История очередной французской революции

Битва при Реймсе

Королю не впервые приходилось испытывать превратности судьбы; и теперь он тоже встретил их, как подобает мужчине. Принц Жуанвильский не достиг успеха в борьбе с претендентом на императорский трон: храбрость, обратившая в бегство английский флот, как и следовало ожидать, оказалась недостаточной против неотразимого мужества истых французов. Морские кавалеристы, очутившись не в своей стихии, не могли действовать с обычным успехом. Их, привычных к бурным морским волнам, нетрудно было вышибить из седла на terra firma {Твердой земле (лат.).} тем более, что это была земля Шампани.

Да, именно в Шампани встретились войска, которыми командовали Жуанвиль и принц Наполеон! Ибо обе армии достигли Реймса, и под его стенами грянул смертельный бой. Поначалу не было никакой возможности выбить с позиций армию Жуанвиля, окопавшуюся в погребах с шампанским мсье Рюинара, Моэ и других; однако, злоупотребляя этой чудесной влагой, вся армия в конце концов напилась в стельку; и тогда сторонники императора, ворвавшись в погреба, легко одержали победу; а совершив это, сами начали накачиваться вином.

Принц Жуанвильский, при виде такого разгрома своего войска, вынужден был бежать в Париж с наиболее верными из своих приверженцев, и принц Наполеон остался победителем на поле битвы. Незачем приводить здесь бюллетень, который он обнародовал на другой день, как только он и его штабисты обрели способность писать: орлы, пирамиды, радуга, солнце Аустерлица и т. д. фигурировали в возвании, в котором он сильно подражал своему прославленному дяде. Но главным достижением было вот что: отрезвев, бывшие солдаты Жуанвиля принялись целовать и обнимать своих товарищей из императорской армии и перешли на их сторону.

- Солдаты! - сказал принц во время смотра на второй день после сражения. - Петух - храбрая птица, но далеко ему до орла! Ваше знамя осталось прежним. Наше развевалось на стенах Москвы, ваше - на крепостных валах Константинополя. Оба покрыты славой. Солдаты Жуанвиля! Мы встречаем вас с распростертыми объятиями, как встретили бы и вашего прославленного вождя, который разгромил флот Альбиона. Пускай же и он примкнет к нам! Мы вместе выступим против вероломного врага.

Но, солдаты! От хмеля увяли вчерашние славные лавры! Не станем же больше пить пьянящую влагу нашей родной Шампани. Не забудем Ганнибала и Капую и, прежде чем устраивать кутежи, вспомним, что нам еще предстоит завоевать Рим!

Солдаты! После неумеренных возлияний весьма полезна сельтерская вода. Немного терпения, и ваш император приведет вас на родину этой воды. Французы! Она лежит за Рейном!

Оглушительные возгласы "Vive l'Empereur" {Да здравствует император! (франц.).} прозвучали в ответ на этот прозрачный намек принца, и армия поняла, что законные границы будут восстановлены. Отдав должное храбрости принца Жуанвильского, принц Наполеон покорил все сердца, и это необычайно способствовало успеху его дела. "Журналь де Деба" не знал, кого поддерживать. В одной статье он называл императора "кровавым тираном, убийцей и карманным вором", в другой - признавал, что это "великодушный мятежник, заслуживающий прощения"; а возвестив о "блестящей победе принца Жуанвильского", присовокупил, что это "funeste journee" {Траурный день (франц.).}.

На следующий день император, как мы вправе теперь его называть, готовился выступить на Париж, когда ему представились господа Рюинар и Моэ и попросили уплатить за триста тысяч бутылок вина. "Отправьте еще триста тысяч бутылок в Тюильри, - сурово молвил на это принц. - Мои солдаты будут испытывать жажду, когда вступят в Париж". После чего, взяв с собой в качестве заложника Моэ и пообещав Рюинару расстрелять его в случае неповиновения, император, под звуки труб, с орлами, сверкающими на солнце, двинулся во главе своей отважной армии в победоносный поход.

Глава V

Битва при Туре

А теперь нам предстоит поведать о боевых действиях принца Немурского, который вознамерился остановить наступление своего кузена Генриха V. Его высочеству не удалось выступить на врага с теми силами, о каких он мечтал; ибо его августейший родитель, памятуя о несметном богатстве, спрятанном в подвалах Тюильри, не позволил ни одному солдату покинуть форты столицы, оснащенные ста сорока четырьмя тысячами 84-фунтовых пушек и с гарнизоном в четыреста тридцать одну тысячу человек, это ведь совсем немного, памятуя, что на одну пушку приходилось всего лишь три солдата. Чтобы прокормить эту огромную армию и жителей города, которых было вдвое больше, его величество приказал опустошить всю округу на пятьдесят миль, не оставив там ни быка, ни осла, ни травинки. Когда ограбленные жители обратились к нему с мольбой, августейший Луи-Филипп ответил, со слезами на глазах, что сердце его обливается кровью, что они его дети и каждая корова, отобранная у последнего крестьянина, подобна куску мяса, отрываемому от собственного его тела; но долг приходится выполнять, интересы отечества требуют жертв, так что, в сущности, пускай они идут ко всем чертям. И беднягам ничего другого не оставалось.

Городские театры, как всегда, были открыты. "Журналь де Деба" ежедневно сообщал, что претенденты схвачены; палаты заседали - в составе немногих оставшихся депутатов, - и там без конца говорили о чести, достоинстве и славной Июльской революции, а король, поскольку власть его над ними была теперь абсолютной, решил, что подвернулся удобный случай внести законопроект, по которому содержание его детям будет удвоено.

Тем временем принц Немурский продвигался вперед; и поскольку на пятьдесят миль вокруг Парижа не осталось ничего, чем можно было бы прокормить его голодных солдат, легко догадаться, что он был вынужден разграбить для этой цели еще пятьдесят миль. Так он и сделал. Однако войска не были в должной боевой готовности, особенно если принять в соображение, с каким врагом им предстояло встретиться.

Дело в том, что большая часть армии принца состояла из национальной гвардии; среди всеобщего подъема, по призыву "la patrie en danger" {Отечество в опасности (франц.).} люди были вынуждены вызваться воевать добровольцами, и его величество, жаждавший по возможности сократить количество ртов в осажденной столице, охотно принял их услуги. Говорят даже, что он нарочно выслал против врага наиболее прожорливые батальоны из гражданских сил, а именно, бакалейщиков, крупных банкиров, адвокатов и т. п. Их расставание с семьями являло собой душераздирающее зрелище. Они очень хотели бы взять назад свое добровольное желание, но их окружили роты суровых ветеранов и вывели за городские ворота, которые тут же захлопнулись; таким образом, они поневоле вынуждены были двигаться дальше. Главнокомандующий национальной гвардией, Одиллон Барро, пока у него в седельной сумке была бутылка коньяку и порция сосисок, необычайно храбрился. Его красноречие так неотразимо действовало на войска, что, встреть он врага, покуда его припасы не иссякли, исход сражения был бы совсем иным. Но за первый же дневной переход он расправился и с сосисками и с коньяком, после чего стал мрачен, молчалив и совершенно пал духом.

На живописной равнине близ Тура, у берегов серебристой Луары, армии расположились одна против другой, приготовившись к битве, которой суждено было оказать столь решающее влияние на судьбы Франции. Стоял прохладный мартовский день. Боевой опыт сразу подсказал доблестному Немуру, как лучше всего использовать вверенную ему армию, - он выстроил национальную гвардию, расположил артиллерию в несколько эшелонов, а кавалерию поставил в каре на правом и левом фланге, сосредоточив всю массу гаубиц за головной колонной. Ветеранов он поставил позади национальной гвардии - это был прозрачный намек Одиллону Барро (который хотел было удалиться под предлогом сильного недомогания), что регулярные войска поднимут на штыки национальную гвардию, если та отступит хоть на пядь: после чего их генерал, сильно побледнев, покорно вернулся на свое место. Его люди заметно пали духом; всю ночь они проспали на голой земле; они с тоской вспоминали о своих домах и удобных ночных колпаках на Рю-Сент-Оноре; накануне им посчастливилось случайно встретить в Туре стадо баранов и гурт быков; но что значило все это по сравнению с разносолами у Шеве или с тремя блюдами у Вефура. Они уныло жарили бифштексы и котлеты на шомполах и провели ужасную ночь.

Армия Генриха расположилась напротив них в общем с большими удобствами. Славные кавалерийские полки нашли деревню, где разместились не без комфорта, а пехота Дженкинса завладела кухнями и чердаками. Ирландская бригада, привыкшая ночевать под открытым небом, разместилась на картофельном поле, где всю ночь распевала стихи Мура. Кроме регулярных и нерегулярных войск, при армии было около трех тысяч священников и аббатов, вооруженных бичами и распевающих самые печальные псалмы: эти достопочтенные люди скорее мешали, нежели споспешествовали действиям регулярных сил.

Трогательно было видеть поутру перед битвой, с какой прытью полк Дженкинса вскочил при первом же ударе колокола и как эти воины (вот честные ребята!) раболепно старались услужить своим французским союзникам. Пример подал сам герцог, начистив до блеска сапоги Генриха. В половине одиннадцатого, выкушав кофе, блестящие воины из кавалерийского полка были в боевой готовности; их трубы заиграли сигнал "по коням", знамена зареяли на ветру, воротнички сорочек были безукоризненно накрахмалены, и воздух насытился ароматами их помады и надушенных носовых платков.

Дженкинс удостоился чести подержать стремя Генриху. "Мой верный герцог! - сказал принц, дернув его за аксельбант. - Ты всегда на своем месте". "Здесь, как и на Веллингтон-стрит, государь", - ответствовал герой, покраснев. А принц обратился к своей кавалерии с подобающей случаю речью, в которой, как можно себе представить, не поскупился на упоминания о лилиях, святом Людовике, Баярде и Генрихе Четвертом. "Эй, знаменосец! - так заключил принц свою речь. - Разверни мое знамя.

Благородные французы, король сегодня сам поведет вас в бой!"

Потом, повернувшись к принцу Бэллибеньонскому, который всю ночь пил коньячный пунш с принцами Донне-гальским и Коннемарским, он молвил: "Принц, Ирландская бригада побеждала во всех сражениях, какие знает история Франции, - мы не посягнем на ваше право победить и в этом. Прошу вас с вашей бригадой начать атаку". Склонив голову так низко, что зеленые перья его шлема смешались с гривой шетландской лошадки, на которой он сидел, ирландский принц рысью пустился прочь, сопровождаемый своими адъютантами, которые ехали на таких же умопомрачительно серых лошадках, которыми снабдил их торговец в Нанте под общий вексель сроком на три месяца, подписанный ими и самим принцем.

Отважные сыны Эрина предусмотрительно спали до последней минуты, окопавшись среди картофельной ботвы, но разом вскочили, услышав призывный клич своего возлюбленного принца. Туалет их был делом одной минуты - стоило им только встряхнуться, и готово. Быстро построившись, они двинулись вперед во главе со своими генералами, которые, пустив своих скакунов пастись, предусмотрительно решили сражаться в пешем строю. За ними следовала развернутой колонной английская пехота, предводительствуемая славным Дженкинсом, который шел впереди, сохраняя полнейшее самообладание и куря манильскую сигару. Кавалерия следовала на правом и левом фланге, готовая действовать понтоном, эшелоном или рикошетом, в зависимости от требований обстановки. Принц ехал позади, окруженный своим штабом, который почти целиком состоял из епископов, архидьяконов и аббатов; а следом ехало все остальное священство, распевая под звуки или, скорее, завывания труб и тромбонов латинские песнопения преподобного Франциска О'Магонского, недавно канонизированного церковью под именем святого Франциска Коркского.

Итак, выступили первые эшелоны обеих враждующих армий - Орлеанская национальная гвардия и Ирландская бригада. Белые пояса и пухлые животы гвардейцев представляли собой устрашающее зрелище: но внимательный наблюдатель не преминул бы заметить, что лица их были белее поясов, а длинный ряд штыков заметно дрожал. Генерал Одиллон Барро, с огромной, как тарелка, кокардой на голове, попытался произнести речь; в ней можно было различить слова honneur, patrie, Francais, champ de bataille {Честь, отчизна, французы, поле битвы (франц.).}, но генерал был мертвецки пьян и, как видно, чувствовал себя куда лучше в палате депутатов, чем на поле боя. Принц Бэллибеньонский, ко всеобщему удивлению, не произнес речи. "Ребята, сказал он, - мы довольно поговорили на хлебной бирже, теперь надо перейти от слов к решительным действиям". Уроженцы Зеленого острова ответили громовым "ура", от которого ужас преисполнил жирные груди французов.

- Господа национальные гвардейцы, - сказал принц, снимая шляпу и кланяясь Одиллону Барро, - не будете ли вы столь... э-э... столь любезны первыми открыть... а-агонь!

Он сказал это потому, что те же слова были сказаны при Фонтенуа, но главное - потому, что собственные его люди были вооружены только дубинками, и открыть огонь им было не из чего.

Но это предложение крайне не понравилось национальным гвардейцам: ибо, хотя они прекрасно выполняли мушкетные упражнения, стрельбу они любили меньше всего на свете, - грохот, отдача приклада, запах пороха были им не по вкусу.

- Мы не будем стрелять, - заявил Одиллон Барро, поворачиваясь к полковнику де Болвану и его линейному полку, который, как читатель, вероятно, помнит, выстроился позади национальной гвардии.

- В таком случае задайте-ка им жару штыками, - сказал полковник, страшно выругавшись. - Вперед, corbleu! {Черт подери! (франц.).}

В этот миг с самым ужасающим воем, какой только слышал свет, национальная гвардия у всех на глазах сломя голову ринулась на врага. Дело в том, что каждый из солдат линейного полка, стоявшего позади них, выбрав себе жертву, ткнул штыком между фалдами мундира национального гвардейца, и эти воины ринулись вперед с невероятной быстротой.

Ничто не могло противостоять могучей стремительности этого маневра. Он разметал Ирландскую бригаду, как ветер - солому. Принц Бэллибеньонский едва успел проткнуть Одиллона Барро шпагой, как его самого умчал этот поток. Ирландцы рассыпались во все стороны и бежали без остановки двадцать миль. Принцы Доннегальский и Коннемарский были взяты в плен; но хотя они предложили в качестве выкупа векселя на сто тысяч фунтов сроком на три месяца, это предложение было отклонено, и их отправили в тыл; когда принц Немурский узнал, что это ирландские генералы, у которых его подчиненные, взявшие их в плен, отобрали всю наличность, он приказал накормить их плотным завтраком и дал им денег взаймы. Как щедры бывают люди, когда им улыбнется счастье! Принц Орлеанский был восхищен героизмом своей национальной гвардии и преисполнился уверенности в победе. Он отправил в Париж нарочного с коротким сообщением: "Мы встретили врага возле Тура. Национальная гвардия выполнила свой долг. Армия претендента обращена в бегство. Vive le Roi!" {Да здравствует король! (франц.).} Не приходится сомневаться, что это послание появилось в "Журналь де Деба" и редактор, который еще утром того же дня называл Генриха V "величайшим принцем и августейшим изгнанником", мгновенно переименовал его в убийцу, наемника, вора, головореза, жулика и бандита.

Глава VI

Англичане под началом Дженкинса

Но принц не учел, что позади обращенной в бегство Ирландской бригады есть еще эшелон английских войск. В пылу схватки, радостные и раскрасневшиеся, пыхтя и отдуваясь после быстрого бега и забыв в упоении победой пустячные уколы штыков, погнавшие их в атаку, победоносные гвардейцы вдруг наткнулись на войско Дженкинса.

Они остановились, сбившись в кучу, как стадо баранов.

"За мной, мои солдаты, вперед, на врага!" - с этими памятными словами на устах герцог Дженкинс, взмахнув своим жезлом, указал в сторону противника, и дюжие сыны Англии с оглушительным криком ринулись вперед! Валились наземь плюмажи и треуголки, валились капралы и капитаны, бакалейщики и портные под ударами дреколья неукротимых английских пехотинцев. "За Дженкинса, за Дженкинса!" - взревел герцог, нанося удар, которым перебил орлиный нос знаменитого астронома майора Араго. "Святой Георгий да хранит Мэйфэр!" - кричали его сторонники, устилая свой путь трупами. Ни один из национальных гвардейцев не ушел живым; они падали как подкошенные.

- А ведь эти желтоплюшевые англичане, право, храбрецы, - сказал принц Немурский, наблюдая за ними в театральный бинокль. - Жаль, что все они будут изрублены в какие-нибудь полчаса. Баклажан! Ведите своих драгун и уничтожьте их!

- Вспомните Ватерлоо, ребята! - сказал полковник Баклажан, подкручивая усы, и тысяча клинков сверкнули в воздухе, - это отважные гусары приготовились атаковать англичан.

Рослый Дженкинс, который, опираясь на свою дубину, созерцал опустошение на поле битвы, мгновенно угадал вражеский маневр. Его солдаты были поглощены делом, очищая карманы национальных гвардейцев, и успели неплохо поживиться, когда великий герцог, достав из кармана колокольчик (в его войске колокольчик заменял дудку или сигнальную трубу), быстро собрал своих рассыпавшихся по полю воинов. "Возьмите мушкеты национальных гвардейцев, приказал он. Они повиновались. - Постройтесь в каре и будьте готовы отразить кавалерию!" Когда подоспел полк Баклажана, его встретило каре, ощетинившееся штыками, за которыми надежно укрылись британцы.

Полковник не стал пытаться прорвать этот огромный четырехугольник. "Стой!" - приказал он своим людям.

"Оогонь! - возопил Дженкинс с быстротой молнии; но поскольку ружья национальных гвардейцев не были заряжены, выстрелов, разумеется, не последовало. Гусары язвительно расхохотались, но атаку, однако же, не возобновили и, завидев по соседству кавалерию легитимистов, приготовились напасть на нее.

Судьба этих салонных рыцарей вскоре была решена. Полк "Полевые цветы" сразу бросился врассыпную перед гусарами Баклажана; драгуны из "Розовой воды", пришпорив своих кровных рысаков, умчались с такой скоростью, что вражеской кавалерии было за ними не угнаться; уланы полка "Одеколон" все как один попадали в обморок, а кавалеристы Баклажана, развивая наступление, добрались до самого принца и его адъютантов, но тут подоспели духовные лица, отважно окружив национальный стяг, и под завывания фаготов и труб так громко заголосили псалмы, анафемы и отлучения, что кони Баклажановых драгун в испуге шарахнулись в сторону, и эти храбрые воины, в свою очередь, обратились в бегство. Как только они повернули назад, вандейские стрелки открыли огонь и перебили их: упал отважный Баклажан; рухнул наземь и его майор, бестрепетный, хотя и малорослый Корнишон; Артишок был ранен a la moelle {В позвоночник (франц.).}, а жена свирепого Огурца стала в тот день вдовой. Да упокоятся в мире души этих храбрецов! В поражении или победе, где может найти солдат более достойное место успокоения, чем славное поле кровавой битвы? Лишь немногие павшие духом кавалеристы из разгромленного полка Баклажана добрались под покровом ночи до Тура. А ведь только накануне они выехали оттуда, тысяча сплоченных и исполненных боевого духа воинов!

Зная, какое сокрушительное оружие являет собой штык в руках британца, бесстрашный Дженкинс решил развить свой успех и обрушил на легкую пехоту де Болвана (которая теперь оказалась перед ним) холодное оружие. Французы дали залп, одна пуля угодила в кокарду Дженкинс а, но скрестить оружие так и не пришлось. "Француз умирает, но не сдается", - сказал де Болван, отдавая свою шпагу, а весь его полк был изрублен, растоптан или взят в плен. Кровь англичан взыграла в этой горячей схватке. Их ругательства были ужасны; их храбрость - беспредельна. "Вперед! Вперед!" - хрипло кричали они; путь им преградил второй полк, но и он был раздавлен, искрошен в свирепой, сокрушающей схватке. "За Дженкинса! За Дженкинса! - по-прежнему ревел отважный герцог. - Святой Георгий да хранит Мэйфэр!" Английские пехотинцы по-прежнему издавали свой ужасающий боевой клич: "Ура, ур-ра-а!" И мчались все вперед. Они истребляли один полк за другим, пока наконец французские войска, напуганные одним видом наступающих воинов, в страхе не обратились в бегство с отчаянными воплями. Собрав вокруг себя горстку отставших пехотинцев, Немур решился на последнюю отчаянную попытку. Но тщетно: колонны сошлись, и в следующий миг всесокрушающая дубина герцога Дженкинса выбила жезл из руки принца Орлеанского; этим же оружием были перебиты ноги его коня. Заржав в предсмертной агонии, благородное животное рухнуло наземь. Рука Дженкинса мгновенно ухватила принца за шиворот, и если б он тотчас не прошептал: "Je me rends" {Сдаюсь (франц.).}, - то задохнулся бы в этой ужасной схватке.

Триста сорок два знамени, семьдесят девять полков, личные вещи солдат и офицеров, снаряжение и денежные ящики попали в руки победившего герцога. Он отомстил за поруганную честь старушки Англии; и когда он лично вручал шпагу побежденного Немура принцу Генриху, который подъехал на место сражения, принц прослезился, бросился к нему на шею и сказал: "Герцог, я обязан короной своему святому покровителю и вам". Это была поистине славная победа: но чего не сделает английская доблесть?

Принц Немурский отправил в Париж короткое послание, гласившее: "Государь, все потеряно, кроме чести", - после чего был препровожден в тюрьму; и, несмотря на ходатайства пленившего его Дженкинса, вряд ли с ним обращались почтительно. Духовенство и дворянские полки, которые вернулись, когда сражение было закончено, требовали, чтобы принца расстреляли на месте, и громко роптали против cet Anglais brutal {Этого английского скота (франц.).}, который заступился за пленника. Генрих V даровал принцу жизнь; но, несомненно, введенный в заблуждение своими благородными и духовными советниками, обращался со славным английским герцогом подчеркнуто холодно и в тот вечер даже не пригласил его к ужину.

"Ну что ж! - сказал Дженкинс. - Я отлично поужинаю со своими веселыми друзьями". И в самом деле, в тот день были ограблены примерно двадцать восемь тысяч человек, и англичане, получив львиную долю добычи, имели полную возможность веселиться. Всех пленных (25403) без труда заставили надеть белые кокарды. У большинства этот знак верности уже был наготове, зашитый в фланелевые жилетки, где, по их клятвенным заверениям, они носили их с самого 1830 года. Этому вполне можно поверить, что мы и не преминем сделать; а принц Генрих был слишком расчетлив или слишком благодушен в минуту победы, чтобы усомниться в искренности клятв своих новых подданных, и милостиво пригласил полковников и генералов к своей трапезе.

Наутро было оглашено воззвание к обеим объединившимся армиям.

"Верные солдаты Франции и Наварры, - провозгласил принц, - святые даровали нам великую победу - враги нашей веры повержены, лилии вернулись на родную почву. Вчера в одиннадцать утра армия под моим командованием, несмотря на троекратное численное превосходство противника, вступила в бой с армией, предводительствуемой его светлостью принцем Немурским. Однако моя верная кавалерия и дворяне сравняли силы.

Полки "Флердоранж", "Полевые цветы" и "Одеколон" покрыли себя неувядаемой славой: они изрубили многие тысячи врагов. Их доблести умело споспешествовала храбрость духовных отцов: в минуту опасности они сплотились вокруг моего знамени и, сменив посох на шпагу, показали, что поистине принадлежат к воинствующей церкви.

Мои верные ирландские друзья вели себя с подобающим героизмом, - но к чему вдаваться в подробности, если каждый выполнил свой долг? Как упомнить действия отдельных людей, если все вели себя как герои?"

Маршал Франции Рафинад де Цитрон, главнокомандующий вооруженными силами его величества - христианнейшего из королей, представил к повышению в чине около трех тысяч человек; нетрудно представить себе возмущение Дженкинса и его храбрецов, если, как утверждают, они не были даже упомянуты в донесении!

Что же до принцев Вэллибеньонского, Доннегальского и Коннемарского, то они отправили своим правительствам депеши, гласившие: "Герцог Немурский разбит и взят в плен! Все это дело рук ирландцев!" По этому поводу его величество король Ирландии, созвав свой парламент в здании Хлебной биржи, произнес речь, в которой назвал Луи-Филиппа "старым негодяем" и рассыпался в похвалах своему сыну и его войску. По этому случаю король посвятил в рыцари сэра Генри Шихена, а также сэра Гэвена Даффи (чьи газеты напечатали сообщения о победе), и был так горд доблестью своего сына, что послал ему орден Свиньи и Свистка (первой степени) и щедрый подарок - вексель на пять тысяч фунтов стерлингов сроком на три месяца. Весь Дублин был иллюминирован; и на балу в королевском замке лорд-канцлер Смит (граф Смитский), нализавшись, вызвал на дуэль лорд-епископа Галуэйского ("Голубя"), и они дрались в парке Феникс. Прострелив навылет его преосвященство, граф Смитский принес извинения. Это был тот самый адвокат, который так прославился на памятном процессе короля - перед принятием Закона о Независимости.

Тем временем армия принца Генриха семимильными шагами продвигалась к Парижу, куда должно последовать вслед за ней и историку; ибо в этой столице назревали события поистине необычайные.

Глава VII

Осада Парижа

В силу удивительного совпадения, в тот же самый день, когда войска Генриха V по Западной дороге подступили к Парижу, войска императора Джона Томаса Наполеона подошли туда с севера. Между авангардами произошли стычки, было много убитых.

"Bon! {Прекрасно (франц.).} - подумал король Луи-Филипп, разглядывая их со своей башни. - Теперь-то они перебьют друг друга. Это, без сомнения, самый дешевый способ от них избавиться". Подсчеты проницательного монарха были восхитительно выражены принцем Бэллибеньонским.

- Тьфу, Гарри, - сказал он (с фамильярностью, от которой педантичного сына святого Людовика покоробило), - ты и вон тот тип, ну, словом, этот император, совсем как коты из Килкении, мой милый.

- Et que sont-ils ces chats de Kilkigny, monsieur le Prince de Ballybunion? {А что это за коты из Килкении, господин принц Бэллибеньонский? (франц.).} - игриво спросил христианнейший из королей.

В ответ принц Дэниел пересказал широко известную нравоучительную басню про животных, которые "сожрали друг друга до самых потрохов; именно это ты и тот старикашка император и сделаете, если будете и дальше так стараться" добавил от себя юный августейший шутник.

"Je prie votre Altesse Royale de vaquer a ses propres affaires {Прошу ваше королевское высочество не соваться в чужие дела (франц.).}, - сурово парировал принц Генри, ибо он терпеть не мог шуток; но в подлинном остроумии всегда есть зерно истины, и если бы христианнейший из королей последовал шутливым советам своего ирландского союзника, это пошло бы ему на пользу.

Дело в том, что король Генрих вступил в сговор с гарнизонами нескольких фортов и ожидал, что остальные тоже перейдут на его сторону. Однако из двадцати четырех упомянутых нами фортов только восемь - да и то лишь при посредстве маршала Сульта, который на старости лет ударился в благочестие, присоединились к Генриху и подняли белое знамя: другие же восемь, увидя перед собой принца Джона Томаса Наполеона, одетого в точности как его знаменитый предшественник, сразу бросились отворять ему ворота и подняли трехцветное знамя с орлом. Остальные восемь фортов, где укрылись принцы орлеанской крови, остались верны Луи-Филиппу. Однако ничто не могло заставить этого государя покинуть Тюильри. Там его деньги, и он поклялся, что никогда не бросит их на произвол судьбы. Напрасно сыновья предлагали отвезти его в один из фортов - он отказывался двинуться с места без своих сокровищ. Они обещали перевезти туда и сокровища; но нет, нет: король-патриарх, приставив палец к сморщенному от старости носу и лукаво подмигивая, сказал: "Мы сами с усами", - и решил остаться подле своих сундуков.

Театры и кафе были открыты, как обычно; акции на бирже поднялись на три сантима. "Деба" вышел в трех выпусках с различной политической окраской: один, "Журнал империи", для сторонников Наполеона; второй, "Легитимистский журнал", заигрывал с законной монархией, и, наконец, орлеанистское издание, всеми фибрами души преданное июльской монархии. Бедняга редактор, написавший статьи для всех трех выпусков, горько сетовал, что ему не повысили жалованье: но надо прямо сказать, что стоило лишь изменить имена, и одна и та же статья годилась одинаково для каждой из газет. Герцог Бретонский под титулом Людовика XVII непрестанно выпускал из Шарантона воззвания, но парижане оставались к ним глухи: лишь газета "Абракадабра" объявила себя его органом и позволяла себе весьма язвительные шутки по адресу всех трех претендентов.

Поскольку местность была опустошена на сто миль в окружности, каждый из принцев страстно желал очутиться в фортах, где было много провианта, а попав туда, они сразу же начинали изгонять тех из гарнизона, кто пришелся им не по нраву, проявлял неумеренный аппетит, или же давал основания усомниться в своей преданности. Эти бедняги, выставленные за ворота, были обречены на голодную смерть; проникнуть в Париж не было возможности; форты охранялись так бдительно, что туда не пробралась бы и мышь, - ей немедленно снесло бы ядром голову. Так и стояли рядом три враждующих армии, пылая ненавистью друг к другу, "жаждая крови, но остерегаясь нанести удар", а припасы в фортах, из-за бурного роста гарнизона, таяли с каждым днем. Луи-Филипп сидел в своем дворце, окруженный двадцатью четырьмя фортами, зная, что от одной искры они все мгновенно воспламенятся и он со своими сундуками через какие-нибудь десять минут взлетит к небу, в небытие - легко представить себе, что положение его было не из приятных.

Но спасение он видел в своих сокровищах. Ни сторонники императора, ни приверженцы Бурбонов не желали упустить на двести пятьдесят миллиардов чистого золота в слитках; принцы орлеанские также не решались расстрелять эту внушительную сумму денег, равно как и ее владельца, своего почтенного отца. Каков же был выход из создавшегося положения? Император обратился к христианнейшему из королей (они всегда величали так друг друга, обмениваясь посланиями), предлагая скрестить шпаги и решить дело силой оружия; Генрих согласился бы на это предложение, если бы священники, эти его духовные пастыри, не пригрозили отлучить его от церкви. Тем самым столь простой способ решить спор сделался невозможным.

Присутствие святых отцов в фортах причиняло всем немалое неудобство. Бедняги англичане, будучи протестантами, в особенности подвергались непрестанным мелким гонениям, что приводило в немалую ярость их командующего Дженкинса. И что греха таить, эти бестрепетные воины не слишком-то повиновались дисциплине. Памятуя обычаи старой доброй Англии, они сходились вместе и с проклятиями требовали мяса четыре раза в день, восковые свечи в казармах и непременный портер. За эти требования их поднимали на смех; священники даже призывали их поститься по пятницам, вследствие чего в полку начался настоящий мятеж, и солдаты не прочь были поднять на стенах Парижа четвертое знамя, а именно английское, но гарнизон был слишком силен, и пришлось им сдать свои дубинки; учитывая прошлые заслуги, им было разрешено покинуть форты. И притом, на их же счастье, в чем читатель вскоре сам убедится.

Принц Бэллибеньонский и ирландские войска были размещены в форте, который в угоду им назвали Картофельным, и они устроились там со всеми удобствами, какие позволяли обстоятельства. Принцы получали коньяку сколько душе угодно и коротали время на крепостном валу, играя в кости или в монетку (полупенсовиком, который неведомо каким образом нашелся у одного из них) на крупные суммы, под векселя. Их воины стояли вокруг и с восхищением следили за игрой; то и дело слышалось: "Ого-го, мистер Дэн, вот это бросок!", "Удачи, мистер Пат, выдайте-ка тринадцать!" - и так далее, в том же духе. Но подобное бездействие не могло длиться долго. Ирландцы прослышали о сокровищах, накопленных в Тюильрийском дворце; они вздыхали при мысли о том, как мало звонкой монеты в их прекрасной зеленой стране. Они рвались в бой! И в их головах созрел план...

Глава VIII

Битва между фортами

Утром 26 октября 1884 года его величество Луи-Филипп изволил завтракать, читая газету "Деба" и искренне желая, чтобы то, что говорилось в газете об "азиатской холере в лагере претендента Генриха" и "ветряной оспе, свирепствующей в фортах предателя Бонапарта", оказалось правдой; и каково было его удивление, когда раздался орудийный выстрел; и в тот же миг - трах! - восьмидесятичетырехфунтовое ядро влетело в окно и снесло голову верному мсье де Монталиве, который как раз в этот миг вносил блюдо с горячими пышками.

"Разбитое окно - три франка, - сказал монарх, - и пышки, конечно, тоже пропали!" И он, брюзжа, уселся за стол. Ах, король Луи-Филипп, этот выстрел стоил тебе дороже оконного стекла - дороже блюда с пышками, - он стоил тебе прекрасного королевства и пятидесяти миллионов налогоплательщиков.

Пушка выпалила с Картофельного форта.

- Боже праведный! - в бешенстве сказал командующий фортом ирландскому принцу. - Что вы наделали, ваше высочество?

- Тьфу! - отвечал тот. - Просто мы с Доннегалом увидели воробья на крыше Тюильри и решили пальнуть по нему, только и всего.

"Ур-р-ра-а! Ложись!" - закричали тут бесстрашные ирландцы; ибо в этот миг один из снарядов Пехена ударил в контрэскарп люнета, где они стояли, и равелин с несколькими амбразурами взлетел на воздух.

Двадцать третий форт, сохранявший верность Луи-Филиппу, видя, что Двадцать четвертый, или Картофельный, обстреливает Тюильри, незамедлительно открыл ответный огонь из своих орудий, обрушив его на форт приверженцев Бурбонов. Видя это, Двадцать второй форт, где засели сторонники императора, принялся поливать огнем Двадцать третий. Двадцать первый обстрелял Двадцать второй; и через четверть часа вся обширная линия укрепления была в огне, сверкала, ревела, гремела, трещала, палила самым основательным образом. Можно не сомневаться, что никогда ни до, ни после этого мир не слышал такого дикого шума. Представьте себе яростный грохот двадцати четырех тысяч пушек. Представьте небо, покрытое багровым заревом сотен тысяч сверкающих бронзовых метеоров; воздух, в котором повисла непроницаемая завеса дыма, - чуть ли не всю вселенную в огне! Ибо грохот канонады был слышен даже на вершине Анд, от него вылетели стекла в трех окнах на английской фабрике в Кантоне. Бах, бах, бах! Три дня не стихало это гигантское - я бы сказал циклопическое побоище. Бах, бах, бах, трах! Ядра носились повсюду: они метались, сшибались в поднебесье и вновь падали, свистя, вертясь, круша, на те же форты, с которых были пущены! Трах, трах, трах - тар-р-рарах!

На второй день можно было бы увидеть (если бы позволил дым), людей, собирающихся у ворот Картофельного форта, и услышать (если бы не мешал оглушительный грохот канонады), как они обмениваются таинственными сигналами. "Том", - послышался шепот. "Стил", - глухо донеслось в ответ. (Просто поразительно, как человеческий шепот способен перекрыть рев стихий!) Это собиралась Ирландская бригада. "Ну, ребята, теперь или никогда!" сказали им их вожди; и, сунув свои глиняные трубки в рот, они тайно прокрались в траншеи, не обращая внимания на осколки стекла и обломки стальных клинков; потом вылезли из траншей; бесшумно построились в боевой порядок и двинулись на Париж/Они знали, что войдут туда незаметно, - и в самом деле, никто не обратил внимания на их отсутствие.

Легкомысленные парижане тем временем, как обычно, развлекались в театрах и кафе; в фойе только и было разговоров, что о новой пьесе с участием Арналя; и новая статья мсье Эжена Сю так приковывала внимание читателя к газете, что он не обращал никакого внимания на содом, царивший за стенами.

Глава IX

Людовик XVII

Однако гром канонады произвел самое неожиданное действие на обитателей знаменитого Шарантонского сумасшедшего дома, куда, не забудьте, словно в насмешку, был водворен Людовик XVII. Его величественная осанка, невозмутимость, справедливость его притязаний наполняли благоговением и трепетом четыре тысячи его товарищей по заточению. Китайский император, принцесса Лунного королевства, Юлий Цезарь, святая Женевьева, святой покровитель города Парижа, папа Римский, мексиканский касик и еще несколько знаменитых и славных личностей, которым довелось туда попасть, держали совет с Людовиком XVII, и все согласились, что час пробил, - теперь или никогда следует поддержать его законные права на французский престол. На рев канонады они отвечали воем яростного ликования. Они приняли решение и выполнили его: набросились на доктора Пинеля и презренных тюремщиков, которые, под видом санитаров, держали их в ужасном плену, и во мгновение ока одолели их. С буйных пленников, томившихся в подвалах, были сняты смирительные рубашки; в эту постыдную одежду были облачены санитары, и их с торжествующим смехом втолкнули под холодный душ. Ворота тюрьмы распахнулись, и герои двинулись в самое пекло!

* * *

На третий день канонада стала заметно стихать; лишь время от времени рявкала какая-нибудь пушка.

* * *

На четвертый день парижане говорили друг другу: "Tiens! Us sont fatigues, les cannoniers des forts!" {Ну, видно, они устали, эти пушкари с фортов (франц.).}

А почему? Потому что кончился порох? Да, действительно, порох кончился.

Кончился порох, кончились пушки, пушкари, форты, - ничего не осталось. Форты уничтожили друг друга. Грохот битвы стих. Темные тучи рассеялись. Серебристая луна и мерцающие звезды ласково смотрели с безмятежных небес, и вокруг все было мир и покой - покой смерти. Священное, священное молчание!

Да, битва за Париж была окончена. Но где же бойцы? Все полегли - все до единого! А Луи-Филипп? Достославный государь взят в плен в Тюильри; Ирландская бригада окружила дворец: она явилась туда с небольшим опозданием - он уже был занят приверженцами его величества Людовика XVII.

Этот высоконравственный монарх и его сторонники лучше знали дорогу в Тюильри, чем невежественные сыны Эрина. Они прорвали слабый заслон гвардейцев, победоносно вбежали в величественные залы дворца, усадили семнадцатого Людовика на трон его предков, и парижане прочли в "Деба" от пятого ноября знаменитую статью, возвестившую, что гражданская война окончена:

"Наступил конец бедствиям, раздиравшим величайшую державу мира. Европа, которая скорбела о смутах, волновавших грудь Королевы Наций, стоящей во главе цивилизации, теперь может успокоиться. Монарх, о котором мы так давно мечтали, чей образ был скрыт от нас, и все же - о! - так страстно лелеем в сердце каждого француза, снова с нами. Да пребудет с ним благословение божие; да будет тысячу раз благословенна счастливая страна, которая наконец возвращена под его благодетельную, законную и мудрую власть!

Христианнейший из королей Людовик XVII вчера прибыл во дворец Тюильри в сопровождении своих августейших союзников. Его королевское высочество герцог Орлеанский вновь занял пост наместника королевства и вскоре вернется в свою резиденцию в Пале-Рояль. Величайшее счастье, что дети его высочества, находившиеся в бывших фортах Парижа (перед обстрелом, который так удачно завершился их разрушением), вернулись к отцу еще до начала канонады. Они и впредь, как доныне, останутся самыми преданными приверженцами порядка и трона.

Невозможно без слез читать воззвание нашего августейшего монарха.

"Мы, Людовик, и прочее, и прочее...

Дети мои! После девятисот девяноста девяти лет, проведенных в заточении, я вернулся к вам. Круговорот событий, предсказанный древними волхвами, и обращение планет, упомянутое в утраченных Сивиллиных книгах, завершили свое взаимоотталкивающее воздействие и привели (как я всегда был уверен, томясь в глубине своей подземной темницы) к торжеству Ангела Добра и полному поражению мерзкого Синего Дракона.

Когда началась стрельба и все силы мрака принялись совершать свои адские пороховые эволюции, я был поблизости - в своем Шарантонском дворце, в трехстах тридцати трех тысячах миль отсюда, на кольце Сатурна, - и я видел ваши страдания. Они тронули мое сердце, и я сказал: "Разве таблица умножения - это досужий вымысел? Разве знаки Зодиака - лишь болтовня астрономов?"

Я заковал в цепи и обрек на стенания и мрак своего врага доктора Пинеля. Санитаров я велю изжарить заживо. Я призвал к себе своих союзников. Высокие договаривающиеся стороны явились на мой зов: монархи со всех концов земли; властители с Луны и других небесных светил: белые некроманты и бледные пленные духи. Я прошептал мистическое заклятие, и двери распахнулись. Мы с торжеством вступили в Париж по Шарантонскому мосту. Наш багаж не подвергся досмотру в таможне. Бутылочно-зеленые надсмотрщики испугались наших криков и с визгом бежали: они узнали нас и пришли в трепет.

Мои верные пэры и члены палаты депутатов сплотятся вокруг меня. У меня есть друг в Турции, великий визирь мусульман: он бывший протестант и зовется лорд Бруэм. Я послал за ним, дабы он издал для нас законы: он великий знаток юриспруденции, астрологии и всех прочих наук; он поможет моим министрам решить все вопросы. Я отправил ему письмо по почте. Во Франции не будет больше позорных сумасшедших домов, где страдальцы дрожат в смирительных рубашках.

Я сразу узнал своего милого кузена Луи-Филиппа. Он был в своей конторе и считал деньги, о чем меня предупредило древнее пророчество. Он отдал мне ключи от своего золота; я сумею найти ему применение. Умудренный несчастьями, я не расточителен, но и не скуп. Я пожалую своей стране благородные установления вместо этих дьявольских фортов. Больше не будет отлито ни единой пушки. Они - наше проклятье и должны быть переплавлены, чугунные - на железнодорожные рельсы, бронзовые - на статуи прекрасных святых, ангелов и мудрецов, а медные - на деньги, которые будут розданы беднякам. Я сам был беден, и сердце мое преисполнено любви к ним.

Не будет больше бедности; не будет войн; не будет жадности; не будет паспортов; не будет таможен; не будет лжи; не будет медицины.

Мои палаты утвердят эти реформы. Такова моя воля. Я - король.

Подписано: Людовик".