Адриан Моул: Годы капуччино

Человек покраснел, отвернулся и в смущении принялся теребить баночки с острым соусом.

— Что я такого сказала? — спросила мама у меня, когда мы вошли в зловонный сарай.

— Баден-Поуэлла разоблачили активисты организации «Мир в действии». Он чересчур сильно любил мальчиков, — ответил я.

— Не осталось в этом мире больше героев, — вздохнула мама. — Кроме Тони Блэра.

Женщина, которой срочно требовалось углубленное ортодонтическое лечение, широко улыбнулась и вручила нам избирательные бюллетени. Я затрепетал, увидев имя Пандоры, совсем забыл, что у нее есть еще два имени: Луиза-Элизабет. Пользовалась ли она когда-нибудь инициалами, спросил я себя, зашел в кабину для голосования, взял привязанный карандаш и замер, наслаждаясь моментом. Я, Адриан Моул, собираюсь осуществить свое демократическое право и сделать свой свободный выбор. Мои грезы прервал какой-то человек:

— Сэр, с вами все в порядке?

Я поставил жирный крест рядом с именем Пандоры Луизы Элизабет Брейтуэйт и покинул кабинку.

Стоя перед избирательной урной, я складывал бюллетень в маленький квадратик и старался в полной мере осознать фантастическое значение этого исторического момента. Возможно, безвкусный антураж скаутского сарая — с потолка вяло свисают вымпелы, всюду громоздятся пирамиды из обшарпанных стульев, на стенах висят выцветшие фотографии летних лагерей — помешал мне испытать какие-то иные эмоции, кроме легкого разочарования. Несомненно, процедура голосования должна сопровождаться мелодией медных труб и массовым хоровым пением или, на худой конец, песнями свободы, исполняемыми под гитару. Мы должны прославлять наши демократические права. Возможно, на избирательных участках стоит подавать шампанское или пиво (строго по одному стакану на каждого избирателя) — разумеется, после того как бюллетени опущены в урну для голосования. Если сегодня вечером увижу Пандору, то расскажу ей о своей идее.

По пути домой мама взяла меня под руку. Я не возражал, потому что она выглядит теперь такой старой (ей пятьдесят три), что никто уже не примет нас за любовников. Когда мы подошли к Глициниевой аллее, мама вонзила мне в руку ногти и сказала:

— Не хочу идти домой.

Она произнесла это с интонацией маленького ребенка. Когда я спросил почему, мама ответила:

— Причины три: Джордж, Рози и Уильям. — Увидев мое лицо, она добавила: — С ними так тяжело, Адриан. — Она опустилась на низенький заборчик, на котором росло что-то подозрительно синее, и закурила. — Нет от них ни минуты покоя. А Новый Пес меня только раздражает. Я впустую трачу свою жизнь.

Я поспешил ей возразить и сказал:

— Нет, нет, не впустую.

Но больше ничего придумать не смог. Пик маминой жизни пришелся, по-видимому, на 1982 год, когда она сбежала в Шеффилд с нашим соседом, гадом Лукасом.

— Только посмотри, сколько букв понаставила Пандора перед своей фамилией и после нее. — Мама разгладила скомканную предвыборную листовку, и мы заглянули в нее. — Она доктор, бакалавр искусств, магистр искусств, доктор философии, а завтра она будет еще и ЧП. А после моей фамилии нет совсем ничего, а перед фамилией — лишь «миссис», — с горечью сказала мама. — И еще, — добавила она, — Пандора говорит на шести языках. А только и могу, что сказать на испанском «Два пива, пожалуйста».

Тут из-за угла дома выползла старуха в инвалидном каркасе и заорала:

— Вы помяли мои аубриэтии.

Я понятия не имел, о чем она говорит, но извинился перед владелицей стены, и мы пошли дальше.

Пока я ждал, когда разморозится в микроволновке лазанья из супермаркета «Сейнзбериз», зазвонил телефон. Это был Иван Брейтуэйт, отец Пандоры. Он спросил, дома ли мама.

Я вежливо ответил:

— Здравствуйте, Иван, это Адриан.

— А, здравствуй, — сказал он без особого восторга. — Я думал, ты в Лондоне. Что-то читал про тебя в «Санди таймс», по поводу то ли еды, то ли бурды.

Дорогой Дневник, неужели гнусный пасквиль А. А. Гилла всю оставшуюся жизнь будет следовать за мной по пятам? Может, мне связаться с Чарли Давкотом и попросить его написать А. А. Гиллу письмо с угрозой подать в суд, если упомянутый А. А. Гилл не заберет назад свое вздорное утверждение насчет сосисок?

Я крикнул маме, чтобы взяла трубку. Она вошла на кухню с Уильямом, болтавшимся на уровне ее ляжек, и передала малыша мне:

— Не опускай его на пол, он притворяется, будто тонет в открытом море.

После чего сказала в телефонную трубку:

— Иван, как чудесно, что ты позвонил.

И замолчала, лишь время от времени кивая (Ивану Брейтуэту всегда нравился звук собственного голоса). Наконец маме удалось вставить слово:

— Разумеется, мы с радостью поможем, встретимся через полчасика.

Мама положила трубку, ее усталые глаза блестели от возбуждения.

— Мы нужны, Адриан! — крикнула она. — Пандоре не хватает машин и водителей, чтобы доставить на избирательные участки пожилых избирателей.

— Бензин оплатят? — поинтересовался я, как мне показалось, не без оснований.

Мамино лицо помрачнело.

— У нас есть шанс скинуть с нагретого места этот жирный мешок с дерьмом, Арнольда Тафтона, а ты мелочишься из-за нескольких галлонов бензина, — сказала она и взяла косметичку, которая от мамы всегда на расстоянии вытянутой руки.

К тому времени, когда она закрасила свое лицо, было два часа дня. Я не спал уже восемнадцать часов.

Свою временную штаб-квартиру лейбористская партия устроила в брошенной кондитерской, которая располагается в мрачном ряду старых лавчонок на окраине Эшби-де-ла-Зух. С одной стороны от кондитерской «Мадам Жоли» — парикмахерская, где под металлическими колпаками сидело несколько мадам, мало похожих на Жоли. С другой стороны от штаб-квартиры находится магазин футонов. Из окна футоновой лавки выглядывал господин с отвислыми усами, посетителей в магазине не было и, судя по безутешному лицу господина, не было никогда. Футоновая революция прошла мимо Эшби-де-ла-Зух.

Пандора сидела спиной ко мне, ее затянутые в чулки ноги покоились на старом кондитерском прилавке. Туфли-лодочки из черной замши валялись на полу. На Пандоре был плотно облегающий ярко-алый костюм, над левой грудью приколота большая красная роза, а над правой прицеплена розетка. Хриплым голосом Пандора говорила в самый маленький на свете мобильный телефон. Другой рукой играла своими длинными золотистыми волосами — собирала их в пучок и затем роняла на плечи.

Невзрачная женщина в расклешенной юбке и кардигане подала ей чашку чая. Пандора улыбнулась ей лучезарно и просипела:

— Мейвис, ты прелесть.

Мейвис рассиялась так, словно Ричард Гир признался ей в любви и предложил сбежать с ним на Малибу.

Я приблизился к Пандоре и подождал, пока она закончит разговор с каким-то типом из «Дейли телеграф» по имени Борис.

— Борис, дорогой мой, если меня сегодня изберут, обещаю, что праздничный обед состоится очень, очень скоро, а если я проиграю, то обед будет еще раньше. Пока, гадкий мой тори.

Улыбку Пандора отключила вместе с телефоном, встала и надела туфли.

— А что ты здесь делаешь? — осведомилась она. — Я думала, что ты в Лондоне готовишь дерьмо для А. А. Гилла.

— Прибыл помочь, — ответил я, игнорируя ее издевательский смех.

Пандора зажгла сигарету, и один из добровольцев, тощий тип с бородкой, кинулся к ней с пепельницей.

— Крис, ты прелесть, — прохрипела Пандора.

Крис пошатываясь убрался прочь — с таким видом, будто увидел рай.

— Ты, как всегда, предпочитаешь окружать себя рабами, — заметил я, оглядывая добровольцев, которые деловито суетились с бумагой, чайными пакетиками и телефонами.

— Они рады содействовать моему успеху, — ответила Пандора. — Поскольку знают, что сегодня я одержу победу.

— В прошлый раз ты поносила лейбористскую партию, утверждая, что она предала социализм.

— Пора взрослеть! — отрезала она. — Ты хочешь, чтобы эти чертовы тори остались или вылетели?

— Вылетели, разумеется, — ответил я.

— Тогда заткни пасть, — посоветовала Пандора. — Я живу в реальном мире.

Я оглядел штаб-квартиру. Да, это был реальный мир. Иван Брейтуэйт прикалывал маме красную розетку на жилет. Его волосатая рука скользнула по маминой груди, и он извинился. Мама растянула напомаженные губы в улыбке и склонила голову набок — в позе покорности, недавно я видел такую позу в документальном фильме про животных (горилл). Кроме того, я видел такую позу и в мамином исполнении — как правило, это был знак, что грядут крупные неприятности.

К нам подскочила Мейвис:

— Пандора, последние опросы на выходе с участков ужас как расчудесны.

Она протянула Пандоре лист бумаги, на который та мельком глянула и, смяв, швырнула в мусорную корзину.

— Сгоняю-ка я домой, — сказала она, положила мне на плечо руку с длинными красными ногтями и добавила: — Чудненько, что повидались, прелесть моя.

— Не смей называть меня «прелесть» , Пандора, — отрезал я. — Мы знакомы с тринадцати с половиной лет. Я терзался в твоей кладовке, когда ты жила втроем с мужем-гомосексуалистом и культуристом-дислектиком. Мне известны все твои тайны.

— Ах, прости, — сказала Пандора. — Из-за предвыборной кампании я превратилась в настоящее чудовище. Меня захватили амбиции , — грустно добавила она, словно амбиции — это смертельная болезнь. Замурлыкал мобильный телефон. Она нажала кнопку. — Манди! — выкрикнула Пандора и повернулась ко мне спиной.

Я оттащил маму от Ивана Брейтуэйта и его дурацких, словно вылепленных их пластилина, бакенбард, и мы поехали к нашей первой клиентке: старухе, по имени Ида Пикок, чье жилище насквозь провоняло дохлыми кошками. Ида Пикок ковыляла, опираясь на палочку. Она поведала мне, что Тони Блэр подарит ей две новых шейки бедра. Второй клиенткой была Мейбел Д'Арси, чей прапрадед служил офицером на «Титанике» и выжил. Мейбел Д'Арси похвалялась своим происхождением, пока Ида Пикок не сказала:

— Офицер, как истинный джентльмен, обязан был пойти ко дну вместе с кораблем.

Больше они друг с другом не разговаривали.

Последним нашим пенсионером оказался старичок по имени Гарри Уортингтон. Он известил нас, что уже неделю не выходил из дома. А мама посочувствовала, что бедняжка так одинок. Мистер Уортингтон надменно ответствовал, что он вовсе не одинок, недавно влюбился и теперь большую часть времени проводит в кровати вместе с новой подружкой Алисой Поуп. Ида Пикок и Мейбел Д'Арси хихикали, как девчонки, и бросали на Гарри восхищенные взгляды. Старикану семьдесят девять, а ведет себя так, точно он Хью Грант. Впрочем, волосы у него густые, а усы пушистые. Я спросил его, почему его подружка Алиса не голосует, и старый ловелас ответил, что она анархистка и не верит в институт власти. Я заинтересовался и уточнил, кто станет чинить канализацию в том крайне маловероятном случае, если победят анархисты Алисы Поуп. Старикан ответил, что Алиса Поуп не верит и в канализацию. А я указал ему, что канализация — важнейшее достижение цивилизации. Не удивительно, что Гарри Уортингтон неделю не вылезал из постели. Судя по его словам, эта Алиса Поуп — настоящее животное.

У избирательного участка, расположенного в школе Рози, я помог Мейбел вылезти из машины, и тут выяснилось, что она поддерживает сэра Арнольда Тафтона.

— Он был так душечка, когда мой дом ограбили, — пролепетала она.

— Неужели поймал грабителя и вернул украденное? — спросил я с напускной наивностью.

— Нет-нет, но сэр Арнольд сказал, что если бы был министром внутренних дел, то отрубал бы ворам руки, — ласково ответила Мейбел.

— Доктор Пандора Брейтуэйт весьма сильна по части преступления и наказания, — заметил я.

Я не солгал. Пандора изучала шедевр Достоевского, готовясь к школьному экзамену повышенного уровня, и получила высшую оценку.

Пока Мейбел ковыляла по дорожке, ведущей к школе, я пытался промыть ей мозги, чтобы она изменила свои недостойные политические пристрастия. Пришлось даже пойти на явную ложь: сказал, будто Пандора — кровная родственница Уинстона Черчилля и является членом аристократического охотничьего клуба «Куорн». Более того, наврал, что Пандора тяжким трудом зарабатывает себе на хлеб насущный. Уж не знаю, был ли толк от моих стараний — за кого проголосовала старая ведьма, не имею ни малейшего представления.

Гарри Уортингтон оказался ярым поклонником Пандоры; больше всего его восхищали «шаловливые губки, восхитительные грудки» и ножки, «как у Сид Чарисс».

Ида Пикок голосовала за Пэдди Эшдауна, потому что «он военный».

— Разве вас не смущает его предполагаемый адюльтер? — спросил я.

Ида улыбнулась, показав восьмидесятиоднолетние зубы.

— Все красотки любят моряков! — пропела она скрипуче.

Гарри Уортингтон подхватил песенку, а на всем обратном пути к своему пенсионерскому домику распевал отвратные куплеты «Я снова тебя увижу». Отвратность куплетов усиливалась дребезжащим вибрато и нелепым акцентом в духе Ноэля Кауарда[7]. Я был рад распрощаться с ними всеми.

Когда-то мне уже портил кровь один пенсионер, звали его Берт Бакстер. Берт был вонючим коммунякой, держал восточноевропейскую овчарку по кличке Штык и питал омерзительное пристрастие к свекле (Берт, не псина). Он вынуждал меня на такие неприглядные труды, как стрижка окаменевших ногтей на его гнусных ногах или закапывание разложившегося собачьего трупа в спекшуюся землю посредством совка для угля. Берт умер два года назад. Глубина моего горя весьма поразила меня, хотя должен признаться, что в первый момент я испытал чувство непомерного облегчения оттого, что больше мне не придется стричь жуткие бертовы ногти. Берт Бакстер был самым старым и самым скандальным жителем Лестера. Мы с Пандорой присутствовали на его 105-м дне рождения, когда у него брали интервью в богадельне «Солнечный дом». Рядом с Бертом тогда толпились лорд-мэр, супруга лорд-мэра, старичье из богадельни, обслуга из богадельни и друзья. Репортерша, некая Лиза Барроуфилд — молодая особа в розовом костюме, попыталась пресечь хвалебные замечания Берта по поводу ее грудей (насколько мне помнится, в действительности груди ее не были такими уж выдающимися: чуть больше апельсинов сорта «джаффа», но гораздо меньше грейпфрутов из супермаркета «Маркс и Спенсер».)

Лиза Барроуфилд тогда спросила:

— Берт, вам исполнилось 105 лет. Чему вы обязаны столь долгой жизнью?

Бедной Лизе пришлось задать этот вопрос четырнадцать раз, но каждый раз в ответ она слышала нечто невообразимое. Когда лорд-мэр и супруга лорд-мэра незаметно ретировались, бедная Лиза позвонила своему шефу и спросила, что же ей делать. Шеф велел бедной Лизе записать всю болтовню Берта, а уж они потом «хорошенько отредактируют».

Следующим вечером меня постигло глубочайшее разочарование в отечественном телевидении. Берта отредактировали в безобидного и даже приятного старичка. Привожу для истории один из настоящих ответов Бакстера.

ЛИЗА: Берт, вам исполнилось 105 лет. В чем ваш секрет?

БЕРТ БАКСТЕР: А то, курю-то я с детства! Шестьдесят папиросин «Вудбайнз» за день небось оздоровили мои легкие. И трусцой я отродясь не бегал, и всяким этим хре новым спортом не занимался, и ни разу не лег спать трезвым, поэтому и спал всегда хорошо. А в войну тыщи баб оттрахал по всей Европе. Жру я в основном свекольные сандвичи, «Пятнистую колбаску» и заварной крем. Но секрет здоровой жизни, — и я говорю об этом всем молодым — в том, чтобы не давать сперме застаиваться в яйцах, спускайте ее почаще! (Смех ) Спускайте ее всю до капли! (Кашель ) Ну-ка, зажги мне сигаретку, Пандора, ты же хорошая девочка.

А вот что передали по телевизору — яркий пример черной редакторской магии:

БЕРТ БАКСТЕР: Свекольные сандвичи — секрет здоровой жизни. Спал я всегда хорошо и молодым занимался спортом. Я не курю и бегал трусцой по всей Европе.

Берт пришел в ужас, когда увидел передачу «Страна сегодня», которую перед тем весь день анонсировали.

— Смотрите в шесть тридцать «Страну сегодня», — призывал диктор, — лестерский пенсионер расскажет, как бег трусцой по всей Европе позволил ему дожить до 105 лет.

Не знаю, почему они сделали ударение на слове «позволил». Разве были какие-то сомнения? Вряд ли.

Я был рад, что Берт погиб из-за несчастного случая на лестничном подъемнике за день до своего 106 дня рождения. Еще одного столь же скверного празднования дня рождения я бы не вынес. И мне достоверно известно, что мэр Лестера с супругой забронировали себе на этот самый день отпуск на Тенерифе. Думаю, Берт порадовался бы если не содержанию, то хотя бы размеру заголовка в «Лестер меркури».

ТРАГЕДИЯ НА ЛЕСТНИЧНОМ ПОДЪЕМНИКЕ: СМЕРТЬ СТАРЕЙШЕГО БЕГУНА ТРУСЦОЙ. Старейший житель Лестера Бертрам Бакстер скончался сегодня утром в результате несчастного случая, ставшего следствием связи пояса халата и механизма лестничного подъемника в пансионате «Солнечный дом» на Брук-лейн, где Бертрам Бакстер проживал последние годы. Старшая сиделка миссис Лоретта Харви назвала мистера Бакстера, чья супруга Квини умерла в 1982 году, «большим оригиналом, не выносившим дебилов».

Миссис Харви вспомнила время, когда мистер Бакстер подал в суд на «Солнечный дом» с требованием возместить моральный ущерб: мистер Бакстер утверждал, что ему не обеспечивают его диетические потребности. Мистер Бакстер ест только свекольные сандвичи, консервированный пудинг «Пятнистая колбаска» и заварной крем. Дело приобрело скандальный оттенок, когда мистер Бакстер объявил голодовку и прославился по всей стране под прозвищем «Свекольный Берти». Его победа над администрацией пансионата получила широкое одобрение как триумф здравого смысла, хотя, по словам миссис Харви, персоналу кухни решение суда причинило «большие неудобства».

Ничуть не огорчусь, если за оставшуюся жизнь больше не увижу ни одного престарелого хрыча. Не выношу их медлительности, плохо подогнанных вставных челюстей и маниакальной страсти к маринованным овощам. Маме быстро наскучило таскаться с пенсионерами, и она объявила, что желает быть «в центре событий», поэтому я высадил ее у штаба Лейбористкой партии. Дальше трудился один.

Следующим на очереди был старик по имени Арчи Тейт. Он забирался в машину так медленно, что едва не довел меня до бешенства. Старый хрен харкал и кашлял в большой белый платок, а когда я с сарказмом осведомился, все ли с ним в порядке, он ответил, что не все, у него пневмония. Речь его отличалась изысканностью, что редкость для выходца из рабочего квартала.

— Не лучше ли вам соблюдать постельный режим? — спросил я.

— Нет, — ответил он, — я социалист и хочу проголосовать.

— Мистеру Блэру вряд ли хочется, чтобы вы скончались на избирательном участке, — заметил я.