В землю Ханаанскую

А пророк прибавил:

— Это перст богов! Их священные животные указывают мне тут, каким образом я могу сделать услугу человеку, которому я так много обязан. Постарайся спуститься вниз, Беки, и приведи мне сюда отрока.

Между тем Нубиру удалось отвалить камень, падением которого был загроможден проход в люк; он спустился туда и затем передал одному из своих товарищей молодое безжизненное тело, которое тот вынес к колодцу и привел его в чувство, освежив холодною водою.

Очнувшийся от обморока протер глаза и, казалось, никак не мог сообразить, где он находится; он осматривался вокруг и затем, точно от тоски или страха, поник головою, а его локоны слепились вместе от текшей из головы кровью.

Пророк позаботился, чтобы промыли рану, полученную мальчиком при падении камня и, когда она была перевязана, позвал его к своим носилкам.

Еще до восхождения солнца молодой еврей, после долгого странствования ночью из Пноома, который евреи называют Сункот, пришел в дом своего деда Нуна для исполнения данного ему поручения, но нашел все уже опустевшим; тогда он прилег в покинутом доме, желая немного отдохнуть; но крики разъяренной толпы разбудили его; когда же юноша услышал проклятия своему народу, то спустился в погреб. Камень, причинивший ему рану, спас его, так как загородил дорогу, а облака пыли, поднявшиеся от разрушения дома, совершенно скрыли юношу от глаз грабителей.

Пророк внимательно всматривался в спасенного и, хотя одежда его была запачкана, и он стоял у носилок бледный, с повязкою на голове, но все же Бай видел, что это красивый, стройный мальчик, приближающийся к юношескому возрасту.

Исполненный самого живого участия, пророк смягчил строгое выражение своего взгляда и ласково спросил, откуда он и что привело его в Танис, так как по лицу спасенного тотчас было видно, к какому народу он принадлежал. Конечно, он мог безнаказанно выдать себя за египтянина; но юноша откровенно сказал, что он внук Нуна и ему недавно пошел восемнадцатый год; зовут его Ефремом, как и его родоначальника, сына Иосифа, и он пришел повидаться с дедом.

В его словах звучало чувство собственного достоинства и благородная гордость: он вполне сознавал, что принадлежит к знатному роду.

На вопрос, не было ли дано ему какого поручения, юноша не ответил сразу, но затем смело посмотрел пророку в глаза и отвечал:

— Кто бы ты ни был, но скажу тебе откровенно, что меня учили говорить правду и так знай же: у меня в Танисе есть еще родственник, сын Нуна, который служит военачальником, ему-то мне и нужно кое-что сообщить.

— Так знай же также и ты, — возразил пророк, — что я из расположения к Осии велел вытащить тебя из-под разрушенного дома. Я ему обязан спасением жизни и вот, ради него, ты будешь цел и невредим.

Тогда мальчик гордо взглянул на пророка, но прежде чем он успел заговорить, тот сам продолжал с ободряющим дружелюбием:

— По твоим глазам, мой мальчик, я вижу, что ты пришел просить твоего дядю Осию принять тебя в войско фараона. Судя по твоей фигуре, ты должен быть способен к ратному делу.

Улыбка польщенного самолюбия скользнула по губам юноши, и он, вероятно, с намерением вертя свой широкий золотой наручник, возразил:

— Что я храбр, то это я доказывал несколько раз на охоте; но у меня дома есть стада, составляющие теперь мою собственность, и я считаю более удобным быть совершенно свободным и надзирать за пастухами, чем делать то, что мне приказывают.

— Так, так, — сказал жрец, — Осия, вероятно, научит тебя чему-нибудь более лучшему. Конечно, иметь право повелевать — это заманчивая цель для юношества. Жаль только, что мы, достигшие власти, становимся тем сильнее обремененными слугами, чем более расширяется подвластный нам круг. Ты понимаешь меня, Горнехт, а ты, юноша, узнаешь это после, когда сделаешься пальмовым деревом, к которому так хорошо умеют приростам дикие растения. Однако время нас не ждет. Кто послал тебя к Осии?

Юноша нерешительно опустил глаза вниз, но пророк прервал молчание новым вопросом, сказанным решительным и серьезным тоном.

— Так вот та справедливость, которой тебя учили?

— Из угождения женщине, которой вы не знаете, совершил я это путешествие.

— Женщина? — повторил пророк вопрос, посмотрев на начальника стрелков. — Когда дело касается храброго воина и красивой женщины, то тут уж, конечно, вмешиваются Габоры и пускают в ход свои веревки[4]; но так как служителю богов не следует касаться подобных дел, то я и не стану расспрашивать тебя далее. Вот начальник стрелков поможет тебе добраться до Осии, только не знаю, вернулся ли он?

— Нет еще, — возразил Горнехт.

— Конечно, Габоры, которые были так благосклонны к послу любви, вероятно, помогут и Осии скоро вернуться, — сказал пророк юноше.

Ефрем же прервал его:

— Мне вовсе не поручено говорить о любви.

Пророк же, восхищенный этим смелым ответом, заметил:

— Я совершенно забыл, что говорю с молодым владельцем стад. — Затем, помолчав немного, он сказал более серьезным тоном: — Когда ты увидишь Осию, то передай ему от меня приветствие и скажи, что Бай, второй пророк бога Амона, тот самый которого он, Осия, освободил из рук ливийцев, думает, что отплатил часть своего долга, так как ему удалось спасти тебя, его племянника, от угрожавшей опасности. Быть может, ты еще и не знаешь, отважный юноша, что избег двойной опасности: разъяренный народ не пощадил бы твоей жизни и ты уже каким-то чудом не был раздавлен обрушившимся домом. Теперь слушай дальше и запомни хорошенько, что я тебе буду говорить. Скажи от меня Осии, что я вполне уверен, что как только он узнает, какое бедствие обрушилось не только на народ, но и на дом фараона, которому он, Осия, клялся в верности и что это случилось посредством волшебства одного из его единоплеменников, то он от них откажется. Эти трусы убежали после того, как они так много наделали зла тем, под защитою которых жили, чей хлеб ели и от кого получали работу. Сегодня утром — Осия узнает это и от других — они ушли, увлеченные этим волшебником Мезу, и оскорбили нашего великого Амона и священное число девять. Если Осия откажется от своих, то мы с ним рука об руку взойдем высоко, в чем он может быть уверен, потому что вполне этого достоин. Так как я еще не расплатился с ним окончательно за мое освобождение из рук врагов, то я постараюсь это сделать другим путем, о котором пока еще умолчу. Кроме того, ты должен уверить своего дядю, что я всегда сумею защитить его отца, Нуна, когда наказание богов и царя постигнет ваш народ. Скажи ему, что меч уже наточен и готовится суд без всякой пощады. Спроси у него, что могут сделать беглые пастухи против сильного войска, в котором он сам принадлежит к храбрейшим военачальникам. Твой отец еще жив?

— Нет, он уже давно умер, — отвечал Ефрем дрожащим голосом.

Но что сталось с юношею? Или он стыдился принадлежать к такому народу, который наделал столько позорных дел? Или же он стоял за своих и ему было обидно и прискорбно слушать, что говорили про евреев? Его щеки то вспыхивали, как зарево, то бледнели, как полотно и он пришел в такое волнение, что не в состоянии был говорить. Пророк же, не обратил, казалось, внимания на волнение Ефрема, а подозвав к себе начальника стрелков, удалился с ним под тень сикоморы и стал говорить:

— Ты знаешь, что моя жена привлекла тебя и других на мою сторону. Она служит нам лучше и усерднее, чем другой мужчина и также восхищается, как и я, красотою твоей дочери, которая так пленяет все сердца своею невинной прелестью.

— Разве Казана должна принять участие в заговоре? — невольно воскликнул Горнехт.

— Да, но не в качестве деятельной помощницы, как моя жена.

— Она вовсе и не годится для этого, потому что еще совершенное дитя, — возразил начальник стрелков.

— Но все же через ее посредство мы могли бы привлечь на свою сторону человека, участие которого в нашем деле я считаю неоцененным.

— Ты говоришь об Осии? — И лицо Горнехта омрачилось при этих словах.

Пророк, однако, продолжал:

— А если бы и так? Разве это настоящий еврей? Разве ты можешь считать дурным отдать руку твоей дочери воину, которого мы, если удастся наше предприятие, поставим во главе всего войска?

— Нет! — воскликнул воин, — знаешь ли ты, что одна из причин, принудившая меня идти против фараона и присоединиться к приверженцам Синтаха есть та, что мать первого была чужестранка, а в жилах второго течет наша кровь? По происхождению матери определяется и происхождение мужчины, а мать Осии была еврейка. Я называю его своим другом, ценю его достоинства… Казана расположена к нему…

— И все же ты желаешь иметь более знатного зятя? — прервал его пророк. — Как может посчастливиться нашему трудному предприятию, если ты отказываешь в первой жертве, которую от тебя требуют! Ты говоришь, что твоя дочь расположена к Осии?

— Да, она была расположена к нему, — ответил воин, — но я сумел принудить ее к послушанию, но вот теперь, когда она овдовела, я должен отдать ее тому, от которого принудил ее отказаться! Разве что-либо подобное было когда в Египте?

— С тех пор, как люди поселились на Ниле, — возразил жрец, — не раз приходилось им, ради приведения в исполнение великих подвигов, подчиняться всевозможным требованиям, хотя и противоречащим их желаниям. Поразмысли обо всем этом и припомни еще и то, что родоначальница Осии — он сам хвалился несколько раз этим — была египтянка, дочь жреца, такого же, как и я.

— Но после того сколько поколений легло в могилу!

— Все равно. Это приближает его к нам, и мы должны быть довольны. Пока до свидания! Вероятно, племянника Осии ты пригласишь к себе и твоя дочь позаботится, чтобы он пользовался полным покоем, который ему теперь крайне нужен.

IV

Как в целом городе, так и в доме начальника стрелков Горнехта, господствовало уныние. Мужчины стригли себе волосы, а женщины посыпали головы пеплом. Жена Горнехта давно умерла, но его дочь и ее служанка встретили его с развевающимися покрывалами и с громким плачем, так как у зятя хозяина дома умерли и перворожденный сын и внук. Кроме того, во многих знакомых Горнехту домах было унесено не мало жертв.

Однако женщины тотчас засуетились около Ефрема, пришедшего вместе с хозяином дома; они омыли его рану, помазали ее целебным бальзамом, затем наложили на нее повязку; когда это было кончено, то напоили его гретым вином, а потом накормили. После этого юноша явился к дочери хозяина дома, позвавшей его к себе. Из грязного, покрытого пылью он превратился в красивого юношу. Его намасленные душистыми мазями волосы ниспадали с головы густыми локонами, повязка на голове была бела как снег; одет он был в затканное золотом египетское одеяние, оставшееся после покойного мужа дочери Горнехта, и оно очень шло к нему; его черные выразительные глаза блестели каким-то особенным огнем.

Более красивого молодого человека давно не видала дочь Горнехта. После недолгого супружества с нелюбимым человеком Казана снова вернулась в родительский дом, в котором недоставало хозяйки; громадное состояние, доставшееся ей после смерти мужа, дало ей возможность ввести в скромное жилище воина роскошь и блеск, которые сделались для нее необходимы со времени ее замужества.

Ее отец, человек строгих правил, предоставил ей теперь полную свободу, между тем как раньше он обращался с нею беспощадно и принудил ее, пятнадцатилетнюю девушку, выйти замуж за пожилого человека, которого она не любила. Он принудил дочь к этому ненавистному ей браку, так как заметил, что ее сердце было полно любви к Осии, а он, Горнехт, не хотел иметь зятем еврея, который к тому же еще не занимал выдающегося места в войске. Египетские девушки обязаны были беспрекословно повиноваться воле отцов, в особенности в таких случаях, когда дело касалось выбора мужа; точно так же и Казана, хотя и пролила немало горьких слез, но все же, согласно желанию отца, отдала руку нелюбимому человеку.

Овдовев, Казана все еще любила Осию, и так как в то время войско было в походе, то она ни ночь, ни день не имела покоя. Когда приходили известия о войсках, то молодая вдова только и спрашивала, что об одном Осии; ее склонность к этому еврею выражалась еще тем, что она отказывала всем женихам. В качестве вдовы она имела полное право сама располагать своею рукою и выбирать себе мужа по желанию, и нежная кроткая женщина удивляла отца своею решимостью, отказывая не только женихам, равным ей по положению, но отклонив даже предложение и принца Синтаха, на стороне которого стоял начальник стрелков.

В тот день Казана выразила так явно свою радость в присутствии отца по поводу возвращения Осии, что вспыльчивый Горнехт вышел на воздух, не желая разражаться бранью, от которой он еле удерживался. Своего же молодого гостя он отдал на попечение дочери и ее бывшей кормилицы.

Но какое действие произвел на мальчика дом начальника стрелков с его большими светлыми комнатами, с украшенной колоннами открытой галереей, всей расписанной яркими красками, наконец, столько художественных украшений, столько мягких подушек и разливающееся всюду приятное благоухание?

Все это было ново и чуждо для сына владельца стад, который привык жить в небольшом доме с голыми стенами или в палатках на открытом воздухе, вместе с пастухами. Ему казалось, что какой-то волшебник перенес его в лучший, неведомый ему мир, в который он перешел омытый, в красивом щегольском наряде. Правда, и прежде ему хорошо жилось под открытым небом, на лугах, между своими стадами; приятно ему было и вечером сидеть у дверей палатки, против пылающего костра и слушать рассказы охотников об их приключениях, и, бывало, мальчик с большим волнением слушает об ужасных встречах со львами и тиграми, а над его головою так чудно блестят звезды; но за то этому удовольствию предшествовала трудная и тяжелая работа, тогда как здесь все дышало какою-то сладкою негою, никто не работал, а все только наслаждались жизнью. И вот, когда заколыхался тяжелый занавес и показалась молодая вдова, которая так радушно приветствовала его и, затем, попросив юношу не стесняться с нею и сесть на подушки, стала предлагать ему вопросы, внимательно, и с участием выслушивая ответы, то Ефрему казалось, что как там, под развалинами дома, он потерял сознание, то и теперь видит сладкий сон, ниспосланный ему великою Ашерою, подругою Ваала, о которой ему рассказывали финикийские купцы, оказывавшие немало услуг пастухам.

Ефрему с малолетства внушали ненависть к египтянам, как к притеснителям еврейского народа. Но мог ли он ненавидеть их, раз только между ними было такое существо, как его молодая собеседница, смотревшая так нежно и кротко ему в глаза и слова которой ласкали слух, как благозвучная музыка? Один взгляд этой женщины так волновал его кровь, что он положил руку на сердце, как бы желая заглушить его сильное биение.

Она поместилась против гостя на низком сидении, покрытом барсовою шкурою, и пряла тонкую шерсть. Юноша понравился Казане, и она дружелюбно приняла его, тем более, что он приходился родственником человеку, которого она так давно любила. Казана находила сходство между Ефремом и Осиею. В волосах молодой женщины, завитых в пышные локоны, был приколот цветок лотоса, стебель которого грациозно падал ей на затылок. И Ефрем загляделся на эту дивную женщину. Но вот она опять подняла глаза на юношу, и ему показалось, что источник блаженства и счастья вливался в его молодую грудь.

Она стала расспрашивать об Осии и о той женщине, которая послала его: была ли она молода и красива и любила ли его дядю?

Тогда Ефрем засмеялся: та, которая его послала, была так строга и серьезна, что ему даже смешно было, когда Казана предложила ему подобный вопрос, а красива ли эта женщина, он и сам не знал, так как никогда об этом и не думал.

Молодая вдова приняла этот смех за ответ, которого сама желала, и, вздохнув с облегчением, отложила пряжу и предложила Ефрему пройти с ней в сад.

Как там все цвело и благоухало! Какие беседки, аллеи, цветники!

А там далеко, на родине, у Ефрема был небольшой скромный дом, к которому примыкал обширный двор с загородками для крупного и мелкого скота; он знал, что со временем будет наследником ценного имения, так как был единственным сыном своих родителей, а его мать, как дочь Нуна, считалась очень богатою. Его слуги столько раз говорили ему об этом, и теперь он был сильно раздосадован, когда увидел, что его родной дом нисколько не лучше дома для рабов Горнехта, на который ему указала Казана.

Во время прогулки по саду Ефрем должен был помогать рвать цветы молодой вдове, а когда коробка была наполнена ими, то Казана пригласила юношу в беседку и попросила его помочь ей плести венки. Они предназначались для дорогих покойников — один для дяди, а другой для двоюродного брата, умерших в ту ужасную ночь, когда единоплеменники Ефрема вышли из Египта, оставив за собою кровавый след.

С улицы, на которую выходила стена сада, доносился беспрестанно плач женщин по покойникам, которых хоронили. Когда же какая-то женщина стала так ужасно плакать и кричать, что нельзя было этого вынести без содрогания, то молодая вдова, как бы не думая о том, что делает, сказала Ефрему, что все это жители Таниса терпят из-за евреев, и затем спросила его, может ли он подтвердить, имели ли евреи основательные причины на то, чтобы заставить так страдать египтян?

Ему, конечно, тяжело было найти настоящий ответ; но, поразмыслив несколько минут, он ответил, что это Бог покарал египтян, чтобы избавить от их рабства евреев, и что он, Ефрем, не имел никакого права презирать тот народ, к которому он сам принадлежит. Юноша замолчал, не желая ни лгать, ни противоречить хозяйке дома; но она не оставила его в покое, а снова закидала вопросами. Тогда юноша возразил, что ему крайне прискорбно видеть прекрасную Казану в таком горе, но ему также хорошо известно и то, что евреи не имеют никакой власти над жизнью и смертью людей и доказательством может служить то, что когда заболевал какой-нибудь еврей, то обращался к египетским врачам. Относительно же того, что случилось, то это была кара Божия; далее юноша прибавил:

— Я сам еврей, но только честью уверяю тебя, что готов сделать все, лишь бы вернуть к жизни твоего дядю и двоюродного брата, если бы только это было в моих руках. За тебя же я готов идти в огонь и в воду.

Она улыбнулась ему и сказала:

— Бедный мальчик! Если я и вижу в тебе какую-нибудь вину, так это ту, что ты принадлежишь к народу, не имеющему ни малейшего сострадания! Наши милые, несчастные усопшие! Они лишены даже присутствия при их теле родственников, так как дом, в котором они покоятся, заражен и никто не смеет переступить его порога.

Она молча отерла глаза и продолжала плести венок, но только слезы одна за другою струились по ее щекам; юноша не знал, что делать, подавал молодой женщине цветы и листья, и, если случилось ему коснуться ее руки, его бросало в жар. Между тем голова и рана на ней начинали у него сильно болеть, время от времени его бросало в озноб, он чувствовал, что у него лихорадка, как в тот раз, когда у него была красная болезнь, едва не унесшая его в могилу, но ему стыдно было признаться в своей слабости, и он терпеливо переносил страдания.

Солнце уже склонилось к западу, когда Горнехт вошел в сад; он уже виделся с Осиею и хотя был очень доволен его прибытием, но еврей рассердил его тем, что прежде всего осведомился о здоровье его дочери, Казаны. Теперь видно было по его сверкающим глазам, что он был в сильном гневе; участие еврея к его дочери приводило его в бешенство. Горнехт повернулся к Ефрему и сообщил ему, что Осия стоит вблизи города со своим отрядом. По причине мора им приказано расположить лагерь за городом. Дядя просил сказать, что будет ждать его в своей палатке.

Когда же Горнехт заметил, что Ефрем помогает его дочери плести венки, он усмехнулся и воскликнул:

— Еще сегодня утром этот юноша хотел быть свободным всю жизнь и повелевать, а теперь он отдался в твое распоряжение, Казана. Не красней, мой юный друг! И если Казана или твой дядя убедят тебя вступить в военную службу, то это будет самым лучшим для тебя. Посмотри на меня! Более сорока лет состою я начальником стрелков, и моя служба радует меня до сих пор. Мне приходится и повиноваться, и повелевать, и те тысячи, которые у меня под началом, не быки и не овцы. Поразмысли об этом. Не правда ли, Казана, что из него выйдет прекрасный стрелок?

— Конечно, — ответила молодая женщина, но она не высказала всей своей мысли.

В это время по ту сторону садовой стены послышались мерные шаги приближающегося войска. Яркий румянец заиграл на щеках молодой вдовы, глаза заблестели и, не говоря ни слова, не обращая ни малейшего внимания на отца и гостя, она встала с своего места, скоро прошла по цветнику и между деревьями, встала на дерновую скамейку у стены и стала напряженным взором смотреть на улицу, по которой приближалось войско.

Осия шел впереди его в полном вооружении. Поровнявшись с садом Горнехта, военачальник повернул голову и, увидев Казану, приветливо ей поклонился.

Ефрем также подошел к стене, и хозяин дома, указывая ему на дядю, заметил:

— Тебе так же пойдет блестящее оружие; в рядах войска подвигаться вперед точно на крыльях, когда бьют в барабан, играют в трубы и над головами развеваются знамена. Сегодня военная музыка молчит, вероятно, потому, что над городом разразилось такое ужасное бедствие, причиненное нам злобными евреями. Хотя Осия и принадлежит к этому народу, но все же я должен сказать, что он прекрасный воин и может служить примером для молодежи. Скажи ему от меня, как я о нем думаю по поводу его военного искусства. Теперь же попрощайся поскорее с Казаной и ступай вслед за войском; калитка в стене отворена.

С этими словами Горнехт побрел домой, а Ефрем пошел проститься с Казаной.

— Что с тобою? — спросила молодая женщина, прощаясь с Ефремом. — Твоя рука горит?

— О ничего, ничего! — пролепетал он и опустился на колени, в глазах у него потемнело, и он упал на землю.

Казана испугалась, но скоро она пришла в себя и намочила юноше голову водою из ближнего водоема и заботливо посмотрела ему в лицо, и Ефрем показался ей еще более похожим на Осию. Да, человек, которого она любила, в юности вероятно, был совершенно таким, как его племянник. Сердце забилось у ней сильнее, она приподняла обеими руками голову юноши и поцеловала его в лоб.

Она думала, что он лежал совершенно без чувств, но вода несколько освежила его, и он с сладким упоением почувствовал этот поцелуй, но все еще лежал с закрытыми глазами и искренно желал долго еще оставаться так, чтобы его голова покоилась у нее на груди, и надеялся бы, что вот-вот ее уста снова коснутся его лба. Но Казана, вместо того, чтобы еще поцеловать его, стала звать на помощь. Тогда юноша открыл глаза, посмотрел на Казану каким-то диким огненным взглядом и, прежде чем она успела воспрепятствовать ему, вскочил на ноги, бросился в калитку и побежал вслед за войском. Он скоро достиг задних рядов, перегнал их и, когда достиг Осии, назвал его по имени. Военачальник открыл свои объятия племяннику, но тот без чувств упал к нему на грудь и во второй раз потерял сознание; тогда сильные воины понесли мальчика в палатку, которая уже была готова для их начальника на холме близ моря.

V

Была полночь. Перед палаткою военачальника горел костер, и около него сидел Осия и смотрел грустный и задумчивый то на огонь, то вдаль.

В палатке же лежал молодой Ефрем на походной кровати своего дяди.

Врач, сопровождавший войско, перевязал рану юноши, дал ему подкрепляющего питья и приказал лежать спокойно, так как его испугала лихорадка, не покидавшая все время мальчика.

Но Ефрем плохо исполнял предписания врача; ему представлялся образ Казаны и вся кровь загоралась в нем, затем он стал размышлять о том, что действительно не лучше ли ему сделаться воином, как его дядя, а это звание могло принести ему много славы и он мог быть ближе к той, к которой стремилась его душа. Но вдруг снова гордость поднялась в нем, когда он вспомнил, как отец и дочь проклинали тот народ, к которому он принадлежал. Юноша, с сжатыми от гнева кулаками, вспоминал о разрушенном доме деда, которого он всегда считал честным и достойным человеком. Ефрем не забыл также и о данном ему поручении; он повторял его во все время своего пути в Танис. Он попытался было повторять то, что ему было поручено передать, но вдруг ему захотелось подумать немного о Казане.

Врач запретил Ефрему много говорить и предупредил об этом Осию, и потому лишь только юноша вздумал открыть рот, желая исполнить данное ему поручение, как военачальник закрыл ему рот рукою, заботливо поправил у больного подушки, как самая нежная мать, дал лекарство и поцеловал его в лоб; затем Осия уселся у костра перед своей палаткой и встал только тогда, когда нужно было дать питье больному, а время он узнавал по звездам.

Итак, Осия сидел у костра, пламя освещало его мужественное, слегка загорелое лицо; по его чертам видно было, что этому человеку приходилось не раз стоять лицом к лицу с опасностью, но что он все побеждал, благодаря своей храбрости и рассудительности. Гордо смотрели его черные глаза, а полные губы были плотно сжаты и свидетельствовали о горячей крови этого человека и о его железной воли и твердой решимости; он опирался своею широкою спиною на воткнутые в землю накрест копья; когда же он проводил своею мощною рукою по вьющимся волосам или по бороде, то можно было подумать, что в его душе происходит сильная борьба и что он не знает, к какому прийти решению. Видно было, что лев еще спокоен, но раз он вскочит, то его врагам несдобровать! Там вдали, к западу, было кладбище, город мертвых и жилище чужестранцев. Еще недавно он вел свой отряд мимо разрушенного дома своего отца. Молча, как предписывала ему служба, прошел он мимо этого угрюмого зрелища и только когда они пришли на место стоянки, начальник стрелков Горнехт рассказал ему все подробно о происшествиях этой ужасной ночи. Он выслушал весь этот рассказ не моргнув даже и глазом и не предложил ему ни одного вопроса.

Когда Осия хотел было идти спать, то к нему пришла какая-то еврейская девушка, которая пробралась к нему несмотря на возражения часовых. Эта девушка пришла от имени старейшего из рабов дома Нуна, Элиава, которому она приходилась внучкой, и просила военачальника отправиться вместе с нею к старику. Во время исхода евреев из Египта Элиав был оставлен, так как по слабости и болезни не мог следовать за другими; тогда его вместе с женою посадили на осла и отвезли в небольшой домик, находящийся в гавани и подаренный верному слуге его господином.

Внучку же оставили этой дряхлой чете для того, чтобы она заботилась о них. Вдруг старому слуге захотелось видеть первенца своего господина; он знал Осию еще ребенком и носил его на руках. Старик приказал девочке передать военачальнику, что его отец Нун сообщил всем о желании Осии оставить службу у фараона и присоединиться к своим. Это известие колено Ефремово и весь народ встретили с большою радостью. Девочка объявила, что старик расскажет Осии все подробно, но она половины не может упомнить, так как решительно потеряла рассудок от всех этих плачей и стонов, посланная снова стала упрашивать Осию следовать за нею.

Военачальник от души хотел исполнить желание старика, но он не мог навестить его ранее следующего утра. Девушка, кроме того, второпях рассказала многое Осии, что видела сама и слышала от других. Наконец она ушла; военачальник поправил огонь, и пока пламя ярко горело, он мрачно и задумчиво смотрел на запад. Огонь догорел, но Осия все еще смотрел на вспыхивающие уголья и, чем больше он смотрел, тем более погружался в свои тревожные думы.

Прошло полтора года, как Осия жил вдали от родины, сражаясь с ливийскими бунтовщиками, и в продолжение целых десяти месяцев он не имел никаких известий от своих. Несколько недель тому назад он получил приказ вернуться назад, и, когда утром подходил к Танису, сердце билось у него так радостно, точно он был юноша, а не тридцатилетний мужчина.

Еще несколько часов и он увидит своего дорогого отца, который только после долгого размышления и благодаря заступничеству матери Осии, теперь уже давно умершей, позволил сыну следовать своему влечению и вступить в ряды войска фараона. И вот Осия думал, как обрадуется отец, когда узнает, что его первенец сделан главным военачальником и опередил многих старейших полководцев египетского происхождения.

Итак, радостным мечтам Осии не суждено было исполниться, хотя предчувствие ничего ему не подсказывало… Во время длинных походов по бесконечным пустыням в его воображении часто мелькал образ девушки еврейского происхождения, которую он увидел в первый раз, когда она еще была ребенком, и потом встречал вполне расцветшею девушкою поразительной красоты; это было незадолго до его выступления в поход и ее образ глубоко запечатлелся в его сердце. Девушка эта сделалась пророчицею и провозвестницей воли Божией. В то время еврейских девушек держали строго и мало куда отпускали из родительского дома, но эту можно было часто встретить в обществе мужчин, и она нисколько не скрывала от Осии, что, несмотря на всю свою ненависть к египтянам, между которыми он занимал видное положение, ей все же больно было с ним расставаться и что она постоянно будет думать о нем. Осия сам был серьезен и решителен, и его жена должна быть такою же, а Мирьям — так звали девушку — заслонила собою образ другой женщины, о которой он в былое время так часто думал.

Осия любил детей, а Казана была не более как прелестный ребенок, лучше которого он не встречал ни в Египте, ни в чужих землях.

Участие, принимаемое в нем дочерью его товарища по оружию, и то теплое чувство, которое она питала к нему, оставшись вдовою, все это доставляло ему удовольствие в мирное время. Правда, до замужества Казаны, он смотрел на нее как на свою будущую жену, но после ее брака с другим, когда Горнехт решительно объявил, что никогда не отдаст руки своей дочери, то самолюбие Осии было уязвлено. В это-то время он и встретил Мирьям, которая наполнила его сердце страстным желанием обладать ею; итак, во время обратного пути на родину ему еще пришли в голову и те мысли, что его свидание с Казаной хотя доставит ему удовольствие, но все же он не питает теперь к ней того чувства как прежде и был этим доволен, так как подобная любовь повела бы только к печальным последствиям. Все же Горнехт, как все египтяне, считал евреев ниже себя; с ними те никогда не садились за один стол, не ели из одной посуды.

Осия нашел в Мирьям самую благородную подругу. Пусть Казана составит счастье кого-либо другого, а для него она всегда останется прелестным ребенком, от которого не требуется ничего серьезного.

Осия считал, что от Казаны ему достаточно одного ее веселого взгляда, на который он вправе рассчитывать, как старый друг, а от Мирьям он может требовать более серьезных жертв; он довольно переносил лишений походной жизни и теперь возвращающемуся домой воину не доставало женской ласки; но он должен взять себе жену и тогда будет наслаждаться тихою и покойною жизнью в мирные времена; Осия был единственным сыном своего отца и их род не должен угаснуть; Ефрем был только сыном его сестры.

Так он мечтал и думал, подъезжая к Танису, но там ожидало его ужасное горе: дом отца его был разрушен.

Первый приветствовавший Осию в Танисе был отец Казаны; но от него услышал он о таких ужасных событиях, что сердце у него так и облилось кровью. Дом, в который он думал ввести свою молодую жену, был разрушен, точно после землетрясения; отец, которому он хотел сообщить свою радость и испросить его благословения на женитьбу, был теперь далеко от родины и сделался врагом того фараона, которому он, Осия, обязан своим возвышением.

Осия гордился тем, что поставлен во главе нескольких тысяч человек, и должен все это скоро оставить! Он сражался под знаменами фараона, за которого не щадил своей жизни, теперь он не имеет права защищать его, преследователя, своего народа. Он узнал от внучки раба Элиава, что евреи ждут его возвращения к ним. Скоро, вероятно, явится посланный от отца, а по еврейскому обычаю он не имел права не повиноваться тому, кому обязан своим появлением на свет.

Но ведь он должен также покоряться и приказаниям фараона, которому дал присягу служить правдою, без всякого замедления повиноваться его зову, будь то днем или ночью и быть готовым идти за него в огонь и воду.