою уютную постель. А затем мне в голову приходит интересная мысль: «Сегодня ты спасла чью-то жизнь». Я расправляю плечи и поднимаю голову. Вдруг мне становится все равно, как далеко я нахожусь от постели и насколько сильно ноют у меня ноги. Я наконец это сделала. Сделала то, ради чего выбрала эту профессию. Благодаря мне чья-то дочь вернется к родителям.
04. Уормвуд-Скрабс
Я с силой захлопываю дверь и проворачиваю старый замок. Скрежет металла по металлу больше не заставляет меня морщиться. Уже 23 июля 2005 года, и я проработала в Службе столичной полиции девять месяцев. Формально я все еще стажер, а не полноценный констебль, но несомненно, выполняю все его обязанности. Прошло две недели и два дня с террористических атак на транспортную систему Лондона, в результате которых погибли пятьдесят два человека. Я подхожу к зеркалу и застегиваю жилет с эмблемой Службы столичной полиции. Всего два дня назад должен был произойти очередной террористический акт, который не удался, потому что бомбы не сдетонировали. У меня под глазами большие темные круги. Я поправляю галстук, чтобы он располагался прямо в центре воротничка. С 7 июля я практически живу на работе, но я не против. Никто не против на самом деле.
Я смотрю на часы: 20:30. До прошлого вечера я думала, что сегодня мне предстоит работать в вечернюю смену. Я должна была ездить по вызовам с 14:30 до 22:30 в своем боро. Однако сейчас смены меняются быстро. Мне сообщили, что я буду работать в ночную и отправлюсь в Уормвуд-Скрабс. В парке нашли подозрительный рюкзак. Должно быть, в нем что-то опасное, раз туда направляют целый фургон полицейских. Я беру сумку и иду к лестнице. Спускаюсь через две ступеньки и выхожу во двор, где уже ждет автомобиль. Я улыбаюсь инспектору и радуюсь про себя, что на смене именно он. Ночные смены в фургоне с инспектором-бюрократом – то еще веселье. Сержант мне тоже нравится. Мое настроение поднимается. Всего нас восемь: инспектор, сержант и шесть констеблей. Мы с другими констеблями забираемся в машину и выбираем, куда сесть, – мест много. Такие фургоны рассчитаны на крупных полицейских со щитами и в касках, которые обычно следят за порядком на общественных мероприятиях. Металлические решетки закрывают ветровое стекло и окна на задних дверях. Сегодня в них нет никакой необходимости. Я стряхиваю крошки чьего-то обеда со своего сиденья и усаживаюсь. Обед и ужин полицейские называют закусками. А если кто-то везет «тело», это значит, что полицейский арестовал человека, а не нашел труп. Преступников называют «шлаки». Забавно, но такому нас не учили в Хендоне. Я использую эти слова, чтобы вписаться, но дается это нелегко.
Я наступаю на пустые пакетики из-под чипсов и встряхиваю головой от отвращения. Чехлы на сиденьях, которые используются уже много лет, лоснятся и покрыты пятнами. Ремни безопасности жалко свисают – ими пользуются редко. Внутри фургона душно и немного пахнет потом. Я единственная девушка в команде, и все начинают ругаться матом еще до того, как мы успеваем выехать.
Сержант садится за руль, а инспектор занимает переднее сиденье. Когда мы направляемся в сторону Западного Лондона, я стараюсь сдержать зевок. На мне пуленепробиваемый жилет, и я чувствую, как по спине текут струйки пота. Я смотрю на дорожное движение и гадаю, куда направляется каждый водитель. Готова поспорить, что никто не них не едет работать с бомбой. Уже не в первый раз я думаю о том, насколько хороша моя работа. Не просто хороша, а великолепна, черт возьми. Ничто не сравнится с быстрой ездой по Лондону в полицейском автомобиле. Голос инспектора возвращает меня в душный интерьер фургона.
– Итак. Все знают, куда мы едем?
В ответ раздается бурчанье.
Инспектор закатывает глаза:
– Да вы просто полны энтузиазма!
Мне нравится его чувство юмора. Он никого не называет по имени и всегда выкрикивает либо фамилии, либо номера на погонах. Мне по душе его старомодный подход. В отличие от многих его сверстников, он нашел баланс между дисциплиной и уважением.
– Для тех, кто не в курсе, в мусорном ящике в парковой зоне напротив тюрьмы Уормвуд-Скрабс было обнаружено неразорвавшееся взрывное устройство. Очевидно, смотритель парка нашел рюкзак, расстегнул его и потряс, а потом чуть не наложил в штаны, когда оттуда выпали провода и взрывчатка.
