При подаче съедать полностью!

Когда Инга рассказала об этом, мне захотелось выбить из башки ее муженька остатки спятивших мозгов. Я оставила уснувшую сестру в своей квартире и поехала к ним, но Валентина не застала. А на следующий день он улетел по делам в Питер. Там по его последней повести ставили фильм. Никто не догадывался, что этого писателя больше нет. Даже Марта не знала всех подробностей, но то был вопрос времени; а пока что инерция прошлого успеха поддерживала его на плаву.

В последний день события развивались с фатальной быстротой: сначала презентация новой книги Лени; потом скандал в закрытом ночном клубе «Богема», где Валентин со сцены кричал: Громов –черный маг и с помощью телепатии крадет замыслы и души других авторов.

Леонид верил в возвращение Инги. Его последний роман о писателе, потерявшем литературный дар – это просто совпадение. Он не знал, что происходило с ее двинувшимся мужем.

В клубе Валентин появился незаметно. Бах – и он уже выкрикивает в микрофон этот бред. Его чуть ли не на руках вытащили из зала. Инга бросилась за ним. Вечер продолжился. Но настроение у всех испортилось. Я сидела за барной стойкой и пыталась напиться. Было тоскливо и мерзко. Я отправилась домой.

Закрыла входную дверь – и тут звонок от сестры. А я предчувствовала: позвонит! Сестричка сообщила, что едет ко мне; ей стало абсолютно ясно, какую страшную ошибку ее угораздило совершить пять лет назад, и она готова на колени встать перед Леней. Я давно не слышала Ингу такой спокойной и уверенной.

Ответила:

– Приезжай скорей. Я люблю тебя, моя сестренка.

Она всхлипнула:

– И я тебя люблю, Ириша.

Я быстро приняла душ, накинула халат и включила чайник. Потом постояла у окна, но уже стемнело, и ничего не было видно. Меня внезапно затошнило, и сердце застучало так сильно-сильно. Я прилегла на диван. Думала: этот сумасшедший день кого угодно больным сделает.

В дверь позвонили. Это не могла быть Инга, она звонила иначе.

На лестничной площадке стоял сосед с нижнего этажа. Он… сказал:

– Ира, вам нужно спуститься… Там ограбили вашу сестру, она ранена. Скорую вызвали…

Шубка на груди сестренки пропиталась кровью. Я боялась расстегнуть ее, только повторяла: все будет хорошо, все будет хорошо, потерпи, девочка моя!

А у самой слезы лились. Инга закусила губу и смотрела на меня… словно понимала необходимость этих пустых слов.

Она закашлялась, протянула мне руку и прошептала:

– Возьми… Нужно было послушать тебя тогда и не плыть… я такая упрямая… Я люблю тебя…

Вот и все. Я берегу ту вещь, что отдала мне сестра. Как она сохранилась – для меня загадка. Но все годы Инга держала ее при себе. Это счастливый билетик с полустертой росписью сестренки – из того далекого дня, когда трамвай остановился на мосту, и мы, взволнованные отступлением от обычного распорядка, шагали к реке.

Прозрачное зеркало

Однажды из моего бытия ушло нечто живое…

Время – искусный монтажер, оно сделало еще иллюзорней и без того шаткую реальность прошлого. И теперь я пытаюсь восстановить в памяти прилежно переклеенную им ленту воспоминаний.

Я поступаю так, быть может, из эгоистических побуждений. Оправдываю выбор, сделанный мной когда-то. Но если я еще чувствую потребность в оправдании, значит, у меня остается надежда, что прошлое существует не только в моих мыслях.

Ирочка перестала быть в ту минуту, когда из гаража послышался гул ее спортивной машины. Я заканчивал очередную повесть. Отбивал в кабинете на машинке дневную норму – семь листов.

Обстоятельства ее смерти были до фальши литературны: рычащий «Ягуар», красный цвет которого всегда наводил меня на мысль о жертвах его живого тезки; Ирочка, идущая к дверям гаража; шнурок ботинка, змейкой охвативший ногу; дурацкая металлическая стойка, роль которой свелась к простому действию: будучи на траектории падения тела, послужить причиной смерти.

Спустя неделю Ирочка вернулась.

Шок, который я при этом испытал, полностью лишил меня в последствии надежды когда-нибудь вспомнить события того дня.

Короткое отсутствие жены не успело разрушить инерцию нашей жизни, и черно-белый отрезок длиной в семь дней был по молчаливому согласию признан нами несуществующим. Однако из осторожности мы покинули Москву и перебрались на юг. Мое книжное существование протекало под псевдонимом Апатин, поэтому чудесное воскрешение супруги гражданина Фальцетова прошло незамеченным общественностью.

Город, в который мы переехали на том же «Ягуаре», был небольшим: зеленое влажное пятно с высоты птичьего полета.

Я начал замечать в Ирочке перемены. В ее облике проскальзывало что-то американское: жесты, движения, мимика, улыбка, мысли – все наполнялось иным смыслом.

Вскоре изменились и ее привычки в еде: мясо и жирные продукты превратились исключительно в овощи и фрукты. В гардеробе запестрели спортивные костюмы. Вечерами она совершала пробежки и занималась шейпингом.

Однажды Ирочка вернулась с пробежки пьяной. Сидя на краю ванны, я слушал заплетающиеся в струйки пара объяснения: уже поднимаясь в лифте, она вдруг почувствовала сильное желание выпить. В кармане спортивной куртки лежали деньги, а двери маленького кафе напротив дома были еще открыты…

Через три дня она покончила с вегетарианской диетой и начала курить. Спорт забылся. Так прошел месяц.

Приступ американизации вернулся неожиданно. В этот раз он обладал фантастическими свойствами: она заговорила по-английски, хотя до смерти язык этот Ирочке не давался. На улицах ее принимали за иностранку. Она прочла в оригинале «Истинную жизнь Себастьяна Найта» Набокова и перешла к Мэри Шелли.

Это выглядело жутко. Но коньяк в качестве визави был еще хуже. И я надеялся, что антиприступ не наступит.

Но я ошибся.

Ее психика совершала мгновенную трансформацию. Однако после всего случившегося я и в мыслях не допускал показать жену специалистам.

Теперь она редко приходила домой трезвой. Я помню, как сидел возле приоткрытой двери на лестничную площадку, вслушиваясь в ночные шорохи. Наконец внизу раздавались знакомые звуки шагов. Бледная до альбинизма Ирочка, не взглянув на меня, опускалась в коридоре на пол. Я разувал ее, относил на диван, подкладывал под голову маленькую подушку и шел варить кофе.

Интуитивно я избегал любой попытки объясниться. Словно разговор на эту тему был для нас табу.

Ирочка снова проходила, как я его называл, западный период. Вернувшись однажды домой с пачкой бумаги для печатной машинки, я нашел в кухне записку по-английски, в которой она сообщала, что после спортзала заедет к парикмахеру.

Я вооружился бутылкой ледяного пива и открыл свежий номер журнала, где была статья обо мне. Начал читать – и вдруг ощутил себя мальчишкой, которому хихикающие девчонки указали на расстегнутые штаны. Я храню этот журнал до сих пор. Вот, что там написано:

«Все последние, послеперестроечные, произведения Апатина отличает крайняя степень фальши. Герои ведут себя так, словно их попросили поиграть в американцев. Характеры искусственны. Они аутентичны, быть может, литературе Нового Света, но никак не русской. Художественное пространство (Россия) находится в диссонансе с системой образов. Можно было бы допустить, что автор сознательно идет на это и фальшь на самом деле – только литературный прием для представления скрытых эстетических категорий, соответствующих традициям русской литературы; прием, обнажающий одно путем утверждения противоположного. Однако пишущий эти строки не нашел тому подтверждения, анализируя произведения Апатина, в частности, последний роман: токарь Клавдия Петровна, которая съедает на завтрак апельсин и тертую морковь, занимается шейпингом, и, улыбаясь направо и налево, втирается в переполненный автобус, чтобы не опоздать к началу смены, – это не только не серьезно, но даже не смешно. Это грубая эклектика, и автор использует ее бездарно».

В висках пульсировал ужас прозрения. Неважно, что писал критик. Но все сказанное им каким-то образом относилось к моей жене. Я подумал: неужели между странным поведением Ирочки и моими литературными фантазиями есть взаимосвязь? Но если бы я писал по-другому, как раньше, что тогда?

Поддавшись этой идее, я решил набросать короткую повесть в прежнем стиле, с традиционными персонажами, на материале разрушенной недавно эпохи.

В течение следующей недели я пытался сделать это. Но ничего не выходило. Вернее, получалось на редкость отвратительно и бездарно. Я физически ощущал сопротивление слов. Они рассыпались, не успев попасть на бумагу. Под скулами запрыгали шарики лимфоузлов. Пальцы дрожали. На шестой день я покинул рабочее место с сильнейшей ангиной. Возможно, виной тому было ледяное пиво. К счастью, Ирочкин приступ американизации продолжался, и она заботливо провозилась со мной весь период болезни.

Наступало лето. В субботу Ирочка убедила меня сходить в парк. Позавтракав каждый на свой манер, мы покинули квартиру.

Парком называлась оставшаяся в первозданном виде густая чаща в центре города, где я еще ни разу не был. По дороге я порывался взять Ирочку под руку, но она смеялась и убегала вперед. До парка она успела съесть мороженое и выпить стакан газировки. Она одобряла американскую привычку вечно что-нибудь жевать на ходу. Говорила: это здорово экономит время.

Дойдя до места, мы сосредоточились на поиске свободной скамейки. Густая листва вокруг создавала музейную прохладу и тишину.

Мы увидели пустую лавочку и поспешили занять ее. Ирочка достала из сумки бутерброды и бутылку лимонада. Он оказался отвратительно теплым, но жена не позволяла мне после ангины пить холодное. Я сделал несколько глотков и принялся рассматривать чащу. Сплетающиеся прутья незнакомых мне кустарников поднимались к ветвям приземистых кленов и вязов, прочно ограждая внутреннюю terra incognita от праздных гуляк, оставив им в виде уступки только узкие дорожки.

Я посмотрел на Ирочку: вот она, живая и настоящая, гладит подбежавшего к скамейке пуделя.

Возле нас материализовался малыш, в очках с толстыми линзами. Он направил на меня мигающий цветными огнями космический пистолет.

– Я знаю, кто ты. Руки вверх!

Я поднял руки. Ирочка засмеялась и тоже сдалась в плен, но ребенок, как это свойственно детям, быстро потерял интерес к игре и побежал за пуделем.

Откуда-то донеслась шумная возня. Послышался женский плач. Мы обежали кустарники и оказались на соседней аллее. У скамейки лежал пожилой мужчина. Его супруга умоляла зевак вызвать «Скорую». Кто-то бросился к телефонной будке.

В одной из моих повестей был точно такой же случай.

Быть может, повлияло увиденное, или пришло время, но у Ирочки на следующий день начался кризис. Вечер она провела с бутылкой коньяка в кресле перед окном. Потом отключилась, и я отнес ее в спальню. Поставил вариться кофе и вышел на балкон.

Висела низкая и яркая луна. Блестела металлическая крыша соседнего дома. Вдоль решетчатого бортика по ее краю двигалась девушка, одетая в короткие шортики и майку. Дойдя до раскидистой антенны, она взялась за прут, перелезла через бортик и прыгнула. Я закрыл глаза. Внизу глухо стукнуло.

Кофе еще не успел завариться, а за окном уже появились синие вспышки. Я сидел в кухне и представлял, как следователь выясняет личность самоубийцы: он обнаружит, что Наташа приехала из Новосибирска и покончила с собой из-за несостоявшегося романа с местным жиголо. Когда-то я придумал эту историю и описал ее в одном из старых рассказов.

Я отчетливо помню еще с десяток смертей, которые случились вокруг меня в тот год. Смерти из моих книг.

Однажды я не выдержал. Толстую пачку денег – материальное свидетельство моего литературного существования – я оставил на синем бархате дивана. Ирочке хватило бы их надолго.

Мне восемьдесят пять, и за моим окном лежит спокойное Северное море. Местный климат обладает свойством с цинизмом хирурга выуживать из памяти маленькие осколки былого: скамейка и симпатичный пудель, пустое кресло на фоне темного окна, половинка стола с нетронутой тарелкой овощей, распахнутая дверь, за которой чернота лестничного провала…

Кукла

Каждое утро, едва за крохотным окошком начинало светать, Борис подставлял к стене пластмассовый стул, залезал на него и, просунув пальцы сквозь тонкие крепкие прутья решетки, подолгу смотрел, как заполняется небо желтовато-красной зарей.

Наружная стена была толстой, а решетка – лишней: сквозь отверстие протиснулся бы только младенец.

В период обследования он был парализован видениями своей плоти в тюрьме, но прозвучало слово «шизофрения», и навалилось тяжелое бездумное оцепенение, из которого он потом долго выкарабкивался, словно аквалангист, поднимающийся сквозь бесконечную толщу воды. После вынесения приговора страх иногда возвращался: вдруг они передумают, признают его нормальным и отправят на зону, в ад? Он успокаивал себя: тот, кто убил собственную жену, потому что посчитал ее детской игрушкой – куклой, обречен носить звание психа. Он сам десятки раз описывал в своих книгах ложное сочувствие, с которым доктора относятся к душевнобольным, а теперь испытал его на себе.

До того, как им занялись врачи, его мучили единственным вопросом: где тело? И когда он говорил, что Элина убежала, следователь, еще молодой и по-настоящему любопытный, становился грустным, отводил взгляд, словно смущался сидящего напротив знаменитого писателя, Бориса Краснова, и убеждал говорить правду. Напоминал, что спальня была похожа на бойню.

Борис вскакивал с упругой, тоже пластиковой, как стул, кровати, ломал тонкий очищенный столбик грифеля, срывал со стола и рвал узкие мышиного цвета листки бумаги – единственное разрушение, которое он мог сотворить. Черт возьми, это была не кровь! Когда он в первый раз ударил Элину, лезвие прошлось по руке. Она ничего не почувствовала: спокойно вытащила из разреза тугой клочок белой набивки, и в воздухе запахло синтетикой.

За пятнадцать лет – со времени первой публикации – он привык думать о себе как о писателе с гибкой и устойчивой психикой. Работал он в жанре ужасов и считался лучшим автором. Его как-то полушутя спросили, верит ли он в то, о чем пишет. «Конечно» – ответил он, но подумал, что те, кто в это по-настоящему верит, находятся под наблюдением психиатров.

Никто не спорит: существование Элины опровергало законы природы. Но если само мироздание решило бросить ему вызов – он его примет.

Борис улегся на кровать и закрыл глаза. Проклятие! Разве можно было предположить в тот день, какой дрянью все обернется…

В прошлом году он закончил очень большую и трудную повесть. Несколько месяцев ушло только на сбор и подготовку материала. Зато книга получилась что надо. Борису всегда удавалось хорошо передать атмосферу кошмара. В тайне он посмеивался над авторами, которые в угоду дурному вкусу пренебрегали в своих выдумках законами реальности. Таких он считал неудачниками, прячущими бездарность в рамки коммерческой вседозволенности. Очень легко описывать, как за героями гоняется чучело с бензопилой, исчезая и появляясь непонятным образом. Подобные авторы даже не пытались узаконить существование монстра, вставить его в контекст действительности, дать мало-мальски понятное этому объяснение. Получалась страшная сказка. Страшная, но все же сказка, и прочитанное быстро забывалось.

Иное дело его книги. В них не было и намека на художественную условность: все убедительно, даже слишком. Оставалось только удивляться: почему же этого нет в реальности. Так космонавт окидывает растерянным взглядом планету, где в наличии воздух, вода, солнечное тепло, растительность, и при этом отсутствует животная жизнь.

В одном из телевизионных интервью Краснов пошутил, что в его лице у всевышнего появился конкурент: создаваемые им существа при ближайшем рассмотрении оказываются не менее жизнеспособными.

На обложках его книг было написано – «Лицам до 18 лет категорически запрещено!». Конечно же, это привлекало подростков. Изредка, раздобыв где-то номер, по телефону к нему прорывались возмущенные родители: их чада, начитавшись историй Краснова, начинали бояться темноты, прохожих, учителей, автобусов и ванных комнат. У него на такой случай был заготовлен ответ. Борис говорил: «Я вышлю вам денег, чтобы вы могли купить очки, может быть, тогда вы увидите предупреждение на книгах». И клал трубку.

Однажды это поспособствовало идее добавить на обложку еще одну постоянную фразу– «Все написанное автором выдумано, а совпадения случайны». Шрифт – цветной и витиеватый: словно ребенок вывел каракули. Идея должна работать на противоположные ощущения: нет, детка, все очень даже реально! Дополнительная деталь в механизм кошмара.

На той презентации, как, впрочем, и на всех, было оживленно. Борис приучил публику не стесняться. Он придумал теорию на этот счет. Пусть читатели убеждаются: легендарный писатель – обыкновенный человек, лишенный ареола таинственности и даже немного приземленный в мировоззрении. Мол, извините, ничего не сочиняю, пишу, как есть. А надпись на обложке? Надпись – это воля издателя, подчиненного общественной морали и закону.

Борис старался не создавать дистанцию с аудиторией, поэтому столик, где расположился он и его агент, был плотно окружен. Краснов чувствовал время от времени прикосновения, один раз его даже ощутимо хлопнули по плечу; потом эти радостные и довольные собой люди разъедутся по домам и будут жмуриться от счастья, что потрогали руками литературного льва.

Он закончил с автографами. Настало время разговоров. Краснов, улыбаясь, опустил голову, словно говоря: вот он я, спрашивайте. А думал он о том, что народ всегда задает очень наивные и банальные вопросы, от которых тошнит: где он черпает вдохновение, как появляются сюжеты, не думал ли он попробовать себя в ином жанре – и кучу подобных. Тем не менее он обстоятельно и серьезно рассказывал о себе, рассуждал о литературе и о своей, как он любил подчеркивать, скромной роли в ней.

Он мог, глядя на публику, безошибочно определить, кто и о чем будет спрашивать, и точно вычислить в толпе, как правило, на заднем плане, двух-трех стервозного вида дамочек, выжидающих время, чтобы протиснуться вперед и громко заявить о слугах Сатаны на земле. Он был рад их присутствию: это придавало презентациям дополнительный колорит.

Поклонники отошли от столика и образовали полукруг, Борис достал записную книжку, где заранее набрасывал ответы на предполагаемые вопросы, повернулся к Леониду и тихо сказал:

– Первый вопрос – считаю ли я эту книгу лучше или хуже предыдущей.

Это была их игра.

Агент поправил очки, наклонился к нему и также шепотом ответил:

– В прошлый раз выиграл ты. Но сейчас они спросят: не надоело ли тебе писать?