Помоги проекту - поделись книгой:
Слепящие лучи. Не отвернуться. Лежу на спине. Обернут сверху простыней, словно в белый саван. Свет. Протяжный гул лампы. Свежий ядреный запах спирта. Хирург втыкает большую иглу в горло. Зажимаюсь, лицо искажается в терпении. Рядом с иглой холодно приложен ультразвуковой прибор. Я смотрю на лампу сверху и пытаюсь держаться. По щекам бегут больные торопливые слезы. Игла вводится через кожу, прямо в узел. Хирург перемещает иглу в разные стороны. Делает несколько поступательных движений. Набирает столбик ткани щитовидной железы.
Игла одним опытным движением быстро извлекается. Место забора врач протирает раствором. Полученная ткань уже на нескольких предметных стеклах для микроскопа. Седовласый доктор в роговых очках нарушает молчание:
– Надо сделать еще три забора.
Тихая болезненная процедура продолжается.
Через двадцать минут место прокола шеи заклеивают лейкопластырем.
– Полежите минут пятнадцать. Потом можете идти. Пить есть разрешается в привычном режиме.
Врач уходит в соседний кабинет. Мыслей нет. Время затянулось. Я будто нарочно смотрю на желтые лучи нависшей надо мной круглой лампы.
– Вставайте, одевайтесь. Доктор вас вызовет, – объявляет появившаяся откуда-то медсестра.
Я за дверью. Коридор, спешащие люди. На стене горит красный свет – вызов. Я вхожу в кабинет, присаживаюсь на стул. Напротив за столом хирург, опустив глаза, подписывает предварительные анализы.
– Дальнейшая работа будет проходить в цитологической лаборатории, – смотря на меня, произнес врач. – Окончательное цитологическое исследование будет проводиться там. Через неделю дадут ответ, – добавил он, исписывая листы медкнижки размашистым подчерком.
– Доктор, что за исследование? И почему так долго? – вырвалось у меня.
– В лаборатории цитолог сравнивает измененные клетки с нормой, – проговорил ровно врач. – По итогу дает диагноз. Пока мне вам сказать нечего. Ждите результат, – заключил доктор.
Я был опустошен. Покинув стены медкабинета, медленно, бессознательно перебирая ногами, я спустился по лестнице и вышел из здания больницы. Приподняв голову, я обернулся вокруг. Вместо неба я видел лишь грязное пятно во всю ширь. Со всех сторон – размытые образы людских масс и машин. В уши насильно залез отвратный звук улицы – серый бессмысленный шум. Я встал на месте, зажался, крепко закрыл уши руками. Я не чувствую себя. Не чувствую всего тела – в нем нет энергии. «Ждите результат» – неделю? Почему так долго? Злоба сжирает меня. И это в нашем мире, где делают биопротезы, управляемые силой разума? Почему людей, стоящих у пропасти, заставляют ждать? У пропасти я или нет? Что, людей не хватает? Техники? Чего?!
Сильный удар в плечо. Боль. Я поднял глаза на неясный силуэт. Это был высокий незнакомец. В его глазах, полных темноты, я увидел неприязнь. Как будто он знал, что я болен. Люди не любят больных, они сторонятся их. Cчитают их проигравшими, проигравшими жизнь. Поэтому они не хотят их касаться. Стоять с ними рядом, даже просто говорить. Они боятся «заразиться», заразиться проигрышем…
Я уже в метро. Толпы этих людей. Толпы этих здоровых людей. Меня мучила зависть. Много стариков. Я завидую вам. Вам больше повезло. Мне даже тридцати нет, а вам под семьдесят. Да еще такие бодрые, веселые. Смеются, что-то увлеченно обсуждают. Я ненавижу себя за эти мысли, завистливые мысли. Я не могу им противостоять – успокаивал я себя. А я ничего не успел. Я не чувствовал ни разу себя счастливым… Ни семьи, ни деяний, ни добрых и даже ни злых. А кто в этом виноват? Кто? Только я…
Непредвиденная, внезапная болезнь сбила с ног. Ворвалась в мою жизнь, выставила свои правила и начала смеяться, не дав ни малейшего шанса… Скоро пойму, где я – вышел на территорию смерти либо это доброкачественный узел. Какие могут быть прогнозы? Особенности рака щитовидки? Сколько живут с раком такого типа? Сколько людей излечивается? Я ничего не знаю… Говорят, пациенты, перенесшие онкологические заболевания, имеют различные перспективы на будущее. Зависит такой прогноз от типа опухоли, стадии ее обнаружения, места расположения и темпов роста новообразования.
Ожидая вердикта, я пытался как-то убить время. Растворить себя в нем. Я сел в осаду. Я не покидал стен комнаты общежития. Против времени я вооружился сильным снотворным и пятью бутылками водки. Снотворного я никогда не принимал, а запах спирта я не переносил. Но мне нужна была сильная срочная помощь в виде сонного беспамятства и сбивающего с ног хмельного удара.
Выжидая, я расписал себе определенный распорядок:
Проснулся.
Что-то поел.
Налил стакан.
Чтобы отвлечься, включал телевизор.
Наливал еще стакан.
Чувствуя слабость и головокружение, глотал таблетки и отключался.
На третий день, протерев глаза рукавом грязной кофты, я встал и начал бродить по комнате. За время моего отшельничества комната успела наполниться бардаком и алкогольной духотой. Глазу попалось небольшое зеркало на стене, я взглянул на себя. Отвратное зрелище, круги под глазами, бородатый. Болезненная шишка уже показалась. Я специально не брилcя. Хотел скрыть этот выступ на горле. Так меньше видно, не бросается в глаза. Не бесит. Не раздражает.
На пятый день ожидания ко мне начало приходить принятие ситуации. Уже не было недовольства, не было гнева. Мне оставалось единственное – принять. Принять любое преподношение судьбы.
День я начал с просмотра фотографий. Я достал из своего облезлого шкафа семь альбомов со снимками. На них я с родителями. В разные годы. Лучшие годы. Где-то были улыбки, где-то их не было. Но все это было. Мы жили счастливо. Сейчас родители уехали в родные места. У отца шли приступы один за другим, и он решил пожить в местах, дорогих сердцу. Он хотел, наконец, почувствовать себя дома… Хотел успеть пожить там, где вырос, где бегал еще мальчишкой. Мама поддержала отца, своего спутника по жизни, и уехала вместе с ним. Сейчас про свою болезнь я им, конечно, не сообщил, ведь зачем?
За просмотром альбомов ко мне приходило смирение. В этот день я впервые спокойно уснул. Без алкоголя, снотворного и ночных слез.
На следующий день мне выдали заключение с результатом. Исследования показали, что искали. Клеточный состав – «зло».
Я принял это. С максимальной стойкостью, на которую был способен. С этими бумагами мне предстояло посетить эндокринолога и вместе с ним разработать дальнейший «план» борьбы. Эндокринолога я нашел быстро, благо в столице живу. После короткой консультации мне назначили операцию. Опухоль надо оперировать.
Диагноз «Карцинома щитовидной железы». Надо удалять часть щитовидки, если будут осложнения – вырезать полностью. Потом необходимо пройти химиотерапию. Это нужно для того, чтобы уничтожить оставшиеся клетки железы во избежание возможных метастазов. Щитовидная железа поглощает йод, поэтому нужно принимать радиоактивный йод, чтобы уничтожить оставшиеся ткани.
Врач дал направление на госпитализацию. Холодная инструкция говорит:
«1. Явиться в отделение 1 февраля к 9:00.
Для госпитализации:
2. Берем с собой: паспорт, чашку, ложку, бахилы, резиновые тапки, полотенце, трусы, средства личной гигиены (мыло, туалетная бумага, зубная щетка и паста).
3. За десять дней до приезда сдать анализы по месту жительства: гормоны щитовидной железы, ОАК, ОАМ, биохимия (белок билирубин, мочевина, креатинин, холестерин, глюкоза, кальций, фосфор), ЭКГ, ФВД, рентген органов грудной клетки за шесть месяцев, выписку из лабораторной карты о сопутствующих заболеваниях».
Холодно, снег, первое февраля. Я приехал ровно к девяти часам. Больница – несколько сероватых корпусов. Здание онкоцентра новое. Множество блоков, связанных между собой переходами – коридорами, разделенными на части. Рядом с главным зданием на улице стоят две медсестры. Одна крупная, боевая – громко что-то объясняла своей тоненькой, с виду новоиспеченной коллеге, которая в свою очередь нервно курила сигарету. Напротив главного здания – широкий пруд, обнесенный бордюром. Свежевыкрашенные, потрепанные временем скамейки, мирно обустроившиеся по сторонам пруда, как бы приглашали больных и их посетителей на плавную беседу с видом на мутную воду. Главный вход для пациентов находится на первом этаже основного корпуса. Я уже стою там, но напрасно… Оказалось, что сейчас в приемном отделении больницы никого нет, только санитарка. Она сказала, что у них карантин – звоните по единому номеру и выясняйте. На вахте немного обругали: «Зачем вы приехали, если больных не принимают?» Я дождался старшую медсестру этого отделения. Она развела руками и спросила:
– Разве вам никто не позвонил?
– Нет… Мне никто не позвонил… – ответил я.
На вопрос, что делать и как дальше быть, мне посоветовали звонить и договариваться после десятого февраля – и то под вопросом.
От всего этого нервы начинали сдавать. «За что мне это?» – думал я.
Десятое февраля. Пустили… Внутри основного корпуса сразу видна нехватка лифтов – по одному в каждую сторону от регистратуры. Как я позже узнал, рядом всегда выстраивается очередь по полчаса. Грузоподъемность шесть человек, и на каждом из этажей остановка, один из лифтов постоянно ломается (застревает с людьми). Спасает, а скорее убивает и добивает онкобольных центральная лестница. Ее вполне можно назвать «инфарктной» из-за крутого уклона и мелких площадок. Наконец я дождался, меня отправили в регистратуру, потом к заведующей, от заведующей к лору-онкологу. А там вновь очередь… Когда попал на прием – спросили: «А где карточка? Идите и ищите». Пошел обратно в регистратуру, оттуда отправили на первый этаж, потом на третий. Карточки нет. Опять заведующая, выяснения… В общем, как оказалось, карточку должны сделать потом, ее делает лечащий врач. Сейчас надо идти в регистратуру, там взять направление и уже с ним идти в отделение. Отстояв заново очередь, взял направление, теперь в палату.
Мне надо подняться наверх по той самой «инфарктной» лестнице. Навстречу, переставляя аккуратно костыли, спускается старик. Лысый, cухой, в белой футболке и черных спортивных штанах. Он устал, тяжело дышит. Я останавливаюсь перед ним, боюсь, что тот споткнется и проломит себе голову на этой дебильной лестнице.
– Вам помочь? – спросил я.
– Нет, – поднял стеклянный взгляд старик. – Я сам с этим должен разобраться.
Мы разминулись на марше. Я обернулся, смотря на старика с почтением.
Хирургическое отделение. В коридоре пустые, но готовые к больным каталки. Палата на восемь человек. Воздух пронизан запахом дезинфицирующих средств и лекарств. Светлая современная палата. Стены покрыты новой бежевой краской. Большое окно. На белых простынях коек уже расположилось четыре человека. Кровати изголовьем вплотную к стене. Места между ними мало, размером в ширину человека. В центре палаты проход больше, на нем вполне могло разминуться два человека, не задев друг друга. Кто-то спал, кто-то занимался своими делами. Моя кровать аккуратно застелена, ближе к двери, справа от входа. Я зашел, держа в руках полиэтиленовый пакет с вещами.
– Здравствуйте… – проговорил я тихо.
– Здравствуй, – оторвавшись от чтения газеты, приветствовал меня пожилой мужчина лет семидесяти (а то и больше), сидевший на соседней койке от меня.
– Смотрю, не хило же ты вещей с собой принес, – сказал он улыбаясь. – Если в тумбочке места не хватит, можешь часть моей занять. У меня-то вещей немного.
Этот мужчина был очень вежлив. Говорил немного глухо. На длинных словах слышалась легкая одышка.
– Спасибо… – ответил я благодушно за доброту. – А как вас по имени-отчеству называть?
– Прохоров Александр Ильич.
– А меня, Артур…
Александр Ильич с виду очень статный. Высокий, весь складный, с угловатыми плечами. Одет был в голубую четко выглаженную классическую пижаму. Мне почему-то сразу пришло в голову, что ему очень подошла бы офицерская форма. Форма не просто лейтенанта, а старшего офицера. К примеру, форма полковника. Полковника военно-воздушных сил. Все у него велось по канту. Белые возрастные волосы причесаны точно набок. Сильный, гордый лоб и такой же гордый прямой нос добавляли лицу Прохорова строгой красоты. Тонкие губы, высокие скулы и мужской точеный подбородок. Глаза черные. По уголкам глаз линии морщин. Взгляд же, как мне показалось, говорил о перенесенных трудностях, вообразить которые было очень сложно. В нем чувствовалась стойкость и большая сила духа. В то же времят его выражение лица было искренним. Он казался человеком сентиментальным, а может, даже совсем полным романтики… Улыбка Прохорова запросто заставляла открыть душу и слушать с полной внимательностью этого духовитого, знающего человека.
Я сел на кровать. Стал разглядывать своих новых товарищей по болезни.
Справа от моего соседа Прохорова, читая маленькую книжку с узорчатой обложкой в вензелях, расположился коренастый смугловатый мужчина лет шестидесяти. Поймав мой взгляд, он проговорил:
– Здравствуй, наш новый сосед. Марат Рустамович меня зовут.
– Здравствуйте… – ответил я.
Крепкое сложение Марата Рустамовича могло говорить о его богатом спортивном прошлом. Как я позже узнал, Марат Рустамович родился в высоких горах Кавказа. Он был воспитан строгим окружением старших. Каждый день с утра его отец контролировал утренние тренировки сына. В двенадцать лет Марат Рустамович уже уверенно управлялся с хозяйством семьи. Также его отец следил за тем, чтобы сын получил достойное образование. Взор Марата Рустамовича был требовательный, твердый и непоколебимый. Кажется, человек «уставной» в любой сфере. Гладко выбритый, короткая стрижка с поседевшими черными волосами. Сломанное ухо Марата Рустамовича подсказывало о серьезной борцовской школе. Если сравнить с воображаемой военной формой Прохорова, Марату Рустамовичу больше подходил спортивный костюм тренера. Сейчас Марат Рустамович придерживался трех правил: появляется человек старше – встаешь, делаешь шаг навстречу и делаешь, что он скажет, если видишь слабости молодого поколения, стараешься показать, как правильно, и третье главное – он старался быть всегда полезным людям.
Левая сторона палаты была полностью обездвижена. Она находилась в тихом, мирном сне. Рассмотреть их толком не удалось, их лица скрылись белыми простынями. Единственное, что бросалось в глаза и выделялось на общем фоне, это толстая тетрадка в клетку. Она одиноко лежала на тумбочке одного из спящих пациентов. Была без обложки и вся мятая. Как будто ее несколько раз комкали и сворачивали…
Особняком в палате стояло окно. Сейчас в нем было видно, как убаюкивающими крупными хлопьями идет снег. Снежный покров пухлым одеялом окрасил в белый цвет весь двор больницы. Похоже на самый разгар зимних дней. Странно, ведь скоро весна. Мой взгляд остановился. На секунду я почувствовал, как замерло время… Только сейчас вдалеке я заметил невысокий забор. А за ним движение машин и суетливые, скорые фигуры людей. Куда они спешат? – конечно, каждый за «своим»… Этот забор, как мне показалось, своими железными прутьями отделил нас от повседневности. Оградил нас от той обычной, торопливой жизни, от того ежедневного, непонятного бега.
– У тебя профессия есть? Кем работаешь? – спросил внезапно Прохоров, тем самым выбив меня из затянувшихся философских мыслей.
– Инженером.
– Схема обучения старого образца была?
– Да.
– Вот это общество потребителей, с их хваленой демократией, куда нас привело? В СССР шло лучшее образование – советское, даже за бугром признавали это. Эта двухуровневая система высшего образования, ЕГЭ. Это все их образование, не наше. Зачем оно нам, если у нас оно было лучшее? – в недоумении развел руками Прохоров.
– Извините, вопрос не ко мне, – удивляясь такой внезапной реакции, ответил я.
– Я вот радуюсь образованию молодых. И по новой системе тоже, – усевшись удобнее на кровати, добавил Марат Рустамович. – Одно из главных – это образование. Еще обязательно должны быть нравственные и религиозные ценности. Выдающийся человек навряд ли получится без этого. Религия несет добрые и хорошие наставления, которые приносят мир и созидание. Показывает, что надо вести себя достойно… – проговорил он ровно.
«К этаким мудрецам попал я. Повезло», – подумал я.
С другой стороны палаты вдруг оживился мужчина лет сорока пяти. Он принял более комфортную позу для разговора и бросил улыбающийся взгляд в нашу сторону.
– Я Коновалов. А этот, рядом, Тарасов, – показывая рукой в сторону соседа, сказал он.
Во внешности и темпераменте Коновалова можно было увидеть настоящего, сибирского, решительного мужика. По складу здоровый, чем-то был похож на породистого быка. Русые, немного вьющиеся волосы. Выстриженная, местами побелевшая борода, за которой очерчивался мощный подбородок. Небольшие губы, приземистый нос. Серые миндалевидные глаза с пронзительным взглядом. Весь его образ говорил о том, что он «юлить» и выкаблучиваться никогда не стал бы. Сказал бы, что думает, сразу, как есть, в лоб без прикрас. Да и при этом кулаком по столу стукнул бы. Да так, что тот трещинами пойдет. Человек неувядающей, прямой стремительности. Стремительности к правде и совести.
Отец Коновалова – участник Великой Отечественной войны. Работал механизатором при колхозе. Мать же вся в хозяйстве, ведь семья большая – восемь детей. Небольшой дом в Хабаровском крае был разделен с родственниками на две части – на две семьи. Тесно, небогато, но все благодарили Бога за то, что имели. Имелся огород, спасал от голода. С десяти лет Коновалов рвался во взрослую жизнь и уже работал на стройке разнорабочим. После школы ушел в армию, служить в Забайкалье, в артиллерийском полку. Там находился в должности старшины роты. Демобилизовавшись, поступил в строительное училище, параллельно работал мастером на стройке. Быстрым и уверенным шагом он поднялся по карьерной лестнице: прораб, начальник участка. Коновалов уже открыл фирму. Начал благополучно вести бизнес. После удачной сдачи ряда важных государственных объектов началась политическая деятельность Коновалова. Женой-красавицей обзавелся. Дама тонкой души, модельер по профессии. Она привлекла его тем, что совсем была не похожа него. Ее статность и осанка… Ну что тут сказать, настоящая столбовая дворянка. Родила ему девчушку. Относился он к ним обеим с особой опекой. Окружал вниманием, сложность пред ними на горизонте – за них решал, за своих девчонок. Даже за дочку школьные задачки делал. Но все равно воспиталась она смышленая. Папку в «дурака» запросто могла обыграть. Так и промчались десять лет семейной жизни незаметно.
На соседней кровати, на которую ранее показал Коновалов, заворочался еще один наш сосед, Тарасов. Он впервые, за все время моего нахождения в палате, приподнял голову. Опершись локтем о кровать, тяжелым движением он потянулся к тумбе за мятой тетрадкой. Теперь Тарасова я немного разглядел. Ему было где-то за шестьдесят лет. Его округлое лицо было измученным. Поредевшие седые волосы были влажными. Выделялись густые, еще немного черные брови. Большие глаза были красными, на них издалека можно было увидеть сетку лопнувших сосудов. Под глазами темные, морщинистые круги. Крупный нос, кончик каплей свисал вниз. Усталые повисшие щеки обросли серо-белой месячной бородой. Губы… Правую часть нижней губы разъела алая мясная опухоль. По ее кривым очертаниям казалось, что она уверенно решила забрать и умертвить всю губу.
Полулежа, оперев плечи о прижатую к стенке подушку, Тарасов медленно перелистал несколько листов тетради. Найдя нужную страницу, он на секунду застыл. По его лицу могло показаться, что он что-то забыл… Немного сдвинув подушку в сторону, откуда-то из-под нее он достал коротенький карандаш, походивший скорее на огрызок. Карандашом он начал что-то увлеченно размашисто записывать. Он записывал, потом все зачеркивал. Потом записи и перечеркивания начинались снова. Он злился. Под напором старика и его крупных ладоней тетрадь сминалась все больше и больше.
Тарасов потомственный токарь. Дед Тарасова был одним из тех людей, которым довелось освоить первые образцы станков на трёхфазном асинхронном двигателе – самом распространенном (даже по сей день) двигателе в мире. Отец же Тарасова одним из первых опробовал токарно-винторезные станки с ЧПУ – станки, управляемые компьютером. Тарасов всю жизнь проработал на заводе. Работа от звонка до звонка, без единого опоздания. Его окружали добродушные коллеги – мужики всегда могли выручить словом, в случае необходимости дать взаймы до зарплаты. Тарасов отработал уже три десятка лет. За это время он обзавелся дружной семьей, небольшой, но уютной квартиркой. Недавно даже себе машину купил. Простенькую, отечественную. Тарасов являлся настоящим главой семьи. Его слова звучали законом по праву – забота о семье занимала первое место в его жизни. Каждый вечер после работы Тарасова ждали улыбки жены и детей, а также вкусный и плотный ужин. Но однажды все поменялось. Спокойствие нарушил Максим. Этот Максим появился внезапно, как бы из ниоткуда. Тарасов привел его в гости к себе домой. Максим внешне прилежный, статный. Все в нем было хорошо – от прически до ровно выглаженных стрелок на брюках. На пороге квартиры жена встретила мужа с новым другом не без удивления. Но по привычке мило и гостеприимно. На ужин по «фирменному» рецепту запекла курицу и отрезала самый вкусный и большой кусок новому другу мужа. Тарасову тешило душу заполучить такого интеллигента, как Максим, себе в друзья. Ведь он не такой, как мужики c завода… «Да ну их! Этих простаков! А Максим стихи читает. Даже пишет! Короткие… Но все же!» – размышлял про себя Тарасов.
– Пока я живой, тоже стих напишу! – воскликнул, держа стопку водки, Тарасов.
– Напишешь! Конечно! – поддержал его Максим, встав из-за стола и держа гордо рюмку. – Вот так давай! Как Саша Черный!
Поделиться книгой: