Помоги проекту - поделись книгой:
Глава 5
Крестьянки и пролетарки
Прихожу я из крестьянской семьи, имеющей оседлость в летнее время в Тверской губернии Весьегонского уезда, Кисемской волости в деревне Можаево, а зимой в городе Красном Колму. Мне же было полных 15 лет, когда я, не сформировавшаяся еще женщина, отдана была моими родителями… замуж за 19-летнего крестьянина Дмитрия Федоровича Куликова, уже испорченного… Я долго ему сопротивлялась…[a] в конце концов должна была, скрепя сердце, подчиниться воле горячо любимых родителей… [РГИА. Ф. 1412, Оп. 221. Д. 204, Куликова, 1897].
Так начиналось прошение на пяти машинописных страницах, которое Евдокия Ивановна Куликова подала царю 11 июня 1897 года. В нем Куликова утверждала, что пережила практически все виды насилия, какие крестьянская семья могла уготовить женщине: брак против воли с пьющим и жестоким мужем, который ее «тиранил», плохо обращался с ней и изменял ей с другими женщинами; тесть-вдовец, который, очевидно, пытался соблазнить ее, пока муж был на военной службе. Бежав из деревни, Куликова стала зарабатывать на жизнь швеей в Санкт-Петербурге. В конце своего прошения она просила официально предоставить ей собственный вид на жительство, дающий возможность жить отдельно от мужа. К концу XIX века десятки тысяч крестьянок, воодушевившись новыми экономическими и культурными возможностями, вызывающими надежду разорвать связь с прежним укладом жизни, завалили государственные и местные власти подобными прошениями. Однако, сколь ни внушительны эти цифры, они составляют лишь ничтожную долю от более чем 80-миллионного крестьянства (около 86 % населения по переписи 1897 года), рассеянного на бескрайних просторах Европейской России. Ходатайства крестьянок об отдельном виде на жительство свидетельствовали о том, как много и как мало в то же время изменилось в их жизни.
Освобождение крепостных, начавшееся наконец в 1861 году, поразительно мало изменило в жизни большинства крестьянок. Ни условия освобождения, ни его ближайшие последствия не затронули давних патриархальных устоев деревенской жизни. Более того, в некоторых отношениях отмена крепостного права даже укрепила их, передав крестьянским институтам ту власть, которой раньше обладали дворяне. Крестьянская жизнь оставалась суровой борьбой за выживание, требующей неустанного тяжелого труда и дающей большинству крестьян лишь минимальные средства к существованию. В этой борьбе коллективное «мы» стояло выше индивидуального «я». Хотя в последующие десятилетия после отмены крепостного права долгосрочные экономические и культурные изменения, охватившие Россию, стали сказываться и на деревенской жизни, крестьяне принимали эти новшества избирательно и лишь в тех случаях, когда их преимущества были очевидны, а угрозы крестьянскому образу жизни минимальны или вовсе отсутствовали. Ни освобождение, ни последующие изменения не поколебали гендерной иерархии.
Мужчины-крестьяне сообща решали, в чем состоит благо всей общины. В результате освобождения собрание мужчин — глав домохозяйств (сход) приняло на себя ответственность за поддержание мира и порядка, а также вытекающую из этой ответственности власть. Сход же распоряжался и землей, которая была коллективной, а не частной собственностью. Сход, выделявший землю каждому двору, а также назначавший подати и выкупные обязательства, стал главным распорядителем деревенской жизни. Обычно сход выделял землю по числу взрослых мужчин. Таким образом, земля и формальная власть в обществе, если не считать исключительных обстоятельств, оставались «мужскими атрибутами» [Glickman 1984: 27].
Женская власть, в противоположность мужской, была неформальной. Как и мужчины, женщины приобретали власть с возрастом. Большуха, жена главы семьи, руководила женщинами, стоявшими ниже в домашней иерархии, распределяла работу, следила за ее выполнением и наказывала тех, кто не справился. Слова большух имели вес в обществе, где залогом чести оставалась репутация, которую женские разговоры могли создать или разрушить. Старшие женщины, обладающие необходимыми навыками, были целительницами или акушерками (бабками) и принимали практически все роды в деревне. В отличие от крестьян-мужчин, которые занимались ремеслом, продавали в деревне плоды своего труда и получали оплату наличными (например, кузнецы и плотники), знахарки и повивальные бабки обычно брали вознаграждение натурой: буханку хлеба, несколько яиц, отрез ткани. Тем не менее бабки занимали в деревенском обществе почетное место[87].
То, что положение женщин в общине могло открывать им определенные возможности, ясно видно из тех случаев, когда женщины защищали свою общину от внешних угроз. Возьмем, к примеру, поведение женщин деревни Архангельской Вятской губернии. В октябре 1890 года вся деревня поднялась против полиции, чтобы не дать ей провести инвентаризацию и конфискацию движимого имущества сельчан, не уплативших податей. Женщины оказались в числе самых ярых бунтовщиков. Одна из них облила полицейского грязью, а другому грозила палкой; еще одна женщина ударила полицейского. Две женщины толкали полицейского в грудь, третья сорвала еще у одного шарф с шеи, а толпа крестьян, окружившая незваных гостей, называла их ворами и разбойниками. Полиция была вынуждена поспешно, хотя и временно, отступить. Размахивая мотыгами и вилами, женщины бросались на полицейских, пытавшихся конфисковать деревенское имущество. Активно проявляли себя женщины и в других подобных случаях. Они преграждали дорогу своими телами, чтобы воспрепятствовать обследованию спорных земель. Женщины с топорами в руках присоединялись к мужчинам, вырубавшим деревья в помещичьих лесах. В первые десятилетия после отмены крепостного права женщины часто играли заметную роль в защите семьи и общины[88].
Рис. 7. Заготовка сена. Предоставлено библиотекой Конгресса США
Однако защитить самих себя или утвердить себя как личность большинству женщин было труднее, и, насколько можно судить, мало кто из них предпринимал такие попытки. Необходимость коллективного выживания обуславливала выбор женщин, определяла их жизнь и жизненные циклы. Пока семья составляла основную производственную единицу, брак (в том числе повторный) оставался экономической необходимостью и ожидаемым образом жизни. Молодежь пользовалась уже несколько большей свободой в выборе супругов, чем во времена крепостного права: ухаживание превращалось в увлекательную игру, а в некоторых деревнях юноши и девушки даже сходились в пары и проводили ночь вместе — нечто вроде практики бандлинга, широко распространенной в колониальной Америке. Окончательное решение, однако, оставалось за родителями, которые превыше всего ставили интересы своей семьи. Возьмем случай Евдокии Куликовой, чьи обедневшие родители-крестьяне, желая обеспечить ее финансовое благополучие, а возможно, и свое собственное, устроили брак дочери с Дмитрием, отпрыском зажиточного семейства. Выбор невесты для Дмитрия затрудняла дурная репутация, которую он уже успел приобрести в деревне. Родители надеялись, что женитьба на порядочной и трудолюбивой девушке заставит его остепениться, а семья к тому же получит дополнительную работницу. Почти поголовные, ранние и патрилокальные браки по-прежнему оставались нормой. Большинство женщин выходило замуж до 22 лет; к 50 годам только 4 % крестьянских женщин оставались незамужними[89]. Некоторые из этих старых дев отказывались выходить замуж по религиозным соображениям — одна из немногих причин, к которым сельские жители относились с уважением. Эти женщины, называемые в народе черничками (из-за темной одежды, которую они обычно носили), жили одни в избах на окраине села. Соблюдая обет безбрачия и проводя жизнь в молитве, они зарабатывали свое скудное пропитание прядением, ткачеством, сдачей жилья внаем посуточно или приготовлением умерших к погребению и чтением над ними Псалтири. Они, как и овдовевшие женщины — главы домохозяйств, пользовались уникальной свободой от мужской власти.
Однако большинство всю жизнь оставалось в прямом подчинении мужской воле. Считая женщин потенциальными своевольницами и разрушительницами, крестьяне были убеждены, что женщина нуждается в мужском контроле. Обычай предоставлял мужу право «учить» жену, при необходимости силой, если та согрешит или проявит непослушание. «Чем больше жену бьешь, тем щи вкуснее», — гласила народная поговорка. Непристойное или развратное поведение женщины грозило запятнать честь семьи; сварливые или вечно недовольные жены могли нанести ущерб ее финансовому благополучию. Если многопоколенные семьи разделялись раньше положенного, крестьяне обычно приписывали это бабьим сварам или стремлению молодой жены выйти из-под власти свекров. Когда семейное благополучие и интересы женщины вступали в противоречие, деревенские власти почти всегда оказывались на стороне семьи.
Такая расстановка приоритетов видна из постановлений волостных судов, введенных правительством в 1864 году для разрешения споров между крестьянами на основе общего права. В отличие от судов, учрежденных судебной реформой 1864 года, где председательствовали образованные мужчины, в волостных судах судьями выступали сами крестьяне. В отношении прав женщин в браке крестьянские и официальные суды зачастую выносили очень разные решения. Историки обнаружили, что в течение первых десятилетий после своего создания пореформенные суды часто выносили решения, расширявшие права женщин. Еврейским женщинам они помогали отстоять их права на алименты и имущество, в которых им до тех пор было отказано, и тем самым делали развод более дорогим и сложным предприятием для мужчин. Защищали эти суды и права крестьянок. Ближе к концу XIX века Государственный Сенат, исполнявший по сути функции Верховного суда, стал выносить постановления, позволявшие расширить перечень оснований, по которым крестьянки могли уйти от жестокого или нерадивого мужа. Это давало судам, как обычным, так и крестьянским, дополнительные возможности удовлетворять подобные женские ходатайства.
Противоположность этим тенденциям представляли собой решения волостных судов, куда чаще всего обращались крестьянки. Правда, крестьянские женщины и тут добивались значительных успехов, когда стремились защитить свои права собственности от чьих-то посягательств. Однако гораздо менее успешными были их попытки оградить себя от физического насилия со стороны мужа. Во многих делах об избиении жен, которые рассматривались волостными судами, речь шла о поистине чудовищном обращении: муж привязывал жену к телеге вместе с лошадьми, бил ее кнутом и заставлял бежать всю дорогу обратно в деревню; муж безжалостно избивал жену железным инструментом и прочее. Однако даже в тех случаях, когда женщина могла представить доказательства ужасающей жестокости, приведя необходимых свидетелей, суд чаще всего наказывал мужа отсидкой в карцере, штрафом или поркой. После этого жену обязывали вернуться в его дом и призывали мужа впредь обращаться с ней должным образом. Изредка волостной суд или деревенский старейшина могли удовлетворить просьбу женщины и дать ей разрешение жить отдельно; в таких случаях от нее обычно требовали выплатить определенную сумму денег (оброк), которая позволила бы семье мужа нанять на ее место работницу[90]. Выживание семьи оставалось для общины наивысшим приоритетом.
Даже благополучие младенцев стояло на втором месте. Вследствие этого процент младенческой смертности у русских крестьян был необычно высок, даже по сравнению с их соседями — мусульманами-татарами, отчасти потому, что русские матери, в отличие от татарских, не были избавлены от полевых работ даже на то время, пока кормили детей грудью. Летом, уходя на работу в поле, русские женщины обычно оставляли своих младенцев дома, на попечение стариков или маленьких детей, чтобы те, когда малыш проголодается, накормили его соской (завернутым в тряпку пережеванным хлебом или зерном), которая быстро протухала в жаркую погоду. В результате желудочные болезни уносили «поразительное количество» деревенских детей[91]. В период с 1887 по 1896 год детская смертность в европейской части России составляла 432 случая на 1000 живорождений. Однако, когда врачи в конце XIX века попытались улучшить эти условия, они столкнулись с сопротивлением крестьянок. С помощью научных брошюр, ориентированных на крестьянскую аудиторию, врачи проводили кампанию в том числе против широкого использования соски и родовспоможения с помощью «отсталой» деревенской повитухи. Однако эта кампания потерпела крах, столкнувшись с взаимозависимостью и поддержкой среди крестьянских женщин: эта поддержка каким-то образом уживалась с конфликтами, иногда разрывавшими семью. Молодая женщина, когда ей приходило время рожать, обычно обращалась за помощью и советом к старшим женщинам своей семьи. Когда советы специалистов-медиков приходили в противоречие с методами женской родни, матери отвергали мнение специалистов. В результате врачи, пытавшиеся изменить укоренившуюся практику, потерпели поражение в этой борьбе.
И все же в первые десятилетия после отмены крепостного права замкнутость крестьянской жизни стала постепенно давать трещину. Работа по распространению народной грамотности принесла в деревню внешние культурные влияния; растущая денежная экономика отражалась на сфере потребления и характере труда. Однако крестьяне приспосабливались к этим изменениям осторожно и избирательно, и касались они в гораздо большей степени мужчин, чем женщин.
Хороший пример — образование. После отмены крепостного права количество школ в деревне неуклонно росло. С 1856 по 1896 год количество начальных школ выросло с 8227 до 87 080, а количество учеников — приблизительно с 450 000 до 3,8 миллиона, что составляло 3,02 % населения. Однако, хотя доля учениц тоже выросла с 8,2 до 21,3 %, девочки все же оставались в явном меньшинстве. Признавая грамотность необходимой для будущего сыновей, давать образование дочери большинство родителей-крестьян считали блажью. «К чему девку учить читать и писать? — рассуждали они. — Солдатом ей не быть, в лавке не торговать, а книжки читать крестьянкам некогда, это дело господское». «Посылать ее в школу — только деньги тратить, а если дома оставить, она будет зарабатывать». Крестьяне считали, что девочке достаточно приобрести традиционные навыки — например, умение ткать и вязать. Результаты такого подхода отражались в показателях грамотности. В конце XIX века читать и писать по минимальным нормам царских переписчиков умело менее 10 % крестьянок — при более четверти грамотных крестьян-мужчин. Однако даже такой низкий уровень грамотности представлял собой прогресс по сравнению с прежними временами, и в младших возрастных группах эти показатели росли. Нежелание крестьян отправлять дочерей в школу преодолевалось медленно. К 1911 году, когда количество учащихся начальных школ достигло более 6,6 миллиона (4,04 % населения), доля девочек составляла немногим менее трети[92].
Распространение денежной экономики после отмены крепостного права тоже повлияло на людей по-разному в зависимости от пола. Для женщин оно означало прежде всего перемены в сфере потребления: они стали носить яркие шерстяные или шелковые платья, дорогие шали, пояса и кожаную обувь, а в особых случаях даже шляпы. Фабричная одежда и городская мода все явственнее становились маркером престижа в деревне. Девушки, вошедшие в брачный возраст, иногда устраивались на сезонную летнюю работу, чтобы позволить себе одеться по-городскому. Но изначально чаще всего участвовали в рыночной деятельности, как организованной, так и индивидуальной, не женщины, а мужчины. Крестьяне испытывали растущую потребность в деньгах — для уплаты податей и выкупа земли, а также для покупки товаров массового спроса: керосина, гвоздей, чая, сахара или одежды для дочерей. Все больше крестьян в дополнение к сельскому хозяйству или вместо него занимались другими промыслами, особенно в прилегающих к Москве областях — так называемом центральном промышленном регионе. Некоторые мужчины работали дома, в своих избах, но все чаще уезжали, оставляя землю на жену. Муж приезжал по большим праздникам или в неприбыльный сезон и часть своего заработка отсылал домой. Поскольку женам в отсутствие мужей приходилось иметь дело с местными властями и вести переписку с мужьями по домашним делам, грамотность приобрела важное значение. В тех районах, где миграция мужчин была частым явлением, уровень грамотности женщин был заметно выше среднего. Но такие женщины взаимодействовали с рынком в основном через посредство мужчин. «Любезный мой супруг… ты спрашиваешь о нужде; нужды у меня нет и денег нет. Если надумаешь ехать в деревню, то вези денег на расход, а если останешься зимовать в Питере, то побольше пришли денег, да гостинцев, о которых я тебе писала раньше, чтобы нам не так скучно было… Милый мой супруг… привези с собой чаю», — писала жена мужу-переселенцу в 1880-х годах [Engel 1994а: 42].
В некоторых отношениях отсутствие мужчин осложняло жизнь женщин. Если жена оставалась в доме свекров, конфликтные отношения могли обостриться, как это произошло в семье Куликовых. Если жена жила отдельно, на ее плечи целиком ложилось бремя сельскохозяйственных работ и домашних обязанностей. Помимо привычной работы в поле и по дому, ей приходилось выполнять и работу мужа, в том числе пахать, что было очень тяжело физически. Но с другой стороны, в чем-то жизнь женщины могла и улучшиться. В тех селах, где значительная часть мужчин не жила дома, избиения жен стали реже и более жестко осуждались односельчанами. Как и в казачьих станицах Донской области, где в отсутствие мужчин, несущих воинские обязанности, женщины оставались на хозяйстве, зависимость мужчин-крестьян от женского труда давала женщинам необычайную степень независимости[93]. Некоторые даже брали деревенские дела в свои руки. В тех деревнях, где значительное число мужчин — глав семей уходило на заработки, их жены могли участвовать в решениях схода — института, как правило, исключительно мужского. Как писал один сельский корреспондент, женское право голоса было и необходимо, поскольку мужчины отсутствовали, и справедливо, поскольку вся работа лежала на женщинах [там же: 54]. Если семья не могла обойтись без женского заработка, женщины поначалу старались найти работу поближе к дому.
Многие из тех ремесел, которыми женщины занимались у себя в избе — например, изготовление домотканого льняного и конопляного полотна на продажу, выкармливание детей из воспитательных домов в Москве или Санкт-Петербурге и уход за ними, — были продолжением той работы, которую они выполняли испокон веков. Работа в крестьянском хозяйстве теперь, когда результаты ее шли на продажу, придавала женскому крестьянскому труду новое значение. Десятилетия, последовавшие за отменой крепостного права, ознаменовались быстрым ростом числа женщин и девочек, работавших по найму подобным образом — некоторые начинали с шести лет. Безвыездно жившие в деревне крестьянки представляли собой безграничный резерв дешевой рабочей силы. Сидя в избе, они наматывали хлопчатобумажную нить на катушки для фабрики или шили лайковые перчатки, или скручивали трубки для папирос из материалов заказчика, который платил им за работу, а потом продавал готовую продукцию. Даже независимые мастерицы, например кружевницы и вязальщицы, часто зависели от посредников, когда речь шла о сбыте товаров.
Во многих отношениях эти женщины получали все худшее из обоих миров. Промежуточное положение между домохозяйством и рынком делало их уязвимыми для эксплуатации со стороны посредников или, гораздо реже, посредниц (часто вдов), которые пользовались неспособностью других женщин уйти из дома в поисках лучшей доли. Статус женщин в доме их скромный финансовый вклад в семейное благосостояние тоже не повышал сколько-нибудь заметно[94]. Связанные с рынком, поскольку их деятельность приносила доход, они тем не менее работали в рамках традиционного патриархального хозяйства. Часто в подобном же положении оказывались даже те десятки тысяч крестьянок, которые работали на близлежащих фабриках. Почти две трети российской промышленности, бо́льшая часть которой относилась к текстильному производству, располагались в деревнях или поблизости от них. Во Владимиро-Костромском текстильном регионе к северо-востоку от Москвы женщины к концу XIX века составляли более 40 % сельской промышленной рабочей силы. Однако трудовой цикл большинства крестьянок по-прежнему определялся семейными нуждами. Женщины работали на фабрике, пока были молоды и одиноки, и увольнялись после замужества или после родов, если только в доме не было пожилых женщин, которые могли бы взять на себя воспитание детей. Часть своего жалованья женщины неизменно отдавали главе семьи. Пока женщины жили в деревне или около, их жизнью руководили все те же патриархальные устои. Подавляющее большинство крестьянок никогда не отваживалось отлучаться далеко от дома.
Однако растущее меньшинство крестьянских женщин все же уезжало искать счастья в других местах. Многие из них действительно нуждались в деньгах — либо для себя, либо, чаще, чтобы помочь оставшимся дома родным. Зарабатывать деньги в деревне становилось все труднее. Товары, которые женщины когда-то изготавливали вручную, стали производить на фабриках, вследствие чего они упали в цене, так что теперь на них можно было заработать сущие гроши. Незамужним пожилым женщинам и вдовам уехать было относительно легко, поскольку они были самыми маргинальными членами деревни. Для девушки на выданье или замужней женщины препятствий было гораздо больше. Женское целомудрие оставалось важным для чести семьи. Освободившись от патриархального контроля деревенского уклада и пристального надзора односельчан, женщина могла поддаться сексуальному искушению, могла «невольно» пасть[95]. Замужние женщины должны были получить разрешение мужа на отъезд, а если у них были дети, обычно оставляли их на чье-то попечение.
В большинстве случаев женщины уезжали не одни. Женщины из одной деревни или района могли объединяться в артели и вместе ездить работать на чужих полях, рубить торф на подмосковных болотах, делать кирпичи, собирать табак или выполнять множество других низкооплачиваемых и изнурительно тяжелых работ. Женщины, работавшие круглый год, чаще всего нанимались домашней прислугой, как это сделала Евдокия Куликова, впервые уйдя от мужа. Как и большинство женщин-мигранток, Куликова сначала поехала туда, где у нее были знакомые, — в Красный Холм. Затем перебралась в более крупный город, что тоже было распространенным явлением. К началу ХХ века женщины составляли значительное меньшинство переселенцев из крестьян как в Санкт-Петербурге, так и в Москве. Однако, в отличие от Куликовой, бо́льшая часть женщин-мигранток проводили в городе несколько лет, а затем, накопив денег на приданое, возвращались в деревню, чтобы выйти замуж и осесть там.
Переезд из деревни в город иногда резко менял жизнь женщин-мигранток, хотя к переменам ради перемен стремились очень немногие. Историки расходятся во мнениях относительно того, как влияла на женщин миграция и наемный труд. Крестьянки обыкновенно уходили из дома, чтобы прокормиться, заработать на приданое и по возможности внести свой вклад в содержание семьи. Женщинами, с которыми встретилась на одесской канатной фабрике в конце 1870-х годов Прасковья Ивановская, двигала экономическая необходимость: им некуда было идти, разве что на улицу. По заключению Ивановской, на фабрику их привела жесточайшая беда и нужда[96]. Получая жалованье, крестьянки, в том числе и Куликова, часть его отсылали родителям или свекрам.
Рис. 8. Место найма женщин на работу, Санкт-Петербург. Предоставлено библиотекой Конгресса США
Большинству работниц приходилось жить и работать в деморализующих условиях. Доля женщин в растущей фабричной рабочей силе выросла примерно с одной пятой в 1885 году до одной трети к 1914 году. До 1897 года, когда фабричное законодательство предписывало рабочий день в 11,5 часа, работницы часто трудились по 14 и более часов в день, шесть дней в неделю. Жили они в фабричных общежитиях, где теснились по несколько десятков человек в одной большой комнате, или снимали угол, куда можно было кое-как втиснуть кровать. О собственной комнате фабричные работницы могли только мечтать: при их скудном заработке это была непозволительная роскошь. Условия труда и быта домашней прислуги были еще суровее. В переполненных городских квартирах ей зачастую не могли выделить даже скромного уголка, как таким же служанкам на Западе. Вместо этого приходилось ночевать за ширмой в коридоре или на кухне, или даже подле хозяйской кровати. Заработок служанки был скудным, положение часто ненадежным, работа нескончаемой. Многие практически не видели жизни за пределами хозяйского дома. Правда ли, что работницы на производстве были изолированы и угнетены, а оплата их труда была столь низка, что не давала им доступа к развлечениям, которыми пользовались их коллеги-мужчины, как утверждала Роуз Гликман?[97] Были ли служанки просто «белыми рабынями», выполняющими самую унизительную и неприятную женскую работу, легкой добычей для сексуальной эксплуатации? Или миграция все же открывала женщинам новый путь к независимости и свободе от патриархального контроля?
Можно привести доказательства в пользу обеих сторон в этом споре. Жизнь трудящихся женщин, особенно в первые годы после отмены крепостного права, была действительно мрачной, о чем, к своему ужасу, узнавали революционерки, пытавшиеся организовать фабричных работниц. Женщины, работавшие бок о бок с Прасковьей Ивановской, все перерывы среди рабочего дня спали, свернувшись калачиком на грязных мотках веревок, там же, где и работали, дыша воздухом, густым от смолы и мыла. О своих сослуживицах Ивановская писала, что только женщины в отчаянном положении могли мириться с постоянной грубостью, пренебрежительным отношением мужчин, щипками и обысками на выходе с фабрики[98]. Уровень грамотности среди работниц был ниже мужского, и получали они лишь часть жалованья, положенного мужчинам. Зарабатывая едва на пропитание, они, судя по всему, выживали на одном хлебе с огурцами. При этом их пол лишал их многих доступных мужчинам возможностей общаться и обмениваться идеями. Мужское общение проходило под выпивку, в кабаках, закусочных и пивных, то есть в сугубо мужских заведениях. Оказавшаяся там женщина рисковала бы прослыть проституткой. Домашняя прислуга была еще более изолирована и уязвима, чем фабричные работницы. Возможно, именно поэтому доля служанок была непропорционально высока среди женщин, бросавших своих незаконнорожденных детей в приютах для подкидышей.
Женщины-мигрантки сталкивались и с мужской мизогинией, отчасти похожей на деревенскую, но, пожалуй, еще более жесткой в силу относительной свободы женщин от патриархального контроля и изменившегося статуса мужчин-мигрантов. Живя и работая отдельно от женщин, мужчины уже не могли черпать сознание собственной мужественности в своей роли патриарха в семье. Взамен, всеми силами пытаясь компенсировать свою беспомощность на капиталистическом производстве, они формировали предельно маскулинизированную культуру. Брань, сальные анекдоты и похвальба сексуальными достижениями были для рабочего способами выпустить пар и показать, что он «свой парень» [Smith 2002: 99]. Когда работы было мало, типографские рабочие собирались у окна и оценивали ноги проходящих мимо женщин. В рассказах о сексуальных похождениях обо всем говорилось открыто, бесстыдно, в мельчайших подробностях[99]. Исключение женщин составляло важный компонент этой рабочей культуры, что делало совместный труд в цеху неприятным и даже опасным для женщин. Рабочие-мужчины иногда преследовали своих коллег-женщин сексуальными домогательствами или обращались с ними как с проститутками. Работницы жаловались, что слышат одни оскорбления и непристойные предложения[100]. Мужчины, пришедшие к политической и социальной «сознательности», избегали такого поведения и старались строить братское сообщество. Однако у некоторых из них женоненавистничество обрело новую грань: работница считалась «отсталой», существом низшего порядка, элементом крестьянской среды и препятствием для мужского развития. Мужчины, избравшие путь революции, зачастую рассматривали отрицательное отношение к семье, браку и даже в целом к женщине как необходимость[101].
И все же в городах перед крестьянками открывались определенные возможности. Получая на руки собственное жалованье, женщины могли расширить свой кругозор и изменить свою судьбу так, как в деревне и помыслить было нельзя. Евдокия Куликова была одной из тех, кто воспользовался такими возможностями, чему способствовало ее умение читать и писать. Проработав несколько лет прислугой, она записалась на портновские курсы, где освоила ремесло пошива женской одежды, мужского и женского белья и стала работать квалифицированной швеей. Другие женщины тоже, по словам ткачихи Таисы Словачевской, «почувствовали под ногами почву самостоятельности». Стремясь внешне подражать высшему социальному кругу, работницы тратили свое жалованье на одежду городского покроя. Они экономили на еде, чтобы позволить себе пару ботинок или красивое платье, за которое платили швее, чтобы она скопировала его с витрины или из журнала. Другие, как Куликова, шили себе одежду сами. Вернувшись в деревню к мужу за новым паспортом при часах и в модном платье, Куликова произвела на односельчан впечатление настоящей барыни [там же]. В свободное время работницам хотелось развлечься. На городских ярмарках и в летних садах можно было найти недорогие увеселения. Женщины охотно участвовали в спектаклях самодеятельных рабочих театров, распространившихся на рубеже веков, и это увлечение не стоило им ни копейки. Некоторые работницы бывали и в профессиональном театре: недорогие билеты туда распространял Народный дом — организация, созданная, чтобы нести просвещение в массы. Гораздо чаще ходили в кино, которое стало более доступным в годы перед началом Первой мировой войны. Давая работницам возможность одеваться и развлекаться так, как это было свойственно женщинам других классов, городская жизнь размывала социальные границы, и социальные различия начинали казаться не столь существенными.
Опыт городской жизни мог также вызывать у женщин неудовлетворенность теми условиями жизни, которые они когда-то воспринимали как сами собой разумеющиеся. Молодые крестьянки, отправленные в провинциальные города учиться на квалифицированных акушерок, отказались вернуться в деревню после окончания учебы. Вместо этого они сдали экзамены, подтвердив свою готовность к городской врачебной практике, и тут же перебрались в город. Некоторые женщины-мигрантки отвыкли от полевых работ и пристрастились к городским удобствам. После жизни в городе социальные различия начинали казаться более обременительными и несправедливыми. Близость к более обеспеченным людям, осознание новых возможностей заставляли работающих женщин ожидать от жизни большего, но не давали финансовых средств для удовлетворения этих ожиданий и не меняли фабричных обычаев, оскорбляющих и принижающих женщин. Растущие ожидания способствовали бунтарским настроениям.
Работающие женщины обрели чувство собственного достоинства и начали чаще давать отпор насилию и оскорблениям. Хотя в подпольных рабочих кружках, в стачечных комитетах и рабочих организациях, которые оставались нелегальными до 1905 года, женщины играли незначительную роль, в 1890-х годах несколько женщин из рабочего класса пытались организовать свои кружки. Одной из таких женщин была Вера Карелина, родившаяся в 1870 году и брошенная в приюте вскоре после рождения. После смерти приемной матери-крестьянки Карелина устроилась на работу в больницу, а затем на хлопкопрядильную фабрику. В рабочем кружке она читала революционную литературу — по ночам, после 14–16-часового рабочего дня, и по воскресеньям. Еще одна активистка, Анна Болдырева, крестьянка из Тверской губернии, родилась в том же году, что и Карелина, и начала свой трудовой путь в девятилетнем возрасте. Ткачиха Павловской суконной фабрики в Петербурге, в середине 1880-х она стала посещать воскресную школу для рабочих и была вовлечена в рабочий кружок подпольщиков. В начале 1890-х две женщины совместно организовали небольшой кружок работниц, которые вместе читали и обсуждали социалистическую литературу. Их образ жизни вписывался в обычаи радикальной интеллигенции 1870-х годов. Живя совместно с мужчинами из рабочего класса, они делили жалованье, готовку и работу по дому. Традиционные половые роли заменялись равноправием и товариществом. По словам Карелиной, между ними не было ни глупых шуток, ни кокетства, а лишь чистые отношения[102].
Каков бы ни был опыт каждой конкретной женщины и характер ее отношений с мужчинами, многих их современников-мужчин, в том числе царских чиновников, возмущали прежде всего не ограничения женской свободы, а сама эта свобода как таковая. Наиболее заметным и тревожным знаком женского своеволия служил рост проституции. Подозревая всех женщин низшего сословия в том, что они «промышляют развратом», государство пыталось заменить отсутствующих мужей и отцов собственной патриархальной властью. Женщины из низших классов, стекавшиеся в российские города во второй половине века, почувствовали на себе всю тяжесть законов, регулирующих проституцию, которые еще ужесточились после отмены крепостного права. Расплывчатое определение проститутки как женщины, «промышляющей развратом», означало, что женщины, занимавшиеся этим «промыслом» от случая к случаю, периодически, а то и вовсе не занимавшиеся, рисковали оказаться в полиции и попасть на учет в качестве «профессиональных» проституток. Зарегистрированная проститутка должна была сдать свой внутренний паспорт в обмен на «желтый билет», который недвусмысленно определял ее профессию и означал, что она подлежит полицейскому надзору и еженедельным медицинским осмотрам на предмет сифилитической инфекции.
Система регулирования серьезно ограничивала автономию и свободу передвижения женщин из низших слоев общества. Чтобы пресечь подпольный «промысел развратом», специальные полицейские агенты призывали дворников и квартирных хозяек следить за одинокими женщинами, подозреваемыми в проституции. Простые граждане писали письма во врачебную полицию, анонимно обвиняя женщин в проституции. В одном из таких анонимных писем, написанном, как и большинство подобных, мужчиной из низшего сословия, занимавшегося сексом с женщиной, на которую донес, говорится, что такие женщины распространяют болезни, а потому нужно выдать им желтый билет, чтобы все знали, кто они такие[103]. Особенно вероятными жертвами такой принудительной регистрации были незамужние женщины, временно оставшиеся без работы. Женщинам, зарегистрированным в качестве проституток, было трудно уйти из этой профессии: этот процесс был длительным и обременительным. Одним из самых простых способов вырваться были отношения с мужчиной, что поощряло женскую зависимость от мужчин.
Женщины-мигрантки принесли с собой в город множество свойственных крестьянкам ожиданий, в том числе ожидание замужества. Экономика прибавляла к этому и практическую сторону. К примеру, Куликова, талантливая швея, зарабатывала около 25–30 рублей в месяц — примерно вдвое больше, чем в среднем другие женщины в портновском деле. Большинство женщин едва сводили концы с концами. В любой профессии мужчины зарабатывали гораздо больше. Доступ к мужскому заработку означал такой уровень комфорта и материального благополучия, какого в большинстве случаев женщины не могли достичь самостоятельно, и это становилось важным дополнением к возможному эмоциональному удовлетворению. Помимо этого, брак был социальной страховкой в обществе, где не существовало систематического обеспечения по случаю болезни или старости. Некоторые женщины лелеяли романтические устремления — возможно, потому что образы романтической любви сопровождали многие новые городские увеселения. «Я хотела выйти замуж по любви», — вспоминала Таиса Словачевская [Словачевская, Удаленкова-Крицына 1921]. Другие просто искали убежища от житейских тягот. Но ухаживание, до мелочей ритуализированное в сельской местности, могло оказаться проблемой в городских условиях.
Городская жизнь сама по себе была нелегкой для семей. По стоимости жилья Москва и Санкт-Петербург оставались одними из самых дорогих городов Европы. Большинство мужчин были просто не в состоянии заработать достаточно, чтобы прокормить жену, не говоря уже о том, чтобы растить детей в большом городе, а их отношение к женщинам иногда делало ситуацию еще хуже. Ставя женщин ниже себя, некоторые мужчины склонны были рассматривать отношения с ними как состязание, в котором мужчина должен по возможности взять свое. Как писал Максим Горький — «Для живого мужика баба — забава, но забава опасная, с бабой всегда надо хитрить, а то она одолеет и запутает всю жизнь» [Горький 1927]. Поскольку в городе женщинам-мигранткам часто не хватало поддержки семьи или общины, которая могла бы гарантировать благородные намерения мужчины, в отношениях между полами мужчины зачастую брали верх. Точно так же, как успешные ухаживания отражаются в количестве браков, неудачные можно количественно оценить, хотя и грубо, взглянув на процент незаконнорожденных детей в городах. В рабочих районах Москвы и Санкт-Петербурга в конце XIX и начале XX века женщин, родивших вне брака, было обычно больше, чем вышедших замуж.
Мужчины, перебравшиеся на заработки в Москву и Санкт-Петербург, чаще всего женились на деревенских женщинах и оставляли их дома с семьей. Таким образом, они оставались «сердцем в деревне», и такое положение было предпочтительным для их родителей-крестьян. В конце XIX века около 95 % женатых рабочих в столичных городах жили отдельно от жен и детей. Хотя деньги, которые муж зарабатывал на стороне, помогали поддерживать жизнеспособность крестьянского хозяйства, и у мужчины был дом, куда можно было вернуться в трудные времена, все же длительные разлуки были тяжелым испытанием для обоих партнеров. Эмоциональные связи между деревенской женой и мужем-мигрантом могли его не выдержать.
Совместная супружеская жизнь в городе часто складывалась немногим лучше. К концу XIX века семьи низшего сословия стали более распространенным явлением в крупных городах России. Почти всегда замужняя женщина продолжала зарабатывать сама: расходы были слишком велики, а заработки большинства мужчин слишком малы, чтобы устроить жизнь как-то иначе. Кроме того, крестьяне традиционно ожидали, что женщина будет работать и вносить свой вклад в семейный бюджет — иначе какой смысл вообще жениться? Однако замужней женщине, продолжающей работать, строить совместную жизнь с мужем бывало нелегко. Некоторые женщины работали в качестве домашней прислуги — как, например, Ольга Митрофанова, которая вместе с мужем Павлом покинула свою деревню в Новгородской губернии в 1901 году, поскольку там больше невозможно было заработать на жизнь. Павел устроился сторожем в одном районе города, Ольга работала в семье в другом. Виделись они по выходным. Не легче складывалась семейная жизнь и у фабричных работниц. Домна Максимова, крестьянка из Рязани, проработала шесть лет, а затем, в 1887 году, в возрасте 21 года, вышла замуж за рабочего с другой московской фабрики. После свадьбы супруги по-прежнему жили раздельно — до пасхальных каникул, когда они уезжали в родную деревню мужа, чтобы провести там какое-то время вместе. Даже тем супругам, что работали на одной фабрике, иногда далеко не сразу удавалось поселиться вместе. До тех пор женщина ночевала в женском общежитии, ее муж — в мужском, и вся их «супружеская жизнь» состояла из случайных краденых ночей под его койкой, за задернутой занавеской, обеспечивающей хоть какое-то уединение[104]. Дороговизна жилья, отсутствие дешевого и доступного транспорта и работа в разных местах чрезвычайно затрудняли супружескую жизнь в крупных городах России. Для многих семья и личная жизнь казались недоступной роскошью.
В результате к началу XX века чувство своего права на комфорт семейной жизни стало частью самоутверждения рабочих. «Я не для деревни женился, а для себя», — заявил отцу один рабочий-крестьянин, когда они спорили, оставаться ли его жене в деревне или переехать в Москву, где работал муж [Чаадаева 1932]. Столыпинские реформы, облегчившие крестьянам разрыв связей с деревней, усилили тенденцию привозить жен в город: в Петербурге к 1918 году около 71 % женатых рабочих жили вместе с семьями[105]. Женитьба решала для мужчин проблему бытового обслуживания: стирки, уборки, приготовления пищи. Большинству одиноких мужчин приходилось либо платить за эти услуги, либо обходиться без них. Женщины, работавшие вне дома, вставали раньше мужей, чтобы перед уходом успеть выполнить часть работы по дому; в обеденный перерыв фабричные работницы, если они жили поблизости, мчались домой, готовили еду, подавали, убирали со стола, а затем мчались обратно на фабрику и работали до конца дня. Ночью, когда женщины возвращались домой, их ждали новые хлопоты. Работающая семейная женщина не имела ни секунды свободного времени и редко высыпалась.
Беременность и роды усугубляли тяготы жизни замужней женщины. До 1912 года ни одна женщина не пользовалась декретным отпуском; после этого отпуск стал доступен ограниченному их числу. Большинство работниц оставались на рабочем месте до последней минуты. Большой семьи, которая могла разделить обязанности по уходу за детьми в деревнях и фабричных поселках, в городах обычно не было рядом. Некоторые женщины в первые годы отправляли своих детей в родную деревню на воспитание. Другие оставляли младенцев и подросших малышей на попечение 12-, 13-, 14-летних нянек, квартирных хозяек, старух или просто запирали одних в комнате. Такая практика в сочетании с перенаселенностью, отсутствием санитарии и плохим питанием приводила к тому, что уровень детской смертности в городе был даже выше, чем в деревнях. Рабочие обоих полов, стремившиеся улучшить качество жизни своих детей, пытались контролировать свою фертильность. Судя по уровню рождаемости, применяемые ими методы редко оказывались эффективными.
В городской семье у женщин мог возникнуть конфликт между работой и домом, с которым они редко сталкивались в деревне. Когда детей становилось все больше, они требовали больше забот, занимавших все время женщины до последней минуты. При этом мало кто из мужчин зарабатывал достаточно для того, чтобы содержать жену и детей. Большинство женщин принимали то же решение, что и женщины рабочего класса в других странах Европы: меняли надомные заработки от случая к случаю на постоянную и лучше оплачиваемую работу вне дома. Ольга Онуфриева, мать четверых детей и жена слесаря с Балтийского судостроительного завода в Санкт-Петербурге, вносила свой вклад в семейный бюджет, стирая белье и моя полы в богатых семьях. Александрова, жена путиловского слесаря и мать семерых детей, сдавала комнаты в своей трехкомнатной квартире жильцам, оставив для семьи лишь кухню и темную кладовую. Как и многие другие хозяйки, Александрова убирала квартиру, носила дрова и воду, топила печь и заботилась о жильцах.
Отношения между полами в городских семьях оставались такими же, как и в деревне. Мужчины рабочего класса унаследовали привилегии своих крестьянских отцов и братьев: распоряжаться делами семьи, финансовыми и другими сделками на стороне. «Мой отец был хозяином в доме», — вспоминал сын одного московского рабочего [Engel 1994а: 227]. Правда, женщины часто налаживали личные связи, заводили подруг по соседству и на рынке, однако в городе замужние женщины не пользовались такой неформальной властью, как в деревне. Не могли они рассчитывать и на укрепление своей власти в семье в будущем, учитывая тот факт, что городская семья чаще всего была нуклеарной. Кругозор замужней женщины, как правило, был более ограничен, чем у ее мужа, вероятность остаться неграмотной была для нее почти в два раза выше, а значит, она не могла даже разобрать, что написано на уличной вывеске, прочитать рекламное объявление или нацарапать свое имя на бумаге. Стесненные обстоятельства и многочисленные обязанности оставляли ей мало возможностей для развлечений и отдыха.
Различный жизненный опыт также временами приводил к разногласиям между мужьями и женами. Мужчины тоже много работали, но у них была возможность, которой они и пользовались, — сбежать из тесной квартиры, от хнычущих младенцев и унылой рутины в кабак или пивную, которые оставались важными местами мужского общения и самоопределения. Алкоголь (обычно водка) был существенным элементом многих ритуалов на работе. Немногие мужчины, женатые или холостые, полностью воздерживались от выпивки. Убежденные в своем праве распоряжаться собственным заработком, рабочие-мужчины часто отстаивали свое жалованье от посягательств жен, которые пытались требовать долю на содержание семьи, пока все деньги не остались в кабаке. По воспоминаниям московского слесаря, в каждый день получки жены поджидали мужей и «экспроприировали» их заработок. Как писал рабочий Бузинов, иногда дело в таких случаях доходило до драки, а товарищи-мужчины стояли в стороне и подбадривали «угнетенного» мужа [Бузинов 1930: 25–26]. Типографские рабочие называли таких жен «буксирами». В российской рабочей среде, где мужчины формировали связи на основе пола, работы и ремесла, женщины олицетворяли домашние и семейные обязанности и становились «теми фигурами, в сравнении с которыми эта мужская рабочая общность определяла себя» [Steinburg 1992: 79]. Однако в кругу «сознательного» меньшинства рабочих, проявлявших более уважительное, хотя и не обязательно эгалитарное отношение к своим женам, возникла компенсирующая тенденция к товарищеским бракам.
Именно в городах и фабричных слободах, а не в крестьянских деревнях женщины чаще всего ощущали на себе те перемены, которые охватили Россию в последние десятилетия XIX века. В деревнях основной единицей производства оставалась патриархальная семья. За ее пределами урбанизация и бурно развивающаяся рыночная экономика расширяли выбор женщин, давая им возможность зарабатывать, получать независимый доход, одеваться по новой моде и при случае даже баловать себя. Жизнь в городе могла побудить женщину больше заботиться о своих потребностях и благополучии и вызвать у нее неудовлетворенность традиционными гендерными, социальными и даже политическими иерархиями.
Однако степень этой свободы не следует преувеличивать. Уезжала из дома лишь малая часть женщин, и их мобильность всегда зависела от того, согласятся ли домашние и деревенские власти отпустить их. Видимая свобода женщин от патриархального контроля вызывала тревогу у мужчин во всем социальном спектре. Женоненавистничество низшего класса усугубилось и приняло новые формы. Женщины, которые вели себя «непристойно» или развлекались в «неподходящих» местах, рисковали привлечь внимание дворника или, хуже того, врачебной полиции. Большинство женщин, переселившихся в город, становились либо домашней прислугой, либо работницами на фабриках, где на них тяжело сказывался долгий рабочий день, низкая заработная плата и деморализующие условия.
Кроме того, в новых обстоятельствах женщины не всегда отказывались от своих традиционных устремлений. Брак и семья оставались для большинства крестьянских мигранток целью жизни. Городская жизнь создавала огромные препятствия для тех, кто стремился выйти замуж и остаться в городе. Подавляющее большинство женщин уходили из дома лишь на время, чтобы заработать на приданое и помочь близким в деревне, а затем они возвращались домой и выходили замуж. В результате, хотя некоторых женщин город и соблазнял строить новую жизнь, другие и после опыта миграции продолжали жить так же, как жили до них их матери и бабушки. И все же немногие женщины остались вовсе не затронуты преобразованиями, произошедшими во второй половине века. Перевороты начала XX века могут свидетельствовать как о преемственности традиций, так и о переменах в жизни женщин.
Глава 6
Расширение сферы
«Лучше вынести эту домашнюю тюрьму три года, и потом получить свободу, нежели из-за минуты отчаяния заплатить целой жизнью», — признавалась в своем дневнике 18-летняя Елизавета Дьяконова в 1892 году [Дьяконова 1905: 84]. Отвергая брак как средство вырваться из провинциальной купеческой среды, Дьяконова искала для себя более широкой сферы деятельности. Ее мир, мир средних слоев больших и малых городов России, остался по большей части незатронутым культурными потрясениями 1860–1870-х годов. Ее перспективы были почти такими же, как и у ее матери в свое время: ранний брак — вероятнее всего, по договоренности — затем материнство и домохозяйство. Дьяконовой, как и бесчисленному множеству других молодых женщин с подобными же перспективами, высшее образование представлялось надеждой обрести нечто большее: возможности для интеллектуального развития, больше свободы, способы участия в общественной жизни. Такие устремления способствовали признанию роли женщин — как личностей и как символов — в формирующемся российском гражданском обществе, вопреки политике правительства, направленной на ограничение их присутствия.
Смерть царя Александра II от рук террористов-народников и восшествие на престол его сына Александра III (1881–1894) повлекли за собой масштабные меры по восстановлению дореформенного политического, социального и гендерного порядка. Контрреформы подорвали и без того ограниченную власть земств и урезали полномочия новой судебной системы. Правительство стремилось ограничить доступ низших классов как к образованию выше элементарного уровня, так и к литературе, способствующей развитию критического мышления. Помимо этого, оно пыталось вытеснить женщин из общественной жизни и вернуть на традиционное место, лишив их доступа к высшему образованию и укрепив патриархальную семью. Рассматривая собственную семью как «священную частную сферу», а себя самого как «блюстителя святости и непоколебимости семейных начал», царь Александр III стремился обеспечить нерушимость брачных уз[106].
Однако то, что пыталось осуществить одной рукой, правительство само же подрывало другой. Тенденция к индустриализации получила достаточно мощный толчок в последние годы царствования Александра III и продолжилась в царствование его сына Николая II (1894–1917). Индустриализация оторвала от корней сотни тысяч крестьянских женщин и мужчин и побудила их приобщиться к новым жизненным укладам. Индустриализация, урбанизация и рост рыночной экономики подняли спрос на образование и способствовали увеличению числа школ. Кроме того, новая рыночная экономика породила культуру потребления, размывающую социальные границы, которые автократия стремилась сохранить, и поощряющую стремление к удовольствиям у населения, издавна привыкшего подчинять свои индивидуальные потребности семье и обществу. Люди начали решительнее отстаивать как свои собственные интересы, так и интересы других. Хотя контрреформы сильно сковывали зарождающееся гражданское общество, полностью подавить его не удавалось. Те, кто стремился играть роль в общественной жизни, ушли в тень и начали искать другие способы выразить и реализовать свои стремления.
В реакционные годы царствования Александра III «женский вопрос» приобрел новые смыслы. Для консервативных чиновников, в первую очередь Константина Победоносцева, обер-прокурора Святейшего Синода, бывшего наставника царя и его ближайшего доверенного советника, символом веры было строгое ограничение роли женщины домашней сферой. Как и другие консерваторы, имевшие теперь беспрепятственный доступ к царскому уху, Победоносцев считал патриархальную семью основой общественного устройства России. Патриархальная семья, где царили иерархические отношения, дисциплина и уважение к власти и жесткое подчинение женщин мужчинам, служила своего рода дамбой: предполагалось, что она должна сдержать поток перемен, грозящий смыть правящие элиты России. Обязанностью государства было укреплять эту дамбу в меру своих возможностей.
Основным средством для достижения этой цели стало ограничение доступа женщин к высшему образованию. Считая высшее образование источником женского политического радикализма, консервативные чиновники пытались запретить его. В 1882 году Женские медицинские курсы перестали принимать новых студенток, а в 1887 году закрылись вовсе. Прием на все прочие женские курсы прекратился в 1886 году, и правительство начало обдумывать следующие шаги. Только Бестужевским курсам было позволено продолжать работу. Они выжили главным образом благодаря Елене Лихачевой, председательнице Общества по доставлению средств Курсам, которая сумела искусно отразить политические опасения царя. Она утверждала, что женские курсы в России удержат женщин от поступления в зарубежные университеты, распространяющие идеалы и установки, несовместимые с российским жизненным укладом. Лихачева также сумела связать женское образование с консервативными ценностями, утверждая, что по-настоящему образованная женщина станет вернейшей хранительницей религиозности, нравственности и порядка в семье и обществе[107]. Лихачевой удалось таким образом отстоять Бестужевские курсы от нападок консерваторов, однако из этой борьбы они вышли не без потерь. Весь штат теперь назначало Министерство образования, и нанимать профессорско-преподавательский состав без его одобрения было нельзя. Учебную программу пришлось сократить: из нее исключили преподавание физиологии человека и животных, а также естествознания. Нехристиане (под которыми имелись в виду евреи) попали под трехпроцентную квоту; доступ для женщин из низших классов был затруднен. Набор ограничили 400 курсистками. Слушательницам теперь требовалось письменное разрешение родителей или мужей. Новый директор В. П. Кулин в своей речи в честь начала занятий в 1889 году наставлял новоиспеченных курсисток, что им надлежит готовиться не к профессиональной деятельности, а к жизни — и к жизни преимущественно семейной[108].
Чиновники пытались также поддержать патриархальную семью и помочь ей выстоять перед лицом непрекращающихся угроз. В начале 1880-х годов прогрессивные юристы предприняли попытки реформировать семейный уклад, пересмотрев законы, регулирующие брак. Предложенные ими поправки должны были облегчить вынесение судебных решений о раздельном проживании супругов и расширить основания для развода, включив в них супружеское насилие. Провозглашая стремление оградить женщин от произвола мужей, прогрессивные юристы преследовали при этом и другие, более амбициозные цели: изменить структуру семьи в соответствии с более эгалитарными и демократическими принципами, расширить права отдельных ее членов и ограничить произвол главы. Тем самым прогрессисты надеялись изменить также общество и политику. Консерваторы успешно сопротивлялись. Попытки пересмотреть брачное законодательство раз за разом натыкались на скалу противодействия Русской православной церкви во главе с Победоносцевым[109]. Хотя в 1914 году все же был изменен закон о внутренних паспортах, и замужние женщины получили разрешение иметь собственный паспорт, брачное право вплоть до падения самодержавия в 1917 году запрещало раздельное проживание супругов, ограничивало возможность развода и предоставляло мужьям и отцам практически неограниченные полномочия.
И все же реакционеры оказались не в состоянии повернуть время вспять, особенно в сфере образования. Общественный запрос на женское образование был достаточно высок. В царствование Александра III количество женских гимназий — средних школ, существующих на благотворительные взносы и устанавливающих высокую плату за обучение, — увеличилось почти вдвое. В разгар реакции сотни русских женщин уехали за границу, чтобы поступить в швейцарские университеты. Женщины продолжали требовать расширения своих возможностей, и после смерти Александра III чиновники стали восприимчивее к их призывам. В 1894 году на Бестужевские курсы пожелало поступить столько абитуриенток, что потолок приема был поднят; шесть лет спустя набор увеличился почти до 1000 человек. В 1895 году царь утвердил создание Санкт-Петербургского женского медицинского института. Московские высшие женские курсы (курсы Герье) вновь открылись в 1900/1901 учебном году. В 1903 году в Одессе открылся специальный Женский педагогический институт, где на первых двух курсах обучалось 600 студенток. Со временем социальный состав учащихся становился все более разнообразным. Например, в середине 1880-х годов из семей купцов или ремесленников происходило около трети из 851 курсистки-бестужевки, а большинство остальных составляли дочери дворян и чиновников. Двадцать лет спустя, когда количество курсисток увеличилось впятеро, доля дворянок среди них упала ниже 45 %, а дочери мещан и крестьян составили более трети[110]. В аудиториях и читальных залах молодые женщины из семей священников, купцов, ремесленников и даже крестьян сидели рядом с дочерьми привилегированной элиты.
Курсисткам недворянского происхождения приходилось иногда преодолевать огромные препятствия, чтобы получить образование. Когда Елена Андреева, дочь видного московского купеческого рода, изъявила желание поступить на Бестужевские курсы, мать поначалу воспротивилась этому, опасаясь, как бы впечатлительная Елена не попала под влияние «стриженых нигилисток, что отрицают Бога и нравственность» [Андреева-Бальмонт 1997: 229]. Мать дала свое разрешение только убедившись, что времена нигилизма прошли и теперь в курсистки идут девушки из хороших семей, которые относятся к учебе серьезно. Но и после того как купеческая элита приняла идею высшего образования для женщин, ниже по социальной лестнице и за пределами крупных городов отношение к образованию выше начального еще долго оставалось двойственным. Елизавете Дьяконовой удалось поступить на Бестужевские курсы только по достижении совершеннолетия, то есть 21 года, и только после того, как Министерство просвещения убедили отменить требование родительского разрешения. Курсистки из бедных семей по-прежнему страдали от жестокой нужды, снимали сообща комнаты в холодных, темных, кишащих тараканами квартирах и с трудом могли прокормить себя во время учебы. Последние страницы газет были усеяны объявлениями от таких студенток, ищущих работу гувернанток, переводчиц, компаньонок, переписчиц, личных секретарей на полставки и тому подобное. Таким образом, все увеличивающаяся доля женщин-учащихся из низших слоев общества может служить свидетельством не только растущего признания идеи женского высшего образования, но и силы женского стремления пробить себе «окно в мир»[111].
В конце XIX — начале XX века произошел резкий рост занятости женщин на должностях, требующих образования. Около 750 женщин в России в 1906 году занимались медициной, многие из них работали в государственном секторе в качестве земских врачей или служащих городских управ. Число женщин, преподающих в сельских школах, выросло с 4878 в 1880 году до 64 851 в 1911 году, и их социальное происхождение становилось все разнообразнее. К 1911 году более 20 % учительниц составляли мещанки, еще 21,6 % — крестьянки. Их число едва не превысило число дочерей священников и дворян, преобладавших в этой профессии в прежние годы. Около 60 % учительниц имели среднее образование[112]. Как и в других странах Европы и в Соединенных Штатах, женщины все чаще занимали должности конторщиц, секретарей и машинисток в частных и даже государственных учреждениях. Правительство постепенно отступало от закона 1871 года, запрещавшего женщинам занимать государственные должности. Несмотря на то что женщинам по-прежнему не позволялось занимать должности, за которые присваивались чины, в 1880–1890-х годах женщины работали в Государственном Сенате и канцелярии Государственного Совета, в Государственном банке, кассирами и начальниками станций на железной дороге, а также секретарями у местных чиновников. Женщины брались и за перо: они становились прозаиками, поэтами, критиками, драматургами и журналистами, даже редакторами и издателями журналов. Ронда Кларк насчитала не менее 53 женщин-редакторов и издательниц в Москве и Санкт-Петербурге в 1880-е годы[113]. Женское литературное творчество стало по-настоящему популярным в конце XIX века, чему способствовала готовность издательниц, прежде всего Любови Гуревич, редактора «Северного вестника», открыть двери своих издательств для неизвестных русских писательниц. Более краткие и доступные по цене курсы, готовившие медсестер, акушерок и санитарок, обеспечили работой еще тысячи женщин, многие из которых происходили из бедных семей. В конце 1870-х годов в российской провинции действовало более 20 акушерских школ; к 1905 году их насчитывалось более 50, в них обучалось около 4000 человек, и не менее 10 000 акушерок уже работали по своей специальности.
Образование могло расширять горизонты и вызывать более высокие ожидания. Вымышленной героине Саше, дочери кухарки из рассказа Ольги Шапир «Авдотьины дочки» (1898 год), профессия акушерки дала «свободное и благообразное существование», а также избавление от домашнего рабства[114]. Та же профессия помогла заложить основу для экономической независимости реальной женщине — мещанке Марии Больших. В 1887 году, через два года после ухода из несчастливого брака, Больших окончила курс в Повивальном институте при Московском воспитательном доме и занялась практикой. Совместно с другой акушеркой она заведовала маленьким родильным отделением у себя на квартире, а также помогала штатной акушерке в Воспитательном доме и иногда сопровождала врача, проводившего венерологические осмотры фабричных работниц[115]. Другие женщины, способные обеспечить себя, также были уже менее склонны терпеть жестокое обращение мужей. В последние десятилетия XIX века десятки тысяч женщин требовали для себя права уйти от мужа и жить отдельно, вопреки брачным законам, строго запрещавшим подобное. Обращаясь с ходатайствами к местным чиновникам, судам и, наконец, к самому царю в надежде на облегчение, женщины всех социальных слоев заявляли, что не желают больше жить с пьющими, распутными и жестокими мужчинами и хотят сами «зарабатывать свой кусок хлеба», как выражались многие из них. Давая женщинам возможность зарабатывать себе на жизнь, экономические изменения конца XIX века разрушали те институты, которые реакционеры стремились сохранить, и в частности — патриархальную семью.
Растущий рынок имел схожий эффект. Побочный продукт растущей индустриализации в России, рынок поощрял тягу к личным удовольствиям и наслаждениям и способствовал формированию моделей потребления, размывающих социальные барьеры. Рекламная индустрия соблазняла женщин модной одеждой и другими товарами, красовавшимися в витринах универмагов и на страницах популярных журналов, а также косметикой, краской для волос и другими средствами для украшения себя. Появилось множество книг с полезными советами, задачей которых было научить «новых богатых» изящно одеваться, обставлять и содержать дом и вести себя в обществе. Новые развлечения, такие как езда на велосипеде, повысили мобильность женщин и их личную независимость. Строгая цензура не мешала популярным журналам распространять информацию о женских способностях и достижениях. Стремясь в первую очередь развлечь грамотных горожанок среднего достатка, широко читаемый «Вестник моды» предлагал читательницам популяризированную версию «женского вопроса», ставил под сомнение представления о неполноценности женщин и превозносил женские достижения, например в медицине. «Нива» — самый популярный журнал в России, выходивший тиражом 100 000 экземпляров, — тоже отдавал дань женщинам, осмелившимся выйти за пределы привычной сферы. Среди женщин, упоминавшихся в журнале в 1890 году, была певица Александра Кочетова, которой пришлось преодолеть предрассудки своей семьи на пути к музыкальной карьере и которая в течение 13 лет была профессором Московской консерватории, а также американки мисс Нелли Блай и мисс Элизабет Вейланд, которым удалось обогнуть земной шар за 72 дня — быстрее Финеаса Фогга[116]. Трудно отделаться от впечатления, что для большей части образованного общества, в отличие от консервативных чиновников, участие женщин в общественной жизни стало казаться вполне приемлемым.
Большинство женщин, вносивших свой вклад в общественную жизнь, действовали более умеренными методами. Основным направлением женской общественной деятельности оставалась благотворительность. В первое десятилетие после воцарения Александра III создавать новые благотворительные организации стало гораздо труднее: они рассматривались как потенциальные прикрытия для революционной подготовки. Однако женщины по-прежнему могли действовать от себя лично. Историк Галина Ульянова разыскала данные о 79 женщинах-благотворительницах из числа московского купечества: в годы, предшествовавшие Первой мировой войне, они пожертвовали миллионы рублей на благотворительные проекты и в городские организации, содействовавшие общественному благосостоянию. Среди них была и Агриппина Абрикосова (1833–1901), жена главы знаменитой кондитерской фабрики «Абрикосов и сыновья» и мать 22 детей, 17 из которых выжили. В 1889 году Абрикосова учредила в Москве бесплатный родильный дом и гинекологическую клинику, а также завещала городу 100 000 рублей на второй родильный дом после своей смерти в 1901 году. Более известной, хотя и далеко не самой щедрой благотворительницей была купчиха Варвара Морозова, которая с 1883 до 1892 года, после смерти мужа, была главой семейной фирмы — Тверской мануфактуры. В период с 1883 по 1914 год Морозова пожертвовала Москве почти 280 000 рублей, в том числе на финансирование читальни, начальной школы для девочек, а после революции 1905 года — народного университета [Ульянова 1999: 406–408]. Пользуясь тем, что российские законы наделяли даже замужних женщин правом самостоятельно распоряжаться своим имуществом, и в соответствии с православными религиозными традициями, призывающими делиться своим богатством с бедняками, такие женщины основали и поддерживали ряд благотворительных начинаний. Женские религиозные общины также занимались благотворительностью в пользу бедняков, образованием молодежи и уходом за больными, особенно в сельской местности, где такая организованная деятельность оставалась относительно свободной от вмешательства правительства даже во времена самой жесткой реакции. Число таких общин резко увеличилось к концу века, что стало частью более широкого религиозного возрождения[117].
По мере ослабления ограничений в начале 1890-х годов перед женщинами открывались беспрецедентные возможности вносить свой вклад в общественное благо и определять, в чем оно должно состоять. Женщины стали активнее настаивать на открытии женских курсов. Новые благотворительные организации возникали в невиданных ранее количествах. Городские власти стали принимать гораздо более широкие меры поддержки необразованных деревенских масс, наводняющих городские кварталы. В 1894 году во всех крупных городах были созданы муниципальные попечительства о бедных — своего рода система социального обеспечения. Стремительно росло количество частных благотворительных организаций, осуществляющих самые разные виды помощи. Женщины участвовали в их деятельности почти на всех уровнях. Они руководили благотворительными организациями, входили в руководящие и консультативные советы, работали в благотворительных учреждениях либо в качестве добровольцев, либо в качестве наемных служащих, оказывая влияние на цели и направления этих организаций. Многие из таких проектов были посвящены нуждам матерей и детей. Интересно, что большинство из них избегали матерналистского дискурса, доминировавшего в подобных благотворительных начинаниях на Западе, а вместо этого делали упор на важности заведений по уходу за детьми, таких как ясли и приюты, и роли женщин как работниц. Общество Елизаветы, названное в честь сестры императрицы, организовало даже детские сады для трудящихся женщин среднего класса — задолго до того, как подобные учреждения были созданы на Западе[118].
Кроме того, записывая впечатления о своих встречах с представителями низших классов, образованные женщины помогали формировать восприятие в обществе как их самих, так и «других», кого они описывали. Результаты массовых исследований Мины Горбуновой о московских крестьянках и их ремеслах были опубликованы в 1882 году под эгидой Московского статистического бюро. Этнографическое исследование Александры Ефименко «Исследования народной жизни» вышло в свет в 1884 году. В 1894 году в популярном «Вестнике Европы» появилась книга врача Екатерины Сланской «По визитам: день думского женщины-врача в Санкт-Петербурге». Спустя четыре года врач Мария Покровская опубликовала аналогичный отчет под названием «Моя думская практика» в другом толстом журнале. Российские журналистки рассматривали прессу как площадку для общественного действия и средство преобразования общества, в отличие, например, от их британских коллег[119]. Описывая положение низших классов, многие из этих пишущих женщин уделяли особое внимание опыту и потребностям женщин и детей, к ним принадлежащих. Выступая от имени тех, кому повезло в жизни меньше, чем им самим, образованные женщины стремились влиять на задачи и мировоззрение зарождающегося гражданского общества.
К 1890-м годам, отчасти благодаря влиянию рынка, новообретенная склонность женщины заботиться о самой себе стала все чаще соперничать с побуждениями помогать «другим». Публикация в 1892 году дневника Марии Башкирцевой отразила и укрепила эти тенденции. Дневник, который Башкирцева вела с 13 лет до своей преждевременной смерти в 1884 году, оказал огромное влияние на некоторых читательниц. Вначале озабоченная лишь собственной внешностью и эротическими переживаниями, Башкирцева позже обратилась к искусству как к средству самовыражения и достижения славы, к которой она стремилась. Ее готовность пожертвовать всем ради искусства и борьба за самосовершенствование предложили новую модель женского поведения. Любовь Гуревич, девушка из либеральной и интеллигентной петербургской семьи, впервые прочитала Башкирцеву еще гимназисткой. Она убежденно заявляла, что этот дневник помог ей отказаться от господствующих культурных ожиданий от нее как женщины и жить более полной и насыщенной жизнью[120], чем она могла бы, не прочитав его. Столь же глубокое впечатление дневник произвел на Елизавету Андрееву, происходившую из зажиточной купеческой семьи. Двадцатилетняя Андреева понимала, что хочет быть независимой и «делать что-нибудь», однако понятия не имела, что именно. Феминизм, воплощенный в предыдущем поколении феминисток, она находила непривлекательным: «Все они были уже старые, некрасивые, стриженые, курили, одевались в какие-то серые балахоны. Я не хотела быть похожей на них». «Смелое утверждение себя», отразившееся в дневнике Башкирцевой, представлялось более привлекательной моделью. Андреева выработала для себя программу: вначале преодолеть собственную робость и неуверенность в себе, а затем научиться игнорировать устоявшиеся авторитеты и предрассудки своей купеческой среды. Цель? «Быть до конца собой» [Андреева-Бальмонт 1997: 227].
Рис. 9. Анастасия Вяльцева в вагоне. Предоставлено Санкт-Петербургским государственным музеем театрального и музыкального искусства
Образы, тиражируемые популярными журналами, подпитывали индивидуалистические тенденции. В массовой прессе начала XX века большое значение приобрели яркие личности, в том числе популярные писательницы, такие как Анастасия Вербицкая и Лидия Чарская, кумиры девочек-подростков. Используя собственные образы для продвижения своих произведений среди широкой женской публики, писательницы обрели новую известность и популярность. Хотя многие из них принимали традиционные для женщин стандарты, ни одна не примеривала на себя образ счастливой жены и домохозяйки, «сурово одомашненной» женственности, все еще преобладавшей на Западе[121]. Культура потребления зачастую ставила потворство личным желаниям выше семейных ценностей. Это новое течение ярко олицетворяла Анастасия Вяльцева. Родившаяся в 1871 году в крестьянской семье, дочь дровосека и прачки, Вяльцева на рубеже веков стала знаменитостью: она пела душещипательные романсы о любовном желании и зарабатывала баснословные суммы денег, которые тратила на себя — щедро и напоказ. Сочетавшая в себе женское обаяние и эффективную саморекламу, Вяльцева привлекала толпы поклонников. Ее популярность, как и реклама писательниц, отражала новое признание женщин в общественной сфере[122].
Новый индивидуализм соседствовал с исконными ограничениями в отношении женщин и враждебностью к тем из них, кто занимался профессиональной деятельностью. Работая в деревне или в городе, женщины-врачи сталкивались с предубеждением со стороны властей и коллег и зарабатывали меньше, чем мужчины на сопоставимых должностях. Женщины, окончившие женские высшие курсы, получали лишь аттестат об их окончании, а не диплом, для получения которого требовалось сдать государственный экзамен. Эти экзамены, как и государственная служба и табель о рангах, предназначались лишь для мужчин. Женщинам запрещалось состоять на государственной службе и работать в юриспруденции, вследствие чего у девушек, окончивших высшие курсы, почти не оставалось иных вариантов карьеры помимо преподавания. При этом учительницы вынуждены были мириться с ограничениями, не распространявшимися на их коллег-мужчин. Власти требовали от женщин чистоты — как в половом, так и в политическом смысле, и контролировали личную жизнь женщин строже, чем мужскую: по крайней мере, в одном школьном округе от учительниц требовали даже представить доказательства девственности. Указом от 1897 года Петербургская городская управа запрещала учительницам выходить замуж, вынуждая их выбирать между замужеством и карьерой[123]. В Архангельской и Тобольской губерниях женщин, вышедших замуж, тоже увольняли с преподавательских должностей.
Но если обстоятельства женской жизни изменились очень мало, то сами женщины теперь были менее склонны их терпеть. Представления о правах личности, широко циркулировавшие в литературе этого периода, отражались в манере речи женщин, стремившихся улучшить свое положение. Возражая против снисходительного обращения со стороны университетских должностных лиц и студентов мужского пола, студентки на рубеже веков все чаще формулировали требования перемен «с точки зрения права личности на самовыражение и самоопределение»[124]. Надежда Румянцева на учительской конференции заявила, что запрет на брак ущемляет свободу личности учительниц[125]. Профессионалки брались за перо, используя его как средство повышения своего статуса. Описывая свой опыт в толстых журналах, распространявшихся среди образованных людей, они подчеркивали свою компетентность и способность преодолевать препятствия и утверждали, что справляются ничуть не хуже мужчин, а то и лучше.
Поделиться книгой: