Способы управления

Алексей Провоторов

СПОСОБЫ УПРАВЛЕНИЯ

Наступала ночь, окружала город, мягко стекалась к стенам из пустыни; холодало, и в чистом воздухе то тут, то там иногда мелькали сухие снежинки. Над пустыней и городом, в бездонном, выгнутом в бесконечность небе проступали одна за другой сначала едва видные, а потом яркие звёзды. День кончился.

Ветер, разбежавшись по пустыне, долетал до крепких городских стен, взмывал по ним на какую-то высоту, терял силы, опускался вниз и, вздохнув, убегал обратно в пустыню, как волны прибоя. Когда-то давно, очень давно, здесь было море, и древние раковины поблёскивали перламутровыми сломами в светлом песке.

Рогатая луна медленно всплывала над горизонтом, размашистая, колючая, как ранний лёд. В такие ночи казалось, что на ней тоже лежит слой снега.

Ничто не тревожило город, кольцами улиц расходившийся от Синей Башни, острый шпиль которой тонул в темнеющей высоте. Приближались праздники, и окна Башни были темны. В городе же горели огни, мягко светились завешенные окна в просторных домах, сложенных из жёлтого и синего кирпича, где-то на окраине играла музыка. Сегодня лавки и таверны по традиции закрывались рано, жители расходились по домам. Градоправителю позволено было задерживаться в праздничный вечер на рабочем месте, но, впрочем, это было далеко не обязательно.

Город стоял здесь очень давно, как остров в песках, и маяк на его синей башне служил ориентиром торговым караванам, идущим на юго-запад, в тропики Мелимераты и оранжевого от орхидей Миелона, с северных окраин пустыни, из Фолх Вайна, или ещё дальше, из-за моря, из ледяных, давно окаменевших лесов Пойма. Так же, как и караванам, идущим в противоположном направлении.

Поэтому ворота города — и синие северные, и жёлтые южные, — всегда были открыты днём. А ночью, с заходом солнца, они закрывались, и тому было много причин в этом мире.

Этим вечером я сидел за тёмным столом в тёплой таверне и смотрел в большое, до пола, окно, выходящее на мощёную площадь. Это была одна из тех небольших площадей, что окружали Синюю Башню, от которой спицами расходились восемь улиц — по одной на каждую сторону света и четыре наискосок между ними. Башня, поистине огромная, довлела над центром города. Я видел синюю громаду её бока над вычурными черепичными крышами улицы, чуть подёрнутую дымком из труб и редкой пеленой снежинок.

Я держал в когтях простой стакан из тонкого стекла с горячим кофе — не люблю подстаканники, — потихоньку пил и смотрел на своё отражение в стекле, на золотящиеся узоры на рукавах и синие перья. Время смотреть на что-то другое ещё не пришло, и теперь я ждал, пока солнце перестанет подсвечивать запад, а луна поднимется к верхушке башни. К тому времени охрана разойдётся ближе к окраинам, и в спокойном центре, возле неразрушимой Башни град оправления, где почти нет жилых домов — только лавки, таверны и конторы — станет совсем безлюдно. На какое-то время.

Хотелось хоть ненадолго выйти наружу, подышать свежим, холодным воздухом с привкусом печного дыма, посмотреть, как пролетающий высоко над стенами ветер закручивает снег вокруг Башни, послушать, как звенит тонкий ледок в желобах водостоков и под подошвами расходящихся по домам горожан.

Но было нельзя. Поэтому я ел сладкое печенье, отвернувшись ненадолго от окна к почти пустому уже, обшитому деревом залу. Мягко светлели бежевые тканые скатерти в подкрашенной свечами темноте, за широкой и тёмной стойкой седобородый хозяин и два работника вытирали бокалы.

Когда кофе закончился, а узор кофейной гущи на дне не сказал мне ничего такого, чего бы я не знал, я встал из-за стола и подошёл к стойке.

Положив на тёмное дерево квадратную золотую монету, я заказал ещё кофе.

— Только что сварили свежий, — ответил хозяин и поставил передо мной полированный, пахнущий праздником кофейник.

— Тогда иди, — сказал я ему. — Я сам закрою.

Хозяин с готовностью кивнул. Он достаточно заработал сегодня, включая и мою оплату, и спокойно мог идти отдыхать. Сегодня почти все отдыхали, кроме меня, стражи и некоторых других, включая градоправителей.

Я проводил его до выхода. Мы поговорили ещё минуты две, и он, в сопровождении своих работников, ушёл. Бывает, хозяева живут при своих заведениях или же открывают заведения в своих домах, но у этого человека дом был в нескольких кварталах к северу. Поэтому я сегодня его и выбрал. Впрочем, не только поэтому. Я знал, что он не будет болтать лишнего посетителям, да и работники его тоже.

Я запер дверь, задул свечи. Немного постоял в тёмном, тёплом помещении, таком непривычно тихом после оживлённого вечера. Дом, казалось, отдыхал. Было слегка печально тут, в тенях, порождённых мягким светом окон домов на той стороне мостовой. Остывала печь, тихонько потрескивало дерево. Тикали часы в хромовой оправе.

Поскольку ночь всё наступала, огни всё гасли, а темнота всё сгущалась, я захватил кофейник и вернулся на свой стул у окна, ещё тёплый оттого, что я на нём сидел.

Усевшись, я вынул из внутреннего кармана лоскут тонкой кожи и прозрачный пузырёк с бесцветной жидкостью, а также кусок бечёвки. Из неё я сделал петлю со скользящим узлом, каким крепят рыболовные снасти на морских кораблях. Затем прижал когтем пробку пузырька, стряхнул одну едкую каплю содержимого в пустой стакан из-под кофе и моментально накрыл его кожаным прямоугольником. Накинув на посуду петлю, я затянул её. Под кожаной покрышкой поднялся белый парок и опал, кожа натянулась, как на хорошем барабане. Теперь всё было готово.

Я провёл рукой по голове, приглаживая перья, и, опершись локтями о стол, стал вглядываться в окно. Такие вещи всегда лучше делать морозным вечером, дождавшись, пока на окне проступят ледяные фракталы, вот как сегодня. Вглядевшись достаточно, я произнёс — шёпотом, в темноту — короткое слово, которое, впрочем, готовил заранее. Так готовится любое заклинание, и непроизнесённым до поры остаётся лишь последнее, развязывающее слово.

Окно, а вместе с ним и моё отражение в нём, подёрнулось, как патиной, немного призрачной зеркальностью, от которой даже у меня дыбом взъерошились перья на затылке. Вид из окна исчез, уступая место другим, нужным мне картинам; и стало видно, как…

…Взметнулись над стеной со стороны пустыни тёмные тросы и упали на каменную стену без стука. Упали, зацепились кошками и тут же натянулись под весом тех, кто поднимался по тросам, невидимый из города.

…Налетел на площадь ветер, закружил падающий и уже лежащий снег, скрутил в вихрь, а тот, всё никак не желая рассыпаться, протанцевал под стеной почти полминуты и, окончательно потеряв прозрачность, сжался в неясную фигуру, которая через секунду уже обрела объём и вес. Фигура эта, высокая, но непонятно, мужская или женская, запахнула белый плащ и повернулась на каблуках, высекая упавшие в снег искры.

…В тёмном и пыльном складе один из мешков с овощами, доставленных днём откуда-то с запада, пошевелился, выбросил изнутри тёмное, закопчённое лезвие, которое прошлось вверх по ткани, и из мешка выбрался человек. Он разогнулся, уперев руку в спину, потянулся, разминая затёкшие мышцы, и, не медля больше ни минуты, вышиб дверь одним чудовищной силы ударом и вышел в заснеженную ночь. Под луной блеснули его волосы — чёрные с сединой, и рогатая, словно демон, луна отразилась в белых глазах с крестовидными зрачками.

…Бродяга, зашедший ещё днём через северные ворота, ничем не вооружённый и потому никем не остановленный, вышел с постоялого двора на одной из широких внешних улиц и быстро зашагал к площади, оставляя на тонком снегу следы железных подошв. Бродячий пёс, что увязался за ним ещё в пустыне, несмело шёл следом.