– Черт возьми! – бормочу я.
– Ты совершенно права, 215, – продолжает он. – Устройство сейчас обезвреживается саперами, и, разумеется, место его обнаружения является важным местом происшествия. Очевидно, все это может быть связано с попыткой террористического акта два дня назад, поэтому на месте работают специалисты из контртеррористического управления.
Несколько секунд в фургоне стоит тишина, а потом гомон возобновляется. Саперы, которых упомянул инспектор, – это полицейские, специализирующиеся на обезвреживании взрывных устройств. Мой пульс учащается, когда я думаю о ночи впереди. Обычно работа на месте происшествия довольно скучная, но сегодня все будет иначе. Я рада уже тому, что участвую во всем этом. Если брошенный рюкзак сможет вывести нас на террористов, то работа на месте происшествия стоит потраченного времени. Я испытываю странную гордость при мысли о том, что я одна из избранных. Cмотрю в окно и понимаю, что мы доехали до реки.
Впереди интересная ночь: вдруг нам удастся напасть на следы террористов, заложивших неразорвавшееся взрывное устройство в парке.
– Переезжаем на темную сторону, парни, – кричит сержант с переднего сиденья.
«Парни» смеются, а я даже не собираюсь напоминать, что я девушка.
– Энди, сколько времени? – говорит Джозеф. Это хороший полицейский, который работает уже много лет. До этого служил в армии. Он всегда рассказывает интересные истории. Я смотрю на него со своего места, а он ухмыляется в ответ. Энди новичок, и всего пару недель с нами. Остальные в фургоне взволнованно задерживают дыхание, ожидая реакции Энди. Это старый трюк. Я замечаю, что даже инспектор навострил уши и склонил голову в нашу сторону.
Сидя в середине фургона, я вижу затылок Энди. Он наклоняет голову, и я представляю, как он приподнимает рукав джемпера на запястье. Не делай этого, Энди. Но я знаю, что он назовет время. Вероятно, он впервые в фургоне, и рад, что к нему обратились.
– Ровно девять, Джозеф, – отвечает он. Энди поднимает голову и доверчиво улыбается Джозефу. На его невинном лице отражается смущение, когда весь фургон начинает хохотать. Я не могу удержаться. Он смотрит на меня, желая узнать, в чем дело.
– Взгляни, Энди! – я указываю на окно рядом с ним. Мы все смотрим на гигантский светящийся циферблат Биг-Бена. Это классический трюк, который проделывают со всеми новичками. Сначала его проделали со мной, а теперь и с Энди.
– Сегодня ты готовишь кофе! – смеется Джозеф и хлопает Энди по плечу.
Мы продолжаем подтрунивать над новичком, пока фургон едет по мосту. Похоже, он все принимает слишком близко к сердцу. Я смотрю в окно и зеваю, разглядывая лондонские здания. Ни одна архитектура мира не нравится мне так сильно. Старинное соседствует с современным, двух одинаковых зданий не найти. Мы ненадолго останавливаемся на Букингем-Гейт, чтобы забрать ужин, и едем дальше. Разумеется, сержант и инспектор первые копаются в коробке, а затем ее отдают нам.
– Сначала дамы! – кричу я, отбирая коробку у Энди. Обычно я мило виду себя с новичками, но когда дело касается еды, никого не щажу. Я достаю помятый сэндвич с беконом и томатами – это лучшее, на что я могу сегодня рассчитывать. К сэндвичу прилагается бутылка воды, пакетик чипсов и шоколадный батончик – не лучший ужин. Я сомневаюсь, что у нас будет возможность остановиться и съесть что-нибудь горячее. Ничто не огорчает меня так, как отсутствие хорошей еды. Я заставляю себя сосредоточиться на том, что мы делаем и почему. Это помогает мне не терять позитивный настрой.
Наша задача – поиск улик. Сосредоточившись на задании, я стараюсь отвлечься от чувства голода и расспрашиваю саперов, которые обезвреживали бомбу.
Наконец мы приезжаем в Уормвуд-Скрабс. На часах 21:30, а мы должны начать только в 22:00, поэтому нужно как-то убить полчаса. Большую часть этого времени я хожу хвостом за саперами. Расспрашиваю их о находках и пытаюсь выглядеть классной, хотя мне хочется кричать: «Вы, ребята, такие клевые!» Я рассматриваю их рабочую одежду и снаряжение. Разумеется, они все бывшие военные, и Джозеф знает о них гораздо больше, чем я. Я внимательно слушаю все, что они говорят, впитывая каждую мелочь. Они обезвредили бомбу, и теперь мы будем искать улики. Через некоторое время саперы собирают свои вещи и уносят в фургон. Ночью не будет ничего интересного, только мы и бомба.
