Книга реки. В одиночку под парусом

Рядовым солдатом срочной службы, заболев острой дизентерией, я угодил в госпиталь этого секретного города. Помню как во сне палаты инфекционного отделения, до отказа заполненные такими же, как я, «пулеметчиками» (среднеазиатское лето!). Вечная проблема отхожего места, четыре унитаза на весь этаж, к которым выстраивались очереди дизентерийных солдат, проблема пипифакса как издержки городского воспитания. Занимавший до меня койкоместо ефрейтор, освобождая тумбочку от личных вещей, подарил обрывок какой-то книги. Это был царский подарок. Книга была толстая и поэтому представляла большую ценность. Книга без начала и конца — книга стихов. В первые дни я только ковылял вдоль стенки с книжкой под мышкой до туалета и обратно и без сил падал на свое продавленное ложе. Книгу прятал под матрас — даже не под подушку. Из-под подушки могли упереть. Спустя несколько дней, почувствовав себя получше, заглянул в нее. Это был Блок. Лирика и поэма «Двенадцать». Чеканный слог, яркость образов революционной поэмы, их плакатная графическая мультипликация, завораживающий ритм. Дни тянулись томительно. Я читал стихи, до которых не был большим охотником — то ли дело проза. Я читал стихи Блока за неимением прозы и местами заучивал их наизусть. Пока недремлющий брегет болезни не поднимал меня с постели и не швырял в очередь к очку на оправку. Однотомник ужимался на глазах, словно попавший в камин лист, схваченный огнем с боков, с середины, с разных упорно сопротивляющихся языкам пламени сторон, кусками перекочевывая в мою память. По мере естественного убывания этих разрозненных страничек росла моя влюбленность в Блока, которым я заболел надолго. Грешно сейчас вспоминать, но все происходило именно так. Приступ острой солдатской дизентерии в моем случае перешел в высокую болезнь поэзии. Моя первая встреча с поэзией Серебряного века случилась в палате инфекционного отделения военного госпиталя города Ленинска, куда я попал в полубессознательном состоянии, в последнюю минуту ссаженный с эшелона, в котором наш ракетный полк отправлялся на воинские учения в далекое Забайкалье.

Чуть оправившись, я начал выбираться сквозь пролом в стене за пределы госпиталя и вскоре свел знакомство с продавщицей расположенного неподалеку газетного киоска. Блок был спасен. Накинув поверх бязевой больничной рубашки чью-то гражданскую клетчатую ковбойку, я свободно гулял по городу Ленинску, и в этих прогулках меня всегда сопровождал блоковский томик, который я ни на минуту не выпускал из рук. Я не отваживался оставлять его в палате, потому что хорошо представлял себе его дальнейшую судьбу. Два или три раза натыкался на воинский патруль, но ни разу не был остановлен. Думаю, выручала меня пухлая книжка под мышкой, придававшая студенческий вид. Выручал Блок. На одной из аллей городского парка познакомился с капитанской дочкой — дочкой капитана-ракетчика, приехавшего с семьей служить на полигон из Краснодара. Капитанская дочка подкармливала меня витаминами — то есть фруктами и овощами, а я ее кормил стихами — то есть пищей духовной. Девушка к стихам оказалась равнодушна, избалована, манерна, но привлекательна и очень говорлива. За несколько дней она обрушила на меня поток сведений о городе, добрая треть из которых составляла воинскую тайну. Будь я американским шпионом, я бы вышел из госпиталя, проделав стремительную карьеру от рядового разведчика до капитана.

Несколько лет назад случайно прочел в журнале статью об этом городе. Побывавший в Ленинске корреспондент подробно описывал картину запустения и распада, в который оказался ввергнут один из самых образцовых городов страны. Брошенные выехавшими в Россию хозяевами многоквартирные дома стоят с выбитыми стеклами. Дворы и улицы заросли хламом и мусором, который некому убирать. Лишенные заботливого ухода и полива деревья на улицах и бульварах давно высохли и превратились в сюрреалистические аллеи из сухостоя, вызывающие ощущение оторопи и жути. Читал я эту статью с чувством большого сожаления и, так и не дочитав до конца, отбросил журнал в сторону.

Когда я работал рядовым словорубом в книжной редакции издательства «Правда», мы как-то приехали в Дубну всей издательской командой по приглашению клуба книголюбов ОИЯИ, над которым наша редакция осуществляла шефство, осыпая физиков дармовыми книгами собственной выделки. Надо сказать, то были очень неплохие по тем временам книги. Наша малоприметная в недрах концерна редакция представляла собой большой книжно-денежный насос, ежегодно приносивший в партийную кассу миллиарды рублей.

В институте нас хорошо приняли, поселили в гостинице, развлекали, водили на главную достопримечательность города — синхрофазотрон, а вечером мы с успехом провели читательскую конференцию, на которой меня как представителя одного модного перестроечного журнала даже отметили аплодисментами. Это был год русского Нобеля (Бродский), центральные журналы захлестывала волна возвращенной литературы и боевой перестроечной публицистики. Эти годы — годы лебединой песни советского линотипа, допотопного, долгоживущего, покрывшего себя, казалось, такой несмываемой, позорной, жирной коркой лжи, что и не отмыть, и не приспособить на доброе, вечное. В типографии издательства «Молодая гвардия», где я работал прежде, стояла трофейная печатная машина «Ман», вывезенная по репарации из Германии и исправно выдававшая до семидесяти тысяч оттисков в день. На ней когда-то печатались листовки Гитлера, Геббельса, Сталина — далее везде, со всеми остановками... Рядом с этой вечной немецкой машиной меня одолевали приступы легкого головокружения, как при взгляде в глубокий темный колодец.

И вот теперь я, свободный, как ветер, спустя десятилетие ехал на автобусе по улицам гостеприимной Дубны и глазел по сторонам.

На одноэтажном здании крупная, бросающаяся в глаза вывеска: «Центр диагностики СПИДа». Дубна и Савелово переживают волну молодежной наркомании и борются с этим бедствием всеми возможными способами. Большая вывеска центра производит диковатое впечатление, но, по-видимому, нужна — лишний раз напомнить едущему мимо молодому человеку об опасности. Прежде уличная наглядная агитация воспевала радости социализма. А теперь — пропагандирует здоровый образ жизни, призывая растерянную молодежь к уму-разуму. Рядом с вывеской торговые киоски, автобусная остановка — в общем, очаг цивилизации, куда на равных вписался и пункт диагностики СПИДа, словно какая-нибудь точка по приему стеклотары. На стене дома надпись: «Атом не солдат, атом работник», и я в который раз вспоминаю, что я в городе атомщиков.

Автобус набит битком. С трудом выпал у торгового центра, где прежде закупал продукты. Купил хлеба, консервов, макарон, еще кой-какого припасу и, словно придавленная гирей черепаха, с разбухшим рюкзаком на горбу поплелся к паромному причалу.

Лодка моя цела и нетронута. Прогулялся по барже туда-сюда. Заглянул в темную, сырую пещеру бывшего машинного отделения — с ржавым котлом, трубами, вентилем и манометром. Осмотрел лабиринты рыбацких клетушек, сляпанных из листового железа, среди которых можно и заблудиться. Одни двери закрыты на висячие замки, другие — раскрыты настежь. Внутри лежбища с шерстяными одеялами, полки с рядами банок, удочки, приставные столики и стулья — микрокомфорт в клепаном жестяном пенале, где, не говоря уж о хозяине, есть место и для карандаша, и ластика, и железной баночки с мотылем, замечательно рифмующейся с этим большим ржавым пароходом, нареченным именем большого пролетарского писателя, залегшего «на дно» (посаженного на мель) вместе со своими персонажами в отрепьях, сатанеющими от водки и песен, словно сошедшими с подмостков все того же Художественного Общедоступного, — бывшие люди, бывшие мужья и отцы, а теперь — рыбаки...

Зато вокруг — сказочный простор водохранилища, полноводного, полнорыбного (когда-то), берега с березами и соснами, где можно разбивать палатки, разводить костры, долго распутывать снасти и думать о том, как бы вот так же распутать и свою собственную судьбу тоже... 

Стрелка Канала им. Москвы

Утром погрузил все в лодку, пересек залив и, обогнув на веслах шлюзовой мол, подошел вплотную к дамбе Иваньковской плотины, к самому ее углу. В том месте, где дамба смыкается с молом, к ней можно приставать, разгружать лодки, переносить их по давно проторенной народной тропе через дамбу и проходящее по ней шоссе и опять садиться на воду — только уже на второе «зеркало» плотины. На нижний бьеф.

Гигантская фигура Ленина, выполненная из розово-серого гранита, все так же приветственно встречала теплоходы, плывущие из столицы по каналу Москва–Волга. Огороженная двумя рядами деревьев, она стояла теперь ко мне спиной.

Однажды темной ночью мне довелось заночевать у подножия этого истукана. Это была не лучшая ночь в моей жизни. Я разбил под вождем свою палатку, забрался с головой в спальник и, попытавшись заснуть, погрузился в сон не сон, явь не явь... Эта каменная громада, нависшая многотонной массой над моим хрупким лагерем, накрыла меня, словно зловещая тень отца актера Смоктуновского в достопамятном фильме, населяя окружающее ночное пространство странными звуками и символами. До меня доносилось какое-то бульканье и свист, мерещились монотонно бубнящие голоса, другие загадочные звуки, производимые, должно быть, зюйд-вестом, с разбегу расшибавшим свой лоб об эту фигуру, богатую затейливыми рельефами и внутренними пустотами. А может, это носились в свободном эфире обрывки первоисточников, когда-то затверженных наизусть согнанными в бараки каналармейцами тридцатых?..

Помнится, во времена моей армейской службы от нас требовали знания первоисточников — у каждого была заветная тетрадь для политзанятий, заполняемая выписками из трудов классиков политической мысли, названия которых каллиграфическим почерком заносились в соцобязательства каждого ракетного солдата и офицера. Этот список обновлялся раз в полгода. Солдату полагалось осваивать что-нибудь немудрящее, простое, как мычание: «Как нам реорганизовать...», «Апрельские (дембель в мае!) тезисы» и как нам учиться, учиться, чтоб научиться. Офицерам предназначались труды покрупнее. Самые сложные и объемные работы вождя во укрепление своего авторитета брал на себя наш командир — подполковник Макиенко, тихий безвредный выпивоха, пересидевший свое звание и давно махнувший рукой на карьеру. Из года в год он осваивал одну и ту же мудреную работу под названием «Материализм и эмпириокритицизм». Эти интимные подробности из жизни подразделения я знал доподлинно и в деталях, потому что числился политинформатором дивизиона. Мы забивали головы схоластикой, вместо того чтоб изучать свои ракеты. Я проучился в двух вузах, но такой политмуштровки, как в армии, не встречал уже никогда.

Так что в ту ночь я не выспался. И в следующий раз уже поостерегся разбивать свою палатку вблизи другого постамента, принадлежавшего когда-то другому вождю, лучшему другу физкультурников — на противоположной стороне канала.

Здесь, очевидно, самое время признаться в своей любви к этому месту. Ко всей этой местности, стянутой силовыми линиями к ее сердцу — стрелке канала Москва–Волга, словно к сердечнику электрокатушки. Это место представляется мне не менее эмблематичным, чем стрелка Васильевского острова в славном городе Петербурге. Я бы даже сказал, рискуя навлечь на себя, что в некотором роде они близнецы-братья. Это вопрос генезиса, конечно, общей метафизики места.

...Электропоезд Москва–Дубна несет вас вдоль линии канала имени Москвы, повторяя все изгибы и повороты голубой ленты, привязанный к ее фарватеру циркулями проектировщиков, но вы, пассажир электропоезда, об этом почти гомеопатическом сближении с большой водой можете и не догадываться. Хотя добрая половина пути проходит на расстоянии полета пущенного из пращи конского яблока, канал скрыт от вас лесополосой и насыпью автомагистрали. Только названия остановок говорят о месте вашего пребывания: Темпы, Соревнование, Ударный, Каналстрой...

В поезде вам могут рассказать о том, где стояли бараки каналармейцев, как их охраняли и водили на работу, где хоронили — кладбища там, там и там... а больница у них была в Старикове. Когда вышел приказ завалить усатого, вызвались трое добровольцев: отец и два сына. Скульптура вождя стояла на самой стрелке — лицом к морю. От постамента сбегает к Волге широкая лестница, последние ее ступени, теряющиеся в воде, зелены и склизки от водорослей. Широкие марши перемежаются площадками, на которых так удобно собирать привезенные лодки; вся водоплавающая общественность Москвы прошла через эту лестницу-чудесницу. Одна ножка циркуля проектировщика здесь уперлась в постамент, а другая организовывала вокруг нее окружающее пространство, выплясывала перед своей товаркой и так и эдак, стягивая к этой главной точке все остальные горизонтали и вертикали ландшафта.

На другом берегу канала — с неуверенно подъятой рукой, словно бедный родственник, — другой вождь, парный, но заваливать и его приказа пока не поступало. Белоснежные теплоходы огибали стрелку и давали длинные гудки в честь каменных вождей. Отец и два сына дождались наступления ночи, опутали веревками фигуру Сталина, после чего взревели шесть тракторов (в этом месте рассказа вы безуспешно пытаетесь рассадить троих мужчин в шесть кабин...), и каменный колосс рухнул с постамента, распавшись при падении на множество больших и малых фрагментов. Каменные останки были стянуты в ближайший лесок и, говорят, по сей день покоятся там, медленно погружаясь в травяную подстилку, зарастая лебедой и повиликой.

Происходило все это, как и было предписано в секретном циркуляре, под покровом ночной тьмы. Чего боялись? Не сопротивления — боялись праздного любопытства, здорового зубоскальства, способных принизить сакральность действа. Власть, когда это касается ее самое, робка и стыдлива.

Если пройти в сторону маяка и паромной переправы, можно увидеть у воды кое-какие детали цементного декора, украшавшие берега канала, — тучные снопы с серпами и т.п. элементы. Время и вода не пощадили их. Все сильно обветшало. Некоторые из фрагментов смыты со своих мест и обрушились в воду, — интересно, что цементные снопы с изнанки оказываются пустыми, словно скорлупа ореха, и это воспринимаешь как маленькое открытие. На берегу ржавеет брошенный ковш землечерпалки. Растопырив хищную щепоть, пытается схватить пустой ветер. Ржавый тюльпан, распахнувший свои шесть громадных лепестков. Канал рассчитан на сто лет, он питает своей водой большую часть Москвы. Берега канала осыпаются, заиливаются, зарастают травой и ярко-зеленым мхом.

Открывающийся перед вами ампирный вид имеет свою точку метафизического голода — теперь мы знаем, какую. Она находится на стрелке, на том самом месте, в которое уперлась когда-то козья ножка лауреатского циркуля. На этом пустом бывшем постаменте можно загорать, разводить сигнальные костры, разбивать палатки (не рекомендую). По своему периметру он метров десять — большая такая квадратная клумба с цементными бортами. Кроме травы, на ней почему-то ничего не растет. Хочется думать, что не приживается.

Подойдя на веслах к самому углу дамбы, стал выгружать из лодки на косой каменный насыпной берег все свое хозяйство. Все-все, до последнего соснового полешка в носу лодки, завернутого в полиэтилен и предназначенного для растопки в непогоду, до последней фляги с питьевой водой. С этой стороны дамбы откос был невысоким — каких-нибудь метров десять-пятнадцать.

Постепенно, шаг за шагом, сделав бессчетное количество ходок, поднял вещи на дорогу. Сняв с лодки и парус, и мачту с поплавками, поднял и ее — с пятки на носок, уголком, поочередно занося вперед то нос, то корму. Через шоссе лодку помог мне перенести празднично разодетый парень, у которого не хватило решимости отказать мне в моей просьбе. Он приехал со свадебным кортежем к тому самому памятнику Ленину (друг женится!), у которого по сложившейся городской традиции даже сегодня фотографируются новобрачные. Неосторожно загляделся на мое хозяйство, разложенное вдоль обочины, — вот и получил. Ничего, перенес — не запачкался. Спустились вместе с ним и лодкой на плече к нижнему бьефу. Пожелал мне счастливого плавания и побежал догонять свадебную процессию. Прежде здесь не разрешалось даже рыбу ловить выше и ниже плотины — это была охранная зона. А шлюзование допускалось лишь в вечернее и ночное время, всякое фотографирование полностью исключалось.

Перебрался я через дамбу Иваньковской плотины за полтора часа. Наконец сел на воду, вышел на фарватер, поднял грот и на легком попутном бризе пошел вдоль забранного в бетон, безликого и, в общем, скучного берега Дубны. С наступлением сумерек пристал к плоскому правому берегу в виду живописной церквушки в поселке Ратмино. 

Кимры

Чуден Кимрский плес при тихой погоде! На входе в бухту с одной стороны вас встречает грозный боевой корабль «Балтика», выкрашенный в серо-стальной цвет, с другой стороны — чуть менее грозный, потому что притоплен на один борт, другой корабль, тоже заслуженный и боевой.

Я правлю в сторону «Балтики». Прохожу под носом корабля и, загнав лодку в узкое пространство между профильным изгибом корпуса и причалом, выбираюсь из кокпита.

По трапу навстречу мне спускается человек лет тридцати надежного такого капитанского вида, в морском бушлате без знаков различия. Эдуард Фомичев — старпом этого минного тральщика, приписанного к Клубу юных моряков города Кимры. Тральщик подарен клубу моряками Балтфлота. Тот, что у другого берега бухты, притопленный на один бок, тоже минный тральщик и тоже подарен балтийцами. Его перегоняли в Алексин, поставили здесь на зимовку, а про охрану забыли. За короткий срок судном завладели мародеры — охотники за цветными металлами. Жучки-мужички работали над кораблем днем и ночью, по всей округе разносился визг и скрежет отдираемого металла. От тральщика к пункту скупки цветных металлов по льду реки Кимрки был проложен широкий санный путь. Свинтили-срезали все, что можно, даже лаг — и тот выдернули, а задвижку не закрыли, вот судно и получило течь, осев на один бок.

Рассказав мне все о тральщиках, Эдуард охотно согласился принять меня на постой.

— Вещи можете оставить в лодке, — сказал он. — Чужие здесь не ходят.

Кимрское солнце сияло, ветер гнал по кимрскому небу попутные облака, пока я бродил наугад по славному городу. Приятно порадовала уютная зеленая набережная, застроенная каменными и деревянными, купеческими и мещанскими домами-теремами.

Старые волжские города развернуты к реке всем лучшим в себе. Разросшиеся липы-тополя превращают набережную в уютную аллею, отгороженную от реки узорной решеткой демидовского чугуна.

Городской краеведческий музей.

Знаете ли, как люблю я это — бродить по залам провинциальных музеев, ни на чем не останавливаясь и ничего не упуская из виду, вдыхая запах мастики, пыли и, кажется, самого времени, спрессованного в культурные слои, где пыльный плюш на окнах не менее важен, чем рифленый, как автопокрышка, зуб мамонта-земляка. Этот районный плюш — что бы мы делали без плюша? — плюш на жакетках бабушек-старушек, плюш на стендах с особо чтимыми экспонатами, скрывающий — что? что?.. А вот и опять не угадали. Пустое место. Скрепленную сургучом грамоту о жаловании земель с людишками или рескрипт самой Елизабет, которые, экая досада, опять на реставрации…

Кимры — город обувщиков, поэтому львиная доля экспозиции краеведческого музея посвящена теме обуви. Село Кимры во времена Петра I принадлежало его родственнику — Федору Салтыкову, может быть, поэтому своих внебрачных детей Петр сплавлял в Кимры. Выставлены документы о поставках обуви в армию Петра кимряком Григорием Пустыниным. Кстати, прежде всю обувь делали на одну колодку, так что левый сапог легко оборачивался правым — и наоборот. Не очень-то удобно для тех, кто носил такую обувь, зато удобно для обувщиков и армейских интендантов. Несколько эксклюзивных образцов дают нам представление о том что носили. Страшные кожаные куртки пореволюционных лет, наводившие ужас на контрреволюцию, тоже родом отсюда — из Кимр. Для съемок фильма «Война и мир» кимрские обувщики, проделав большую работу по исторической реконструкции, в 1961 году в буквальном смысле слова обули армии Кутузова и Наполеона.

Местный скульптор-самоучка И. А. Абаляев (1901–1944), представленный серией многофигурных кукольных композиций из дерева, посвященных жизни кимрских сапожников, пользуется особой любовью школьников, воспитанных на мультфильмах и компьютерных играх. Мультипликационный «сапожник-кустарь начала ХХ века» одним глазом следит за гвоздем, с одного удара молотком входящим в подошву, а другим косится на бутыль с надписью: «Казенное вино, крепость 40?». Сапожник по пословице может быть без сапог — но без бутылки сапожников, видимо, не бывает. О том и народное присловье: «Пьет, как сапожник».

В городе четыре обувные фабрики, но не все из них работают. В области нет своих кож, приходится использовать искусственные заменители или закупать кожи за границей. Главная продукция кимрских обувщиков — кроссовки. Все в округе ходят в этих кроссовках, поддерживая местного производителя. Может быть, на чей-то взгляд, они не очень красивы и эффектны, зато прочны и хорошо приспособлены для работы в саду и огороде.

Кимрский театр драмы и комедии — самое большое и нарядное здание в центре города — был заложен в стенах перестроенного городского кафедрального собора. Театром своим кимряки, видно было, гордятся. Розово-белое здание театра являет собою разительный контраст с находящимся рядом пустым и разграбленным комплексом «Дома Советов» — краснокирпичным зданием пассажного типа со следами модерна, построенным в начале ХХ века.

Директор театра Евгений Сикачев рассказал, чем живет кимрский храм культуры. Театр в городе действительно любят. В репертуаре — Чехов («Вишневый сад», Островский («Не было ни гроша — и вдруг алтын»), Эдуардо де Филиппо («Цилиндр»), Булгаковский «Мольер», выдержавший уже несколько сезонов, «А зори здесь тихие» Б. Васильева. Из современных авторов — Н. Коляда («Курица», «Мы едем-едем-едем…»). Готовят премьеру «Блохи» — сделанное Евгением Замятиным переложение для театра рассказа Лескова «Левша». Работают над спектаклем по пьесе Л. Андреева «Тот, кто получает пощечины».

— «Вишневый сад» — оригинальный постановочный спектакль, в который мы постарались вложить свою боль за сегодняшнее время коренной ломки, сплошной рубки и выкорчевки «вишневых садов» минувшей эпохи. Да, хулиганистого Коляду смотрят больше, чем «Вишневый сад», такова реальность. Коляда более созвучен сегодняшним настроениям, привлекает запредельными ситуациями, экстремальными чувствами своих героев. Сегодня люди живут очень трудно, поэтому театр старается развлечь зрителя, отсюда такие репертуарные скачки. Наполняемость зала у нас наивысшая в Тверской области — семьдесят процентов. Мы часто выезжаем со спектаклями в сельские районы, в глухие места, где никогда не было театра, где залы всегда полны. Дети в провинции очень любят сказки. Как они смотрят нас! После спектаклей осаждают актеров, просят автографы. Большинство выпускников театральных вузов не хотят идти в городские театры — стремятся в областные. Одно время в Москве серьезно дискутировался вопрос о закрытии городских театров — ради экономии бюджетных средств. Но городские театры нужны, просто необходимы, и наши актеры в этом убеждаются с каждыми гастролями...

Кимрский театр — центр интеллектуально-художественной жизни города. Все мало-мальски талантливое стягивается на огонек в окошке театральной труппы — все местные дарования проходят инициацию в стенах театра, а некоторые, подучившись на ходу, вливаются в труппу и вводятся в спектакли.

В кабинете директора знакомлюсь с сестрами Хлебородовыми. Галина — художник-постановщик театра, а Валентина — главный архитектор города. Она советует мне побывать на улице Московской, застроенной сохранившимися домами-теремами, чтобы почувствовать аромат старого города.

Расстались с Евгением на улице у бара «Театр при свечах», где собирается местная богемная публика и куда Евгений пригласил меня угоститься местной «Женьшеневкой». Поскольку я был за рулем (румпелем), от угощения пришлось отказаться.

Некий кимрский дедок насобачился выращивать на своем приусадебном участке женьшеневый корень. На этом корне АО «Дружба» настаивает водку местного разлива, получившую название «Женьшеневая», занявшую призовое место на конкурсе алкогольной продукции в Твери и отличающуюся завидными вкусовыми качествами. По словам одного слегка трезвого комбатанта из очереди, водка эта действует лучше всякого лекарства. Дарит (а не отнимает) кимрским мужикам их мужскую силу, красоту, сибирское здоровье и абхазское долголетие. Поддерживает горение в их сердцах.

На живописно захолустной улице Московской старые деревянные дома-усадьбы и впрямь помогали почувствовать аромат старого волжского города. Вечерний мягкий свет делал деревянный избяной тупик необыкновенно уютным и притягательным. Мне думалось (как всегда в такие моменты): почему мое детство не прошло на этой улице?.. Счастливы, должно быть, те, кто вырос в этом заповедном уголке.

Вечером на «Балтике» ужинаем в кают-компании. Беззвучно работает телевизор, от которого я успел отвыкнуть. Нас трое — я, Эдик и еще Леша, долговязый нескладный парень лет семнадцати, моторист «Балтики».

Леша молчалив, подавлен, он недавно пережил пожар — на соседней улице сгорел их дом. Погибла бабушка, не успевшая выбраться из спальни. Они с матерью чудом спаслись, выскочив в чем были прямо из постелей. Пожар устроил сосед-пьяница. Теперь жить Леше негде. А еще недавно он был москвичом, жил на Профсоюзной, был моим соседом. Своей квартиры они с матерью лишились. «По семейным обстоятельствам…» — туманно объясняет он причину их переезда в Кимры. Скорей всего, они стали жертвами черных маклеров, так я заключил из некоторых его обмолвок. Теперь вот последний их оплот — бабушка — сгорела вместе с домом. Живет Леша пока на «Балтике», хочет поступать в кронштадтскую мореходку, ждет ответа на свой запрос. Теперь у него один в жизни путь: стать казеннокоштным человеком, променять свою бездомность на матросскую шконку, койку в общежитии, казарме. Тяжелые жизненные обстоятельства, в которых началась его взрослая жизнь, или сломают парня, или закалят.

Директор клуба юных моряков ушел с ребятами в яхтенный поход. В их клубе учатся на судоводителя, судового механика, радиста, осваивают парус, такелаж, учатся заплетанию концов, вязанию матов.

Раньше каждый год ходили на корабле в поход — до Чебоксар или Нижнего Новгорода, все судовые роли выполняли члены клуба моряков. Теперь в походы не ходят, на поход требуется двадцать тонн солярки, на которую денег нет. Приходится стоять на приколе. К 300-летию российского флота просили у города одну-две тонны, чтобы выйти хотя бы на акваторию, украсить торжество морским маневрированием и иллюминацией. Солярки не дали. А пока ребята ходят в походы на яхтах. Сами сделали яхту «Морской еж».

Спать меня уложили в капитанской каюте тральщика «Балтика». Впервые я спал на борту военного корабля. Я спал, черт возьми, на капитанской постели, и сны мне снились капитанские, по судовой роли положенные капитану или замещающему его лицу.

Утром знакомлюсь с Николаем Костровым — радистом, охотником, хозяином красивой русской гончей по кличке Пурга. Радист по призванию — свою первую радиостанцию он собрал в детстве своими руками. Дочери его тоже увлечены радиоделом: старшая на ключе дает в приемо-передаче девяносто знаков, младшая, едва научившись говорить, уже работает с микрофоном.

В радиоклассе Николай сел за рацию, вышел в эфир и быстро поймал радиолюбителя в Туле. Поболтал с ним о погоде. Каждый радиоконтакт фиксируется на отдельной карточке связи и пересылается контрагенту — наподобие визитки. Прежде такие карточки, даже международные, шли по почте бесплатно. Теперь приходится за них платить.

Николаю очень нравится работать с детьми. Деньги бы только платили нормальные. За деньгами он ездит в Москву, подрабатывает ремонтом радиоаппаратуры.

У него тридцать учеников в классе, есть даже такие, кто на занятия приезжает из деревни. В конце курса экзамены: по телеграфу, приему-передаче, международным кодам, основам радиотехники. Выпускник получает удостоверение с присвоением звания радиооператор. Ребята едут поступать в мореходные училища, институты, пять его учеников уже учатся в кронштадтской мореходке.

Николай рассказывает о братстве радиолюбителей всего мира. Во время боев за Грозный был установлен радиомост с радиолюбителями в Чечне. Живущие в России люди волновались за своих родных, по их просьбам радиолюбители занимались поиском. В этом радиопоиске участвовал и Николай. Вот подлинные тексты полученных им радиограмм:

«Мы все живы, не волнуйтесь. Всем привет. Целуем. Тетя Лида» (в Тверь).

«Срочно приезжайте в Моздок в больницу. Возьми мать. Наташа» (в Тверь).

«Папа, у нас все хорошо» (в Тверь).

«Милка погибла 27 декабря. Люда» (в Черкассы).

«Все живы здоровы. Папа» (в Волжск).

«Сестричка, мы живы» (в Липецк).

«Саркисову. Умерла бабушка. Мы живы» (в Рязань).

«Наша квартира полностью разрушена. Виктор» (в Тулу).

«Обстановка сложная. Пока живы. Валя».

В розыск адресатов было вовлечено множество людей, совершенно бескорыстно участвовавших в нем. 

Калязин

Шел на парусе при косом встречном ветре, с большим дрейфом. Дошел до спаренного калязинского моста, за ним ветер ударил в лоб — так называемый ветер-мордотык. Пошел галсами: весла-парус-весла. На горизонте маячила какая-то пирамидальная постройка. Наконец догадался: это же Калязинская колокольня!

Поинтересовался у рыбака в резиновой шлюпке:

— Где у вас можно оставить лодку?

— У Франковского, — был ответ. — У него все оставляют.

Пристал к берегу, вошел сквозь калитку во двор указанного дома и увидел столярничающего в саду под яблоней крепко сбитого мужчину лет шестидесяти.

— Говорят, у вас можно оставить лодку?

— Можно, отчего же нельзя... — рассудительно и степенно ответил Франковский и провел меня в контору калязинской обстановочной базы, расположенной в соседнем здании. Так я оказался в гостях у волжских бакенщиков. Или, выражаясь официальным языком, мастеров пути.

Штат обстановочной базы состоял из двух человек: одним из них был Виктор Франковский — бригадир судоходной обстановки, вторым — аккумуляторщик с хорошей гоголевской фамилией Загулов. Последнего на месте, естественно, не было, и я его так и не увижу. В конторе стол с телефоном и журналом дежурного, шкаф, стеллаж со светильниками, пружинная кровать. Давно не спал на такой! Рюкзак, палатку, все самое ценное я сложил в кладовой, заставленной стеллажами с отработавшими свое аккумуляторами. Лодку мы с немногословным Виктором подняли на берег и внесли к нему во двор.

На электроплитке вскипятил чаю, погонял на УКВ транзистор, любезно оставленный для меня Виктором. С удовольствием усевшись за стол (отвык!), поужинал мясными консервами. За окном во дворе базы, словно битые шахматные фигуры, вповалку лежали бакены. За оградой причал, у причала стоит баржа-кран для проведения водолазных работ и катер «Путейский». Расстелив спальник, улегся на кровать, вытянулся во весь рост до хруста в костях, в дверь конторы постучали.

Дверь открылась, и вошел Николай — шкипер с водолазной баржи. Приветливый розовощекий здоровяк, решивший познакомиться с новым «человеком вахты». Получалось, что я нес вахту вместе с ними и в случае нужды должен был прийти на помощь шкиперам и бакенщикам, — как член одной с ними команды, в которую меня приняли. Предоставили кров, кровать, музыку.

Мы разговорились. Я расспрашивал словоохотливого Николая как путевого мастера обо всем животрепещущем, связанном с жизнью реки. Впервые я имел дело с настоящим, черт возьми, мастером пути. Николай оказался родом из Твери. Хорошо знал Лешу Калинина — моего тверского знакомца и «словоруба».

— Ничего удивительного. Люди Волги знают друг друга...

Вот так хорошо он сказал: люди Волги.

Участок у обстановочной базы огромный — от Твери и до Рязани. В ночное время они плавают по фарватеру, проверяют огни бакенов и створных знаков. Когда вода в реке спадает, наступает самый тяжелый и ответственный момент в их работе — необходимо заново перемерять фарватер и оперативно сужать его, сдвигать бакены в соответствии с изменившейся судоходной обстановкой. Красный и зеленый бакены обозначают правую и левую кромку судоходного пути. Удивлявшие меня конические, похожие на снаряды колпаки рядом с бакенами — зимние буй-сигары, ими помечают место для бакена. Буй-сигары вмерзают в лед и не боятся ледохода. Прежде бакены были керосиновыми. Потом им на смену пришли ацетиленовые фонари. Потом наступила эпоха аккумуляторов. Сегодня используют сухие батареи как более надежные и экономичные источники — их хватает на сезон. Бакены нещадно обворовывают.

За окном прогудел катер «Путейский». Николай отправился на ночное дежурное плавание по фарватеру.

Прежде чем уснуть, на сон грядущий почитал «Журнал распоряжений по обстановочной базе Калязин». Это было увлекательное чтение. Прораб путевых работ Федотов В. А. отдавал приказы бригадиру Франковскому В.: «Произвести замену настила причала...», «Вырубить деревья у створных знаков...», «Отправить с т/х Пут-УР3 белый буй...», «Провести техобслуживание и отремонтировать снегоход «Буран»... Против каждого распоряжения начальства на полях журнала стоял лаконичный росчерк: «Выполнено» и подпись: «Франковский». Я увидел, какой напряженной жизнью живет база, сколько сил и внимания посвящено самой простой в общем-то задаче — чтоб бакены стояли на своих местах и исправно светили в ночное время суток.

Утром отправился в город. Я шагал по зеленой захолустной улице, носящей имя Ленина, отмечая попадавшиеся мне по дороге старые деревянные дома. Так, мне понравился Дом пионеров — двухэтажный деревянный терем, покрашенный в революционный темно-бордовый цвет. От берега Волги брали начало другие улицы, среди которых не было ни одной случайной или идеологически невыдержанной: то это была улица Революционная (вся в лопухах, заросшая по-деревенски высокой травой, с давно перешедшим в стан дикой природы ржавым автоприцепом), то улица Коммунистическая (такого же плана), то улица 1 Мая (тоже вся в уютных зеленях и деревянных избах), а то и вовсе Карла Маркса. Видно было, что с переименованием улиц в Калязине не спешат. Как говорится, горячку пороть не любят.

Чудесный уголок старого Калязина: каменные купеческие дома, мощенная булыжником мостовая. И — в каких-то ста метрах от берега — знаменитая колокольня, русский ампир XVIII века, огорошивающая вас своим нереальным видом, как сновидение, восстающая из вод речных.

На всех известных мне фотографиях она вырастает прямо из воды. Теперь же я обнаруживаю у ее подножия островок. Оказывается, чтоб она не завалилась (а такая опасность существует — вода и ледоходы постепенно разрушали фундамент), местными властями несколько лет назад было принято решение подсыпать к ее подножию грунт и, таким образом, вызволить эту колоколенку, ставшую уже символом Калязина, да и всей Верхней Волги, из плена водной стихии. На образовавшемся островке установили деревянные мостки — для удобства любопытствующих туристов, пристающих к колокольне на лодках. Осталось только поставить там скамейки и урну-плевательницу. И посадить бабушку с катушкой билетов. По ночам сюда на весельных лодках приплывают влюбленные парочки калязинцев, чтоб послушать странную завораживающую музыку ветра, играющего на выступах и впадинах этой колокольни, обратившейся в эолову арфу, открытую всем волжским ветрам.

Мощенная старинными булыгами улица Карла Маркса, бывшая Московская, уходит прямо в Волгу и теряется в ней. В Волге остался центр города. Превратившийся на три четверти в град Китеж уцелевший Калязин стоит на берегу водохранилища и смотрится в его воды, словно пытаясь найти отзвуки своей былой жизни и былой славы.

Было два проекта Угличской плотины — выбрали наиболее тяжелый по своим последствиям. После заполнения водохранилища более половины улиц Калязина оказались под водой. Это рукотворное бедствие положило начало медленному умиранию старинного города, лишившегося около трех четвертей своей территории. Пережитая трагедия отразилась, не могла не отразиться на самоощущении горожан, их психологии, настроениях и чувствованиях. Ощущение некой неполноты, даже выморочности существования преследует коренного калязинца, до сих пор испытывающего род фантомной боли по утраченному городу, словно по утерянной части организма. Ведь город тоже живой организм и строится сообразно человеческим представлениям о полнокровной планиметрии жизни.

Заглянул в городскую библиотеку, где познакомился с библиотекарем Евгенией Васильевной Павшинкиной.

В 1997 году в Калязине побывал Александр Солженицын. Он путешествовал из города в город по русской глубинке, останавливался в районных гостиницах. В Калязине пробыл один день, переполошив местное начальство своим внезапным наездом. Евгения Васильевна показала мне фотографии: Солженицын с женой Наталией Дмитриевной в Школе искусств, в краеведческом музее — рассматривает знаменитые калязинские кружева, окруженный людьми, что-то записывает в блокнот, выступает в библиотеке на встрече с читателями. Откровенного разговора у Александра Исаевича с калязинцами не получилось — как ни призывал он собравшихся выступить («Учителя, библиотекари — давайте поговорим о ваших нуждах! Что вас занимает, что тревожит?»), народ жался к стеночкам и помалкивал. Разговориться людям мешало неотступное присутствие местного начальства: писатель уедет, а начальство, у которого в руках сегодня все, — останется.

Я посидел в читальном зале, покопался в местной краеведческой литературе. Меня заинтересовала история пребывания в Калязине пленных турок.

В ходе войны с Оттоманской Портой в 1878 году было захвачено в плен около десяти тысяч турецких солдат и офицеров. Пока военные действия продолжались, пленных было решено отправить в Россию и разместить в центральных губерниях — главным образом в провинциальных уездных городках. Таких, как Калязин. В городе к приходу пленных турок выделили несколько жилых домов, сняв их у обывателей за сто двадцать рублей в год, наняли прислугу, закупили дрова, кровати, постельные принадлежности. Создали лазарет для раненых и тифозных больных на тридцать коек. В Калязин прибыло сто шестьдесят два пленных, из них — шесть офицеров.

Появление турок всколыхнуло тихую застойную жизнь уездного города. Все слышали о турецких зверствах, когда турки не щадили ни детей, ни стариков, вырезая поголовно все немусульманское население. Поводом к объявлению войны Россией Турции как раз и послужили известия о турецких злодеяниях против мирного, братского по вере населения Балкан. Но прибывшие турки мало походили на злодеев. Люди как люди — две руки, две ноги, охотно расточают улыбки, шутят, смеются, выказывают всяческие знаки расположения и приязни. Первые недели отчуждения сменились простым человеческим интересом и участием, законы русского хлебосольства взяли верх над опаской и неприязненным отношением к неприятелю, и горожане потянулись к турецким невольникам. Офицеров стали приглашать в гости, на свадьбы и крестины, сердобольные дамы дарили туркам вышитые кисеты и платки, нашлись среди них и такие, кто с ходу влюблялся в черноусых и черноглазых красавцев-южан.

Русский климат оказался малопригодным для теплолюбивых турок. Сильные морозы и недостаток теплой одежды приводили их к частым простудам и даже смертям. Русская пища — «грубая и малопитательная», по заключению земского врача, — тоже мало подходила турецким невольникам. За зиму умерло двадцать пленных, все они были похоронены по мусульманскому обряду на специально созданном для турок кладбище.

Турки без дела не сидели — участвовали в общественных работах по благоустройству города, зарабатывали за свой труд деньги. Часть денег выдавалась пленным на руки, остальное шло на их содержание. Сохранился документ, в котором земская управа сообщает о привлечении одиннадцати пленных к уборке городских дворов, за что им было выплачено девять рублей. Считается, что городской парк в центре Калязина был разбит турками. Турки выкопали в нем пруд, существующий и поныне, обсадили его березами. Пускали в городской парк за плату, нижним чинам и собакам вход был воспрещен. После окончания войны и заключения Сан-Стефанского мирного договора в середине 1878 года все выжившие пленные турки были отпущены на родину.

Елена Михасик, научный сотрудник краеведческого музея Калязина, водит меня по музею, показывает фрески из взорванного и ушедшего под воду Троицкого собора. В 1466 году Троицкий монастырь посетил тверской купец Афанасий Никитин. Вот что он записал в своей книге «Хождение за три моря»: «Поидох вниз Волгою и приидох в монастырь Колязин ко Святей Троицы живоначальной... и у игумена благословив у Макарья... и с Колязина придох на Углеч, с Углеча на Кострому...».

Петр I совершал свои потешные походы до Калязина, свидетельством чему — гипсовый слепок его длани.

Валенок немецкого часового снят с захваченного в плен «языка» и подарен музею, валенок необычной для нас формы: на ремешках, с негнущейся деревянной подошвой. В таком валенке никого не догонишь и сам далеко не убежишь. А между тем еще перед Первой мировой в городе насчитывалось восемь тысяч кустарей-валяльщиков, за каждого из которых немецкое военное ведомство заплатило бы золотом.

В 1654 году в Калязин приехала, спасаясь от чумы, царица Мария Ильинична и привезла с собой коклюшечниц, с этого времени берет начало калязинский кружевной промысел. Полного расцвета кружевное ремесло достигло в XIX веке. «Пройдите по улицам города, и вы услышите звон коклюшек на улицах и в окнах домов...» — писал о Калязине некий путешественник. Калязинские кружева поставлялись во все страны Европы и на Восток — вплоть до Персии. Секреты изготовления и отделки кружев передавались от родителей детям — в каждой семье они были свои. Может быть, поэтому полной неудачей закончилась попытка возрождения кружевного промысла в наши дни.