…Крылатая тень, синяя в свете луны, опустилась на городскую стену на западе, посидела, как огромная сова, меньше минуты и мягко спланировала вниз, с многометровой высоты, приземлившись на одно колено. В свете фонарей переливчато блеснули виннокрасные перья и серебряные нити на полах плаща. Тень, похожая на птицу и на человека одновременно, а более всего на меня, погладила рукой снег — тёмные когти царапнули мостовую — и, выпрямившись в рост, шагом пошла к площади, где фигура в белом, принесённая метелью, распахнула плащ и теперь держала перекрещенные руки на бёдрах. Ветер трепал её одеяние, и казалось, что бахрома по краю рассыпается снегом, как хвост метели, а под капюшоном не видно было лица. Только луна заглянула в колючие и стылые, как речной зелёный лёд, глаза. Заглянула и отвернулась, равнодушная. Луне случалось освещать и более странные вещи.

Снег пошёл гуще, скрывая сходящиеся к площади тени, но тучи так и не заслонили луну, лишь чуть-чуть подёрнули острый серп спутника жемчужно-серой мглой.

Некто в белом, слившийся со снегопадом так, словно сам был снежной статуей, ничем не выдал своего присутствия до тех пор, пока спустя минуту на площади не появился кто-то ещё. Тогда он пошевелился и, скользнув ледяными отблесками по круглым оранжевым глазам пришедшего, произнёс сухим шёпотом:

— Здравствуй, Эль-Хот.

…Я слышал каждое слово почти так же ясно, как видел картины в стекле вместо собственного отражения. Я глядел прямо вперёд, поэтому не видел сейчас, как подрагивает натянутая на стакан мембрана. Но я знал, что кожа и стекло перескажут мне всё, что я хочу услышать.

Ночь сдвинулась вокруг меня, обняла за голову, как будто между мной и площадью больше не было ни расстояния, ни преград. Я смотрел во все глаза, неподвижный и, наверное, пугающий в темноте. Впрочем, меня никто не видел в этот час, я же видел всех.

…Фигура замерла на секунду, а потом выступила из тьмы проулка под свет фонарей, откидывая расшитый серебром капюшон с рыжих перьев.

— Не называй меня именем моего врага, близорукий, иначе я внесу тебя в тот же список, — свистящим голосом произнёс пришедший. В большой когтистой лапе, каждая чешуйка которой была заботливо украшена серебряным вензелем, незнакомец держал тонкий, загнутый серпом клинок. Выглядел тот довольно зловеще, несмотря на излишние украшения. И явная дороговизна оружия, и тон, и ухоженная чешуя, и схваченные серебряными нитями красные перья, образующие венец, выдавали знатное происхождение пришедшего, равно как и самодовольное выражение круглого птичьего лица. Презрительно искривив клюв, он спросил:

— Кто ты такой и что делаешь здесь сегодня? Это моя ночь!

Неведомо, каким был бы ответ, но в это время с северной стороны, из арки меж двух тёмных зданий, выступила ещё одна фигура, и свет фонарей отразился в клиньях белков, обрамляющих кресты зрачков.

— Я, видимо, всё-таки вовремя, — сказал пришедший, пряча широкие ладони в карманах серого шерстяного плаща. — Весь курятник в одном месте.

Он подошёл поближе и остановился на одинаковом расстоянии от молчащего незнакомца в белом и птицечеловека.

Тот, взъерошив перья, перехватил клинок так, чтобы можно было ударить снизу вверх, и, распахнув янтарные глаза, не в силах скрыть изумления, прошипел:

— Не знаю, как ты узнал, что я здесь, но ты не возьмёшь меня живым!

В ответ пришедший рассмеялся, тихо, но по-настоящему весело.

— Чиншан, я и не собирался, поверь мне. К слову, я вовсе не знал, что ты здесь. Я пришёл убить Эль-Хота, а потом уже отправиться к тебе.

— Тогда подойди сюда и попробуй, Моут! — в ярости закричал Чиншан, и в голосе его прорезались истинно птичьи ноты.

— Несомненно, так и будет, — сказал Моут, самый дорогой убийца Запада, и вынул руки из карманов. Чиншан, казалось, побледнел даже под перьями.

Но не успел никто сделать и движения, как чьи-то уверенные шаги, чуть заглушённые снегом, послышались со стороны западной улицы.

— Что-то здесь становится людно, — сквозь зубы сказал Моут.

— Гораздо более людно, чем я ожидал, — пробурчал Чиншан. Он был испуган.

Незнакомец в белом плаще молчал, словно ему ни до чего не было дела.

На площадь, освещённую фонарями, вышел бродяга в серо-голубой заснеженной куртке. Низко надвинутая шапка и высокий воротник скрывали его лицо. Он был немного сутул и явно молод. Рыжий с белым головастый пёс неопределённой породы, что пришёл с ним, сел в снег, когда человек остановился и оглядел всех собравшихся. У бродяги были тонкие, длиннопалые руки, а на поясе куртки, справа, почему-то были повязаны узлами пять разноцветных шнурков.

— А ты ещё кто такой? — спросил Моут.

Бродяга не ответил. Он просто смотрел.

— Отвечай, пёс тебя подери, — сказал Моут угрожающе. Ему безотчётно не нравились и белый в плаще, и бродяга с собакой, и это читалось на его остром, рельефном лице.

Но не успел никто сказать и слова, как где-то неподалёку едва слышно звякнул колокольчик — раз, другой — и из соседнего проулка твёрдым, но абсолютно бесшумным шагом вышли трое. Первый, беловолосый и молодой, одет был в серое с багрянцем и чрезмерно высок ростом; двое за его спиной, в матовых металлических масках, казались его чуть уменьшенными копиями.

Глаза Моута вспыхнули белым, кресты расширились. Пришёл его черёд удивляться.

— Хиреборд!

— Именно, Моут. Я за тобой, — сказал пришедший. В руке его зажат был тяжеловесный палаш, через плечо висела бухта троса. Колокольчик на правое ухо ему когда-то подвесили в целях наказания, под заклинанием, и ни снять, ни заглушить его было нельзя. Поэтому Хиреборд ни к кому не мог подобраться незамеченным, как бы тихо ни ходил.

— Не думал, что ты осмелишься, Хиреборд! Кого это ты с собой привёл? — спросил Моут — несомненно, нарочно, чтобы смутить его.

Вообще-то все знали, что это — ухудшенные копии самого Хиреборда, результат неудачного опыта по созданию идеального экипажа ещё в те времена, когда Хиреборд был пиратом на Сером море. Раньше их у Хиреборда был почти десяток, но с тех пор почти всех перебили — братцы, как называл их сам Хиреборд, сражались довольно слабо и против хорошего бойца ничего поделать не могли, кроме как взять числом. Такая тактика привела к сокращению этого числа, но всё-таки помощь от них была.

Чтобы перевести разговор с неудобной темы, Хиреборд ответил вопросом на вопрос:

— А ты кого привёл, Моут? Кто этот пижон в белом?

— Я пришёл сам, — ответил человек в белом плаще. Он говорил шёпотом, и от этого температура, почему-то казалось, упала ещё на градус.

Все помолчали, ожидая продолжения, но его не последовало.

Чиншан, который с появлением Хиреборда заметно приободрился, подал свой свистящий голос:

— Слишком много разговоров. Делай свою работу, Хиреборд.

— Э, не хочешь ли ты сказать, что тебя нанял пернатый? — спросил Моут.

— Именно, — согласился северянин.

Чиншан раздражённо скрипнул клювом.

— Хватит болтать, убейте его!

— Кого это вы собрались убивать без меня? — спросил из темноты женский голос. Он был таков, что все повернули головы к Южной арке, из которой на свет выступила девушка в пёстрой одежде цвета ночи, расчерченной метелью. Штаны её были заправлены в высокие сапоги из тёмной кожи, лоб и глаза закрывала волнистая кайма капюшона. Злой рисунок губ да светлая прядь на лбу — вот и всё, что можно было разглядеть в смешанном свете синей луны и жёлтых фонарей, но все присутствующие сделали шаг назад. Взгляды, как мокрые пальцы, примёрзли к железу клинков у неё в руках. Две рукояти виднелись над плечами. Это была Никла Четыре Меча.

— Никла! А кого ты-то здесь ищешь, вражина? — спросил Моут в ярости. — Тебя разыскивают в четырёх городах. Хочешь расширить географию?

— Ты знаешь, это не от того, что я плохая. Я просто злая.

— Что тебе здесь нужно? Эль-Хот мой, и никому другому убить его я не дам!

— А если я скажу, что ищу тебя? — спросила в ответ девушка.

— Лишь бы не меня, — сказал Чиншан. Присутствие Хиреборда и его братцев придавало ему уверенности, а чувство превосходства всегда развязывало Чиншану язык. Возможно, именно поэтому город Кражаль, которым правил Чиншан, постепенно приходил в упадок, уступая позиции Сину. И, возможно, именно поэтому Чиншан пришёл ночью в Сии, чтобы убить Эль-Хота.

— А вдруг я пришла за всеми? — спросила Никла. — И за тобой, Чиншан, и за Хиребордом с его неполноценными, и за Моутом, и за тобой, Дим-Дим?

Бродяга в шапке наклонил голову набок и спросил:

— Мы успели где-то познакомиться?

Голос его был хриплым, а глаза — почти белыми.

— К твоему сожалению, — сказала Никла.

— Хоть кто-то знает, кто это, — сказал Моут. — Кто бы ещё сказал, кто вот то? — он указал на незнакомца в белом плаще, что так и стоял неподвижно.

— Если услышишь моё имя, Моут, — тихо ответил тот, — будешь плохо спать. Однажды тебе приснится зима, и ты замёрзнешь.

Моут проигнорировал слова белого. Все знали, что это не к добру — если Моут переставал замечать собеседника, значит, скорее всего, в ближайший же час он попытается его убить.

Моут посмотрел на небо, подбросил носком сапога снег.

— Как я понимаю, — сказал он, — все мы, кроме Хиреборда, собрались здесь, чтобы убить Эль-Хота. Хиреборды собрались, чтобы убить меня. Поскольку Эль-Хот — это мой заказ, все могут убираться к псу, потому что я никому не дам даже попробовать. Хиреборды могут остаться и попытаться меня убить, — Моут помолчал секунду и добавил:

— Знаешь, Хиреборд, мне кажется, ты просто избавляешься так от лишних родственников.

— Земляк, а ты тоже охотишься на Эль-Хота? — спросила Никла у Хиреборда.

— Вообще-то я действительно охочусь на него, — Хиреборд кивнул в сторону Моута.

— Вот как. И кто тебя нанял?

— Я, — сказал Чиншан.

— В таком случае, что вы делаете здесь оба? К ночи я, видимо, плохо соображаю. — Никла почесала переносицу рукоятью правого меча. На рукояти было два крепления, как и на каждом из её мечей. Никла могла соединять клинки как угодно, хоть попарно — прямо или под углом, хоть четыре вместе в одну крестовидную конструкцию. Со всем этим она управлялась одинаково безупречно.

— Вообще-то я нанял Хиреборда, чтобы он убил Моута, а сам я отправился за головой Эль-Хота, поскольку, как все знают, если хочешь сделать что-то хорошо, сделай это сам. Я понятия не имел, что сюда придут и Моут, и Хиреборд, который за ним охотится, — Чиншан переступил с лапы на лапу — они мёрзли.

— А кто нанял Моута, хотела бы я знать? — спросила Никла.

— Как можно догадаться, — сказал Чиншан, — его мог нанять только Гарма, единственный из отсутствующих достойных врагов Эль-Хота.

— Дим-Дим, я так понимаю, ты пришёл сам по себе? — спросила Никла у бродяги в шапке.

— Конечно. Рад, что столько людей преследует те же цели, что и я. Пожалуй, я позволю вам перебить друг друга.

— Как будто тебя не зацепит, — сказала Никла.

— А чем Эль-Хот не угодил именно тебе? — спросил Чиншан. — Ты вроде бы не из землевладельцев, по крайней мере, я тебя не знаю.

Безмерное презрение отразилось на небритом лице бродяги.

— Замолкни, пернатый. Тем же, чем и ты. Я вообще не понимаю, как твари, подобные вам, могут править людьми? Вы должны сидеть в своих болотах за Мелимератой, откуда выползли! — сказал он, сжав тонкие пальцы в кулаки.