Помоги проекту - поделись книгой:
Рекламный плакат 1940 г. «Сильная и процветающая Азия» эффектно обыгрывает физиологическое воздействие «Essence of Turtle» (см. иллюстрацию 19) [Jiankang Manzhou 1940a]. Обнаженный по пояс крепкий юноша сгибает правую руку, демонстрируя свою маскулинность, подчеркивающуюся выражением его лица, прической, прямой осанкой и сжатой в кулак рукой. Под изображением героя размещено наименование продукта на японском. Фоном для играющего мускулами мужчины выступают гроздья винограда и бутылка «Essence of Turtle». Напиток превозносится за свои укрепляющие и питательные свойства: «Чистый и мощный источник питательных веществ. Вкусный, ароматный и полезный для насыщения крови продукт питания. Наделяет огромной физической силой и снимает усталость!» Реклама уверенно связывает удовольствие от распития вина со здоровьем потребителя и, соответственно, мощью Азии и, по ассоциации, Японской империи. Покупателя убеждают в том, что «Essence of Turtle» делает человека сильным, что является необходимым условием для возвышения Азии и населяющих ее народов. Реклама «Essence of Turtle» включала в себя неприкрытые политизированные заявления, которые, по всей видимости, не давали напитку завоевать в сердцах потребителей Маньчжоу-го столь же почетное место, что и у «Red Ball».
«Life Support» был еще одним лечебным вином, которое агрессивно рекламировали в середине 1940-х гг. Потребителей уведомляли, что по вкусу напиток нежнее как западного алкоголя, так и вина из сорго [Yangming 1935b: 13]. Производители настаивали, что легкий «японский» вкус их напитка лучше, чем у любой другой продукции из Фэнтяня. В качестве эксклюзивного продукта известных японских компаний с отличной репутацией, в том числе «Shinano Kyōkoku» и «Shiozawa ke Life Support», его рекламировали в статусе лечебного снадобья, производимого семейным предприятием на протяжении свыше 300 лет и 18 поколений. Утверждалось, что его полезные для здоровья ингредиенты, в том числе лечебные травы, собирали в горах, на высоте тысячи метров над уровнем моря [Yangming 1943: 4]. Рекламные объявления расписывали вино как лечебное средство без аналогов, полезное действие которого подтверждалось клиническими исследованиями среди его потребителей, положительными отзывами от врачей и даже, как заявлялось в проспекте 1937 г., рекомендацией правительства США [Yangming 1937: 12]. Потребителям сообщалось, что продукт можно было приобрести во всех аптеках и продуктовых магазинах. При этом покупателям рекомендовали обращать пристальное внимание на подлинность товара. Тем, кто еще не попробовал напиток, предлагалось отправить письмо в токийскую штаб-квартиру компании, чтобы получить бесплатные образцы продукции.
Как и в случае с другими спиртными напитками, реклама «Life Support» приписывала своей продукции способность лечить самые различные недуги. Потребителям указывалось, что переутомление вследствие сверхурочной работы, бессонница и неблагоприятные погодные факторы истощают силы и делают человека предрасположенным к простудам, болям в желудке и кишечнике, не говоря уже о депрессии [Yangming 1935a: 3]. Вторя предшествующей рекламной кампании «Red Ball», объявления «Life Support» рекомендуют истощенным людям потреблять вино по утрам и по вечерам [Yangming 1943: 4]. Постоянное потребление напитка как мужчинами, так и женщинами должно было позволить человеку набрать вес и окрепнуть, получая заметный запас энергии [Yangming 1937: 12]. Восстановление духовных, умственных и физических сил должно было вернуть человеку молодость. В равной мере продукт должен был гарантировать радость жизни анемичным и слабым людям, а также людям с преждевременно постаревшими лицами и телами. Особенно вино рекомендовалось женщинам, которые без устали трудились по дому и которым не хватало физических нагрузок.
Особенностью рекламы «Life Support» начала 1940-х гг. были отзывы потребителей, которые представляли собой фотографии и тексты, предположительно полученные от покупателей вина (по большей части японцев). Очень часто журнал
Ключевым аспектом рекламы «Life Support» были утверждения о том, что продукт является панацеей от вялости и переутомления. Фудзи Кюта пишет, что, в отсутствие достаточной физической активности, он страдал от невралгии, боли в пояснице, запоров и отсутствия аппетита. За счет потребления «Life Support» он постепенно восстановил нормальную температуру тела, аппетит и работу кишечника, а также освободился от болезненных ощущений. Фудзи также замечает, что до того, как он стал пить это вино, он был крайне худощавым и стеснялся своих фотографий. С изображения, которое сопровождает отзыв, на нас смотрит уверенный в себе человек в костюме на западный манер [Fujī 1942: 4]. Имамура Масу, запечатленная в официальном японском наряде, пишет, что она начала пить «Life Support» с целью преодоления упадка сил и чрезмерной худобы. Ранее она страдала от ощущения холода в конечностях, бессонницы и плохого аппетита. С началом употребления напитка температура ее тела и аппетит пришли в норму. С радостью сообщая читателям о том, что она набрала вес, Имамура рекомендует им пить вино и днем, и вечером [Imamura 1942: 4]. Мируа Кейко, мать трех детей, пишет, что вино начал пить ее супруг и приобщил к этому и ее [Miura 1943: 8]. Напиток оказался эффективным и приятным на вкус средством для преодоления усталости после исполнения нескончаемых дел по дому и социальных обязательств, которые вызывали у женщины неврастению, бессонницу, несварение желудка и тяжесть при ходьбе [Ibid.]. Хигасимото Хиде, председатель филиала Японской ассоциации женщин-патриотов, подтверждала, что современным женщинам приходилось работать днем и ночью, чтобы успеть выполнить многочисленные семейные и социальные обязанности. Хигасимото рассказывает, что ее тело было ослаблено, а она сама находилась без сил. Дама утверждает, что регулярное потребление вина позволило ей восстановить здоровье и ощутить себя более способной к исполнению своих обязанностей [Higashimoto 1942: 4]. Постоянное появление подобных отзывов ставило производителей «Life Support» в авангарде рекламы лечебных вин.
В поздние годы Маньчжоу-го наметился спад столь активных кампаний продвижения алкоголя, хотя «Life Support» было затронуто этим трендом меньше, чем иные бренды. Так, в
По мере свертывания рекламы алкоголя на первый план выдвинулись объявления, направленные на излечение от недугов, которые крепкие напитки навлекли на общество. Производимая японцами в Фэнтяне пищевая добавка «Ruosu» («Базовый элемент») была в этом смысле одним из наиболее заметных продуктов. Более подробно о «Ruosu» мы узнаем в главе 7, где речь зайдет о лечении зависимости от опиатов. «Ruosu» рекламировали как идеальное снадобье от всех болезней, связанных с алкогольным отравлением. Цзяо Жуньмин отмечает доминирующее присутствие «Ruosu» на рынке: это была практически единственная пищевая добавка, доступная китайским потребителям в последние годы существования Маньчжоу-го [Jiao 2004: 225]. Великолепно иллюстрирует перемену в веяниях опубликованная в 1940 г. на страницах
Илл. 20. «Четыре яда, крушащих здоровье».
Потребление алкоголя, которое Шао Гуаньчжи и прочие специалисты по вопросам здоровья называли «атрибутом» жизни в Маньчжоу-го, порицалось в рекламе «Ruosu», как «нечистоплотное занятие», ведущее к сердечным недугам и преждевременной смерти [Shengjing shibao 1940c]. Рекламные тексты детально расписывают, как этиловый спирт всасывается через стенки желудка и распространяется по всему телу человека, нанося вред головному мозгу, сердцу и нервной системе. Подчеркивалась опасность чрезмерного содержания алкоголя в крови и указывалось, что людей с содержанием алкоголя в крови на уровне 0,5–1,0 % ожидает кончина [Ibid.]. Рекламное объявление 1940 г. содержит табличку, которая фиксирует соответствие различным уровням содержания алкоголя в крови разнообразных реакций человеческого организма:
0,2 = особая радость
0,2–0,3 = бессмысленные разговоры
0,3–0,4 = головокружение
0,5 = опьянение «в грязь»
0,5–1,0 = незамедлительная гибель [Ibid.]
Исходя из этих данных, извлечь пользу из употребления алкоголя могли только люди с показателем 0,2 %, все показатели выше этой отметки прочили потребителю мучения и даже смерть. Реклама предупреждает: «Обычные люди склонны считать, что чем больше пьешь, тем больше радости ощущаешь и что нужно напиваться до состояния опьянения». Распространение подобных вредных привычек обязывает, с точки зрения авторов текста, уделять особое внимание потреблению алкоголя.
Начало в 1941 г. Священной войны привело к приостановке рекламной деятельности. Кампании за потребление алкоголя сошли на нет, а в рекламе таких продуктов, как «Ruosu», тем более подчеркивалась опасность распития крепких напитков. На протяжении почти 40 лет СМИ связывали потребление алкоголя с представлениями о современности и здоровье, а в 1930-е гг. – даже с государственным образованием Маньчжоу-го, императорской семьей, «путем правителя» и Японией. Реклама алкоголя во многом задавала интонации и внешний вид печатных изданий, в которых она публиковалась. Потребителям постоянно давались советы, как приобрести лучшее спиртное, а также как, когда и где его употреблять для достижения наилучшего эффекта. Пиво продвигалось в качестве модного напитка высочайшего качества. Виноградные и лечебные вина провозглашались материальным проявлением народной мудрости, усиленной за счет технологического прогресса и несущей здоровье всем потребителям. Война, нормирование продовольствия и коллапс нарождающейся потребительской культуры региона изменили восприятие алкоголя и представления об нем. Напитки, которые ранее ассоциировались с удачей и улучшением состояния здоровья, теперь порицались как «отрава» и орудие англо-американских империалистов.
Реклама спиртного, которую мы рассматривали в настоящей главе, существенно не отличается от тех акций, которыми сейчас сопровождается продвижение
Вопрос оформления прав собственности на компании – еще одна неожиданная точка соприкосновения промышленности нашего времени и промышленности первой половины XX в. Сегодня отдельные предприятия, например, производитель
Глава 5
О потреблении интоксикантов в литературе
Бесчисленное множество лучей света виднеется вблизи и вдали. Отличаясь друг от друга силой своего блеска, все они, представая перед моим взором в виде маленьких тонких рапир, затеяли священное сражение, сопротивляясь ночной мгле.
Так описывает в одном из своих ранних произведений звездное небо над Харбином выступавший под псевдонимом Сань Лан Сяо Цзюнь (1907–1988 гг.). Воинственность, которой писатель наделяет лучи света, может быть свидетельством работы в условиях режима все более обостренного надзора и цензуры, который постепенно стал особенностью литературного процесса в Маньчжоу-го по мере возобладания в местных газетах и журналах стилистики социального реализма. С момента образования в 1932 г. Маньчжоу-го чиновники предпринимали попытки диктовать деятелям культуры условия их творчества, распространяя предписания, направленные на ликвидацию инакомыслия и поощрение лояльности государству. Творившие под пристальным вниманием официальных лиц литераторы все больше осуждали рекреационное потребление интоксикантов, вторя антиопиумным, а с течением времени и антиалкогольным кампаниям того периода. В равной мере внимание на страницах их произведений уделялось и недостаткам в работе властей[163]. Так, Чжоу Цзожэнь – ведущий литератор Китая в период японской оккупации[164] – отмечал, что «общественная подоплека находит свое отражение в литературе. В то же время под влиянием литературы этот исторический фон может постепенно меняться. Именно поэтому мы должны относиться к литературе с уважением» [Ke 1943: 84–85]. Веру Чжоу в способность литераторов вызывать перемены в обществе разделяли и молодые авторы Маньчжоу-го (в том числе Сяо Цзюнь), которые осуждали в своих работах потребление интоксикантов. В настоящей главе представлен обзор художественной литературы, публиковавшейся в Маньчжоу-го и описывавшей потребление алкоголя и опиума. На следующих страницах мы проследим попытки писателей пробудить массовое сознание в отношении скрывавшейся за интоксикантами опасности.
Вскоре после образования Маньчжоу-го местные чиновники ввели рекомендации касательно создания произведений искусства и литературы с целью сглаживания недовольства действиями правительства и его связями с Японией, а также для стимулирования развития «независимой» культуры Маньчжоу-го. Прасенджит Дуара рассказывает о литературных процессах первых лет Маньчжоу-го. Исследователь отмечает, что в начале 1930-х гг.
такие писатели, как феминистка Сяо Хун и ее партнер Сяо Цзюнь, воспитанные на произведениях Горького, Гоголя и других европейских авторов, создали традиции радикальной литературы, которая продолжила свое существование даже после их отъезда из региона в 1934 г. [Duara 2003: 145].
Эта созданная ими «традиция радикальной литературы» проливала свет на современные социальные проблемы, включавшие в себя рекреационное потребление алкоголя и опиума. Получившая широкую огласку антиопиумная позиция властей Маньчжоу-го стимулировала литераторов на порицание потребления наркотиков даже с риском нарушения законов о печати, которые не разрешали критиковать государство [Jie 1992: 190–191]. К концу 1930-х гг., по мере развертывания войны в Азии, под удар критиков, помимо опиума, попал и алкоголь.
Сяо Цзюнь покинул Маньчжоу-го в 1934 г. До отъезда он успел опубликовать рассказ «Фитиль свечи», в котором звук раскуривания опиумной трубки описывается как один из самых характерных звуков просуществовавшего на тот момент всего один год государственного образования:
Изо всех углов доносятся самые разнообразные звуки. Жалостливый ли это плач девушек, впервые продающих свои тела? Тайные перешептывания молодой пары, обнимающейся под фонариками, отбрасывающими на них свет нежного персикового оттенка? Шелест закуриваемого опиума? Тихий разговор между женами братьев? Беззвучные слезы незаконно заключенных под стражу? Свист отделанных кожей кнутов тюремщиков? Одышка пытающихся набрать достаточно воздуха в легкие больных? Бессвязные речи умирающих? Вздохи поэтов? Крики солдат, идущих на войну, ведь общество лишено покоя? Как жаль, что этим ошеломляющим, но таким слабым колебаниям воздуха не дано силы достичь наших ушей [San 1989: 17].
Следуя примеру ведущего критика китайского общества начала XX в. – старшего брата Чжоу Цзожэня, основоположника современной китайской литературы Лу Синя (1881–1936 гг.), в своих произведениях Сяо стремился привлечь внимание общественности к «ошеломляющим колебаниям воздуха» в Маньчжоу-го. Он описывает Харбин как «ад на земле», где в воздухе постоянно витают устрашающие звуки, в том числе звуки курения опиума, пыток и всемерных страданий. Его описание общества, «лишенного покоя», свидетельствует о его представлениях о местном режиме, которые, возможно, и заставили его уехать в Шанхай.
В 1933 г. современница Сяо Цзюня Бай Лан (1912–1994 гг.) опубликовала рассказ «Взбунтовавшийся сын», в котором она описывает печальную жизнь обездоленных людей, вынужденных драться с собаками за еду и торгующих женщинами по бартеру [Bai 1986: 37–50][165]. «Взбунтовавшийся сын» – Бай Нянь, молодой человек из состоятельной семьи. Герой сопереживает бедным, несмотря на пренебрежительное отношение к ним отца, матери и кухарки в их доме. Когда Нянь просит у поварихи еду, чтобы накормить нуждающихся, та огрызается: «К чему жалость к нищим? Они обворуют тебя, не успеешь отвернуться. Поджоги, убийства, грабежи, похищения – разве не этим занимаются бедные?» [Ibid.: 41]. Обездоленные отвергаются как люди, способные лишь разрушать, но не творить. Нянь видит в таком презрении злоумышленный «яд» [Ibid.: 43]. Итогом становится раскол между Нянем и его отцом, которого сын начинает воспринимать как представителя класса угнетателей после завязавшегося знакомства с Инь На, девушкой из сельской местности. В возрасте 17 лет На выдали за мужчину, который коротал свои дни в игре в
Во «Взбунтовавшемся сыне» Бай Лан живописует помешанное на деньгах общество, в котором бедняки и женщины систематически обесцениваются и обезличиваются. Рекреационное потребление опиума обозначается как существенный фактор, влияющий на современную жизнь людей. Только в случае Инь На наркотик наносит по ее жизни сокрушительный удар: сначала ее продают в публичный дом, а затем отец Няня покупает ее. Сама На описывает себя как «слабую женщину», у которой нет ни личных связей, ни финансовых возможностей для того, чтобы избежать печальной участи. И то, и другое она находит после знакомства с Нянем – ее спасителем. Писательница подчеркивает классовый аспект того гнета, который ощущает на себе Инь На, и указывает также на то, что испытываемые ею притеснения имеют очевидный гендерный характер. Как и Сяо Цзюнь в рассказе «Фитиль свечи», так и Бай Лан в ее созданных в эпоху Маньчжоу-го произведениях адресует свою критику не японцам, а, скорее, местному обществу, которое обвиняется в отсутствии чувства справедливости, что и вынуждает молодежь бунтовать против старшего поколения, не способного объективно воспринимать реальность по причине своего классового происхождения и потребления опиума.
Превратности существования при Маньчжоу-го ознаменовались жизнью в условиях расширяющейся власти японцев, внедрения расистской социально-экономической системы, а также природных бедствий. В середине 1930-х гг. наиболее заметные китайские писатели, в том числе Бай Лан и Сяо Цзюнь, были вынуждены покинуть регион. Через несколько лет после их отбытия в Маньчжоу-го сформировалось новое поколение молодых писателей, решивших продолжить следовать стилистике социального реализма, характерного для произведений их предшественников. Проживающие в Маньчжоу-го японские интеллигенты, в том числе Кобаяси Хидэо, Абэ Томодзи и Кисида Кунио, призывали местных авторов описывать в своих произведениях экономический гнет, социальный разброд и низкий статус женщин в обществе, добиваясь реалистичного изображения жизни в новом государственном образовании. Прогрессивный японский писатель Синъити Ямагути с одобрением отмечает, что «реализм, судя по всему, доминировал среди основных трендов в литературе» Маньчжоу-го [Shinichi 1938: 27]. К концу 1930-х гг. литературные круги были вдохновлены текстами, которые популяризировали официальные кампании по борьбе против опиума, а впоследствии и алкоголя.
Попытки властей контролировать опиумную отрасль высмеиваются в произведениях, где Опиумная монополия предстает в качестве никчемной затеи. В рассказе «Последние пациенты» (1939 г.) Мэй Нян (1920–2013 гг.) описывает визит в клинику молодой супружеской пары [Mei 1940b][167]. Женщина заявляет, что она страдает от анемии, но в действительности причиной обращения молодоженов за медицинской помощью стала их пагубная зависимость. По «бледно-серому» цвету лица женщины врач догадывается, что она употребляет опиум [Ibid.: 88]. Молодые люди растрёпаны, неопрятны и постоянно зевают. По ним видно, что они неспособны позаботиться о самих себе или о своем грязном младенце, который не получает должного внимания. Супружеская пара, лишенная не только родительского таланта, но и социальных навыков, пререкается по поводу того, кто из них больше повинен в потреблении опиума и какое «исцеление» они хотят получить от врача. Молодые люди отказываются принять предлагаемую им слишком дорогую для них инъекцию. Автор дает нам понять, что в действительности пациенты хотят получить в клинике препарат, который они могли бы разделить между собой позже [Ibid.: 89]. Наконец, мужчина уговаривает врача прописать им лауданум – жидкое лекарственное средство на основе опиума [Ibid.]. Когда жалкая пара, добившись желаемого, спешно покидает клинику, блик света высвечивает на головном уборе мужчины кокарду с флагом Маньчжоу-го. Тем самым писательница подчеркивает связь между печальным положением молодых людей и существованием колониального государства.
В повести «Моллюск» (1939 г.) – одном из своих наиболее известных произведений – Мэй Нян рассказывает о некоем Старшем брате, наследнике состоятельной семьи. Герой хочет стать богатым, как его отец, но средства ему нужны в основном на покупку больших партий опиума. Старший брат пеняет на Монополию, подконтрольную богачам, которые сами предпочитают игнорировать ограничения на продажу опиума. В такой системе герою остается удовлетвориться небольшими официально санкционированными порциями наркотика, который дороже и хуже того опиума, который он открыто покупал до учреждения Монополии (и продолжает тайно приобретать и на момент повествования) [Mei 1986: 165][168]. Старший брат с легкостью обходит требования Монополии и закупает вожделенный нелегальный опиум. Заполняя комнату своей младшей сестры Мэйли «особым ароматом» наркотика, Старший брат просит ее одолжить ему денег из ее зарплаты, пока он не получит причитающуюся ему сумму от их родителей [Ibid.]. Герой утверждает, что в отсутствие надлежащей работы для мужчин ему лучше всего проводить время в комфорте родного дома за раскуриванием опиума. Мэйли замечает, что от его беспечной жизни до смерти рукой подать [Ibid.: 166]. Автор противопоставляет трудолюбие Мэйли существованию Старшего брата, который думает только о том, как раздобыть опиум. Мэйли получает гроши, работая секретаршей, и ее скудный гонорар часто уходит на наркотики для брата. К концу повествования жизнь Мэйли терпит крах по причине сплетен о любовной интрижке. Несмотря на свой усердный труд, она теряет работу, жениха и чувство собственного достоинства. Мэйли опустошает себя в попытках стать независимой за пределами родного дома, в то время как Старший брат в уюте домашнего очага предается губительному пороку. И сестра, и брат не в состоянии реализовать свой потенциал, однако Мэйли платит за это дороже, чем ее брат, поскольку она оказывается порабощенной его зависимостью от опиума.
В том же году У Ин (1915–1961 гг.) публикует рассказ «Обман» – вымышленную историю опиумной наркоманки. Горничная и ее муж-повар с презрением относятся к своим хозяевам – состоятельному мужчине, его жене и его помешанной на опиуме наложнице – и делают их объектом насмешек [Wu 1939: 93–105]. Слуги тайком крадут у них опиум, который употребляют сами, но при этом открыто глумятся над попытками наложницы преодолеть свою зависимость: «Если уж ей удастся отказаться от опиума, тогда и солнце сможет всходить на западе» [Ibid.: 94]. Желая раздобыть достаточно денег, чтобы наслаждаться опиумом целыми днями напролет, наложница заявляет хозяину, что она беременна. Обрадованный мужчина заваливает ее деньгами. Однако в конечном счете становится известно как о бесплодии женщины, так и о ее пристрастии к опиуму. Сумасбродство наложницы лишает ее власти над хозяином, который возвращается к жене. Проживаемая впустую жизнь, когда один из героев остается ни с чем, – частая тема сюжетов о жизни вымышленных представителей высших классов. «Обман» был включен в «Два предела» – сборник произведений У, удостоившийся Первой премии народной литературы Маньчжурии за реалистическое описание обычаев современного общества [Smith 2007: 82–83].
Опиумная отрасль была ключевой темой и представленной в 1940 г. пьесы Ли Цяо (1919–1991 гг.) «Затея с окровавленным лезвием». Ли, считавшийся ведущим китайским драматургом Маньчжоу-го, ассоциирует опиумную отрасль с человеческим вероломством и печальным состоянием дел в государстве [Li 1996: 237–280]. В начале пьесы героиня Цянь Хун с нетерпением дожидается ночью возвращения своего супруга, «достойного и сильного духом» Линь Лана, который теряет руководящую работу, когда его коллегам становится очевидно, что «торговля опиумом – лучший способ заработать много денег!» [Ibid.: 242]. Сослуживцы планируют торговать опиумом под прикрытием легального бизнеса и устраивают заговор с целью увольнения Лана. Аморальной деятельности работников противопоставляется профессионализм и вежливость проводящих следствие полицейских, которые представлены в позитивном свете. Начинается стрельба. Стражи порядка гонят негодных заговорщиков по улицам. Жители отказываются поддержать тех и с ликованием встречают действия колониальных властей [Ibid.: 252–253]. Хун и Лан прячут бывших коллег Лана от полицейских и, на свой страх и риск, лгут о местонахождении преступников. Главный зачинатель наркоторговли Сяо Пэн в конечном счете все же предает сотоварищей, которых сажают в тюрьму, где, как утверждает Пэн, они получат достаточное пропитание, приличную одежду и безопасные условия существования. По иронии, именно заключение становится спасением для неудавшихся наркоторговцев.
«Затея» представляет семейные проблемы предвестником национального коллапса: «нет дома, где можно укрыться, – нет страны, в которой можно жить» [Ibid.: 256]. Обе героини – Цянь Хун и любовница начальника компании, в которой работает Лан, – разрушают свои семьи, вступая в связь с Сяо Пэном, двуличным человеком с «сердцем чудища» [Ibid.: 241]. Хун в конечном счете признается, что на ней висит «самое большое и страшное преступление» – измена с Пэном. Более того, оказывается, что именно она неосознанно вдохновила Пэна на преступный сговор по торговле наркотиками [Ibid.: 247]. Лан объявляет Хун «предательницей Китая», связывая ее личное недобросовестное поведение с судьбой государства в целом и наклеивая на нее тот же оскорбительный ярлык, которого удостаивались такие писатели, как Ли Цяо, продолжавший работать в Маньчжоу-го [Ibid.: 246]. Третья сторона любовного треугольника – «чарующая» любовница главы компании – планирует бегство с Пэном [Ibid.: 242]. Тем сильнее ее удивление, когда она осознает, что Пэн искренне любит Хун, которая, однако, отвергает его. Хун упрекает Пэна и замечает, что «уничтожая других, уничтожаешь самого себя» [Ibid.: 277]. Накликанная беда становится явью: в конце пьесы Пэн убивает Хун и Лана и заканчивает жизнь самоубийством. Морализаторская притча Ли представляет нам персонажей, запятнанных опиумом и предательством. Всех героев ждет смерть. Судьба героев драмы в какой-то степени оказалась дурным предзнаменованием для всего Маньчжоу-го, которое было в той же степени раздираемо противоположными устремлениями торговцев опиумом и людей, чью жизнь уничтожила опиумная отрасль.
Ли Цяо, Мэй Нян и У Ин осуждают рекреационное потребление опиатов и, следуя примеру Бай Лан и Сяо Цзюня, используют описание такого поведения в качестве элемента критики местного общества и культуры в целом. Писатели поддерживали официальную политику Маньчжоу-го по борьбе с наркотиками, выступая при этом с порочащей государство критикой проблем современного общества вразрез с литературными предписаниями властей. В январе 1941 г. У Лан, супруг У Ин, писатель и редактор (1912–1957 гг.), опубликовал обзор литературы Маньчжоу-го под названием «Сущность и направления нашей литературы». У высоко отмечал критический настрой коллег по перу и указывал на похвальную решимость, которую авторы с конца 1930-х гг. демонстрировали в деле развития местной литературы, «[тем самым] в полной мере выражая твердую и непоколебимую отвагу и неизменное желание продолжать творить» [Wu 2000: 395]. Писатели, с его точки зрения, все как один «говорили на языке широких масс» и придерживались мировоззрений, направленных на ликвидацию пагубных традиций.
Уже в феврале того же года чиновники, пресыщенные подобной риторикой, приняли «Восемь запретов»[169], которые вводили самые различные санкции, от цензуры до тюремного заключения, для авторов мрачных и пессимистических произведений, порочивших, с точки зрения функционеров органов культуры, доброе имя Маньчжоу-го и Японии [Ibid.: 174–178]. По существу, «Восемь запретов» оказались реакцией на критические настроения, наблюдавшиеся в популярной литературе на протяжении почти десятилетия с момента основания государства. Вскоре чиновники дополнили «Запреты» «Основами руководства искусством и литературой», которые предписывали внедрение в Маньчжоу-го литературных традиций и профессиональных организаций по образцу Японии [Ibid.]. Ответ писателей Маньчжоу-го не заставил себя ждать. Гу Дин (1914–1964 гг.) охарактеризовал введение «Основ руководства» как «самое существенное событие» года [Xu, Huang 1995: 267]. Ван Цюин (1914–1997 гг.) с сожалением отмечал, что «[теперь] придется отмести в сторону описания мрачных аспектов жизни» [Ibid.: 269]. В последующие месяцы ответственный чиновник по делам СМИ Муто Томио многократно публиковал пространные послания, порицающие мрачную литературу, которая вызывала «особое беспокойство». Впрочем, официальные документы ни в коей мере не остановили авторов, работавших в этом жанре [Ibid.: 266].
Хорошее представление о «мрачной литературе» дает роман 1941 г. Ван Цюина «Дно речного потока». Автор прямо называет опиум причиной вторжения Японии в регион [Qiu 1990][170]. Действие романа разворачивается в городе Фэнтянь в 1930-е гг. Критика Вана обрушивается на элиты за их «разгульный буржуазный образ жизни» во время национального кризиса [Ibid.: 834]. «Состоявшимся» людям противопоставляются обездоленные, но благородные сельские жители, которые с печалью вспоминают об ушедшей в небытие династии Цин. Деревни показаны особенным миром, который, впрочем, не менее уязвим перед наступающим врагом. Ван превозносит сельское общество и осуждает как жестокость оккупантов, так и бездействие обеспеченных китайцев, которые ничего не предпринимают, чтобы предотвратить интервенцию. Герой романа Линь Мэнцзи приезжает в Фэнтянь для обучения в университете. Мэнцзи не прислушивается к родителям, которые советуют ему не общаться с их родственниками в городе, чтобы не заразиться их пороками [Ibid.: 742]. В конечном счете Мэнцзи вылетает из университета. Более того, его членство в Обществе здравого смысла – молодежной организации, направленной на повышение сознательности общественности, – заканчивается с началом японского вторжения.
Ван считает японскую оккупацию причиной отказа китайцев следовать своему долгу. Истоком этого отказа является опиумная зависимость элит. Состоятельные люди игнорируют свои обязанности и выступают дурным примером для собственных отпрысков, которые живут жизнью беспризорников. Хозяйка дома – «исхудавшая, с желтоватым лицом» дама – опустошена вследствие своего пристрастия к опиуму больше всех [Ibid.: 721]. В «эпохально жуткую ночь» начала полномасштабной иностранной интервенции эта дама забавляется с трубкой, пока вокруг нее в замешательстве бегают слуги. Хозяина вообще нигде не видно [Ibid.: 811]. Вторжение не находит сопротивления и усиливает «отравление» молодежи, обеспокоенной лишь мелкими, несущественными делами [Ibid.: 805]. Кузены Мэнцзи не курят опиум, однако и их жизни недостает глубины: они проводят дни за азартными играми, пиршествами в дорогих ресторанах и любовных утехах. Не ощущая возможности сконцентрироваться на учебе, побежденный Мэнцзи возвращается домой. В развязке романа Мэнцзи вновь прибывает в Фэнтянь, но обнаруживает, что его дядя скончался. Оставшаяся одна тетушка вцепилась в свою опиумную трубку, слуги разбежались, семья развалилась, регион находится под властью врага. Интоксикация достигла своего апогея.
В начале 1940-х гг. общественный разлад связывали также с потреблением алкоголя. В повести 1941 г. «Тоска по родным местам» Ли Чжэнчжун (1921–2020 гг.) рассказывает о молодом человеке Цзинь Сяне, который, проживая в большом городе, постоянно вспоминает о бесхитростной жизни в своей родной деревне. В начале повести Сян предпочитает игре в
Центральной темой сюжетной канвы повести «Тоска по родным местам» выступает алкоголь. В глазах Цзинь Сяна пьянствующий дядя Чжу – ранее достойный человек, который был преображен зависимостью от крепких напитков, – олицетворяет собой весь процесс разложения его родных мест. Сян испытывает еще большее отвращение, узнав, что его любимая Бай Сюэжу после вступления в брак «начала курить, опрокидывать рюмку, носить дорогую одежду и предаваться любовным утехам» [Ibid.: 20]. Несмотря на свой критический настрой, он уподобляется ей. По возвращении в город Сян в компании двух друзей отправляется в бар, в котором мужчины ведут разговоры на житейские темы [Ibid.: 42], где сразу же осознает, что пить он не умеет: его лицо наливается кровью, и он сразу же ощущает головокружение. Герою стыдно признаться в том, что он быстро опьянел, и он продолжает пить, чтобы доказать свою «мужественность» друзьям. Позже Сян осуждает Сюэжу за ее способность пить как лошадь и не пьянеть и настаивает на том, что ей следует бросить пьянствовать, однако девушка замечает, что «только спиртное может показать мне, насколько жизнь – сплошной прах» [Ibid.: 61]. В ответ на дальнейшие протесты Сяна, Сюэжу указывает, что «человек, не понимающий пьяницу, ничего не знает о жизни» [Ibid.: 61]. Сян начинает жить двумя параллельными жизнями: днем он работает до изнеможения, а затем курит и пьет всю ночь напролет. Через год с ним случается нервный срыв. Два месяца он проводит в больнице. После его выздоровления Сюэжу предлагает ему расстаться. Сяну удается уговорить ее бежать вместе с ним и начать новую совместную жизнь. Но накануне побега пары муж Сюэжу отсылает ее из города. Оказавшись в одиночестве снова, Сян возвращается в родные места, где его встречает новость о кончине Гу и его бабушки. Он начинает понимать, что «нужно вести правильную жизнь или мучиться утратой и одиночеством» [Ibid.: 72]. На протяжении всей повести «Тоска по родным местам» персонажи подвергаются ударам «кнута жизни» [Ibid.: 74]. Как и в случае с повестью «Дно речного потока», произведение Ли Чжэнчжуна постоянно говорит о «страданиях и разрушении» общества по причине алкоголизма, бедности и изнурительной работы [Ibid.: 5]. В городах перед Сяном предстает «такая мрачная и холодная действительность». «В его жизни не было места мечтам. Он уподобился животному, утратившему остатки идеализма и действующему без осознания своих действий» [Ibid.: 7]. «Тоска по родным местам» ищет причины катастрофы в чрезмерном употреблении спиртных напитков и особенностях жизни в городах, что в конечном счете приводит к падению нравов.
Упадок общественной морали и распространение зависимости от интоксикантов, от которых страдали китайцы в Маньчжоу-го, затронули и местных русских экспатов[172]. Фань Ин в рассказе 1941 г. «Гимн любви северных земель» представляет нам китайца Ли Ся, который, как отмечает автор, увлекался русскими писателями социально-реалистического толка, в том числе Александром Пушкиным[173] и Максимом Горьким. Герой вступает во внебрачную связь с русской девушкой Александрой[174]. Именно через их отношения автор демонстрирует любовь русских к крепким напиткам [Fan 1941: 82–87]. Александра уговаривает Ся купить ее матери виски, чтобы та не противилась их роману. Покупая полдюжины бутылок, Ся бормочет себе под нос: «Вот любят же все русские закладывать за воротник» [Ibid.: 83]. Александра упрекает мать за «отвратительную жадность до виски», но пытается обернуть ее пристрастие в свою пользу [Ibid.: 85]. Ся предполагает, что тяга русских к спиртному связана с «печалью в отсутствие родины», которая вынудила их влачить жалкое существование в других странах [Ibid.: 83]. Как и предполагала Александра, по получении виски мать сразу же одобряет связь дочери с женатым китайцем, который старше ее [Ibid.]. Впрочем, роману не суждено оказаться счастливым. Сын Ся заболевает, и тот спешит в родной дом, но к моменту его приезда мальчик уже ушел в мир иной. Ся возвращается к Александре, но не застает ее в живых. Мать Александры пыталась найти утешение в алкоголе, однако сама Александра не смогла справиться с депрессией, вызванной предполагаемым разрывом с Ся. Их «любовь северных земель» стала возможной «благодаря» социальным переворотам, из-за которых русские оказались в Маньчжоу-го. Трагическая развязка свидетельствует о провале попыток русских пережить травму, полученную в результате утраты родины.
Опубликованный в 1943 г. рассказ Чжи Юаня[175] «Белые цветы каламуса» также посвящен присущим русским ощущению тоски и пристрастию к алкоголю. Не названный по имени китаец знакомится с русской дамой, муж которой, отставной главный суперинтендант российской железной дороги, находится в отъезде [Zhi 1989: 349–362]. Супружеская пара бедно живет в городе, который описывается как мерзко грязный. Из домов русских доносится «характерный запах плесени» [Ibid.: 351]. Дама происходит из обеспеченной семьи, но переживает не лучшие времена. Супруги проживают в районе, населенном «[частыми] гостями серебристой иглы» – потребителями героина [Ibid.: 356]. Рассказчик отмечает, что русская дама выделялась на фоне своих соплеменниц стройностью и изящными чертами. Героиня часто приглашает китайца в свой дом на трапезы. Еду для него она готовит сама [Ibid.: 350]. По мере развития дружбы между героями рассказчик начинает задаваться вопросом, как его подруга зарабатывает на жизнь. Он отмечает, что часто она уходит рано утром и возвращается домой поздно вечером (иногда даже на следующее утро), и понимает, что в основном русские занимались продажей героина, чтобы как-то выжить, а также трудились водителями, разнорабочими или попрошайками [Ibid.: 351].
Алкоголь играет в развитии сюжета ключевую роль. Однажды ночью китаец приходит в гости к своей русской подруге с бутылкой виски, желая утопить свои печали. Они выпивают, и женщина показывает ему фотографии из своей прежней жизни. С грустью глядя на дождь за окном, она перефразирует строку из стихотворения Бодлера: «Наше горе искупает наше счастье» [Ibid.: 353]. Затем по памяти пересказывает фрагмент из «Анны Карениной» Толстого:
Сорок лет текущей жизни по настоящий момент продемонстрировали мне, что наше существование – мираж. Лишь под дурманом я ощущаю прилив жизненных сил. Когда же я возвращаюсь к трезвости, я обнаруживаю, что жизнь столь обманчива и поддельна. В будущем от меня останутся лишь гниющие кости и бесчисленные черви, [питающиеся ими]. Помимо этого, ничего больше нет [Ibid.: 355][176].
Дама утоляет в алкоголе страдания от утраченной респектабельности, нищенского существования и постоянно отсутствующего мужа. Однажды супруг дамы, который своим видом похож на «вечно болезненного осужденного», все-таки возвращается домой [Ibid.: 359]. Китаец и супружеская пара отмечают приезд распитием виски. Муж стремительно напивается, осушая чарку за чаркой. Наконец, он роняет голову на стол, замечая, что лучше не думать о жизни, чтобы чрезмерно не печалиться: «Спиртное лишает нас не только боли вследствие жизни, но и стыда от жизни» [Ibid.]. Муж пьет, чтобы забыть неприятности и позор, которые сопровождают его нынешнее существование. В «патологическом запое» он выкрикивает: «Алкоголь дает мне возможность существовать. Без него у меня и жизни нет» [Ibid.]. Русский заявляет, что даже самые разумные люди могут выжить, лишь опускаясь до разврата, вульгарности и низости [Ibid.: 360]. Обеспокоенный чрезмерным пьянством и отчаянием супругов герой-китаец покидает их и уезжает на несколько дней из города. По возвращении сосед ему сообщает, что русскую пару арестовали в ночь его отъезда.
В «Гимне любви северных земель» и «Белых цветах каламуса» мучения русских связываются с утратой ими национального, экономического и социального статуса. Русские употребляют алкоголь, чтобы справиться с этим чувством потери чего-то ценного, которое лишь обостряется негативным отношением к ним как со стороны простых китайцев, так и со стороны китайских властей. Китайские герои обоих сюжетов гнушаются способностью русских напиваться, в этом им нет равных, и эта их особенность никак не может являться предметом гордости. Впрочем, спиртное не придает пьющим его силы превзойти их боль и стыд, а лишь способствует обострению чувства потери и печали. Супруг из «Белых цветов каламуса» провозглашает, что пьет, чтобы жить, закрывая глаза на свое деструктивное поведение, вполне очевидное для читателя и приведшее в конце концов к тюремному заключению супружеской пары. Потребление горячительного лишает героев жизни. Авторы проводят прямые параллели между русскими персонажами и китайцами, живущими в Маньчжоу-го.
Разрушительная сила алкоголя является также лейтмотивом рассказа Чжу Ти (1923–2012 гг.) «Падающая звезда в отдаленных небесах», опубликованного в 1943 г. Хористка по имени Мадань после ряда неудачных романов и очередной попойки решает покончить с собой. В самом начале рассказа молодой человек Мадань расстается с ней. Девушка садится на паром, следующий по реке Хэйлунцзян[177] [Zhu 1945: 82–98]. В вечных поисках любви, которая должна принести ей счастье, печальная Мадань неожиданно теряет сознание. Героине приходит на помощь корабельный доктор, в которого, как убеждает себя девушка, она оказывается влюблена. Чтобы отметить «новый роман», Мадань наведывается в бар на борту и «вливает в себя большую порцию виски». Опьяненной девушке начинается казаться, что она владычествует «королевством» мужчин, подданными которого являются доктор и капитан корабля [Ibid.: 92]. Феерия заканчивается, когда героиню насилует капитан. Мадань, успевшая убедить себя, что это ее возлюбленный, шокирована и негодует на него за «чрезмерную жестокость», с которой он лишает ее неискушенной невинности [Ibid.: 94]. Рассказ заканчивается смертью героини. Автор подчеркивает бессмысленность стремления найти в спиртном спасение от трудностей жизни, демонстрирует, какую высокую цену приходится заплатить Мадань за свое пристрастие к алкоголю, и указывает на источник ее проклятия – зависимость женщин от взаимоотношений с мужчинами.
«Трагедия женщин», которую Чжу Ти связывает в рассказе «Падающая звезда» с алкоголем, также часто ассоциировалась с зависимостью от опиатов [Zuo 1986: 446][178]. В новелле 1943 г. «Утратившая блеск звезда» Цзо Ди (1920–1976 гг.) воспроизводит монолог актрисы Лоли[179], рассказывающей соседке историю своей жизни. Девушка вспоминает своего «безжалостного» отца – высокопоставленного чиновника в окружении «трех жен». Ее мать он привел к себе в дом в качестве наложницы, которую выгнал после того, как та родила ему вторую дочь – Лоли [Ibid.: 442]. Когда мужчина обнаруживает у Лоли письмо от одноклассника, он требует, чтобы после такого «бунта» против добропорядочности дочь наложила на себя руки [Ibid.: 445]. Лоли отказывается и сбегает из родительского дома. Ее спасает дядя, который спустя некоторое время замышляет тайно продать ее в секс-индустрию. Лоли вновь спасается бегством, познает истинную любовь и начинает жить с любимым. У молодых людей рождается ребенок. В какой-то момент на жизненном пути Лоли вновь возникает дядя, который пугает ее, раскрывая «поразительно трагичную жизнь ее давно потерянной матери, протекающую в зависимости от наркотиков» [Ibid.: 442]. Дядя отводит Лоли в опиумный притон, где ее мать живет в окружении других «почти призрачных» мужчин и женщин. Беспорядочные переплетения этих людей на опиумных лежанках позволяют Лоли осознать глубину недуга матери [Ibid.: 452]. Пребывание матери в «бесстыдной и низменной преисподней» связывается с утратой дома и детей [Ibid.]. После визита Лоли к матери ее бросает любимый. Оказывается, дядя убедил его в том, будто бы она посетила притон исключительно для удовлетворения собственной страсти к опиуму. Лоли оказывается одна и без средств к существованию, она не в состоянии прокормить собственную дочь. Так в новелле перед нами предстают три поколения женщин, страдающих от женоненавистнического изгнания отцом Лоли ее матери из их дома. Это событие является отправной точкой для нисхождения в наркозависимость – печальной участи, которая ожидает всех женщин, лишенных прав как на семейную жизнь, так и на достойную работу.
«Домашний очаг в родных местах» 1943 г. авторства Лань Лин (1919–2003 гг.) также описывает последствия влияния опиумной индустрии на женщин, в данном случае – на вдову, над которой надругались торгующие наркотиком родственники [Lan 1943: 34–38]. Герой повествования Мин возвращается домой и обнаруживает, что его мать мучается зависимостью от опиума. Женщина превратилась в пешку в руках пронырливой родни – тети и дяди, который имеет незаконный доступ к наркотику, поскольку служит в Опиумной монополии. Мину становится известно, что махинации родственников с опиумом бросили тень на репутацию их семьи. Сестра героя Юй потеряла из-за их постыдного занятия жениха, который отказался жениться на женщине, имеющей приторговывающих наркотиками родственников. Матери Мина хорошо известно о затруднительном положении семьи, но все, что она в силах произнести: я – слабая женщина, которой «легче обойтись без еды, чем остаться без опиума» [Ibid.: 36]. Вместо того чтобы разобраться с наркоторговцами, которые навлекли беду на его семью, Мин пытается уговорить Юй уехать с ним в поисках новой жизни. За матерью они вернутся позже. При этом Мин сомневается, что у его сестры хватит «мужественности и храбрости» начать жить заново, Юй демонстрирует решительную готовность порвать с прошлым. Еще до прибытия Мина она уволилась с работы и собрала вещи [Ibid.: 37]. Песня Юй выражает ее страстное желание начать жизнь с чистого листа:
Почему не даны мне крепкие крылья,
Чтобы, подобно белой птице над рекой,
Вырваться из вязкого тумана?
Скорее вслед за надеждой!
О! Я все еще в поисках яркого света!
Летим, летим, летим! Ах, улетим! [Ibid.: 35]
Несмотря на сомнения брата, Юй радуется мысли о том, что она покинет «душную атмосферу», на которую ее обрекла наркозависимость матери. Юй отвергает пассивность, которую предписывает необходимость соответствовать образу идеальной женщины и которую олицетворяет ее мать. Негативное отношение брата и сестры к опиуму укрепляет их отношения. Как и в случае с Лоли из «Звезды без сияния», мы видим имеющуюся у молодых женщин возможность избежать инерции и смертоносного дурмана, которые отравляют жизнь их матерей. Для лучшей жизни требуется только сила воли, но никак не наркотики.
В заключительные два года существования Маньчжоу-го функционеры от культуры, измученные как требованиями военного времени, так и постоянным негативным фоном в китайских произведениях культуры, сменили тон публичных заявлений о творческом самовыражении на более воинственный. 4 января 1944 г. Маньчжурский союз искусства и литературы ввел слоган «перо приходит на смену мечу», чтобы стимулировать литераторов на решительную поддержку государства и подготовить сердца и умы подданных Маньчжоу-го к активным военным действиям [Xu, Huang 1995: 267]. В сентябре 1944 г. Гу Дин опубликовал в журнале «
Мы уничтожим вас, крушащие мир американцы и англичане,
Во имя мира мы воздвигнем тысячелетнюю династию.
Небесный свет озарит каждый уголок земли.
Вся Восточная Азия заблестит в его лучах [Gu 1944: 21].
Гу Дин четко формулирует амбиции Японской войны в рамках Священной войны и призывает к формированию уникальной культуры Маньчжоу-го, которая бы отражала позитивный вклад государственного образования в Великую восточноазиатскую сферу всеобщего процветания. В ноябре 1944 г. Сяо Сун (1912 – неизв.) выступил со страниц того же журнала
Печальным последствиям потребления алкоголя посвящен рассказ 1944 г. Шу Ши «Опьянение», в котором описывается попойка рассказчика в компании друзей [Shu 1944: 42–43]. За всевозможными играми они «заливаются» спиртным и говорят столь громко, «будто бы им внемлет весь мир» [Ibid.: 42]. Постепенно разговоры затихают, начинается игра не на жизнь, а на смерть. Облик и поведение рассказчика преображаются: глаза наливаются кровью, язык коченеет, мужчина начинает бормотать, орать и спорить ни о чем. Рассказчик задается вопросом, почему люди так язвительно смотрят на него и подтрунивают над ним? Почему никто не пьет так много, как он? Ведь «одно опьянение снимает тьму печалей» [Ibid.]. Впрочем, главный герой решается не думать об этом и продолжает накачиваться алкоголем. Ему невдомек, почему его друг Сюй Хай, который вообще не пил, почему-то качается из стороны в сторону вслед за чашками на столе и комнатой в целом. Рассказчик пытается прикорнуть за столом. Хай пытается увещевать товарища: «тоска становится только более острой, когда пытаешься залить ее вином» [Ibid.]. Рассказчик не прислушивается к словам друга, полагая, что тому просто не хочется жить полной жизнью, «несясь по ветру, подобно небожителям» [Ibid.]. Видя полный негодования взгляд рассказчика, Хай замечает:
Какие бы печали ни заботили тебя, какое несчастье ни беспокоило бы тебя, прошлое останется прошлым, а будущее все равно настигнет тебя. С помощью алкоголя от них не избавишься… Спиртное не может похоронить прошедшее, а равно и защитить тебя от будущего. Это лишь мимолетный дурман. Приходя в сознание, ты все равно бьешься лбом о горечь и муки, следы которых начертаны в твоем сознании. Что бы ты ни делал – ты сам творец своей судьбы. Алкоголь – лишь трата бесценного времени. Спасения в нем ты не найдешь! [Ibid.]
Рассказчику неприятны слова Хая. Он пытается было поднять голову, чтобы возразить, но вместо слов у него изо рта изливается только фонтан рвоты. Хай продолжает свои наставления. Голос друга постепенно растворяется где-то вдалеке: рассказчик опускает голову на стол и отключается. Пьянство представлено как пустая трата времени, тошнотворное занятие, которое ничем не может улучшить жизнь.
Неспособность осознать опасность зависимости четко описана Ян Сюй в «Дневнике служанки» (1944 г.). Произведение представляет собой вымышленный дневник няни, в котором рассказывается история о том, как «порядочная дама» вышла замуж за состоятельного человека, начала баловаться опиумом, воспринимавшимся поначалу как «забава», и попусту растратила свою жизнь [Yang 1944b: 37]. За свадьбой последовало восемь лет «полужизни, полусмерти», каждый день которых был отмечен тремя-четырьмя часами курения опиума [Ibid.: 36]. К огромному сожалению трудолюбивой служанки, привилегированная жизнь ее хозяйки сводится к возлежанию на кровати и «утрате жизни в опиумном дыму» [Ibid.: 40]. Со смесью праведного негодования и зависти хозяйка дневника пишет, что пока ей приходится работать целыми днями напролет и экономить на всем, «опиумный призрак», в которого превратилась ее хозяйка, расхаживает в дорогой одежде и украшениях, совершенно не заботясь ни о домашних делах, ни о сыне [Ibid.: 43]. Злоупотребления, вызванные пристрастием хозяйки к опиуму, в конечном счете вынуждают служанку покинуть дом. Опиумная наркомания, начавшаяся как развлечение, ведет к «полугибели» дамы и лишает служанку средств к существованию.
Воздействию опиума на жизни женщин посвящен и рассказ Цзинь Иня (1916–2012 гг.) «Кровные узы на пастбище» (1944 г.), в котором учитель Ма объясняет своим ученицам, сколь важно женщинам хранить свою «непорочность». Преподаватель требует от ученицы Вэнь Цзяминь объяснить причины ее плохой успеваемости [Jin 1989: 307]. Цзяминь рассказывает о том, какую роковую роль сыграл в ее жизни опиум. Мать девушки – женщина из сельской местности – родила Цзяминь вне брака. Не вытерпев осуждения со стороны соседей, женщина бросила девочку и перебралась в Харбин, где была вынуждена заняться проституцией. По прошествии нескольких лет она, помимо новорожденного сына и стремительно растущих долгов, приобрела еще и опиумную зависимость. После начала японской оккупации в 1931 г. мать Цзяминь вместе с любовником открыла опиумный притон в Фэнтяне, где подобные заведения появлялись так же быстро, как «ростки бамбука после весеннего дождя» [Ibid.: 321]. Цзяминь упоминает, что после запрета частной торговли наркотиками по закону «Об опиуме» 1937 г. наркодилеры смогли сколотить себе на продажах контрабандного героина не одно состояние. После всех этих передряг мать Цзяминь вернулась в Харбин, где воссоединилась с дочерью. Мать начинает вынуждать дочь поддерживать ее пагубную привычку, крадя деньги у отца. Отсюда проблемы с оценками Цзяминь. В довершение всего, брата девушки выгнали из школы за воровство. После того как мать Цзяминь умирает от опиума, учитель Ма рекомендует девушке продолжать учебу. Тем самым Цзяминь оказывается спасена авторитетным мужчиной, который «возвращает [ее жизнь] в должное русло», призывая девушку следовать «достойному» идеалу женской судьбы [Ibid.: 331]. В «Кровных узах на пастбище» героиня оказывается жертвой зависимости от опиатов, которая лишает жизни ее мать. Девушку спасает мужчина, который хочет вернуть ей «чистоту». Юная героиня освобождается от опиумной зависимости, обращая свою жизнь в служение патриархальным идеалам.
Тема рассказа 1944 г. «Никчемный переулок» Ван Цюина – тяжелые последствия деятельности опиумных предпринимателей, угрожающие более широкому кругу людей. Ван представляет нашему вниманию пригородный опиумный притон, который рассказчик уподобляет «гноящемуся пальцу» [Qiu 1989: 111]. Жизнь сообщества обездоленных вертится вокруг этого заведения, в котором заправляет «необычайно жадный до денег бандит» Гао, который ссужает свои доходы под ростовщические проценты соседям [Ibid.: 116]. Хотя никто из местных жителей, судя по всему, не питает к опиуму особой страсти, все они как один оказываются «затянутыми в пучину порока», которую представляет собой заведение Гао [Ibid.: 119]. Сомнения вокруг деятельности Опиумной монополии находят свое выражение в спорах по поводу того, лицензирован ли прибыльный бизнес Гао. Негативное отношение к властям подчеркивается опасениями соседей по поводу заведения Гао, а также по поводу высылки всех лиц без «постоянного» места работы в трудовые лагеря, что представляло собой угрозу практически для любого китайца. Тоску местное население топит в периодических запоях. Во время одной из пьянок автор иронично перефразирует военный слоган времен Маньчжоу-го: «Экономика служит государству, не давая проворачивать темные делишки» [Ibid.: 112]. Верное служение национальной экономике, составляющей ядро «гниющего пальца», – разве в этом миссия опиумного притона, который потворствует «темной стороне души» рядовых китайцев, пока те не погибнут от удушья [Ibid.: 131]?
В «Никчемном переулке» Ван связывает опиумную отрасль с социальной деградацией. Наркоторговец Гао проявляет себя как невероятно алчный и блудливый человек, его сын – закоренелый азартный игрок, а дочь – «распутница» [Ibid.: 127]. Чтобы стареющая артистка могла расплатиться с долгами, Гао вынуждает ее стать его любовницей. Женщина смиряется со своей ролью «игрушки» для мужчин [Ibid.: 120]. Сын Гао часто обнажается, справляет нужду на людях и выкрикивает непристойности в адрес юных женщин. Единственное доброе дело, совершенное членами этой семейки, – дочь Гао дает студенту немного денег на лечение друга. Однако даже здесь есть некрасивая подоплека: девушка крадет деньги у отца и вынуждает молодого человека вступить с ней в обмен на деньги в сексуальную связь. В кульминации рассказа Гао оказывается жестоко зарезан бедным рабочим, который взбешен обращением того с увядающей артисткой – главной любовью его жизни. Последними словами, которые доносятся до умирающего от смертельных ран Гао, становится оскорбительное сравнение ран на его теле с «зияющей пастью» его дочери [Ibid.: 141]. Подавленный рабочий так и остается молча стоять у трупа. Вокруг места происшествия собираются соседи, которые не уверены, стоит ли вызывать правоохранительные органы, ведь пусть неожиданно и неординарно, но справедливость оказалась восстановлена. Грешная жизнь Гао обрывается насилием, но поделом ему – собаке собачья смерть, от его смерти снедаемое отсутствием морали общество только выиграет. Рассказ читается как обвинительный акт, касающийся всей опиумной отрасли и тех людей, которые получают в ней деньги.
Возможно, наиболее резкое осуждение интоксикантов мы находим в специальном пятом переиздании 1944 года написанного в 1938 г. романа Чжан Чуньюаня (1920–1988 гг.) «Цветы среди вражды», в котором алкоголь и опиум приводят героя Ван Жуйчана к полному краху. Жуйчан – невинный сельский парень, пытающийся отыскать свою мать. Преследуемый бедностью, он отправляется в город на поиски работы. Этот город, в котором правят алкоголь и наркотики, уничтожает Жуйчана. С самого первого бокала вина, который герой осушает за трапезой, желая продемонстрировать хозяевам свою изысканность, он теряет контроль над своим пристрастием к горячительным напиткам, которые вскоре дополняет наркотиками. Жуйчан становится хроническим алкоголиком: «каждое распитие спиртного должно обязательно завершиться опьянением» [Zhang 1944: 63]. Он задается вопросом, как всего за три месяца пребывания в городе в нем возникла такая страсть к алкоголю и опиуму, в то время как его новый друг Юй Шидэ, годами потреблявший интоксиканты, на первый взгляд, может отказаться от них в любой момент [Ibid.: 102–103]. Жуйчан предстает перед нами как человек, неспособный преодолеть боль от утраты родителей и справиться со сложностью выстраивания отношений в городских условиях, то есть автор намекает нам, что причины его зависимости следует искать как в душе героя, так и в его окружении. Пагубные привычки Жуйчана достигают такого масштаба, что водитель такси, в котором тот оказывается, выражает сомнение, не стоит ли «больного» отвезти в больницу, а не в бар [Ibid.: 94]. В конечном счете Жуйчан теряет всех друзей и все свои последние пожитки. Несмотря на то что он даже переезжает в другой город, чтобы начать новую жизнь, его попытки удержаться от алкоголя и наркотиков завершаются ничем. Как только Жуйчан пригубляет вино, он сразу же возвращается к более сильным наркотическим средствам – опиуму [Ibid.: 166]. Роман заканчивается гибелью полуголого Жуйчана на холодной безлюдной улице. Вскоре его окоченевшее безжизненное тело обнаруживает его мать. «Цветы среди вражды» – история-предостережение, в которой алкоголь ассоциируется с наркотиками, зависимостями и в целом опасностями городской жизни.
Литературные произведения, представленные в настоящей главе, демонстрируют, как авторы связывали феномены потребления алкоголя и опиума с деградацией общества и падением нравов. Писатели демонстрируют персонажей, которые обращаются к интоксикантам в качестве средства для приятного времяпровождения, пытаются с их помощью уйти от реальности или видят в них товар на продажу для получения прибыли. Однако во всех случаях героев ждет крушение их надежд. Для спасения жизни отдельных людей и судьбы государства требуется более альтруистическое и достопочтенное поведение. На страницах романов и рассказов низшие классы оказываются под гнетом триады: зависимости, местных китайских элит и безнравственного общества. Сюжеты литераторов подкрепляли осуждение интоксикантов на официальном уровне. Однако чиновники были склонны делать упор на экономические последствия зависимости от спиртного и наркотиков, в то время как писатели говорили о моральном крахе и его жертвах. Во всех случаях авторы отказывают алкоголю и опиуму в способности приносить умиротворение или вселять в своих потребителей силы. Хотя когда-то и крепкие напитки, и наркотики считались атрибутами приличного общества, оккупация и война сформировали культуру, которая с презрением отвергала потребление интоксикантов. В своем противостоянии дальнейшему распространению алкоголя и опиума китайские литераторы прибегали к методам социального реализма. Критика интоксикантов оказалась прекрасной платформой для осмысления жизни отдельного человека, семьи и общества в целом. Произведения, описанные в этой главе, способствовали обеспечению политической стратегии властей Маньчжоу-го, поскольку привлекали внимание общества к проблемам, кроющимся в потреблении интоксикантов. Естественно, такое положение дел ударяло по карману тех, кто хотел разбогатеть в соответствующих секторах экономики. Официальные лица воспринимали такие романы и рассказы не как укор собственно японцам, а, скорее, как упрек в слабости и сознательном непослушании закону со стороны китайцев. Власти стремились активно продвигать в дискурсе и эти темы.
Указанных выше авторов объединяет склонность к порицанию наркоманов, они ставят под сомнение попытки реабилитировать зависимых и выставлять в нелицеприятном свете Опиумную монополию. При этом они не критикуют открыто сам японский режим. Сюжетные линии свидетельствуют о существенных расхождениях в обусловленных гендерными факторами позициях авторов. Писатели-мужчины чаще задавались вопросом о взаимосвязи между миром, «лишенным спокойствия», и наркотиками, но часто прибегали в своих произведениях к стереотипическим образам, которые их коллеги-женщины старались развеять. Надрывные истории о любвеобильных и коварных женщинах контрастируют с сюжетами, выставляющими властных мужчин виновниками краха семей. Персонажи – как мужчины, так и женщины – порицают состояние интоксикации как деструктивное, однако мужчины при этом чаще проводят параллели с коллапсом общества и государства, а женщины больше апеллируют к семейным отношениям и в особенности к патриархальности общества. Иногда женщины предстают перед нами зависимыми от мужчин, которые выступают их спасителями. Роль женщин также может быть контрпродуктивной: они отвлекают мужчин от исполнения долга, соблазняют их или уговаривают заняться наркоторговлей даже тогда, когда эти мужчины могут помочь прервать порочный круг зависимости. Все указанные нарративы не только подчеркивают конфуцианские идеалы, которые отводили женщинам в основном роль семейной работницы, но и отражают глубокую обеспокоенность здоровьем, статусом и самосознанием китайцев в Маньчжоу-го – в отличие от официальной риторики, которая фокусировалась в большей степени на экономических и промышленных проблемах. В произведениях, написанных женщинами, женские персонажи чаще изображаются жертвами злоупотреблений со стороны мужчин, а зависимость от наркотиков лишь обостряет их порабощение в Маньчжоу-го. Такие авторы, как Лань Лин, Мэй Нян и Чжу Ти, описывают интоксиканты, бедность и патриархат как составные элементы «[тяжелой] женской доли» [Mei 1998: 127]. Их сюжеты имеют устойчивый негативный подтекст в целом. Хотя писательницы поддерживают кампании по борьбе с интоксикантами, они настроены по отношению к государству более критически, чем можно было бы ожидать от «колониальных» литераторов.
Китайские писатели, с которыми мы познакомились в настоящей главе, вторили антиалкогольным и антиопиумным заявлениям властей Маньчжоу-го, поскольку они находили в них созвучные их представлениям идеи. Впрочем, то же самое можно сказать о многих официальных лицах, относившихся со схожим негодованием и к интоксикантам, и к популярной культуре, считая, что и то, и другое требует надзора и соответствующих законодательных актов для обеспечения контроля над обоими процессами. Однако власти Маньчжоу-го так и не смогли собрать необходимую политическую волю, ресурсы и законодательную базу, чтобы получить полный контроль над алкоголем и опиумом. Поддержка литераторами официальных кампаний Маньчжоу-го по борьбе с интоксикантами способствовала публикации финансируемых японцами произведений на китайском языке, однако писатели не просто бездумно следовали официальной политике. Мы находим в их работах сюжеты, подливающие масла в разгорающийся в Маньчжоу-го огонь. Такое наследие послужило в дальнейшем основанием для закрепления негативных воспоминаний о режиме. Хотя японцев уберегли от прямолинейного осуждения, отрицательное отношение к японскому правлению ощущается в мрачных сценах, демонстрирующих подавленность и зависимость героев от наркотиков. Вопреки своей военной мощи режим Маньчжоу-го оказался неспособен полностью утихомирить своих недоброжелателей и осуществить избранные политические курсы. Более того, отдельные формы критики даже поощрялись. И все же осуждение в литературе интоксикантов, а соответственно, и империалистического гнета ударило по японцам и китайцам с той же силой, что и схожие нарративы, по настоящий день указывающие ответственных за развязывание опиумных войн. Многие десятилетия после краха Маньчжоу-го авторы, получившие известность при колониальном режиме, – в частности, Ли Чжэнчжун, Мэй Нян, Ван Цюин и Ян Сюй – сталкивались в Китае с личными и профессиональными гонениями, будучи заклеймёнными как предатели за их достижения при японской оккупации вне зависимости от критической направленности их произведений. На фоне смены режимов и сдвигов в оценках исторических фактов образы людей, которые на страницах своих романов и рассказов вели борьбу с интоксикантами, утонули в отрицательных воспоминаниях о Маньчжоу-го, которые они сами же в значительной мере и породили. Следующая глава посвящена вымышленным и документальным сюжетам о женщинах, игравших в опиумной отрасли наиболее заметную роль, – хостес.
Глава 6
Переполох в сервисной индустрии
Весной 2009 г. внимание международного сообщества внезапно сосредоточилось на официантке Дэн Юйцзяо из провинции Хубэй. Девушка убила во время работы чиновника и ранила еще одного человека. Сама Дэн утверждала, что это был ответ на попытку мужчин изнасиловать ее. Дело Дэн и реакция на него со стороны судебных кругов, СМИ и интернет-пользователей явственно раскрыло статус женщин в китайском секторе услуг. В тот же год Чжэн Тяньтянь опубликовала свое исследование «“Красные фонари”: жизнь работников секс-бизнеса в постсоциалистическом Китае» о женщинах, задействованных в секс-индустрии Северо-Восточного Китая. Хотя эти женщины работали в иных условиях, чем Дэн, в их жизни было множество совпадений. Чжэн указывает, что «для продвижения по жизни» женщинам в Китае приходится «использовать свою внешность и сексуальность – единственные таланты, которые признаются за женщинами» [Zheng 2009: 22]. Исследовательница связывает этот статус женщин с давней коллаборацией между государством и патриархатом: «китайское государство всегда служило интересам власти мужчин» [Ibid.: 20]. «Красные фонари» демонстрирует, как жизнь женщин в городе Далянь структурирована в соответствии с разграничениями по гендерному признаку и социально-экономическим условиям, что приводит женщин к рискованному трудоустройству, которое состыкуется с историями о своей жизни, которые Дэн Юйцзяо поведала в суде. В этой главе мы рассмотрим в первую очередь феномен хостес в «точках розничной торговли» опиумом (
Женщины трудились в секторе услуг Китая на протяжении многих веков. Не позже начала династии Тан (618–907 гг.) они на постоянной основе работали при винных магазинах и ресторанах, завлекая клиентов на пробу товаров и способствуя созданию в заведениях приятной атмосферы. В Чанъане[182] – столице династии Тан – работодатели искали девушек «экзотического происхождения», в частности «западных куртизанок» со светлыми волосами и голубыми глазами [Chang 1977: 137]. На поздних этапах существования Китайской империи женщины продолжали работать в винных магазинах, ресторанах и иных заведениях, что ярко отражается в литературе того времени, в том числе классическом романе «Речные заводи». Впрочем, тысячелетняя практика найма женщин для подобной деятельности не исключала полемику по поводу того, насколько благопристойными являются женщины, имевшие такое место работы[183]. Официанток и хостес часто осуждали за «кокетливую и вызывающую» [Shengjing shibao 1934b][184] одежду и косметику, при помощи которых они, вероятно, старались продать покупателям не только свои товары, но и тела. Современник хостес Ю Ю заявляет, что клиенты неизбежно попадали в «дурманящий плен» таких женщин [You 1933: 5]. Ближе к концу Китайской империи, по мере распространения в обществе рекреационного потребления опиума, дополнившего уже используемые алкоголь, табак и иные потребительские интоксиканты, женщины стали играть в заведениях по продаже наркотиков весьма примечательную роль.
«Новые женщины» стали особенно заметной частью городского ландшафта на северо-востоке Китая во времена милитариста Чжан Цзолинь. Их феномен осложнил и без того запутанные гендерные представления многокультурного «пограничного» региона. Местные женщины-маньчжурки были давно известны своей независимостью, большей, чем у женщин народа Хань – крупнейшей народности Китая. Маньчжурки не бинтовали себе ноги, часто практиковали боевые искусства и умели ездить верхом. Переехавшие в регион ханьцы сталкивались с большим разнообразием гендерных ожиданий и отступали от жесткого следования сравнительно консервативным культурным идеалам, которые были распространены на основной части континентальной Поднебесной[185]. Тяготы жизни первопоселенцев также исключали сегрегацию по гендерному признаку и затворничество женщин. Кроме того, «преимущественно мужская по характеру» миграция населения [Lary, Gottschwang 2000: 77][186], в результате которой в регион прибывало множество мужчин, ищущих моногамных отношений с женщинами, подогревала жаркие споры по поводу идеалов женственности. К 1920-м гг. молодые горожанки потребовали права распоряжаться своими телами по своему собственному усмотрению и создания возможностей для получения образования и последующего трудоустройства по профессии [Smith 2007: 61–84]. На фоне всплесков активизма в различных районах Китая после начала Движения 4 мая женщины выступали за современные представления о формах телесной и экономической независимости. «Новые женщины» были символами современности и соответствовали схожим трендам в Китае, Японии и на Западе. При этом Шэнь Кэчан, в частности, задается вопросом, почему женщины повышали свой статус путем продвижения по службе, в то время как в Китае имело место прямо противоположное явление [Shen 1933: 20].
В 1930-е гг. имеющиеся в Маньчжоу-го газеты, журналы и иные СМИ на китайском языке регулярно проводили многочисленные дискуссии, темой которых был «женский вопрос», и публиковали разнообразные мнения по этому поводу. Прасенджит Дуара в своем исследовании «Суверенитет и аутентичность: современность в Маньчжоу-го и Восточной Азии» отмечает, что во времена японской оккупации был выработан идеал «традиции в рамках современности», который поощрял одновременно и работу женщин за пределами дома, и подчиненность интересов женщин мужчинам и властям [Duara 2003: 140–141]. Однако единого мнения о «традиции в рамках современности» не было. Начиная с конца 1930-х гг. известные авторы – в основном женщины, при участии отдельных мужчин – писали эссе, осуждающие патриархат и власти Маньчжоу-го. Наличие такой критики свидетельствует о неоднозначной природе преобразований межгендерных отношений, специфических условиях существования в рамках китайско-японской колонии и о наличии у Маньчжоу-го столь часто приписываемого ему статуса «фронтира» и «пограничного рубежа» – зоны переселенческого освоения [Smith 2006b].
В сформировавшихся в 1930-х гг. представлениях о «современности Маньчжоу-го» гендер выступал ключевым элементом. Как и в большей части сообществ XX в., учебные заведения этого государства стремились способствовать формированию личной и социальной идентичности человека, превращая его в лояльного режиму подданного. В базовом образовании упор делался на обучении грамоте и выработке «должной» социально-политической культуры. Образование девочек выстраивалось на консервативном конфуцианском идеале «добродетельная жена, добрая мать», который отвечал ожиданиям как официальных властей, так и консервативных родителей, а скорее всего, и некоторого числа учащихся. Занятия для девушек в начальной и средней школах иногда дополнялись фрагментами «современных» точных наук, в том числе физики и математики, чтобы у школьниц была возможность внедрять в свои домашние дела последние достижения научной мысли. У женщин также был шанс получить высшее образование, однако соответствующих заведений было немного, а занятия в них велись на японском. Конкуренция разворачивалась и в связи с редкими возможностями обучаться в Японии[187]. Получившие такое образование женщины работали в самых различных отраслях в качестве администраторов, секретарей, преподавателей, писателей и редакторов. Подобные карьеры характеризовались обычно не столько высокой зарплатой, сколько возможностью заниматься самореализацией, а также наличием у женщины экономической базы и определенного статуса. Такие женщины работали за пределами дома, принимая на себя определенные социально-экономические роли в соответствии с общепринятыми этическими критериями.
Хостес в розничных опиумных точках, а также сотрудницы ресторанов, кофеен и баров обычно не были образцами безупречного поведения. Их часто осуждали за работу в отраслях, воспринимавшихся с нравственной точки зрения как сомнительные и сексуально ангажированные[188]. Фотография из издания 1934 г. «Маньчжоу-го в картинках» сопровождается следующим текстом: «Официантка сверхсовременного бара при содействии двух хостес применяет свои чары на госте. Подобные заведения в Маньчжоу-го зачастую нанимают русских девушек» (см. иллюстрацию 21) [Manchoukuo 1934: 74]. Автор этих строк презюмирует, что смех, курение и распитие спиртного – это средства «завлечения» женщинами гостя-мужчины, лицо которого скрыто от нас. Сотрудницы заведения являются неотъемлемой составляющей бизнеса, который зависит от внешней привлекательности этих сотрудниц для клиентов, а также их коммуникабельности. Газетные статьи живописали риски работы в подобных условиях и изображали розничные точки торговли опиумом как места сексуального насилия. Так, новость из номера
Илл. 21. «Официантка в сверхсовременном баре».
Обязанности хостес были широкими. Многое зависело от условий их работы, которые в различных торговых точках заметно отличались, а также таких заведениях сектора услуг, как рестораны, бары и публичные дома. В минимальные служебные обязанности хостес входили подготовка опиума для курения и оказание помощи клиентам в использовании трубок. Для этого требовалось иметь особые навыки, которые женщины либо уже приобрели в кругу семьи, либо должны были приобрести на рабочем месте. Зачастую хостес вели с гостями беседы и подавали им еду и напитки. Возможным было и предоставление секс-услуг как на территории заведения, так и в гостинице поблизости, куда хостес могла сопроводить гостя. Ожидалось, что хостес будут активно общаться с мужчинами, которые, судя по рассказам современников, составляли большую часть их клиентуры. Сексуальные услуги предоставляли не все женщины. Характер и степень взаимодействия с гостями зависели от конкретного заведения и конкретных людей. Вне всяких сомнений, отдельные хозяева заведений настаивали на том, чтобы их сотрудницы вступали с посетителями в сексуальные отношения. Иногда хостес становились настолько популярными, что приобретали некоторую степень автономии. Так, Су Цю заговаривала с посетителями лишь выборочно и могла себе позволить не отвечать им вовсе. Такая линия поведения лишь усиливала соблазнительность наиболее известных хостес [Hua 1936e: 7]. Однако большинство их не имело таких привилегий, размер их доходов, а иногда и сам факт их жизни зависели от уровня удовлетворения ожиданий клиентов и начальства. После 1932 г., когда вместо фиксированного оклада ввели систему оплаты исключительно из чаевых, хостес столкнулись с еще большей зависимостью обеспеченности собственного существования от настроений своих клиентов. Вполне очевидно, что такие условия оказывали влияние на пределы того, что они считали в своей работе допустимым. Разнообразие функционала, который вменялся хостес, ставило под вопрос представления о «признанных талантах» женщин и их применении на рабочих местах. Физическая близость хостес к незнакомым мужчинам вкупе с неоднородным внедрением положений закона «Об опиуме» на практике вызывала вопросы о том, что именно происходило за закрытыми дверями розничных опиумных точек.
С начала до середины 1930-х гг. в газетах регулярно обсуждался феномен хостес, который даже вдохновил Юй Чжичжу на публикацию в 1933 г. в Тяньцзине «Полного сборника о женском гостеприимстве». Критические настроения в отношении хостес ярко проявляются в следующем длинном отрывке из статьи
С момента своего образования Маньчжоу-го следовало «пути правителя», опиралось на прибыльные предприятия, а также противостояло коррупции. Предполагалось, что страна станет процветающей, а ее народ – сильным. С самого начала были запрещены частное производство и импорт опиума. С течением времени стали возникать розничные опиумные точки, и люди смогли курить опиум, не скрываясь. На первых порах курильщиков было немного. Товар плохо продавался, и продажи не покрывали издержки. Владельцы магазинов желали зарабатывать, на все остальное им было наплевать. Они постепенно начали расширять свои заведения и нанимать хостес, которые, привлекая курильщиков, обеспечивали их бизнесу стабильность. Хостес не были особо разборчивы в вопросах морали и не обладали хорошими манерами, а заботились лишь об удовлетворении своих желаний. Женщины такого рода отличаются друг от друга происхождением или степенью пристрастия к опиуму, однако все они в целом делают одну и ту же работу. Многие из них не ведают стыда. От рассвета до заката они расхаживают под толстым слоем косметики, желая понравиться курильщикам. Днем эти женщины разжигают дым, ночью – огонь кожи и плоти. Отлично организованные розничные опиумные точки стали притонами для проституток. Распутным бездельникам теперь не обязательно посещать публичные дома. Вместо этого они наведываются в розничные опиумные точки и выбирают себе хостес по душе, чтобы вместе покурить и пофлиртовать. Клиенты довольны тем, что они получают. Однако во что превратится наш мир, если таким заведениям будет дозволено существовать? Я не могу представить себе это будущее. Наше Маньчжоу-го, стоящее на принципах «пути правителя», должно отдавать уважение богам и Будде и следовать трем устоям и пяти незыблемым правилам конфуцианства[190], а также естественному ритму жизнедеятельности страны. Если мы не очистимся от этой скверны, то как же мы сможем смотреть в глаза остальному миру? Все города, желая способствовать укреплению морали и этики, наложили жесткие запреты на деятельность хостес. Однако некоторые населенные пункты превозносят [предлагаемые хостес] лакомства и с любопытством [пробуют их]. Все это приводит к совращению обычных молодых людей. Целыми днями напролет они «возлежат в постелях и наигрывают на малой флейте», постепенно становясь наркоманами, а потом и нерукопожатными изгоями [Shengjing shibao 1935j: 11].
Этот отрывок содержит ключевые критические замечания по поводу работы хостес, а также в целом опиумной отрасли в Маньчжоу-го. Хостес представлены в нем как жадные, эгоцентричные нелицензированные торговки наркотиками и секс-услугами, которыми манипулируют беспринципные предприниматели, стремящиеся подорвать моральные устои выстроенного на религии государства – оплота экономического развития. Хостес считали пятном на международной репутации нового государства. Заодно им вменяли в вину банкротство публичных домов. Женщин обвиняют, строго говоря, не в торговле секс-услугами, а в лишении работы лицензированных представителей секс-индустрии и нанесении ущерба этому сектору. Журналисты сообщали, что владельцы публичных домов начали подавать заявки на лицензирование в качестве розничных опиумных точек [Hua 1936a: 7]. Более того, хостес обвинялись в введении в порочный круг новичков, которых привлекало роковое сочетание интоксикантов, секса и недобропорядочного поведения. Освещение событий в подобном ключе отражает споры современников по поводу того, что может являться для женщин подходящей работой, и демонстрирует состояние местного общества, в котором, как отмечают авторы, до появления с созданием Маньчжоу-го розничных опиумных точек было «совсем немного курильщиков». Подобное живописание все более развивающейся (во многом благодаря хостес) отрасли было призвано противостоять как заявлениям критиков Маньчжоу-го, утверждавших, что именно доминирование японцев в опиумной торговле с целью «отравить весь мир» [Amleto 1938: 101] привело к нарастанию рекреационного потребления опиума, так и заявлениям сторонников Маньчжоу-го, которые рационализировали японскую оккупацию, упорядочившую повсеместное потребление опиума и зависимость от наркотика. Хостес, возможно, пользовались благосклонностью владельцев и клиентов заведений, однако социальные реформаторы и руководители предприятий, на которых работа таких женщин сказывалась негативно, громогласно порицали их за участие в опиумной отрасли. Закон «Об опиуме» требовал сократить потребление опиатов и в конечном счете ликвидировать хостес как отдельную профессию. Однако эти женщины продолжали выступать официантками, потребителями и символами опиумной промышленности еще многие годы.
По состоянию на 1936 г., через четыре года после введения закона «Об опиуме» и через два года после установления недвусмысленного запрета на работу в качестве хостес, последние продолжали работать во многих заведениях и оставались в центре внимания социальных комментариев. Отчет полиции Фэнтяня за 1936 г. фиксирует результаты телесных осмотров женщин, которые сопровождаются признанием факта их работы в качестве хостес и однозначными сравнениями их с подвергавшимися схожим обследованиям проститутками. Составители отчета отмечают, что хостес просто не являлись в правоохранительные органы по требованию последних, поэтому количество прошедших осмотр женщин – 49 – не следовало воспринимать, как точную статистику по работающим в Фэнтяне хостес[191]. Многие женщины продолжали работать нелегально, поскольку владельцы заведений продолжали нанимать их для роста продаж и повышения собственных доходов. Как отмечает Хуа Цзянжун, автор опубликованной в 1936 г. серии из 11 статей о состоянии дел в секторе хостес «Истории из опиумных притонов: очерк о хостес из розничных опиумных точек», только в Харбине работало 1400 хостес, и на каждое из 70 заведений их приходилось в среднем по 20 [Hua 1936a: 7]. Поскольку хостес продолжали работать по всему Маньчжоу-го, наиболее вероятно, что в середине 1930-х гг. этой деятельностью, вопреки запрету, занимались тысячи женщин. В статье от 6 марта 1935 г. «Хостес в розничных опиумных заведениях: несколько раз задерживают, столько же раз отпускают – вот он какой, так называемый “запрет”!» поясняется, что хостес играли для клиента роль приманки: по аналогии с ловлей рыбы, которую можно поймать только на приманку хорошего качества, потребителей тоже нужно было завлекать женщинами приятной наружности [Shengjing shibao 1935c: 7][192]. Статья заключает, что находилось не так много мужчин, которые были бы готовы потреблять опиум или алкоголь в отсутствие хостес. Именно соблазнительность женщин подталкивала клиентов к потреблению интоксикантов. В сообществах, где имели место значительные сезонные миграции населения и сильные разрывы в численности мужчин и женщин, хостес, скорее всего, играли значительную социальную роль. Активная роль меньшего количества женщин становилась также основанием для беспокойства о степени их независимости: все больше мужчин стремилось установить с ними эксклюзивные отношения. Таким образом, женщины, работавшие в заведениях, где предполагалось общение со многими мужчинами, приобретали популярность, но также становились мишенью для критики.
Хостес имели самое различное происхождение и начинали работать по самым разнообразным причинам. По некоторым источникам, до половины их были из «приличных» (читай: «буржуазных») семей. Хуа Цзянжун предполагает, что в действительности эта доля составляла одну треть [Hua 1936a: 7]. Часто звучало мнение, что хостес из хороших семей приходили в опиумные точки, будучи «повержены» жизнью. Иными словами, предполагается, что по доброй воле становились хостес только женщины из низших классов или с неудавшейся судьбой – при условии, конечно, что они могли распоряжаться своей судьбой [Lü 2004: 95]. В своей работе о даляньских хостес Чжэн Тяньтянь замечает, что «социальные перемены», в том числе японский империализм, война и экономическая депрессия, которые привели к лишению крестьянских семей земли, были главной причиной готовности женщин стать хостес [Zheng 2009: 40]. К этой работе их могли вынуждать финансовые трудности и семейные неурядицы. Иногда женщины становились хостес по причине зависимости от интоксикантов. Современники отмечали, что в семьях, где один или оба родителя курили опиум, их дочери зачастую с ранних лет приучались готовить опиум к использованию и пользоваться опиумными трубками. Девушек с такими приобретенными в быту навыками могли направлять на профессиональную работу. Если хостес продолжала жить вместе со своей семьей, что было весьма распространенным явлением, имелась высокая вероятность, что именно члены семьи способствовали ее трудоустройству в качестве хостес. Женщины брались за эту работу и для того, чтобы внести в семейные доходы свою лепту, и для того, чтобы самостоятельно зарабатывать деньги на жизнь, и для того, чтобы избежать контроля со стороны семей или мужей. Были и те, работать которых могли заставить родственники, партнеры или их собственная зависимость. Наличие множества путей для поступления на работу в сектор услуг только усиливало восприятие такой работы как весьма сомнительной, поскольку занимающиеся ей, предположительно, могли к ней принуждаться, оставаться на ней вопреки своему желанию или поступать на нее в поисках свободы, денег, мужчин или наркотиков. Таким образом, работа в качестве хостес могла и порабощать, и освобождать человека. В любом случае дискурс постоянно связывал эту профессию с размышлениями о персональном моральном облике женщин, а также в целом статусе женщин в обществе.
В течение 1930-х гг. продолжались дебаты по поводу «допустимых профессий» для женщин. Даже если мы опустим обсуждение хостес, консенсуса по поводу женщин, работавших за пределами дома, не было в принципе. Дискуссии по поводу трудовой деятельности женщин разворачивались в статьях и передовицах газет. Так, по мнению Жо Сюэ, работу хостес следовало воспринимать как первый шаг в продвижении трудовой деятельности женщин [Ruo 1933: 1]. В эссе 1936 г. «Руководство для женщин, работающих в сфере гостеприимства» Чжэн Чжи рассказывает о том, что она когда-то воспринимала работу хостес как наиболее подходящее для себя занятие, радуясь независимости и статусу, которые она обретет благодаря своему труду. Сложно сказать, правда ли это, работала ли Чжэн хостес в действительности. Да и вообще, была ли она женщиной? Можно предположить, что от ее лица писал под псевдонимом мужчина. Однако руководство само по себе рассматривает деятельность хостес на территории Маньчжоу-го в позитивном ключе. С особой гордостью Чжэн пишет о начале своей трудовой деятельности:
Уже завтра я стану независимым человеком. С завтрашнего дня я буду профессионально работающей женщиной… Теперь у меня будут свои финансы. Я смогу зарабатывать деньги, чтобы помогать моей семье. Это в самом деле памятное событие в моей жизни [Zheng 1936: 5].
Игнорируя то, что ей предстоит работать в секторе, вокруг которого разворачивались нешуточные споры, или не зная об этом, Чжэн рассуждает прежде всего о финансовой независимости, которую приносит женщине профессиональная деятельность. Она особенно подчеркивает возможность делать в семейный бюджет собственный вклад. Автор приводит два основных преимущества работы хостес: укрепление семейного финансового положения и приобретение желанного статуса человека, активно содействующего благополучию семьи. Однако столкновение с жестокой реальностью работы женщины-профессионала заставило Чжэн пересмотреть свой выбор:
Когда я принимаю гостей, многие из них всеми правдами и неправдами заигрывают со мной и подшучивают надо мной. Некоторые из них даже распускают руки. Небеса!
И это вы называете женской профессией? Сводится ли женская профессия к тому, чтобы быть игрушкой для мужчин? Я много думаю об этом, но так и не нашла ответов, и я мучаюсь от своего непонимания. Я не осмеливаюсь раскрыть правду моему начальнику и моей матери. Я даже не могу подумать о том, чтобы сказать начальнику, что я не хочу продолжать делать эту работу [Ibid.].
Чжэн пишет об отсутствии уважения к ее новой профессии. До того, как приступить к работе в качестве хостес, она полагала, что профессиональные занятия являются платной работой за пределами дома, предполагающей уважение к работнику. Чжэн не ожидала, что столкнется с физическими и душевными притеснениями, от которых ей будет некуда деваться. Ее собственные представления о том, что составляет профессиональный труд женщин, и о тех ожиданиях, которые на нее потенциально возлагают мать и начальник, не позволяли ей высказывать свою неудовлетворенность, которая, в ее глазах, могла быть воспринята посторонними как ее собственная несостоятельность или стать основанием для увольнения с уже нежеланной, но обеспечивающей ее существование работы. Далее Чжэн возмущается по поводу отношений экономической зависимости, на которых была выстроена ее жизнь как женщины и которые вынуждали таких работающих женщин, как она, терпеть физические и психологические измывательства со стороны мужчин. Чжэн не нашла ту женскую профессию, которую ожидала увидеть. Ее надежды разрушило жестокое обращение. Она не знала, что действенно можно противопоставить грубости других людей.
Переход Чжэн из статуса полагающейся во всем на родителей дочери в статус профессионала предполагал не только работу в незнакомом окружении за пределами дома, но и толерантное отношение к злоупотреблениям со стороны клиентов, а также готовность идти на изменение собственного внешнего вида. Оба последних фактора вызывали в ней все более крепнущее чувство солидарности с женщинами, работавшими в тех же условиях, что и она. Чжэн пишет, что прежде она критически относилась к «разодетым в красные и зеленые одежды, нарумяненным и напудренным женщинам с перманентной завивкой, которые раскатывали на машинах в компании толстопузых мужчин, хватавших спутниц за талии». «Я ненавидела их» [Ibid.]. Вопреки своему предубеждению в отношении женщин, чрезмерно, по ее мнению, уделявших внимание макияжу, прическам, одежде и сомнительным связям с мужчинами, Чжэн пересмотрела свои взгляды после того, как сама она вступила на профессиональный путь и столкнулась с новыми вызовами. Пытаясь обосновать и оправдать свою внутреннюю перемену, Чжэн приводит слова матери, которая полагала, что ради зарабатывания денег для семьи можно и потерпеть, изменив при необходимости свою внешность. Однако о моральных качествах человека нельзя судить по его внешности, как автор делала ранее. Работа в качестве хостес позволила Чжэн изменить свое отношение к другим женщинам и их образу жизни, а также публично поставить под сомнение свои собственные предрассудки.
По мнению Чжэн и большинства комментаторов, основной мотивацией трудоустройства в качестве хостес были деньги. По словам современников, в 1936 г. хостес розничных опиумных точек в Харбине могли зарабатывать от 3 до 5 юаней в день, наиболее популярные из них – до 7–8 юаней [Hua 1936f: 7]. Это был значительный заработок, обеспечивавший женщинам ежемесячный доход, сравнимый с окладами банковских кассиров, учителей и младших чиновников, а возможно, даже репортеров, живописавших работу хостес. Вне всяких сомнений, критические настроения по отношению к этим женщинам были связаны и с уровнем их заработков. СМИ винили хостес в бесцельном расходовании средств, в особенности на одежду и украшения. Их также порицали в Маньчжоу-го за трату денег на опиум, азартные игры и отношения с мужчинами, которые предполагали бронирование гостиничных номеров. Поразительно, насколько эти критические замечания состыкуются с осуждением «современных женщин» в Китайской республике того времени[193].
В начале 1930-х гг. торговцы наркотиками, стимулируемые доходами, которые хостес – тогда это еще считалось легальным занятием – приносили розничным опиумным точкам, агрессивно рекламировали своих популярных сотрудниц. Современники отмечали, что на улицах часто вывешивали огромные баннеры, которые расхваливали преимущества заведений и, в частности, работающих там женщин. А посетителей заведения приветствовали плакаты со словами: «Наша розничная точка по продаже опиума искренне благодарит своих клиентов. Мы приглашаем на работу хостес, чтобы лучше вас обслужить. Приглашаем в гости всех, кто хочет сделать свой отдых незабываемым» [Hua 1936a: 7]. Хостес рекламировались в опиумных точках как возможность «провести время наилучшим образом», что говорит в пользу обвинений критиков по поводу продвижения потребления опиума за счет соблазнительных образов женщин. Так, на 2-й Северной улице в Харбине заведения вывешивали баннеры с поименными списками хостес, четко дифференцируя женщин и на все лады расхваливая их привлекательные особенности: «18 лет», «мягкого и теплого телосложения», «умеет прекрасно ладить с людьми» и «очаровательна и мила» [Ibid.]. Ссылки на молодость, телесную красоту и коммуникабельность были призваны привлекать посетителей. Некоторые хостес, особенно те, у которых было множество востребованных всеми «талантов», могли беспрепятственно менять место работы, когда им заблагорассудится. Именно к этой категории относилась Лянь Чжи, о которой мы поговорим в настоящей главе отдельно [Hua 1936d: 7]. Такая реклама соблазнительных женщин прекрасно работала на стимулирование потребления вызывающих привыкание веществ. Газеты и прочие СМИ регулярно осуждали мужчин, которые посещали опиумные точки из-за хостес, заставивших их сойти с правильного пути.
Агрессивная публичная реклама хостес и заведений, в которых они работали, приводила критиков в неистовство. Комментаторы замечали, что закон «Об опиуме» должен был ограничить рекреационное потребление опиума, а не превратить его в «лучшее из лучших времяпровождений». Волна направленных против хостес публикаций пришлась на начало 1930-х гг. Критики требовали отказаться от романтизации и идеализации дурной привычки в пользу минимизации и ликвидации рекреационного потребления опиатов. Кроме того, звучали мнения, что подобная недобросовестная реклама поощряла безнравственное поведение самих хостес и что хостес открыто бахвалятся своим богатством и популярностью. В опубликованной в 1933 г. в
Хостес часто предупреждали о том, что потребление опиума и распутство могут подорвать их незапятнанную семейную репутацию. Даже самые «прогрессивные» хостес, утверждали порицавшие их люди, первые шесть месяцев работы поначалу лишь будут подносить опиум клиентам, а потом и сами «полюбопытствуют и начнут баловаться» наркотиком, что неминуемо приведет к зависимости и самоуничтожению [Ibid.]. По оценкам комментаторов, от трети до практически поголовно всех хостес были зависимы от опиума. Хуа Цзянжун выдвигает предположение о наличии градации степеней зависимости, указывая на то, что треть таких женщин были полностью наркозависимыми, еще треть – наркозависимыми наполовину, а оставшаяся треть – перспективными наркозависимыми [Hua 1936c: 7]. В другом источнике Хуа также озвучивал цифру в 85 % наркозависимых хостес [Hua 1936b: 7]. В отсутствие четкого разграничения упомянутых категорий зависимости (полная, частичная, перспективная), подобные описания свидетельствуют о скользящей шкале в восприятии потребления опиума при общей позиции, что сам факт начала потребления ставил человека на прямой путь к зависимости, самоуничтожению и гибели. Литература пестрит многочисленными образами женщин, сошедших с правильного пути. Хуа рассказывает о девушке Цуй Юй из города Таншань, которая переехала в поисках работы в Маньчжоу-го. Утверждается, что потребление опиума обезобразило ее некогда прекрасный лик [Hua 1936h: 7]. Цуй была известна своим «разнузданным» нравом, который Хуа приписывал не только наркозависимости, но и наследственности по материнской линии. Сообщается также, что для того, чтобы вызвать симпатию у клиентов и уговорить их выкупить ее контракт, Цуй была склонна придумывать вымышленные истории. По мере нарастания зависимости и потребности в деньгах Цуй позволяла клиентам большую свободу действий, в том числе возможность за отдельную оплату наблюдать за тем, как она принимает ванну – мероприятие, вызывавшее особое отвращение у Хуа. Хуа также описывает прежде «первоклассную» хостес И Тин, которая утратила свой статус по причие унаследованной от матери наркозависимости (эта причина начала употребления опиума встречается с известной регулярностью) [Hua 1936c: 7]. С возрастом пристрастие И полностью подчинило себе всю ее жизнь. При этом, не имея денег, чтобы купить вожделенный наркотик, и не будучи способной совладать со своей зависимостью, дама в конечном счете оказалась погубленной своей привычкой.
Одним из наиболее серьезных и настойчивых обвинений в адрес хостес было предположение, что они завлекали в розничные опиумные точки законопослушных молодых людей (в частности, студентов, которые считались особо уязвимой категорией), где те превращались в наркозависимых [Lü 2004: 94]. Такие нарративы не утрачивали свою силу вплоть до 1940-х гг., о чем свидетельствует иллюстрация 22, на которой мы видим женщин с современными прическами и макияжем и их жертву – болезненного молодого человека. Это иллюстрация из книги 1948 г. «Путь к здоровью», опубликованной Больницей имени семьи Яо, которая функционировала в Фэнтяне по крайней мере с середины 1930-х гг.
Илл. 22. «Удастся ли вам сохранить здоровье в подобном цветнике[?]»
СМИ настойчиво утверждали, что заведения заманивали молодых мужчин, случайно вступивших на «неверный путь» и навсегда теряющих себя в наркотиках и беспорядочных связях с женщинами. Мужчины, которые не употребляли наркотики систематически, но увлекались женщинами в целом или особыми чертами конкретной дамы, рисковали заработать себе наркозависимость исключительно вследствие своего интереса к противоположному полу[195]. Хостес критиковали за романтизацию опиума, продажу секс-услуг и привлечение к себе в равной мере как ни в чем не виновных мужчин, так и преступных элементов [Hua 1936b: 7]. Фу Чэнь заявляет, что своевольное и агрессивное поведение хостес «вызывало отвращение с [первого] взгляда» [Fu 1933: 33].
Связанные с хостес опасения, пристальное внимание к ним со стороны общественности и образы этих женщин, которые рисовали СМИ, отображены в статье «Подработка в качестве хостес требует незамедлительного расследования и запрета», опубликованной в
Но чаще всего хостес обвиняли в их повальном увлечении модой. Особый термин –
Поделиться книгой: