Проклятье Жеводана

Восточный утес оказался намного дальше, чем мне представлялось тогда с корабля. По мере того как город оставался позади, я все реже слышал человеческие голоса. Когда меня окружили дикорастущие кипарисы, ютившиеся рощицей, людские голоса вовсе стихли, лишь изредка оживали редким и неясным эхом.

Впереди вилась каменистая дорожка, круто уходящая наверх. Каждый шаг предостерегал от последующего настороженным шорохом. Тяжелое восхождение прервалось, когда раздался заливистый лай, заставивший замереть и прислушаться. Для таких диких мест было бы странно не держать злую собаку, которая была бы натаскана на незваных гостей, коим я, собственно говоря, и являлся. Стыд за самодовольство досадно кольнул сердце, но упаднические настроения быстро сменились куда более ободряющей мыслью.

«Не бывает собак, которым плевать на пули», – подумал я и наклонился к ноге, нащупывая свой пистолет.

Глаза привыкли к мраку довольно скоро, и я вглядывался в промежутки между стволами кипарисов, выискивая что-то похожее на дом, и из-за рощи выглянула хибара.

Конечно, сторожевой пес – обстоятельство пугающее, особенно для незваного гостя вроде меня, но куда больше пугало как раз отсутствие собаки во дворе и в принципе в пределах видимости. Вообще не было ничего видно и слышно. Собака оказалась вовсе не брехливой и больше голоса не подавала. Впрочем, это меня не остановило, и я зашел во двор, ведь на мое счастье хозяин не возвел никакого ограждения.

Боясь издать лишний звук, я ступал дальше, к хибаре. Дверь была раскрыта настежь. По-дикарски, но все же гостеприимный жест. Я внял этому заочному приглашению, переступая порог хибары. Сперва ничего странного не бросалось в глаза. На стенах висели шкуры и трофеи здешних зверей, так же отдельно лапы, хвосты, самодельные украшения из клыков и когтей. Вероятно, тот алжирец, который представил мне всех пятерых как мясников, не очень удосужился прознать о промысле Жана. Эта ошибка становилась еще очевиднее, если здешние видели разноглазого охотника на рынке, когда тот продавал добычу, и, вероятно, разделывал ее прямо на месте. Отсюда, верно, и закрепился за ним промысел мясника, а Жан был слишком угрюм и нелюдим, чтобы разуверить чье-то мнение о себе.

На столе, в углу, стояла убогая утварь из железа, пара котелков, огниво, длинный английский лук с колчаном стрел. Старомодное средство охоты навеяло мысли о том, что я абсолютно без понятия о толке здешней охоты. Приученный к подлым полутеатральным облавам, когда несколько взрослых мужчин гоняют по всему лесу одного-единственного вусмерть перепуганного кабана, могло не иметь ничего общего со здешним миром. Любопытство ошпарило мой ум, когда я представил, на кого же охотится разноглазый мясник, не пользуясь громким порохом. Мысли о пустынных скалистых плато и диких зверях, что пасутся среди редких, колючих и сухих кустов, вдруг померкли. В углу стояло нечто бесформенное, раскоряченное в непонятной мне форме. При всем моем кураже холодок щекотливо скользнул по спине. Сил, по крайней мере сразу, не хватало, чтобы приблизиться к таинству, сокрытому грубой холщовой мешковиной.

Истомленный вереницей самых причудливых образов, что пронеслись в моем сознании, я в нетерпении сорвал ветхий покров и обомлел. Во мраке предстали золотые чаши и блюда. Нити жемчужных бус тянулись из приоткрытых сундуков, обитых грубой жестью. К стене были приставлены гобелены, скрученные в рулоны и перевязанные тугими ремнями с изношенными поржавевшими пряжками.

Все это царственное великолепие посреди убогой хибары обескуражило меня. Сокровища лежали ничком, вповалку, безо всякого разбору. В той груде отчетливо читалось, сколь их хозяин либо вовсе не знает цены собственному богатству, либо напрочь лишен той земной алчности и златолюбия, от которого меня предостерегал священник на воскресной проповеди.

Со временем сокровищница стала нашептывать мне свои тихие и неприглядные откровения. Покуда глаза, по-кошачьи приспособившиеся к темноте, вглядывались в предметы, восторг угасал. Да, дорогая посуда продолжала излучать в манящем полумраке царственное великолепие, поблескивали самоцветы и металлы, но прямо подле валялись старые ботинки. Сразу вспомнились ноги Жана, а именно его длинные ступни, которые так свойственны высоким долговязым людям. Даже той мимолетной встречи хватило, чтобы эта отнюдь не единственная особенность внешности врезалась в память.

Постепенно давали о себе знать и другие незамысловатые и вовсе не жуткие вещицы: кошели, ремни, туфли, очки с разбитыми стеклами и помятыми дужками, компас, три куртки разного кроя и размера, потертая сумка, две тетради для записей, так похожие на банкирские. Все эти вещи по отдельности не были дурными предвестниками, но сейчас, сваленные в одну кучу, имели иной смысл.

В тот миг мне открылись две новости, хорошая и плохая. Хорошая заключалась в том, что я понял, кто именно причастен к исчезновениям европейцев. По иронии, это же обстоятельство являлось и плохой новостью.

Когда я поднял взгляд, почуяв звериным нутром какой-то холодок, я еще не знал, что уже слишком поздно. Моя искаженная тень чернела в овальном золотом подносе, который расположился будто бы специально таким образом, чтобы я смог разглядеть вторую тень, что стояла прямо за мной. Мне не было никакой нужды оборачиваться, чтобы узнать, кто там.

Моя рука крепко сжимала пистолет. Жан точно заметил мое оружие. Сердце бешено забилось, руки похолодели от пота. Резко обернувшись, я взял его на прицел. Рука почти не дрожала. В любом случае с того расстояния разноглазый мясник не мог этого заметить.

Жан стоял, опершись левой рукой на дверной косяк, и выглядел слишком расслабленным для человека под дулом пистолета. Он смотрел мне прямо в глаза, наклонив голову вбок, будто ему попросту лень было ее держать ровно.

Прошло мгновение или несколько минут – я не знал. Счет времени стал иным. Все застыло, сам воздух, само время. Холодный озноб предательски вгрызся мне в руки, терзая их изнутри жгучим азотом. Насилу я совладал с собой, чувствуя, как вот-вот начну стучать зубами. Стиснув челюсть, я не сводил взгляда с мясника. Хозяину дикой хибары было чуждо любое волнение, будто бы это он держит меня на прицеле, а не наоборот.

– На кого ты охотишься? – спрашивал я, оглядывая Жана.

Он постучал длинными пальцами о косяк двери, с улыбкой окинув меня взглядом. Вопрос его явно позабавил. Жан отстранился от косяка и широким шагом приблизился, размашисто всплеснув руками. Они болтались вдоль его нескладного тела расслабленными плетьми, пока его вымораживающий взгляд бегло перескакивал то на меня, то на пистолет, и снова на меня.

– А то ты не знаешь, – произнес он низким, звучным голосом, который запомнился на долгие годы.

Я спустил курок, что стало роковой ошибкой. Слишком сильная отдача и оглушительная вспышка выстрела резко ударили в руку и на время отняли слух. В то же время Жан был полностью готов и к выстрелу, и к тому, что я промахнусь. В мгновение адская боль вспыхнула в виске, и я погрузился во тьму.

Глава 1.2

Я не припомню более болезненного пробуждения ни до, ни после этой ночи. Меня вело, кружило, тошнило. Первый порыв как-то приподняться отозвался такой неистовой болью, пронзительный стон сам собой вырвался сквозь плотно стиснутые зубы. Пульсирующая боль пробуждалась и охватывала всю голову, раскалывая ее с беспощадностью Гефеста.

Отвратное чувство подступило к самому горлу, и я насилу приподнялся на локте и сблевал перед собой. Засохшие губы жгло от потрескавшихся ран и желчи.

Я хотел было вытереть рот, но, опустив взгляд на руки, злобно шикнул. Грубая веревка тугим узлом схватывала запястья, врезаясь до крови.

После нескольких напрасных попыток пришлось смириться. Попросту сильнее сдеру кожу с рук. В голове продолжала разливаться адская агония, и боль заставила меня вновь стиснуть зубы до скрипа. На глазах выступили горячие слезы.

Новый приступ тошноты вновь мутил, но на этот раз рвать было нечем. Сквозь боль проснулся рассудок. Измученные глаза бродили мутным взглядом по сторонам.

Тут к безумной, просто неистовой радости рядом оказалась глиняная миска с водой. Хватило одного залпа, чтобы опустошить ее. Омерзительная желчь в горле поумерила свою едкость. Прохлада целительно прошла по раздраженному горлу, унимая страдания хоть самую малость. Появились силы, чтобы осмотреться. Судя по всему, я находился где-то под землей. Это место напоминало кельи монахов-отшельников. Комната была выдолблена прямо в скале, а проход был заделан решеткой, за которой темнел коридор.

Сверху лился солнечный свет из трех окошек, выбитых в ряд. Доносились отголоски морского прибоя. Я начал прикидывать, как скоро спохватятся отец и кузен, но особо рассчитывать на них было сложно. Жан им не по зубам. Дела оборачивались скверно, и лишь одно обстоятельство не давало окончательно утратить надежду – мое сердце все еще билось, и мне было безумно интересно почему.

Я прислонился спиной к каменной стене, собираясь с силами для встречи с Жаном. Что разноглазый голодранец придет, у меня не оставалось никаких сомнений, лишь вопрос времени. Ожидание и усталость нещадно притупляли рассудок.

– Спишь? – низкий голос заставил дрогнуть всем телом.

Некуда было отстраниться – я уже и так забился в самый угол. Видимо, сон внезапно одолел меня, прямо перед возникновением Жана. Он сидел на корточках, пялясь на меня и не мигая.

Этот взгляд, дикий и нелюдимый, ощущался, как разбойничий нож, приставленный прямо к самому горлу. Застывшие жуткие глаза были чужды роду человеческому. Много больше было родства со сводящим с ума северным сиянием или полнолунием. Я сглотнул, стараясь выдержать этот взгляд на себе, и вместе с тем ужаснулся крови на его скуле. Скверное увечье сильнее безобразило Жана, и тянулось до самой ушной раковины, на которой в самом верху остался уродливый оборванный край. Догадка о происхождении осенила мой изнуренный разум.

В любом другом случае я бы обрадовался, что мой выстрел если не сразил врага, то хотя бы оставил напоминание. Сейчас же, под этим звериным взором, я был готов душу отдать, чтобы вовсе не совершать того выстрела, а еще лучше – чтобы он пришелся прямо в лоб мясника.

– Не спи, – произнес он, хлопнув меня по щеке.

Моя голова невольно отнялась назад в попытке отстраниться, но больно ударилась затылком. Жан усмехнулся, услышав глухое шиканье от боли. Он поднялся, сделал пару шагов и потянулся, разведя руки в стороны. Его роста едва-едва не хватало, чтобы доставать головой до каменистого неровного потолка. Когда он повел плечами, круто тряхнул шею, и в тот миг его позвонки отдали каким-то мерзким щелчком, от которого у меня пошли мурашки.

Сейчас он смотрел на меня, как мы с Франсуа глядели на мясные туши, проходя по торговым рядам. Чутье подсказывало мне: Жан сам еще не решил, что со мной делать. Губы дрогнули, контроль слабел. Сорвавшаяся поневоле усмешка поразила и меня самого, и Жана. Разноглазый кивнул в мою сторону, приказывая поделиться шуткой, ведомой лишь мне одному. Пришлось рискнуть.

– Поздновато, но… Я граф Этьен Готье, – представился я.

Брови мясника приподнялись, ноздри расширились.

– Жан Шастель, – в ответ представился он. – А вот ты зачем вообще сунулся на мой утес?

– Да виды отсюда хорошие, должно быть, – ответил я, пожав плечами.

Разноглазый отшельник наградил мой ответ довольным оскалом, а после и хриплым смешком.

– И как виды? – посмеявшись, спросил Жан.

Я подался вперед, стараясь заглянуть в одно из крохотных окошек. Бесполезно. Мои плечи тяжело опустились.

– Ну, сказать по правде, не видно ни черта, – раздосадованно вздохнул я.

Едва слова стихли, Жан одним резким ударом снова впечатал меня в стену, пребольно отбив мне ребра и спину. Зубы плотно стиснулись до мерзостного скрипа. Только сейчас взгляд скользнул за спину Шастеля, а именно на открытую решетку.

Едва веки приоткрылись, рука Жана обхватила меня за лоб, и он дважды приложил меня затылком о стену. Голова наполнилась жутким шумом, и тошнота вновь подступилась к горлу. Потрескавшиеся сухие губы жадно глотали воздух, хоть каждое движение вскрывало запекшиеся ранки. Мучительный приступ выворачивал изнутри, а гул в голове делался громче и громче. Наконец, милосердное забвение овладело мной вновь.

* * *

Сложно описать свои ощущения в тот момент, когда Жан пришел во второй раз. Он сел чуть поодаль, опершись о стену, и его руки безвольно опустились на согнутых коленях.

– Хочешь погулять? – спросил он, разминая шею.

– Такая любезность, месье, – ответил я, прочистив горло.

Было бы странно ожидать от разноглазого мясника, что он выведет меня на свет божий, заручившись всего-навсего моим честным словом.

Я никогда не мог похвастаться сильным сложением, а потому было даже что-то забавное в тех предосторожностях, которые предпринял Жан: он приковал к своей руке длинную цепь, конец которой застегнул на замок на моем запястье. Звенья обходили мою руку в два оборота, стягиваясь тяжелым браслетом.

Когда я разглядывал цепь, то успел заметить какое-то огнестрельное оружие, заткнутое за широкий красный пояс Шастеля.

Ошибки быть не могло – это точно мой пистолет. Я отвел взгляд так быстро, насколько было возможно, однако это не помогло избежать пристального внимания мясника.

– Туговато, – недовольно вздохнул я, пытаясь поправить тяжелые звенья.

Сейчас я заметил, насколько они неровные, полны зазубрин и глубоких ударов с моего конца.

Видно, другие везунчики, которые оказались в гостях у Шастеля до меня, довольно активно рвались прочь. Эти отметины красноречиво рассказывали о долгой службе старой цепи разноглазому мяснику, службе его охоте.

Полагаться на грубую силу было глупо. Конечно, я прикидывал, как бы наиболее вежливо распрощаться с Жаном, но мой побег никак не мог строиться на физическом превосходстве и уж тем более физическом срыве оков.

– Да? – усмехнулся Жан, тряхнув старой цепью. – Ничего не знаю, до тебя никто не жаловался.

Я удивленно вскинул брови, проявляя на самом-то деле искренний интерес. И хоть мне безумно хотелось послушать о вкусах и пристрастиях мясника, я решил подождать с расспросами.

Он кивнул на дверь, и в этом жесте проявилась уже примеченная мной размашистая свободная манера движений.

Я повиновался и пошел к решетке. Она была грубо врезана прямо в скалу. Местами камень давал трещины, которые забивались клиньями.

Побоявшись, что подобный интерес может раздосадовать Жана, чего я, разумеется, не хотел ни в коем случае, я поспешил идти дальше.

Цепь волочилась по полу, пока я шел мимо таких же врезанных решеток. Всего я насчитал шесть подобных камер – может, их притаилось больше в полумраке катакомб.

Довольно скоро я вышел к грубо выдолбленным ступеням и охотно взошел по ним. Ослепительно яркое солнце резануло мне по глазам, и я невольно зажмурился и отвел взгляд.

Еще не привыкнув к палящему солнцу, я шел вперед вслепую, как вдруг резкий звук заставил меня встать на месте.

В моих ушах еще не стихло злостное собачье брехание. Я насилу приоткрыл глаза, пораженные солнцем, и сглотнул.

Передо мной стояли звери, которых я раньше никогда не видел. Ближе всех эти чудища походили на помесь собаки и волка, но меня сильно смущала косматая черная грива. Также не давали покоя лапы со светло-белыми полосами – подобного я не встречал ни в одном зверинце.

Их было пять, и от шеи каждой тянулись цепи к огромному валуну. Их холки круто дыбились, и поджатые уши вторили общей напряженности, охватившей зверей. Тем не менее цепи не были натянуты. Помимо этого, псины были ограничены намордниками, которые не позволяли им вонзиться в меня здесь и сейчас.

Прямо над моим ухом раздался свист, заставивший меня вздрогнуть от неожиданности и метнуться в сторону, непроизвольно схватившись за грудь.

Едва я поднял взгляд на Шастеля, меня даже задела та издевательская улыбка, которой он меня так радушно одарил.

Я выпрямился, хотя, сказать по правде, спина ныла неистово и дико.

– А я все гадал, что за собака меня облаяла, – произнес я, переводя взгляд на зверей.

– Это гиены, – поправил меня Жан и направился к валуну, овитому цепью несколько раз.

Он отстегнул с пояса связку ключей, среди которой, вполне возможно, был и ключ от моих оков. Но, конечно же, мясник решил вызволить зверей, а не меня.

Открывшийся ржавый тяжелый замок пронзительно скрипнул от поворота внутри скважины. Груда металла грохнулась на камень, жуткое зверье осталось без привязи.

Моя память не очень-то милосердно воскрешала эпизоды из Библии, особенно казни ранних христиан дикими зверьми.

Когда я уже нашел подобную кончину весьма поэтичной, почему-то ничего не произошло.

Гиены топтались, поскребывая длинными когтями по скалистому утесу, но едва ли собирались к броску. Такой расклад дел порядочно меня озадачил.

Тут я заметил, что тонкие губы Жана шевелятся, и мне казалось, даже сквозь шумевший прибой, я едва-едва разбирал его заговорщический шепот.

Я с замиранием сердца глядел, как все пять зверюг следовали воле одного человека. Сам же Жан начал отстегивать тугие пряжки на затылках гиен и бросал намордники прямо на пол.

Звери отряхивали свои морды, иногда потирая лапами, как часто делают коты при умывании.

– Пошли, – кивнул мне Жан, направляясь к тропе, что круто вела вниз, к дикой бухте.

Едва гиены услышали заветное слово, звери ринулись за хозяином.

Я боязливо ступал на камни, рискуя с каждым шагом сорваться и навернуть себе шею.

Жану же, видимо, был знаком каждый уступ, и он ловко шел, даже не глядя себе под ноги.

– Погоди, – произнес я, видя, что цепь, связывающая нас, постепенно начала подниматься.

Шастель обернулся через плечо и сделал ловкий прыжок, развернувшись ко мне вполоборота.

– Не ной, почти пришли, – он указал большим пальцем себе за спину.

Над простирающимся берегом кружили крупные вороны, хлопая черными крыльями. Здешний берег был раздольем для любого падальщика – на камнях под жарким знойным солнцем валялись дохлые рыбы.

Гадкий запах смешивался с царящим вокруг нас жаром и оттого усиливался, и каждый порыв ветра жестче доносил эту мерзкую вонь.

Зверье Шастеля уже рыскало по каменистому побережью, и цокот их когтей доносился до нас, когда они с большим рвением выискивали рыбешку покрупнее.

Шастель сел на поваленный ствол кипариса – судя по всему, дерево было сметено во время стихийного шторма. Я перевел дух и сел на некотором отдалении от Жана. Место было не самое удобное, но всяко удобнее каменистого пляжа.

Мы с Жаном молча смотрели, как гиены носятся по побережью, отбивая добычу у чернокрылых воронов.

Я сложил руки на коленях и уже хотел было прислониться к сухой, но могучей ветви кипариса, как резкая боль от малейшего прикосновения быстро разубедила меня в этой затее.

Вдруг я заметил, где еще я обманулся в отношении этих черномордых чудищ. Сперва мне показалось, что гиены жрут падаль, но мне самому стало дурно, как до меня дошел истинный смысл их метаний.

Носясь из стороны в сторону, зверье тащило в одну кучу рыбешек, дохлых чаек и еще невесть что – мне было отсюда не разглядеть.

Омерзительный запах продолжал щипать нос, особенно сейчас. Не будь я столь истощен, меня бы стошнило.

Жан же пристально вглядывался в падаль, наклоняя голову все круче и круче, я видел шевеления мускул и жил его длинной шеи.

Гиены перестали таскать добычу и, свесив языки, обратили на нас свои глазки, точно бусы из черного стекла, которые мы с кузеном прикупили буквально накануне.