– Желаю весело посидеть с бомбой! – смеется один из саперов, садясь в фургон. – Она абсолютно безопасна, но тыкать в нее все равно не стоит, хорошо? – он подмигивает мне и громко захлопывает дверь. Я слышу приглушенный смех, когда фургон отъезжает. На секунду меня охватывает зависть, ведь они едут к своим теплым постелям. На улице становится прохладно, когда последние лучи летнего солнца скрываются за многоэтажными домами вокруг нас. Потирая руки, я возвращаюсь к нашему фургону.
– Теперь, когда 215 закончила флиртовать, – инспектор строго смотрит на меня и продолжает, – нам нужно организовать два пункта. Первый будет располагаться в этом переносном здании, – он, словно регулировщик на дороге, указывает открытой ладонью на обшарпанное мобильное здание у входа в парк. – Второй пункт будет непосредственно у взрывного устройства.
Затем говорит сержант:
– Я все устроил так, чтобы каждый из нас мог час дежурить и два часа отдыхать. Надеюсь, у нас будет возможность немного поспать между сменами. Я знаю, что мы все завтра работаем.
Нам всем нравится эта идея. Мы были предупреждены, что нас, вероятно, ждет двенадцатичасовая смена, поэтому возможность немного расслабиться радует. Конечно, когда сержант говорит «мы», он имеет в виду только нас, констеблей. Они с инспектором наверняка проведут всю смену в фургоне – им на холоде работать не нужно. Это кажется настолько очевидным, что даже не подлежит обсуждению.
– 215, – рявкает сержант, – ты первая идешь в здание.
– Есть, сержант! – киваю я и иду по направлению к мобильному дому.
Его окна светятся в сумерках. Они, как и дверь, распахнуты. Я прыжками поднимаюсь по ступенькам и захожу внутрь. Комната представляет собой идеальный квадрат. Вдоль каждой стены стоят столы, которые уже завалены какими-то вещами, хотя этот дом собран всего около восьми часов назад. На столах валяются журналы, газеты, бумажные стаканчики и обертки от бургеров. Напротив полупустой коробки с пончиками сидит крупный полицейский с джемом в уголках рта. Он медленно встает, вытирает рот рукой и поднимает руки к потолку, показывая круглый живот, выпирающий из-под жилета.
– Наконец-то, – бормочет он, проходя мимо меня. Когда дежурный спускается по ступенькам, с его груди сыплется сахар. – Я все подписал, журнал на столе, – говорит он. Дом трясется, когда он сходит с последней ступени, и дверь с грохотом закрывается.
Я смотрю на беспорядок. Где именно может быть журнал? Вздыхая, я перебираю бумаги в поисках белого буклета, в котором зафиксированы все важнейшие детали о месте происшествия. Копаясь в вещах, я осознаю свою ошибку. Стоит летний вечер. На улице темно, в доме горит свет, и все окна открыты. Гигантский комар-долгоножка садится мне на лицо, и я чувствую отвратительное порхание вокруг. В доме их полно. Я могу иметь дело с грабителями, но комары-долгоножки – это уж слишком. Я громко вскрикиваю и начинаю махать руками. Хватаю газету и размахиваю ею во всех направлениях, но это не помогает, потому что комаров слишком много. Один из них садится мне на волосы, и я вся покрываюсь мурашками. Иррациональный страх толкает меня к двери. Ее заело. Открывайся, черт возьми! Я тяну дурацкую ручку в отчаянной попытке открыть дверь. Весь дом раскачивается из стороны в сторону. Мне нужно выбраться отсюда. После вечности в заполненном насекомыми аду дверь наконец поддается, и я выбегаю на улицу. Мои ноги обмякают, и я, оступившись на крыльце, падаю прямо к начищенным ботинкам инспектора.
Я смотрю на него через очки и выдавливаю улыбку. Он смотрит на меня, скрестив руки.
– 215, что ты тут устроила? – рявкает он с серьезным видом.
Тут я вижу, что все остальные стоят позади него. Джозеф сложился пополам от смеха. Я встаю, отряхиваюсь и вздыхаю.
Я никогда этого не переживу.
Через четыре часа меня будит сержант. Я поднимаю голову с грязного сиденья и протираю глаза. Чувствую засохшую слюну у себя на щеке и счищаю ее колючим рукавом своего джемпера. К счастью, внутри темно.
– Вставай, – говорит сержант и кивает в сторону улицы.
Я заставляю себя подняться и зеваю. Меня знобит. Это ужасное чувство, когда тебя тревожат во время глубокого сна. Еще хуже, когда на часах 02:00 и ты все еще в фургоне. Я накидываю легкую куртку и спускаюсь по ступенькам. Мне в голову приходит мысль, что у меня, возможно, что-то написано на лице. Такое часто случается во время ночевок в фургоне, но я слишком дезориентирована, чтобы беспокоиться по этому поводу. Я иду по лесу в ту сторону, где, как мне кажется, должна находиться бомба. Не видно ни зги. Деревья блокируют лунный свет, и я напрягаю глаза в попытке хоть что-то различить в темноте. Впереди вижу крошечный огонек. Подойдя ближе, я понимаю, что это телефон Джозефа. Его лицо подсвечивается снизу, как у вампира из фильма ужасов.
– Ты ее видел? – спрашиваю я.
– Да, конечно, – отвечает он и хлопает меня по спине. – Остерегайся комаров-долгоножек.
Его смех растворяется в воздухе, по мере того как он удаляется от меня.
Я закатываю глаза и сажусь на складной пластмассовый стул. На улице все еще довольно тепло. Используя телефон как фонарик, я нахожу журнал, кладу на колени и расписываюсь в нем. Мое лицо искривляется, когда я понимаю, что подпись напоминает каракули двухлетнего ребенка. Теперь я официально сменила Джозефа. Журнал будет использован в суде как доказательство того, что на месте происшествия не было посторонних. В подобных случаях это имеет большое значение. Ты записываешь всех, кто приходит на место: судебных экспертов, детективов и прочих специалистов. Я сомневаюсь, что сейчас кто-то может прийти, поэтому кладу журнал на брезент под сиденьем. Как только экран моего мобильного гаснет, вокруг снова становится темно. Я осматриваюсь, моргаю и жду, когда глаза привыкнут. Треск ветвей заставляет меня обернуться. Ерунда. Я корю себя за то, что боюсь темноты, но, признаться честно, сидеть среди деревьев в полной темноте действительно страшно.
Сменив Джозефа на дежурстве, я расписываюсь в журнале, где фиксируют каждого присутствующего на месте происшествия. Такой строгий учет помогает подтвердить, что посторонних не было.
Когда мои глаза привыкают к недостатку света, я начинаю различать формы предметов вокруг. Вижу палатку, установленную вокруг взрывного устройства в паре метров от меня. Ее передняя часть слегка колышется на ветру. Молния расстегнута. Жаль, что я не взяла с собой фонарь или хотя бы не одолжила его у парней. Надеюсь, света от телефона хватит. Я подхожу к палатке, засовываю в нее голову и руку с телефоном, включаю подсветку и смотрю на бомбу. Я еще ни разу не видела настоящее взрывное устройство, только на фотографиях. Это прозрачный пластиковый контейнер (иногда в таких доставляют еду на дом), внутри которого находится желтая субстанция, напоминающая картофельное пюре. Не знаю, чего именно я ожидала, но точно не этого. Я немного огорчаюсь, что не вижу на контейнере таймера. А потом у меня краснеют щеки, когда я понимаю, насколько по-детски себя веду. Я подношу телефон ближе и впервые замечаю по периметру контейнера большое количество мелких предметов. У меня сводит желудок, когда я понимаю, на что смотрю: это металлические гвозди и шурупы. Их много. Они закреплены на стенках чем-то вроде скотча.
Временно ослепленная светом мобильного, я бреду к своему стулу. Я знаю, для чего эти гвозди и шурупы: они нужны, чтобы ранить людей. Нет, не ранить, а убивать. Они закреплены на взрывном устройстве, чтобы получилась шрапнель. Они должны проникать в туловище и конечности. Причинять сильную боль. Наносить самые страшные раны. Вдруг уже ничто не кажется мне веселым и интересным: ни дежурство рядом с бомбой, ни ношение униформы, ни исполнение своих обязанностей. Меня переполняет отчаяние, когда я думаю обо всех этих несчастных людях. Они чувствуют боль? Они слышат хлопок или видят взрыв? Я закрываю глаза и надеюсь, что они просто слышат хлопок, что шок маскирует боль и что теплый свет просто тихо забирает их. Я встряхиваю головой, чтобы отогнать эти мысли.
Поделиться книгой: