Реальное и сверхреальное

Карл Густав Юнг

Реальное и сверхреальное

© Walter Verlag AG, Olten, 1971 © Foundation of the Works of C.G. Jung, Zürich, 2007 © Издание на русском языке AST Publishers, 2023

Общие вопросы психологии сновидений

Впервые опубликовано на английском языке под названием «The Psychology of Dreams» в коллективном сборнике «Работы по аналитической психологии» (Лондон, 1916). Немецкий текст в переработанном и дополненном виде увидел свет в авторском сборнике «О психической энергии» (Цюрих, 1928), а затем, снова дополненный, появился в сборнике «О психической энергии и сущности сновидений» (Цюрих, 1948).

Общие вопросы психологии сновидений

Сновидения обладают психической структурой, которая отличает их от прочих элементов сознания, потому что, насколько мы можем судить по их форме и значению, они не отражают непрерывности развития, в отличие от других осознаваемых элементов. Как правило, они не воспринимаются в качестве неотъемлемых составляющих нашей сознательной психической жизни, выглядят скорее посторонними, внешними, случайными событиями. Причина такого исключительного положения сновидений кроется в их особенном способе возникновения: они появляются вовсе не из отчетливо опознаваемой, логически и эмоционально непрерывной связности опыта, подобно другим элементам сознания, но представляют собой следы особой психической деятельности, протекающей во сне. Одного только способа возникновения сновидений уже достаточно, чтобы отличать их от прочих элементов сознания; а ведь имеется еще содержание снов, которое разительно контрастирует с нашим сознательным мышлением.

Впрочем, внимательный наблюдатель нисколько не затруднится установить, что сновидения все-таки не полностью выпадают из непрерывности сознания, ибо почти в каждом сновидении можно обнаружить подробности, порожденные впечатлениями, мыслями, настроениями текущего или предыдущих дней. В этом отношении сновидениям свойственна некоторая непрерывность, пусть на первый взгляд она как бы обращена вспять. Но всякому, кто сколько-нибудь глубоко интересуется сновидениями, совершенно очевидно, что сновидения также характеризуются устремлением вперед – если позволительно такое выражение, – ведь время от времени сны оказывают заметное влияние на сознательную умственную жизнь, даже у тех людей, кого никак не назовешь суеверными, тем более ненормальными. Эти следы сновидений проявляются главным образом в более или менее выраженных перепадах настроения.

Не исключено, что именно вследствие такой слабой связи с прочими элементами сознания сновидения предстают предельно нестабильными с точки зрения их запоминания. Многие сны ускользают от всех попыток их пересказать, даже тотчас после пробуждения; другие припоминаются разве что с сомнительной достоверностью; лишь сравнительно немногие сновидения оказываются вполне ясными и четко воспроизводимыми. Эту специфическую особенность возможно объяснить, исходя из характеристик различных элементов, составляющих сны. Комбинация идей в сновидениях по сути своей фантастична; они сочетаются друг с другом в последовательности, которая, как правило, совершенно чужда нашему «реальному мышлению» и составляет разительный контраст логической последовательности идей, привычно воспринимаемой как специфическая характеристика сознательных умственных процессов.

Именно этим признакам сновидения обязаны появлением вульгарного определения «бессмысленные». Прежде чем выносить такой вердикт, нужно вспомнить, что сновидение и его содержание есть нечто такое, чего мы не понимаем. То есть подобным вердиктом мы попросту проецируем на объект свое непонимание. Это ничуть не означает, будто сновидениям не присущ собственный смысл.

Оставляя в стороне многовековые усилия по вычленению из сновидений пророческих смыслов, можно утверждать, что Фрейд первым предпринял успешную практическую попытку понять реальное значение снов. Его труды достойны именоваться «научными», поскольку он разработал методику, благодаря которой и он сам, и многие другие исследователи вслед за ним постигали объект, то есть раскрывали истинное значение сновидений. Важно отметить, что это значение не тождественно фрагментарным смыслам, извлекаемым из явного содержания снов.

Не будем здесь критически разбирать фрейдовскую психологию сновидений. Скорее я постараюсь кратко изложить факты, которые мы сегодня вправе трактовать как более или менее достоверно установленные в психологии сновидений.

Первый вопрос из тех, что будут обсуждаться, звучит так: на каком основании мы приписываем сновидениям какое-то иное значение, нежели то, какое возможно почерпнуть из неудовлетворительных и фрагментарных обрывков явного его содержания? В этом отношении особенно убедительным выглядит тот факт, что Фрейд выявил скрытое значение сновидения эмпирически, а не теоретически. Следующий довод в пользу того, что сновидения имеют некое скрытое значение, проистекает из сравнения сюжетов сновидения с фантазиями в состоянии бодрствования у одного и того же индивидуума. Не составляет труда заметить, что фантазиям наяву присущи не только поверхностные и конкретизирующие значения, но также и более глубокие психологические значения. Существует очень древний и широко распространенный тип фантастического повествования, ярким образцом которого являются басни Эзопа, и этот тип наглядно иллюстрирует все слова, которые можно произнести относительно значения фантазий как такового. Например, рассказывается некая фантастическая история о поступках льва и осла. Если рассуждать поверхностно и конкретно, это повествование есть бессмысленная фантазия, но мораль, которая в нем заложена, доступна пониманию всякого, кто задумывается над этой историей. Показательно, что дети охотно довольствуются явным значением этой басни.

Пожалуй, наилучшим доводом в пользу существования у сновидений скрытого смысла будет добросовестное применение технической процедуры по истолкованию проявленного содержания снов. Тем самым мы переходим ко второму важному вопросу в наших рассуждениях, или к вопросу об аналитической процедуре. Здесь я тоже не стремлюсь ни защищать, ни критиковать взгляды и открытия Фрейда; удовлетворюсь тем, что изложу твердо установленные, по моему мнению, факты. Если мы исходим из того, что сновидение является плодом работы психического, то у нас нет ни малейших оснований предполагать, будто конституция и функционирование сна подчиняются каким-то иным законам, а само сновидение по своему предназначению отлично от любого другого плода деятельности психического. Согласно изречению: «Principia explicandi praeter necessitatem non sunt multiplicanda» [1], мы должны рассматривать сновидения аналитически, в точности как любой другой психический феномен, если опыт не заставит нас изменить свой подход.

Мы знаем, что всякая психическая структура, рассмотренная с каузальной точки зрения, является результатом предшествующего взаимодействия психических элементов. Еще мы знаем, что всякая психическая структура, рассмотренная с финалистской точки зрения, обладает собственными значением и целью в текущем психическом процессе. Данный критерий должен быть приложим и к сновидениям. Потому, подыскивая психологические объяснения для сновидений, мы должны сначала установить, какие именно предыдущие состояния в них отражаются. Нам придется проследить истоки каждого фрагмента в общем сновидения. Приведу всего один пример: пусть кому-то снится, что он идет по улице, но вдруг перед ним выскакивает ребенок, которого тут же сбивает автомобиль.

Мы редуцируем общую картину сновидения с помощью воспоминаний сновидца. Он опознает улицу как ту, по которой проходил накануне. В ребенке он узнает своего племянника, которого видел минувшим вечером, когда навещал брата. Несчастный случай напомнил ему аварию, которая случилась несколькими днями ранее и о которой он читал в газете. Как известно, большинство людей довольствуются редукцией такого рода: «Ага, – говорят они, – вот почему мне это приснилось».

Естественно, что подобная редукция с научной точки зрения совершенно неудовлетворительна. Ведь сновидец накануне ходил по многим улицам, но почему в сновидении появилась именно эта? Он прочел в газете о нескольких несчастных случаях, но почему выбрал именно этот? Если коротко, выявления какого-то одного события в прошлом явно недостаточно, поскольку убедительное объяснение образов сновидения возможно лишь через соперничество нескольких сюжетов. Накопление материала продолжается в соответствии с тем же принципом воспоминания, который называется методом свободных ассоциаций. Как следствие (это нетрудно понять), у нас накапливается обширный и крайне разнообразный материал, который, по всей видимости, не имеет между собой ничего общего, но ассоциативно связан с содержанием сновидения, иначе он никогда не проявился бы в этом содержании.

Насколько далеко нужно заходить в накоплении подобного материала – это важное техническое уточнение. Поскольку целостное психическое содержание жизни в конечном счете можно вывести из какой-то одной отправной точки, теоретически весь предшествующий жизненный опыт индивидуума возможно обнаружить в каждом сновидении. Но нам необходимо собрать ровно столько материала, сколько необходимо для понимания смысла сновидения. При этом ограничение количества, безусловно, должно производиться произвольно, в соответствии с кантовским принципом, который гласит, что «постигать» нечто – значит «познавать в той степени, в какой это нужно для нашей цели» [2]. Например, предпринимая изложение причин французской революции, можно накапливать материал и включить в него не только историю средневековой Франции, но также греческую и римскую истории, что, конечно же, не является насущным «для поставленной цели», поскольку революционную предысторию вполне можно понять из куда менее обильного материала. Следовательно, для сновидений мы должны собирать материал лишь до тех пор, пока нам кажется необходимым это делать для извлечения из сна его истинного значения.

За пределами указанного выше произвольного ограничения материала исследователь не может действовать по собственной воле. Накопленный материал необходимо теперь просеять и изучить в соответствии с принципами, которые всегда применяются при работе с историческим и вообще любым эмпирическим материалом. По сути, это сравнительный метод, и он, разумеется, не прилагается к материалу автоматически: в значительной степени все обусловливается умениями исследователя и стоящими перед ним задачами.

Когда объяснению подлежит какой-либо психологический факт, нельзя забывать о том, что все психологические данные требуют рассмотрения с двух точек зрения – с каузальной и с финалистской. Я намеренно употребляю слово «финалистский», чтобы избежать путаницы с телеологией. Под «финальностью» я подразумеваю имманентное психологическое стремление к цели. Вместо «стремления к цели» можно было бы сказать «ощущение цели». Все психологические явления обладают таким стремлением, даже простейшие реакции наподобие эмоциональных. Гнев, вызванный оскорблением, имеет своей целью месть, а цель показной скорби состоит в возбуждении у окружающих сострадания, и т. д.

Применяя каузальную точку зрения к материалу, связанному со сновидениями, мы редуцируем явное содержание сна до каких-то основополагающих мотивов или идей, присутствующих в этом материале. Как и следовало ожидать, такие мотивы и идеи по своей природе элементарны и носят обобщенный характер. Например, одному юноше снилось следующее: «Я стою в чужом саду и срываю с дерева яблоко. Я осторожно оглядываюсь и проверяю, что меня никто не видит».

Ассоциативный материал сновидения – это воспоминание о том, как однажды в детстве наш юноша сорвал без позволения несколько груш в соседском саду. Угрызения совести – важная черта сновидения – напоминают ему о ситуации, пережитой накануне. Он встретил на улице молодую даму, свою случайную знакомую, и перекинулся с нею парой слов. В тот миг мимо проходил один его знакомый, и юношу внезапно настигло странное смущение, как если бы он сделал что-то запретное. Яблоки из сна он ассоциировал с искушением в Эдемском саду и с тем фактом, что сам никогда не понимал, почему вкушение запретного плода повлекло за собой столь печальные последствия для наших прародителей. Он всегда злился, всегда думал, что Бог поступил несправедливо, ведь люди созданы Им по Своему подобию, а любопытство и жадность присущи человеку изначально.

Другая ассоциация – это наказание от отца, поведение которого тоже казалось нашему юноше необъяснимым. Суровее всего его наказали, когда застигли за подглядыванием за девушками во время купания. Дальше последовало признание в том, что недавно у этого юноши случился роман с одной горничной, но он еще не довел любовную историю до естественного завершения. Вечером накануне того сновидения у него было свидание с этой девушкой.

Изучая этот материал, нетрудно заметить, что сон содержит практически прямую отсылку к событию, случившемуся накануне вечером. Ассоциативный материал показывает, что эпизод с яблоками надлежит трактовать как эротическую сцену. По ряду других причин можно также счесть вполне правдоподобным, что в сновидение проник опыт минувшего дня. Во сне молодой человек срывает райское яблоко, которое в реальности он пока сорвать не успел. Остаток материала, связанного со сновидением, затрагивает другой опыт прожитого дня, а именно угрызения совести, которые охватили юношу, когда он беседовал со случайно встреченной дамой. Перед нами также отсылка к грехопадению в раю и вместе с тем – к эротическому проступку, совершенному в детстве, за который отец его строго наказал. Все эти ассоциации объединяет ощущение вины.

Сначала рассмотрим этот материал с каузальной точки зрения Фрейда, то есть, используя выражение самого Фрейда, «истолкуем» это сновидение. Желание осталось неутоленным со дня накануне сновидения. Во сне желание исполняется символически в эпизоде со срыванием яблока. Но почему это исполнение желания маскируется и прячется за символической формой, а не выражается в облике прямой фантазии сексуального содержания? Фрейд бы указал на очевидное чувство вины, присутствующее в материале, и отметил бы, что мораль, которая навязывалась этому молодому человеку с самого детства, направлена на подавление подобных желаний, а потому она преобразила естественный порыв в нечто постыдное и недостойное. В результате вытесненная болезненная мысль может выражаться только «символически». Раз такие мысли несовместимы с моральным содержанием сознания, то некий психический авторитет – Фрейд назвал его цензором – мешает этому желанию предстать в сознании в явной, откровенной форме.

Рассмотрения сновидения с финалистской точки зрения, которую я противопоставляю каузальной точке зрения Фрейда, не означает – и это обстоятельство необходимо всемерно подчеркнуть – отрицания причин сновидения; скорее здесь предлагается иное истолкование связанных со сновидением ассоциативных материалов. Факты остаются теми же самыми, но меняется критерий, по которому они оцениваются. Вопрос можно сформулировать следующим простым образом: какова цель этого сновидения? Какое следствие оно должно иметь? Такая постановка вопроса нисколько не произвольна, подобные вопросы можно задать по поводу любой психической активности. Спрашивать, почему и зачем, можно всегда, ведь любая органическая структура есть сложная сеть целенаправленных функций, каждая из которых, в свою очередь, может быть разложена на ряд индивидуальных проявлений, ориентированных целесообразно.

Ясно, что материал, добавленный сновидением к эротическому переживанию предшествующего дня, подчеркивает преимущественно чувство вины в эротическом действе. Та же самая ассоциация уже была воспроизведена в другом событии предшествующего дня – в случайной встрече с молодой дамой, когда у юноши вдруг и сами собою возникли угрызения совести, как если бы он в тот миг совершил нечто предосудительное. Это чувство отразилось в сновидении, причем оно было усилено ассоциациями с дополнительным материалом, а эротическое переживание предшествующего дня предстало в облике истории грехопадения, которое обернулось наисуровейшим наказанием.

Я утверждаю, что у сновидца проявилась бессознательная склонность или стремление представлять свое эротическое переживание как проступок. Показательно, что за сновидением пришла ассоциация с грехопадением и что молодой человек, по его словам, никогда не понимал тяжести наказания, назначенного нашим прародителям. Эта ассоциация проливает свет на причину, по которой он не мог просто подумать: «То, что я делаю, неправильно». Очевидно, он и не подозревал, что хотел бы осудить свое поведение как морально неприемлемое. На самом деле так оно и было. Сознательно же он считал, что его поведение в моральном отношении вполне безупречно, ведь все его друзья вели себя таким же образом; в остальном он попросту не понимал, с какой стати нужно вокруг всего этого поднимать такой шум.

Считать это сновидение осмысленным или бессмысленным – зависит от ответа на очень важный вопрос: осмысленна или бессмысленна моральная точка зрения, унаследованная нами из глубины столетий? Я не намерен вдаваться здесь в философскую дискуссию по этому поводу; замечу лишь, что человечество наверняка имело достаточно веские основания для того, чтобы придумать именно такую мораль, ведь иначе было бы поистине непостижимо, почему наложены столь строгие путы на одно из сильнейших человеческих желаний. Учтя сей факт, мы попросту обязаны объявить наше сновидение осмысленным, поскольку оно показало молодому человеку необходимость взглянуть на свое эротическое поведение с точки зрения морали. Первобытные племена располагают, в некоторых отношениях, чрезвычайно строгими правилами относительно сексуальности. Это доказывает, что сексуальной моралью нельзя пренебрегать, рассматривая высшие функции психического; наоборот, ее следует непременно принимать в расчет. Что касается нашего случая, можно, пожалуй, сказать, что молодой человек, словно загипнотизированный примерами своих друзей, несколько необдуманно поддался собственным эротическим желаниям, упустив из вида тот факт, что человек есть морально ответственное существо, которое, добровольно или принудительно, подчиняется морали, придуманной им самим.

В этом сновидении мы можем распознать и некую восполняющую функцию бессознательного, посредством которой те помыслы, наклонности и устремления человеческой личности, что в сознательной жизни почти не ценятся, внезапно вступают в действие во время сна, когда сознательные процессы во многом прекращаются.

Здесь поневоле напрашивается вопрос: какая в том польза сновидцу, если он все равно не понимает смысла своего сновидения?

На это я должен ответить, что понимание не является сугубо интеллектуальным процессом, так как опыт показывает, что человек подвержен (и постоянно поддается внушению) множеству влияний, о которых он ни в коей степени не осведомлен интеллектуально. Позволю себе в этой связи напомнить читателю о действенности религиозных символов.

Приведенный выше пример может привести к предположению, что функция сновидений является выраженно «моральной». Такой она выглядит в случае нашего юноши, однако если припомнить формулу, по которой сновидения содержат сублиминальные материалы текущего момента, то станет понятно, что рассуждать просто о «моральной» функции нельзя. Следует отметить, что сновидения тех людей, чьи поступки морально безупречны, предлагают нам материал, который вполне заслуженно определять как «аморальный» в обыденном смысле этого слова. Примечательна радость святого Августина по поводу того, что Бог не покарал его за греховные сны. Бессознательное есть неведомое сиюминутно, и потому нисколько не удивительно, что сновидение привносит в текущую сознательную психологическую ситуацию все те проявления, которые существенны для принципиально иной точки зрения. Ясно, что эта функция сновидения обеспечивает психологическую настройку, компенсацию, совершенно необходимую для правильно сбалансированного действия. Для сознательного процесса размышления важно, чтобы мы, насколько это возможно, четко представляли себе проявления и последствия конкретной ситуации, дабы суметь найти правильное решение. Этот процесс автоматически продолжается в более или менее бессознательных состояниях сна, где, как будто свидетельствует наш опыт, сновидца посещают все те же проявления (хотя бы опосредованно), которые наяву не были достаточно учтены или вовсе проигнорированы; другими словами, очутились в сравнительно бессознательном состоянии.

Что касается многократно обсуждавшегося символизма сновидений, то его оценка варьируется в зависимости от того, рассматривается ли он с каузальной или с финалистской точки зрения. Каузальный подход Фрейда опирался на желание или влечение, то есть на подавленное «сновидческое» стремление. Это влечение всегда оказывается относительно простым, элементарным, но может прятаться под множеством обличий. Так, юноша в нашем примере с равным успехом мог бы увидеть во сне, что он открывает ключом дверь, летит на аэроплане, целует свою мать и т. д. Под этим углом рассмотрения все перечисленное имело бы одно и то же значение. Налицо узость позиции представителей наиболее строгих последователей Фрейда, которые пришли к толкованию – если обобщить известные примеры – почти всех удлиненных предметов в сновидении как фаллических символов, а всех округлых или полых – как символов женственности.

С финалистской точки зрения образы сновидения могут иметь внутреннюю значимость сами по себе. Если, к примеру, нашему юноше вместо сцены с яблоком приснилось бы, что он открывает ключом дверь, то этот образ сновидения охватывал бы существенно иной ассоциативный материал, дополняющий сознательную ситуацию способом, принципиально отличным от того, каким ее дополнял материал, связанный со срыванием яблок. С этой точки зрения вся полнота смысла кроется в разнообразии символических выражений сновидения, а не в единообразии их значения. Каузальный подход в силу самой своей природы тяготеет к однозначности, то есть к жесткой фиксации значения символа. Финалистская же точка зрения, с другой стороны, усматривает в измененных образах сновидения выражение изменений в психологической ситуации. Она не признает за символами жесткого значения. С этой точки зрения все образы сновидения важны сами по себе, каждый обладает собственной значимостью, которой и обязан появлением в сновидении. Если вернуться к нашему примеру с яблоками, мы увидим, что с финалистской точки зрения символ сновидения имеет скорее ценность притчи, он не прячет, а наставляет. Сцена с яблоком живо рисует нам чувство вины и одновременно скрывает деяние наших прародителей.

Совершенно ясно, что точка зрения, нами принятая, обеспечивает принципиально разные толкования сновидений. Отсюда естественным образом возникает вопрос: какое именно толкование будет лучше или правильнее? В конце концов, для нас, психотерапевтов, наличие хоть какого-то истолкования смысла сновидений является практической, а не только теоретической необходимостью. Если мы хотим лечить наших пациентов, то должны – по вполне конкретным причинам – стремиться освоить любые инструменты, которые позволяли бы нам успешно их обучать. Из примера выше недвусмысленно следует, что накопление материала к сновидению открыло возможность просветить молодого человека относительно многих ощущений, которые он прежде благополучно и беззаботно не замечал. При этом, отмахиваясь от таких ощущений, он фактически упускал нечто в самом себе, поскольку у него, как у всякого другого человека, имелись моральные нормы и моральные же потребности. Из-за того что он пытался жить, не принимая во внимание эти обстоятельства, его жизнь была односторонней и несовершенной, словно бы раскоординированной, и для психологического функционирования это было чревато теми же последствиями, какие сулит телу односторонняя, непродуманная диета. Чтобы приучить личность к полноте и самостоятельности, нужно взрастить в ней все те функции, которые до сих пор либо получали малую толику психического развития, либо не развивались вовсе. Ради этого надлежит, по терапевтическим причинам, изучать все те бессознательные элементы, которые поставляет материал сновидений. То есть не подлежит сомнению, что финалистская точка зрения оказывается намного важнее для развития личности.

Обыденный взгляд на мир куда ближе, разумеется, научному мировоззрению нашего времени с его сугубо каузальным мышлением. В защиту фрейдовского подхода в качестве научного объяснения психологии сновидений можно было бы сказать многое. Но я вынужден оспаривать его полноту, ведь психическое недопустимо трактовать исключительно каузально, оно требует и финалистского рассмотрения. Лишь сочетание точек зрения (чего мы пока не добились в удовлетворяющей науку мере из-за значительных затруднений как теоретического, так и практического свойства) способно дать нам более полную картину природы сновидений.

Далее мне хотелось бы кратко обсудить остальные проблемы и задачи психологии сновидений, как бы дополняющие общую теорию. Начнем с классификации сновидений, и отмечу сразу, что лично я не придавал бы чрезмерной ценности, практической или теоретической, этому вопросу. Ежегодно я анализирую в среднем от полутора до двух тысяч сновидений и, располагая таким опытом, смею утверждать, что типичные сновидения и вправду существуют. Однако встречаются они не то чтобы часто и с финалистской точки зрения во многом лишены той значимости, которую им придает каузальное истолкование, придерживаясь фиксированного значения символов. Мне кажется, что типичные мотивы в сновидениях куда важнее самих типов снов, поскольку на их основе мы можем проводить сравнения с мифологическими мотивами. Многие мифологические мотивы, в выявлении которых несомненная заслуга принадлежит, в частности, Фробениусу, также обнаруживают себя в сновидениях, где нередко обладают именно исходным своим значением. У меня нет возможности уделить этому факту больше внимания, но я хотел бы подчеркнуть, что сравнение типичных мотивов сновидений с типичными мифологическими мотивами наводит на предположение (уже высказанное Ницше), «сновидческое» мышление следует воспринимать как филогенетически более древний способ мышления вообще. Не стану множить примеры и поясню, что я, собственно, имею в виду, вновь обратившись к сновидению, которое обсуждалось выше. Напомню, что этот сон представлял сцену с яблоками в качестве типичного выражения эротической вины. Посыл, извлекаемый из этого сновидения, должен был бы, по-видимому, звучать так: «Я поступаю неправильно, действуя подобным образом». Показательно, что сновидения никогда не выражают себя в столь логичной, столь абстрактной манере; они всегда общаются с нами на языке притч и аналогий. То же самое свойственно языкам первобытных народов, где преобладают цветистые речевые обороты. Если вспомнить памятники древней литературы, нам станет ясно: то, что сегодня выражается с помощью абстракций, ранее выражалось преимущественно через уподобления. Даже философы вроде Платона не стеснялись излагать таким способом свои основополагающие идеи.

Наше тело несет в себе следы своего филогенетического развития, и точно так же обстоит дело с человеческим разумом. Поэтому нет ничего удивительного в той возможности, что образный язык наших сновидений может быть пережитком архаического образа мышления.

Кража яблок из нашего примера есть в действительности типичный мотив сновидений, который встречается в разнообразии вариантов в многочисленных снах. Также это хорошо известный мифологический мотив, который обнаруживается не только в библейской истории об Эдемском саде, но и во множестве мифов и сказок всех времен и народов. Перед нами один из тех универсальных человеческих символов, которые воспроизводятся автохтонно снова и снова. Получается, что психология сновидений открывает путь к общей сравнительной психологии, благодаря которой мы вправе надеяться на понимание развития и структуры человеческой психики, сходное с тем, каким применительно к человеческому телу нас одарила сравнительная анатомия.

Итак, сновидения сообщают нам образным языком, то есть посредством чувственных, конкретных образов, те мысли, суждения, воззрения, указания и позывы, которые относятся к бессознательному – либо потому, что были вытеснены, либо из-за невозможности их воплощения. Именно в силу того, что они суть элементы бессознательного, а само сновидение является производным бессознательных процессов, в снах отражаются эти бессознательные элементы. Причем речь не об отражении бессознательных элементов в целом, а только об отражении определенных элементов, тех, что связаны между собой ассоциативно и отбираются через осознаваемую ситуацию текущего момента. Это наблюдение представляется мне чрезвычайно важным в практическом отношении. Если мы хотим правильно истолковать сновидение, то нам потребуется полное постижение сознательной ситуации текущего момента, потому что сон содержит ее бессознательное дополнение, то есть материал, который эта сознательная ситуация сгруппировала в бессознательном. Без такого знания сон возможно истолковать правильно лишь по воле счастливого случая. Проиллюстрирую сказанное новым примером.

Однажды ко мне обратился за советом один мужчина. Он рассказал, что предается различным ученым занятиям, а психоанализом интересуется с точки зрения литературы. По его словам, он был совершенно здоров, и потому его не следовало принимать за пациента. Психоанализ его просто сильно занимал. Он был довольно состоятелен и в избытке располагал свободным временем, которое тратил на свои занятия. Со мною он желал познакомиться для того, чтоб я посвятил его в теоретические тайны психоанализа. При этом он признавал, что мне может быть крайне скучно общаться с нормальным человеком, ведь я наверняка нахожу «чокнутых» людей гораздо более интересными для себя. За несколько дней до встречи он написал мне с просьбой назначить дату консультации. В ходе нашего разговора мы вскоре затронули тему сновидений. Я решил уточнить, не снилось ли ему что-либо накануне визита ко мне. Он ответил утвердительно и поведал следующее: «Я нахожусь в пустой комнате. Выходит медсестра, говорит, чтобы я сел за стол, на котором стоит бутылка с простоквашей, и мне полагается ее выпить. Я говорю, что хочу увидеть доктора Юнга, но сестра сообщает, что я в клинике и что у доктора Юнга нет времени меня принять».

Уже из явного содержания сновидения следует, что предстоящий визит ко мне каким-то образом сгруппировал бессознательное этого человека. Он привел следующие ассоциации. Пустая комната: «Что-то вроде холодной приемной, как в общественных учреждениях или в приемном покое больницы. Сам я никогда не лежал в больнице». Медсестра: «Она выглядела отталкивающе, глаза у нее косили. Напоминала одну гадалку и хиромантку, к которой я как-то заглянул за предсказанием будущего. А когда я болел дома, за мной ухаживала диаконисса» [3]. Бутылка простокваши: «Что-то тошнотворное, я не могу пить простоквашу. Моя жена всегда ее пьет, и я над нею потешаюсь, ведь она одержима идеей, будто о здоровье надо заботиться постоянно. Помнится, я был в санатории – нервишки лечил, – и там мне пришлось пить простоквашу».

В этот миг я его перебил не вполне учтивым вопросом: пропал ли полностью с тех пор его невроз? Мужчина попытался уйти от ответа, но в конце концов был вынужден признаться, что все еще страдает неврозом и что, собственно говоря, жена уже давным-давно уговаривала его обратиться ко мне. Но самочувствие у него было отличное, и он не видел необходимости просить о консультации, он-то никакой не чокнутый, а я лечу одних сумасшедших. Его просто заинтересовали мои психологические теории, только и всего, и т. д.

Отсюда очевидно, как именно пациент фальсифицировал свою ситуацию; его самолюбию льстило прийти ко мне под видом философа и психолога, а свой невроз он предпочел отодвинуть глубоко на задний план. Но сновидение напомнило ему о болезни очень неприятным способом и заставило рассказать правду. Ему пришлось во сне проглотить противную простоквашу. Фигура же гадалки наглядно показывает, как он представлял себе мою деятельность. Из сновидения следовало, что ему нужно смириться с лечением, прежде чем он сможет попасть ко мне.

Этот сон проясняет и исправляет ситуацию. Он снабжает нас недостающим материалом и тем самым улучшает установку пациента. Вот почему нам требуется анализ сновидений в нашей терапии.

Не хочу, чтобы у читателя сложилось впечатление, будто все сновидения столь же просты, как описанное выше, или будто все они принадлежат к тому же самому типу. По моему мнению, верно, что все без исключения сновидения дополняют содержание сознания, но далеко не во всех из них эта компенсаторная функция выражена столь четко, как в данном случае. Пусть сновидения помогают психическому саморегулироваться автоматически, возвращая в него все вытесненное, оставленное без внимания или неведомое, но их компенсирующая ценность нередко остается непроясненной, поскольку мы по-прежнему обладаем крайне скудным знанием о природе и потребностях человеческой психики. Существуют такие психологические компенсации, которые, как представляется, никак не связаны будто бы с сиюминутными проблемами. В таких случаях всегда необходимо помнить о том, что каждый человек в некотором смысле есть все человечество и вся история рода людского. Нечто, возможное в человеческой истории как таковой, оказывается возможным и в судьбе отдельного человека. Нечто, нужное человечеству в целом, постепенно понадобится и отдельному человеку. Поэтому не удивительно, что религиозные компенсации играют важную роль в сновидениях. А то обстоятельство, что сегодня это проявляется все чаще, есть естественное следствие преобладания материализма в нашем мировоззрении.

Дабы не возникло соблазна думать, будто компенсирующее значение сновидений было открыто лишь недавно или будто его просто-напросто «состряпали» ради удобства истолкования снов, обратимся к древнему и хорошо известному примеру, который содержится в четвертой главе книги пророка Даниила (7–13). Навуходоносору, который достиг вершины могущества, снится следующее:

«…Я видел, вот, среди земли дерево весьма высокое. Большое было это дерево и крепкое, и высота его достигала до неба, и оно видимо было до краев всей земли.

Листья его прекрасные, и плодов на нем множество, и пища на нем для всех; под ним находили тень полевые звери, и в ветвях его гнездились птицы небесные, и от него питалась всякая плоть.

И видел я в видениях головы моей на ложе моем, и вот, нисшел с небес Бодрствующий и Святый.

Воскликнув громко, Он сказал: “Срубите это дерево, обрубите ветви его, стрясите листья с него и разбросайте плоды его; пусть удалятся звери из-под него и птицы с ветвей его; но главный корень его оставьте в земле, и пусть он в узах железных и медных среди полевой травы орошается небесною росою, и с животными пусть будет часть его в траве земной.

Сердце человеческое отнимется от него и дастся ему сердце звериное, и пройдут над ним семь времен”».

Во второй части этого сновидения дерево персонифицируется, и нетрудно догадаться, что «большое дерево» есть сам царь, видящий сон. Даниил толкует сновидение именно так. Смысл сновидения несомненно заключается в попытке как-то компенсировать мегаломанию царя, которая, согласно повествованию, переросла в настоящий психоз. Объяснение процесса сновидения как компенсирующего вполне, по-моему, соответствует природе биологического процесса как такового. Фрейд в целом склонялся к тому же мнению, сам приписывал сновидениям компенсаторную роль в той степени, в какой они улучшают физиологию сна. Имеется, как показал Фрейд, ряд сновидений, открывающих нам, каким образом некоторые внешние раздражители, способные вырвать сновидца из состояния сна, искажаются так, что помогают спать дальше – точнее, обеспечивают состояние покоя. А также имеется бесчисленное множество сновидений, в которых, по утверждению Фрейда, внутрипсихические возбуждения (скажем, личные идеи, способные высвободить сильные аффективные реакции) искажаются так, чтобы соответствовать контексту сновидения, который прячет эти болезненные идеи и делает сильные аффективные реакции невозможными.

При всем том нельзя упускать из вида тот факт, что именно сами сновидения более всего нарушают сон; довольно часто их драматическое построение логически нацелено на создание высокоаффективной ситуации, причем напряжение аффекта нарастает в такой степени, что спящий неизбежно просыпается. Фрейд объяснял такие сновидения, утверждая, что цензор перестает подавлять болезненные аффекты. Мне кажется, что подобное объяснение противоречит фактам. Всем хорошо известны сны, в которых мучительные переживания или ошибочные действия из повседневной жизни отражаются самым неприятным образом и в которых обнажаются с мучительной откровенностью тревожные мысли. На мой взгляд, здесь неправомерно рассуждать об успокоительной и маскирующей аффекты функции сновидения. Пришлось бы ставить реальность с ног на голову, чтобы усмотреть в подобных сновидениях подтверждение объяснения Фрейда. Сказанное справедливо и для тех сновидений, где вытесненные сексуальные фантазии приходят без какого бы то ни было прикрытия в явное содержание сна.

Поэтому я пришел к выводу, что утверждение Фрейда, будто сновидения в основе своей суть функции исполнения желаний и улучшения сна, слишком узкое, пусть даже основная его мысль о биологической компенсаторной функции, безусловно, верна. Эта компенсаторная функция лишь в ограниченной мере затрагивает само состояние сна, ее основное значение проявляется в отношении к сознательной жизни. Сновидения, как я полагаю, компенсируют сознательную ситуацию текущего момента. Они поддерживают сон, насколько это возможно: приходят по необходимости и автоматически, под влиянием физиологического состояния сна, но нарушают сон, когда того требует их функция, то есть когда компенсирующее содержание настолько интенсивно, что начинает противодействовать сну. А компенсирующее содержание становится особенно интенсивным, когда оно имеет жизненно важное значение для сознательной ориентации.

Уже в 1907 году я указал на компенсаторное соотношение между сознанием и отщепленными комплексами, а также подчеркнул их целенаправленный характер [4]. К тому же выводу независимо от меня пришел и Флурнуа [5]. На основании этих наблюдений становится очевидной возможность возникновения целенаправленных бессознательных импульсов. Впрочем, нужно отметить, что финалистская ориентация бессознательного ни в коем случае не параллельна нашим сознательным намерениям. Как правило, бессознательное содержание сильно отличается от сознательного материала, заметнее всего тогда, когда сознательная установка выраженно приобретает направление, угрожающее жизненным потребностям индивидуума. Чем более односторонней является сознательная установка и чем дальше она отклоняется от оптимума, тем реальнее возможность появления ярких сновидений с контрастным, но целенаправленным содержанием, отражающих саморегуляцию психического. Тело всегда целенаправленно реагирует на увечья, инфекции или любые аномальные условия, а психические функции точно так же воспринимают неестественные или опасные возмущения, запуская целенаправленные защитные механизмы. К числу целенаправленных реакций психического нужно отнести и сновидения, поскольку они предоставляют бессознательный материал в сгруппированной конкретной осознанной ситуации и предлагают его сознанию в символической форме. В этом материале обнаруживаются все те ассоциации, которые остались бессознательными из-за своей слабой проявленности, но которые все-таки обладают достаточной энергией для восприятия в состоянии сна. Конечно, целенаправленная природа содержания сновидений не наблюдается непосредственно извне без тщательного исследования. Необходим анализ явного содержания сновидений, посредством которого мы раскрываем актуальные компенсирующие факторы в латентном содержании. Большая часть физических механизмов защиты носит столь же невыраженный, так сказать, косвенный характер, а их целенаправленность возможно распознать лишь при кропотливом изучении. Мне остается только напомнить читателю о значении лихорадки или процессов нагноения в инфицированной ране.

Процессы психической компенсации почти всегда имеют сугубо индивидуальную природу, что существенно затрудняет процедуру доказательства их компенсирующего характера. Из-за этой особенности зачастую непросто, особенно для начинающих, понять, в какой степени содержание сновидения обладает компенсирующим значением. Исходя из теории компенсации, возникает искушение предположить, например, что каждый, чересчур пессимистично взирающий на свою жизнь, должен видеть исключительно радостные, оптимистические сны. Эти ожидания сбываются, лишь когда мы имеем дело с человеком, чья натура допускает подобного рода «подбадривание». Но если он имеет иные склонности, то его сновидения будут целенаправленно уводить во мрак еще сильнее, нежели сознательная установка. То есть действовать по принципу «подобное лечится подобным».

Поэтому нелегко вывести какие-либо специальные правила для определения типа компенсации в сновидениях. Ее характер всегда тесно связан с целостной природой индивидуума. Возможности компенсации бесчисленны и неистощимы, хотя с увеличением жизненного опыта некие базовые черты все же выкристаллизовываются.

Выдвигая теорию компенсации, я не намерен преподносить ее как единственно возможную теорию сновидения или утверждать, что ее посредством возможно полностью объяснить все особенности сновидений. Вообще сновидение – чрезвычайно комплексное явление, столь же широкое и непостижимое, как и явления сознания. Будет неуместным пытаться объяснить все проявления сознания с точки зрения теории исполнения желаний или теории инстинктов, а потому крайне маловероятно, что проявления сновидения поддаются такому же простому объяснению. Вдобавок нельзя трактовать проявления сновидения как сугубо компенсаторные и вторичные по отношению к элементам сознания, пускай принято думать, что для индивидуума сознательная жизнь значит куда больше, чем бессознательное. Пожалуй, это мнение следовало бы пересмотреть, ведь по мере углубления опыта приходит понимание того, что функция бессознательного в жизни психического обладает значением, которое мы пока, смею заявить, ценим не слишком-то высоко. Аналитические исследования (в первую очередь) все яснее показывают степень влияния бессознательного на сознательную психическую жизнь, причем существование и значение этого влияния ранее упускалось или недооценивалось. По моему мнению, которое опирается на многолетний опыт и обширные изыскания, значение бессознательного для общей деятельности мощности психического ничуть не меньше, вероятно, значения сознательной активности. Окажись я прав, следовало бы не только рассматривать функцию бессознательного как компенсирующую и дополняющую содержание сознания, но и трактовать содержание сознания как относящееся к единовременно сгруппированному бессознательному содержанию. В этом случае активная ориентация на цели и результаты перестанет быть исключительной привилегией сознания, распространится также на бессознательное, которое иногда сможет брать на себя функцию руководства по достижению цели. Соответственно, сновидение обретет ценность позитивной, направляющей идеи или цели, жизненно важный смысл которых будет значительно превосходить смысл единовременно сгруппированного сознательного содержания. Эта возможность подкрепляется consen-sus gentium [6], так как в суевериях всех времен и народов сновидения представали этаким возвещающим истину оракулом. Допуская здесь преувеличения и предрассудки, следует все-таки признать, что в подобных широко распространенных представлениях имеется крупица правды. Альфонс Мэдер [7] придает особое значение (перспективно-финалистское, если угодно) сновидениям как целенаправленной бессознательной функции, которая прокладывает путь к разрешению реальных конфликтов и проблем и пытается выразить их через символы, выбираемые как бы на ощупь [8].

Необходимо провести различие между перспективной и компенсаторной функциями сновидения. Последняя подразумевает, что бессознательное, рассматриваемое как дополнение сознания, привносит в сознательную ситуацию все те впечатления предыдущего дня, которые остались сублиминальными, – из-за вытеснения или потому, что им недостало интенсивности достичь сознания. Компенсация как саморегуляция психического организма должна быть признана целенаправленной.

С другой стороны, перспективная функция есть предвосхищение бессознательным грядущих сознательных достижений, нечто наподобие подготовительного упражнения, эскиза или небрежно набросанного плана. Ее символическое содержание порой предлагает способ разрешения конфликта, превосходные примеры этого приводит Мэдер. Существование таких перспективных сновидений отрицать невозможно. Было бы неправильно называть их пророческими, поскольку по сути своей они пророчествуют не больше, чем, скажем, медицинский диагноз или прогноз погоды. Это просто предвосхищающее комбинирование вероятностей, которое может совпасть с фактическим положением дел, но совсем не обязательно должно совпадать с ним во всех подробностях. Лишь в случае, когда налицо полное совпадение, можно говорить о «пророчестве». Нисколько не удивительно, что перспективная функция сновидения порой значительно превосходит возможности нашего сознательного разума; ведь сны возникают из слияния сублиминальных элементов и тем самым оказываются комбинацией всех тех впечатлений, мыслей и чувств, которые ускользнули от сознания в силу своей слабой проявленности. Кроме того, сновидения могут опираться на сублиминальные следы воспоминаний, которые более не в состоянии воздействовать на сознание. Поэтому применительно к прогнозированию сновидения нередко выглядят куда более предпочтительными, нежели сознательные мысли.

Хотя перспективная функция, по моему мнению, является существенной характеристикой сновидений, все же не нужно ее переоценивать, ведь очень просто допустить, что сновидение есть нечто вроде психопомпа [9], который, обладая всеведением, безошибочно ведет жизнь в правильном направлении. Впрочем, поскольку множество людей недооценивает психологическую значимость сновидений, нельзя исключать вероятности того, что некто, увлеченный анализом снов, начнет превозносить значимость бессознательного в сравнении с реальной жизнью. Исходя из нашего предыдущего опыта, мы вправе предположить, что значимость бессознательного приблизительно сопоставима со значимостью сознания. Безусловно, имеются такие сознательные установки, которым довлеет бессознательное; эти установки настолько плохо адаптированы к целостности индивидуума, что бессознательная установка или группировка служит несравненно лучшим выражением его натуры. Но так случается далеко не всегда. Зачастую сновидения лишь в малой степени воздействуют фрагментами на сознательную установку, потому что последняя, с одной стороны, достаточно хорошо адаптирована к реальности, а с другой стороны, в общих чертах вполне удовлетворяет сущности индивидуума. В таких случаях будет неуместным выделять как-то более или менее явно «сновидческую» точку зрения, пренебрегая при этом сознательной ситуацией; в результате мы только запутаемся, а сознательная деятельность нарушится. Только при наличии очевидно неудовлетворительной или дефектной сознательной установки мы имеем право наделять бессознательное более высокой ценностью. Критерий, необходимый для вынесения такого суждения, сам по себе, разумеется, установить не так-то легко. Никто не станет спорить с тем, что ценность сознательной установки не может измеряться с исключительно коллективной точки зрения. Требуется тщательное исследование той индивидуальности, которая нас интересует, и лишь на основании точного знания об индивидуальных характеристиках можно решать, в каком именно отношении сознательная установка неудовлетворительна. Когда я обращаю внимание на важность изучения индивидуального характера, то вовсе не имею в виду, что требованиями коллективной точки зрения вообще стоит пренебречь. Как известно, индивидуум существует не сам по себе, его натура опосредована взаимоотношениями в коллективе. Поэтому, когда сознательная установка более или менее удовлетворительна, значение сновидений сводится всего-навсего к компенсаторной функции. Для нормального человека при нормальных внутренних и внешних условиях это непреложное правило. По данной причине мне кажется, что теория компенсации содержит верную формулу и соответствует фактам реальности, поскольку она присваивает сновидению компенсаторную функцию в саморегуляции психического организма.

Но когда индивидуум отклоняется от нормы (его сознательная установка не адаптирована ни объективно, ни субъективно), то обыкновенная, при нормальных условиях, компенсаторная функция бессознательного становится направляющей, перспективной функцией, способной увлечь сознательную установку в совершенно другом направлении, заведомо лучшем, нежели предыдущее, что убедительно доказал в своих исследованиях Мэдер. Сюда относятся сновидения того типа, к которым принадлежал сон Навуходоносора. Ясно, что подобные сновидения встречаются главным образом среди людей, не достигших подлинных вершин в своем развитии. Не менее ясно, что такая диспропорция встречается очень часто. Поэтому нам нередко выпадает возможность оценивать сновидения по их перспективной значимости.

Теперь рассмотрим еще одну сторону сновидений, которую ни в коем случае нельзя упустить из вида. У многих людей сознательная установка дефектна не применительно к адаптации к окружающей среде, а применительно к выражению их собственного характера. Это люди, чья сознательная установка и адаптивное поведение превосходят их индивидуальные возможности – то есть они кажутся лучше и значительнее, чем есть на самом деле. Внешний успех, конечно, обеспечивается не только индивидуальными ресурсами, но преимущественно за счет динамических резервов, генерируемых коллективным внушением. Такие люди взбираются выше своего естественного уровня благодаря воздействию какого-то коллективного идеала, благодаря привлекательности какого-то социального преимущества или благодаря общественной поддержке. Внутренне они не развиваются до уровня своего внешнего высокого положения, и потому во всех подобных случаях бессознательное демонстрирует негативно-компенсирующую, или редуцирующую, функцию. Ясно, что при таких обстоятельствах редукция или обесценивание оказывают определенное воздействие на саморегуляцию психики, а сама эта функция может быть чрезвычайно перспективной (ср. сновидение Навуходоносора). Мы охотно связываем понятие «перспективный» с идеей строительства, подготовки, синтеза, но, чтобы понять упомянутые редуктивные сновидения, следует принудительно отделить понятие «перспективный» от любых подобных идей, поскольку редуктивные сновидения оказывают влияние, принципиально обратное идеям строительства, подготовки или синтеза: оно, скорее, разлагает, обесценивает, растворяет и даже разрушает. Разумеется, отсюда не вытекает, что ассимиляция редуктивного содержания должна деструктивно воздействовать на цельность индивидуума; напротив, ее влияние нередко оказывается оздоровляющим, именно потому, что затрагивается сама установка, а не личность в целом. Но это вторичное качество нисколько не изменяет сущность сновидения, которое демонстрирует редуцирующий, ретроспективный отпечаток и по этой причине не может быть обозначено как «перспективное». Для более точной классификации полезно, видимо, ввести обозначение редуктивных сновидений, а соответствующую функцию определить как редуцирующую функцию бессознательного, хотя, по сути, перед нами все та же компенсаторная функция. Мы должны усвоить тот факт, что бессознательное далеко не всегда выражает что-либо яснее сознательной установки. Оно меняет свой облик столь же часто, насколько это свойственно сознанию, а потому мы имеем лишнее доказательство того, как трудно составить сколько-нибудь внятное представление о природе бессознательного.

Сведениям о редуктивной функции бессознательного мы обязаны, в первую очередь, исследованиям Фрейда. Его толкование сновидений, в сущности, сводится к установлению вытесненной личной подоплеки индивидуума и инфантильно-сексуальных ее проявлений. Дальнейшие исследования позволили перебросить мостик к архаическим элементам, к надличностным, историческим, филогенетическим и функциональным рудиментам в бессознательном. Сегодня мы можем с уверенностью утверждать, что редуктивная функция сновидений группирует материал, состоящий в основном из вытесненных инфантильно-сексуальных желаний (Фрейд), инфантильных притязаний на власть (Адлер) и надличностных архаических элементов мышления, чувства и инстинкта. Воспроизведение подобных элементов, которые отличаются сугубо ретроспективным характером, действенно, как ничто другое, избавляют от чрезмерного самомнения человека и низводят индивидуума до его человеческой ничтожности и зависимости от физиологических, исторических и филогенетических условий. Всякая видимость ложного величия рассыпается в прах перед редуцирующими образами сновидений, которые подвергают сознательную установку безжалостной критике и привлекают уничижительный материал, содержащий полный перечень самых его болезненных слабостей. Ни в коем случае нельзя обозначать такую функцию сновидения как перспективную, ведь все в этом сновидении, вплоть до мельчайших подробностей, ретроспективно и обращено вспять, к прошлому, которое индивидуум мнил давным-давно забытым. Конечно, ничто не мешает такому содержанию сна быть компенсирующим по отношению к сознательным элементам и финалистски ориентированным, поскольку редуцирующая направленность может порой быть крайне важной для адаптации. Пациенты часто и внезапно ощущают, что содержание их сновидений соотносится с сознательными ситуациями, причем воспринимают сон как перспективный, редуктивный или компенсирующий – сообразно с этим чувственным знанием. Но так бывает не всегда, далеко не всегда, и нужно особо подчеркнуть, что в целом, обычно в начале аналитического лечения, пациент обыкновенно склонен истолковывать результаты аналитического исследования своих материалов в рамках собственной патогенной установки.

В подобных случаях необходима помощь аналитика, чтобы обеспечить правильное понимание сновидения. Поэтому чрезвычайно важно, как именно аналитик оценивает сознательную психологию своего пациента. Ведь анализ сновидений – это не просто практическое применение какого-то метода, которому научаются механически; скорее он предполагает близкое знакомство с аналитической точкой зрения в целом, чего возможно добиться, лишь если аналитик подвергнет анализу самого себя. Величайшая ошибка, которую может совершить аналитик, состоит в том, чтобы предположить у пациента психологию, аналогичную его собственной. Иногда такое проецирование может оказаться верным, но в большинстве случаев оно остается не более чем проекцией. Все, что бессознательно, так или иначе проецируется, а потому аналитик должен осознавать хотя бы наиважнейшие элементы своего бессознательного, не то бессознательные проекции начнут путать его суждения. Всякому, кто анализирует сновидения других людей, надлежит постоянно помнить о том, что не существует никакой простой и общепризнанной теории психических явлений или их природы, причин и целей. Значит, у нас нет общего критерия оценки. Мы знаем, что существуют всевозможные психические явления, но не знаем ничего достоверно об их сущностной природе. Нам известно только, что, пусть изучение психического с той или иной изолированной точки зрения способно принести очень ценные результаты, не получится вывести удовлетворительную теорию, на основании которой можно было бы делать дальнейшие выводы. Сексуальная теория и теория желаний, равно как и теория власти, сами по себе вносят ценный вклад в науку, но они не в силах воздать должное глубине и богатству человеческой психики. Будь в нашем распоряжении удовлетворительная теория, мы вполне могли бы довольствоваться механическим усвоением метода. Мы тогда просто-напросто считывали бы определенные знаки, обозначающие те или иные элементы, и для того нам понадобилось бы всего-навсего заучить наизусть некоторые семиотические правила. Знание и правильная оценка сознательной ситуации сделались бы излишними, как при поясничной пункции. Усердно практикующий специалист в наши дни узнает, к своему несказанному огорчению, что психическое до сих пор неподвластно исследованию какими угодно методами в рамках одной-единственной точки зрения. В настоящее время мы знаем об элементах бессознательного (кроме того, что они сублиминальны) только то, что они находятся в компенсирующем отношении к сознанию и потому, в сущности, его дополняют. Именно по этой причине знание о сознательной ситуации необходимо для понимания сновидений.

Редуктивность, перспективность и компенсаторность сновидений не исчерпывают возможностей их толкования. Имеются такие сновидения, которые можно обозначить просто как реактивные. Велик соблазн отнести к этому типу все те сновидения, которые выглядят обыкновенными репродукциями каких-либо переживаний, заряженных аффектами, но анализ подобных сновидений открывает глубинные причины того, почему эти переживания столь скрупулезно отражаются в снах. Выясняется, что этим переживаниям присуще и символическое значение, которое ускользает от сновидца; как раз вследствие своей символики переживание репродуцируется в сновидении. Впрочем, такие сновидения нельзя считать реактивными; к этому типу принадлежат лишь те сны, когда определенные объективные события причинили урон, не просто нанесли психическую травму, но одновременно вызвали физическое повреждение нервной системы. Очень часто следы тяжелого шока встречаются на войне, где мы вправе ожидать обилия чисто реактивных сновидений, в которых травма оказывается определяющим фактором.

Хотя для общего функционирования психического крайне важно, что травматическое содержание постепенно, за счет частых повторений утрачивает свою автономию и тем самым снова встраивается в психическую иерархию, но сновидения такого рода – по сути, репродукции травмы – едва ли возможно называть компенсирующими. По-видимому, они возвращают психическому какие-то отделившиеся, автономные его фрагменты, однако вскоре становится ясно, что сознательная ассимиляция фрагмента, репродуцируемого сновидением, ни в коей мере не уничтожает то нервное возбуждение, которое, собственно, и вылилось в конкретное сновидение. Сон благополучно продолжает репродуцироваться, то есть воспроизводить содержание травмы, которое сделалось автономным, и так будет до тех пор, пока травматическое раздражение не исчерпает себя полностью. Пока этого не случилось, сознательное «воплощение» бесполезно.

На практике нелегко решить, является ли сновидение по существу своему реактивным или только символически репродуцирует некую травматическую ситуацию. Но анализ помогает разобраться в этом вопросе, потому что во втором случае репродукция травматической сцены незамедлительно прекращается при верном истолковании, тогда как на реактивную репродукцию анализ сновидения не подействует.

Мы сталкиваемся с подобными реактивными сновидениями при патологических физических состояниях, когда, к примеру, острая боль влияет на течение сновидения. Но, по моему мнению, лишь в исключительных случаях соматические раздражения выступают определяющим фактором. Обыкновенно они всецело совпадают с символическим выражением бессознательного содержания сновидения, иными словами, используются в качестве средства выражения. Нередко также сновидения обнажают примечательную внутреннюю символическую связь между подлинным телесным заболеванием и какой-либо психической проблемой, причем физическое расстройство оказывается прямым миметическим выражением психической ситуации. Я упоминаю об этом любопытном факте, скорее, ради полноты картины, а не для того, чтобы привлечь внимание к этой загадочной симптоматике. Но мне кажется, что действительно существует некая взаимосвязь между физическими и психическими расстройствами, и значимость этой взаимосвязи обычно недооценивается; с другой стороны, эта взаимосвязь зачастую изрядно переоценивается вследствие присущей многим склонности воспринимать физические расстройства как всего лишь отражение психических нарушений – здесь особенно показательна история «Христианской науки». Сновидения вообще заставляют задуматься о совместимости тела и психического, и вот почему я затронул эту тему.

Следующей детерминантой сновидений, заслуживающей упоминания, является телепатия. Подлинность этого явления на сегодняшний день уже не подвергается сомнению. Разумеется, не составит труда оспорить существование телепатии, не изучая имеющихся доказательств, но это было бы ненаучно, а потому о таком подходе не стоит и говорить. Я узнал на собственном опыте, что телепатия в самом деле воздействует на сновидения, о чем рассказывали с незапамятных времен. Отдельные люди особенно к ней чувствительны и нередко видят телепатически обусловленные сновидения. Но, признавая само явление телепатии, я нисколько не намерен выказывать доверие к расхожей теории о возможности воздействия на другого на расстоянии. Телепатия, повторюсь, безусловно существует, но вот ее теория не кажется мне такой уж простой. Во всех случаях нужно тщательно рассмотреть возможности согласования ассоциаций, параллельных психических процессов [10], которые, как было показано, играют важнейшую роль, прежде всего, в семьях и которые проявляют себя в тождественности или близкой схожести установок. Также надо принимать во внимание фактор криптомнезии, на который в особенности указывал Флурнуа [11]. Порой этот фактор приводит к удивительнейшим последствиям. Поскольку в сновидениях встречается любой сублиминальный материал, вполне естественно, что и криптомнезия подчас оказывается детерминантой. Мне частенько доводилось анализировать телепатические сновидения, в том числе те, где телепатическое значение не подразумевалось в момент начала анализа. Анализ позволил изучить субъективный материал, как обычно и бывает при анализе сновидений, а в итоге сны обрели значение, так или иначе связанное с текущей жизненной ситуацией сновидца. Но не удалось выявить никаких признаков телепатического сновидения. До сих пор я не открыл ни одного сновидения, в котором телепатическое содержание четко вскрывалось бы в ассоциативном материале, полученном в ходе анализа (то есть из латентного содержания сновидения). Оно всегда обнаруживается в явном содержании сна.

Как правило, в литературе о телепатических сновидениях упоминаются только те сны, где какое-то чрезвычайно аффективное событие было предвосхищено «телепатически» во времени или в пространстве, то есть когда важность происшествия в общечеловеческом смысле (к примеру, смерть) объясняла его предугадывание или узнавание с расстояния – во всяком случае, как-либо о нем предупреждалось. Телепатические сновидения, которые я изучал, в большинстве случаев принадлежали к этому типу. Впрочем, лишь немногие из них отличались тем, что их явное содержание включало некое телепатическое предвидение чего-то совершенно несущественного, скажем, лица незнакомого и совершенно обычного человека, расстановки мебели в каком-то совершенно невзрачном помещении или получения маловажного письма и т. д. Разумеется, употребляя слово «несущественный», я хочу сказать всего-навсего, что ни посредством обычных расспросов, ни благодаря анализу мне не удалось отыскать содержание, значимость которого могла бы «обосновать» телепатическое предвидение. В подобных случаях (еще сильнее, чем в упомянутых ранее) очень хочется возложить ответственность на «случайность». К сожалению, гипотеза случайности представляется мне asylum ignorantiae [12]. Да, никто не станет отрицать, что случаются самые причудливые совпадения, но если полагаться на их вероятное повторение, это будет означать, что случай как таковой здесь исключается. Конечно, я не позволю себе заявить, будто за этими событиями стоит некий «сверхъестественный» закон, но все же есть что-то, чего не в состоянии объяснить наше нынешнее знание. Потому даже сомнительные телепатические элементы реальны по своей природе и словно смеются над всевозможными подсчетами вероятности. Я не отважусь предлагать теоретическое описание в этом контексте, однако замечу, что считаю правильным признавать реальность телепатических явлений и настаивать на ней. Такая точка зрения обогащает анализ сновидений [13].

В противоположность известному заявлению Фрейда, будто сновидения являются, по сути, исполнением желаний, я сам, наряду с моим другом и соратником Альфонсом Мэдером, утверждаю, что сон есть спонтанное символическое самоизображение актуальной ситуации в бессознательном. Тут наше мнение совпадает с выводами Зильберера [14]. Это тем более отрадно, что мы пришли к сходным выводам независимо друг от друга.

Данное мнение противоречит формуле Фрейда только постольку, поскольку в нем нет какого-либо определенного высказывания о значении сновидений. Наша формула просто говорит, что сновидение есть символическое представление бессознательного содержания. Она оставляет открытым вопрос о том, всегда ли это содержание подразумевает исполнение желания. Дальнейшие исследования, на которые ссылается Мэдер, показали, что сексуальный язык сновидений не обязательно истолковывать буквально [15]; это, вообще-то, архаический язык, который естественным образом использует все аналогии «под рукой», и при этом они нисколько не должны непременно отображать фактическое сексуальное поведение. Следовательно, будет неправильно понимать сексуальный язык сновидений буквально при всех обстоятельствах, а прочие элементы сна объяснять символически. Но стоит начать толковать сексуальные метафоры как символы чего-то неведомого, как наше представление о сущности сновидения моментально углубляется. Мэдер продемонстрировал это на практическом примере, заимствованном у Фрейда [16]. До тех пор пока сексуальный язык сновидений воспринимается буквально, нам доступно только непосредственное, внешнее и конкретное решение, иначе ничего не поделать: неизбежно проявляешь оппортунизм, поддавшись то ли врожденному малодушию, то ли лености. Нет никакой внятной концепции, значит, нет и решения проблемы. Зато оно сразу появляется, едва мы отказываемся от запутывающей конкретизации, то есть когда пациент перестает буквально понимать бессознательный сексуальный язык сновидений и истолковывать образы из сна как реальные фигуры.

Мы склонны признавать, что мир таков, каким мы его видим, и точно так же мы наивно полагаем, что люди таковы, какими они перед нами предстают. Увы, в последнем случае нет никакого физического эксперимента, который позволил бы четко различать мнимость и реальность. Пусть вероятность грубого обмана здесь во много раз выше, чем при чувственном восприятии мироздания, мы продолжаем наивно проецировать нашу собственную психологию на других человеческих существ. Тем самым каждый из нас создает для себя череду более или менее воображаемых отношений, которые основываются преимущественно на таких проекциях. Среди невротиков встречаются те, чьи фантастические проекции оказываются единственными средствами налаживания человеческих отношений. Тот, кого я воспринимаю главным образом через мою проекцию, есть имаго, или же носитель имаго или символов. Все содержание нашего бессознательного неизменно проецируется на наше окружение, и только через опознание определенных признаков объекта как проекций или имаго возможно отличить их от фактических свойств этого объекта. Но если мы не осознаем, что признак объекта есть проекция, то нам не остается ничего другого, кроме как пребывать в наивном убеждении, будто это свойство действительно присуще объекту. Все наши человеческие отношения изобилуют подобными проекциями; всякий, кто уверен, что в его личном опыте нет ничего подобного, должен присмотреться к газетным статьям военного времени. Cum grano salis [17] мы всегда приписываем собственные ошибки противнику. Превосходные тому примеры можно отыскать в выяснении отношений между индивидуумами. Если только нам не свойственно развитое до высокой степени самосознанием, мы никогда не сможем прозревать сквозь наши проекции и потому вечно будем им поддаваться – ведь наш разум в своем природном состоянии предполагает существование таких проекций. Для бессознательных элементов естественно и необходимо проецироваться. В сравнительно первобытном человеке возникает тем самым своеобразное отношение к объекту, которое Леви-Брюль удачно назвал «мистической сопричастностью» [18]. А любой нормальный современный человек, не слишком склонный к рефлексии, принуждается средой существовать в целой системе проекций. Пока все идет хорошо, он не обращает внимания на принудительный, то есть «магический» или «мистический», характер таких отношений. Но если возникает параноидальное расстройство, то эти бессознательные отношения превращаются в множество принудительных пут, как правило, возникающих из того же бессознательного материала, который формирует содержание проекций в нормальном состоянии. До тех пор пока либидо может использовать эти проекции в качестве приемлемых и полезных «связок» с миром вокруг, они существенно облегчают жизни. Когда же либидо стремится выйти в иную плоскость бытия и ради этого принимается двигаться вспять по прежним мосткам проекций, тогда эти проекции превращаются в непреодолимые преграды, действенно препятствуют любым попыткам отстраниться от объекта. Тогда нам открывается типичная ситуация: человек старается изо всех сил обесценить объект, для того чтобы отнять у него свое либидо. Но, поскольку прежнее тождество сложилось на основе проекции субъективных восприятий, полное и окончательное разделение может состояться, только когда имаго, отражающее себя в объекте, будет восстановлено и полностью вернется к субъекту. Этого возможно добиться через осознанное признание спроецированного содержания, то есть через признание «символической ценности» объекта.

Распространенность подобных проекций столь же очевидна, как и тот факт, что они обычно не замечаются. При таком положении дел едва ли удивительно, что наивный человек исходно считает само собой разумеющимся следующее: если ему во сне привиделся господин X, то этот сновидческий образ тождественен настоящему господину X. Подобное допущение целиком согласуется с его обыденной, некритической сознательной установкой, которая не различает объект как таковой и представление человека об этом объекте. Но нельзя отрицать того, что при критическом рассмотрении сновидческий образ имеет лишь внешнее, крайне отдаленное сходство с объектом. В действительности этот образ есть комплекс психических факторов, который формирует сам себя, пускай и под определенным влиянием извне, а потому он состоит в основном из тех субъективных элементов, что свойственны субъекту и зачастую имеют мало общего с реальным объектом. Мы всегда понимаем другого так же, как понимаем или хотели бы понимать самих себя. А того, чего не понимаем в себе, мы не понимаем и в других людях. Значит, наше представление о другом человеке по большей части субъективно. Хорошо известно, что даже близкая дружба не является гарантией объективного знания.

Если, как поступает фрейдовская школа, трактовать явное содержание сновидений как «нереальное» или «символическое» и объяснять, например, что, пусть во сне присутствует колокольня, на самом деле подразумевается фаллос, то отсюда всего один шаг до признания, что сновидение часто говорит о сексуальности, но далеко не всегда имеет в виду секс, а также что в сновидениях нередко возникает фигура отца, но в действительности это «воплощение» самого сновидца. Наши имаго суть составляющие разума, и если в сновидениях воспроизводятся какие-то идеи или представления, то это в первую очередь именно наши идеи и представления, в структуру которых вплетена целостность нашей личности. Они суть субъективные факторы, которые группируются в сновидениях и выражают то или иное значение отнюдь не по внешним причинам, а по глубинным побуждениям и позывам нашей психики. Целостная сновидческая работа по своей сути субъективна, и сновидение подобно театру, в котором сновидец является и сценой, и актером, и суфлером, и режиссером, и автором, и публикой, и критиком. Эта простая истина составляет основу того воззрения на смысл сновидения, которое я назвал интерпретацией на субъективном уровне. Данная интерпретация, как следует из самого термина, предполагает, что все фигуры сновидения отражают персонифицированные черты личности сновидца [19].

Эта гипотеза мгновенно вызвала заметное противодействие. Одна группа критических замечаний опирается на наивные предпосылки вроде той, что приводилась выше по поводу господина Х.; другие возражения основываются скорее на принципиальном вопросе: что важнее – «объективный уровень» или «субъективный уровень»? Вообще-то, лично я не нахожу каких-либо оснований отрицать с теоретической точки зрения наличие субъективного уровня. Но вот вторая проблема выглядит намного серьезнее. Образ того или иного объекта составляется, с одной стороны, субъективно, а с другой – обусловлен объективно. Когда я воспроизвожу этот образ в себе, то тем самым порождаю нечто, определяемое одновременно как субъективное, так и объективное. Чтобы решить, какая из сторон должна взять верх в каждом конкретном случае, нужно сначала доказать, воспроизводится ли образ ради своего субъективного или ради объективного значения. Так, если мне снится какой-то человек, с которым меня связывает жизненно важный интерес, толкование объективного свойства будет скорее ближе к истине, нежели иное. А если я вижу во сне человека, который мне безразличен в реальной жизни, тогда уже толкование субъективного свойства кажется более обоснованным. Впрочем, возможно (и на практике такое происходит довольно часто), что сновидец мгновенно ассоциирует этого безразличного ему человека с кем-то, с кем он связан через сильное чувство или аффект. Прежде могли бы сказать: эта малозначимая фигура выпячивается в сновидении преднамеренно, для того чтобы заслонить какую-то другую фигуру, чей образ доставляет нам мучения. В этом случае я бы последовал путем природы и заметил следующее: в сновидении эмоциональное заряженное воспоминание явно заместилось безразличным мне господином X., следовательно, здесь напрашивается толкование субъективного свойства. Конечно, эта замена в сновидении равнозначна вытеснению болезненного воспоминания. Но если это воспоминание возможно потеснить так легко, вряд ли оно по-настоящему важное. Сам факт замены показывает, что этот личностный аффект допускает обезличивание. Значит, я сумел подняться над ним и впредь не вернусь к этой персональной и эмоциональной ситуации, поскольку обесценил деперсонализацию из сновидения через простое «вытеснение». Полагаю, будет правильнее рассматривать замену болезненной фигуры на безразличную как деперсонализацию прежнего личностного аффекта. Тем самым аффект, или соответствующее количество либидо, становится обезличенным, освобождается от личной привязки к объекту, и теперь я могу переместить былой реальный конфликт на субъективный уровень и попытаться понять, в какой мере он является исключительно субъективным конфликтом. Пожалуй, будет полезно, для большей ясности, проиллюстрировать сказанное коротким примером.

Однажды у меня возник конфликт личного свойства с господином А., в ходе которого я постепенно пришел к убеждению, что вина лежит больше на моем оппоненте, нежели на мне. Приблизительно в то же время я увидел следующее сновидение: «Я обращаюсь к адвокату по какому-то делу, и тот, к моему неописуемому изумлению, требует за свои услуги не менее 5000 франков, против чего я решительно возражаю».

Фигура адвоката была совершенно незначительным воспоминанием из моих студенческих дней. Но в целом мое студенчество имело важное значение, поскольку тогда я ввязывался во множество диспутов и дискуссий. Под влиянием аффекта я связал алчность адвоката с личностью господина А., а также с продолжающимся конфликтом. Теперь, переходя на объективный уровень, я мог сказать: «За адвокатом скрывается господин А., значит, он хочет от меня слишком многого. Но в этом он ошибается. Незадолго до того сновидения некий бедный студент просил одолжить ему 5000 франков. То есть, по ассоциации, господин А. есть бедный студент, который нуждается в помощи и мало что знает, ибо только начал обучаться. Такому человеку не пристало притязать на что-либо или иметь свое мнение. Получается, это нечто вроде исполнения желания: моего противника мягко обесценивали и отодвигали в сторону, а ко мне возвращалось душевное спокойствие. Но на самом деле в этот миг я проснулся, пребывая в крайнем возбуждении и злясь на адвоката за его дерзость. Иными словами, это исполнение желания меня ничуть не успокоило».

Разумеется, за фигурой адвоката пряталась неприятная история с господином А. Но примечательно то, что сновидение воскресило в памяти именно этот малозначимый образ студента времен моей юности. Я связал фигуру адвоката с судебной тяжбой, будучи уверен в собственной правоте, а тем самым и со своим воспоминанием о студенческих днях, когда, неважно, прав я бывал или нет, частенько и упорно, твердо и самоуверенно отстаивал свои убеждения – ради того, чтобы по крайней мере внушить себе ощущение превосходства над соперниками. Все перечисленное (это я знал наверняка) играло определенную роль в конфликте с господином А. Далее я пришел к выводу, что он – это я сам, та часть меня, которая не приспособилась к настоящему и требует слишком многого, прямо как я привык делать наяву; иначе говоря, из меня норовили выдавить чересчур много либидо. Тогда я понял, что мой конфликт с господином А. не может быть улажен, потому что самоуверенный спорщик во мне все еще желает довести противостояние до «справедливого» исхода.

Такое толкование привело к результату, который показался мне вполне осмысленным, а вот толкование объективного уровня было непродуктивным, поскольку меня нисколько не интересовали доказательства того, что сновидения суть исполнения желаний. Если во сне мне указывалось на ошибку, каковую я совершал, то появлялась и возможность исправить мою установку, а это всегда дает преимущество. Разумеется, к подобному результату можно прийти лишь посредством толкования на субъективном уровне.

Пусть толкование на субъективном уровне способно проливать свет на происходящее, как в описанном случае, оно может оказаться и совершенно бесполезным тогда, когда жизненно важное отношение составляет содержание и причину конфликта. В этом случае фигуру из сновидения нужно соотносить с реальным объектом. Критерий оценки всегда можно отыскать в сознательном материале, за исключением тех случаев, где вступает в дело перенос. Последний нередко ведет к фальсификации суждений, и аналитик в итоге оказывается порой этаким необходимым deus ех machina [20] или столь же незаменимой заменой реальности. Вообще, в восприятии пациента он таковым и является. Самому аналитику предстоит решить, в какой именно степени он готов сделаться реальной проблемой для пациента. Едва толкование на объективном уровне становится монотонным и непродуктивным, настает миг, когда фигуру аналитика следует трактовать как символ спроецированных смыслов, принадлежащих пациенту. В противном случае у аналитика останется всего две возможности: либо обесценивать и тем самым разрушать перенос, сводя тот к инфантильным желаниям, либо смиряться с его реальностью и жертвовать собой ради пациента, иногда вопреки бессознательному сопротивлению последнего. При этом ни одна из сторон не получает преимуществ, но хуже всех неизбежно приходится аналитику. А вот если удается переместить фигуру аналитика на субъективный уровень, то пациенту можно возвратить все проецируемые им элементы, восстановив их изначальную ценность. Примеры такого возврата проекций приводятся в моей работе «Отношения между эго и бессознательным» [21].

Мне совершенно ясно, что всякий, кто сам не является практикующим аналитиком, вряд ли отыщет хоть какой-то смысл в обсуждении сравнительных достоинств «объективного» и «субъективного» уровней. Но чем глубже мы проникаем в психологию сновидений, тем усерднее надлежит принимать в расчет техническую сторону практической процедуры лечения. В этом отношении необходимость и вправду оказывается матерью изобретения, ведь аналитик вынужден постоянно совершенствовать свою технику, дабы та могла помочь даже в тяжелейших случаях. Этим мы обязаны тем затруднениям в повседневном лечении больных, которые заставляют нас приходить к выводам, сотрясающим основания наших убеждений. Хотя банально заявлять, что имаго субъективно, это утверждение все-таки приобретает отчасти философский оттенок, что вызывает кое у кого отторжение. Почему так случается, становится сразу понятно из сказанного выше – что наивный разум мгновенно отождествляет имаго с объектом. Любое нарушение этого отождествления вызывает раздражение у подобных людей. А представление о субъективном уровне им тоже претит, потому что оно опровергает наивное допущение о тождестве элементов сознания реальным объектам. Как наглядно показали события военного времени [22], наша ментальность отличается бесстыдной наивностью, с которой мы судим о противнике, и в наших суждениях невольно предаются огласке наши собственные недостатки: мы просто-напросто обвиняем врага в своих собственных непризнанных ошибках. В другом человеке подмечается все, другого критикуют и осуждают, хотят улучшить его и воспитать. Нет ни малейшей надобности приводить примеры для доказательства моих слов, поскольку самые убедительные доводы в их пользу обнаруживаются в любой газете. Но предельно ясно, что все, происходящее в крупном масштабе, происходит также и в малом масштабе, внутри индивидуума. Наша ментальность по-прежнему примитивна настолько, что лишь отдельные ее функции и области сумели избавиться от этой склонности к установлению изначального мистического тождества с объектом. Первобытный человек обладает минимальным самосознанием при максимальной привязанности к объектам, и потому объект в его представлении способен оказывать прямое магическое воздействие. Вся примитивная магия и религия опираются на эти магические привязки, которые состоят всего-навсего из проекций на объект бессознательного содержания. Самосознание постепенно развивается из этого состояния исходного тождества и ступает далее «рука об руку» с дифференциацией между субъектом и объектом. За дифференциацией приходит понимание того, что некоторые признаки, ранее наивно приписываемые объекту, в действительности являются субъективными его свойствами. Пусть люди античности уже не верили в то, будто они сродни красным попугаям или крокодилам, их все равно преследовали магические фантазии. В этом отношении существенного шага вперед не случалось вплоть до эпохи Просвещения. Однако, как всем известно, наше самосознание изрядно отстает от фактического познания. Когда мы позволяем себе разозлиться на что-либо до безрассудства, не стоит предполагать, будто причина нашего гнева лежит целиком и полностью вовне, в разозлившем нас предмете или в человеке. Мы наделяем их силой вызывать у нас злость, а также, возможно, бессонницу или расстройство пищеварения. Обрушивая свое возмущение на некий объект, мы возмущаемся некоей бессознательной частью самих себя, которую проецируем на раздражающий нас объект.

Таких проекций не счесть. Некоторые из них полезны и служат мостками, распределяющими течение либидо; другие вредны, но на практике их не воспринимают как препятствия, поскольку «вредные» проекции обычно располагаются вне нашего круга близких отношений. Исключение здесь составляют невротики: осознанно или бессознательно они вступают в столь тесные отношения со своим ближайшим окружением, что не в состоянии помешать даже «вредным» проекциям накладываться на объекты рядом и тем самым порождать конфликты. Потому невротику следует, если он ищет исцеления, раскрывать эти примитивные проекции намного яснее и подробнее, чем нормальному человеку. Да, нормальный человек создает точно такие же проекции, но они лучше распределяются: для полезных проекций выбираются объекты в непосредственной близости, а для «вредных» – более удаленные. Сходно мыслят и дикари: чужое для них – это нечто враждебное и злое. Такое различение служит конкретной цели, вот почему нормальный человек не испытывает ни малейшей потребности в осознании этих проекций, при всей их опасной иллюзорности. Военная психология выявила это обстоятельство отчетливо: любые действия моей страны справедливы, а все, что делают другие страны, – плохо. Средоточие всего порочного неизменно обнаруживается в нескольких километрах за вражеской передовой. В силу того, что индивидууму свойственна такая первобытная психология, всякая попытка сделать подобные стародавние проекции осознанными вызывает раздражение. Конечно, было бы неплохо улучшить отношения со своими ближними, но мы готовы к этому лишь при условии, что они станут отвечать нашим ожиданиям, то есть если они сделаются добровольными носителями наших проекций. А когда мы побуждаем себя осознать подобные проекции, они очень скоро начинают затруднять наши отношения с другими людьми, потому что исчезают те иллюзорные мостки, по которым растекаются столь свободно любовь и ненависть, и уже нет возможности избавиться, быстро и удовлетворительно, от всех мнимых добродетелей, будто бы призванных «возвысить» и «улучшить» других людей. Как следствие, возникает «запруженность» либидо, и в результате негативные проекции начинают осознаваться все больше и все чаще. Тогда индивидуум вынужден примерять к самому себе все то подлое, злое и пр., что он ранее без малейших сомнений приписывал другим и по поводу чего негодовал на протяжении всей своей жизни. В этой процедуре раздражает то, что, с одной стороны, человек убежден – если бы все люди поступали именно так, жизнь стала бы значительно проще; с другой стороны, он яростно сопротивляется полноценному применению этого принципа к самому себе. Сделай так все прочие, мир стал бы куда лучше, но поступать так самому поистине невыносимо!

Невротик под воздействием своего заболевания принужден сделать такой шаг, но нормальный человек его не делает. Вместо того он проживает свое психическое социально или политически, в форме массового психоза, будь то война или революция. Существование реального врага, который предстает воплощением зла, является несказанным облегчением для совести. По крайней мере мы твердо знаем, кто олицетворяет происки дьявола, мы совершенно уверены, что причина наших бед находится вовне, а не в нас самих. Впрочем, стоит нам признать неприятные последствия истолкования на субъективном уровне, как становится понятно, что никоим образом невозможно признать, будто все дурные качества, возмущающие нас в других, в действительности суть наши собственные. На этом основании в наисквернейшее положение попадают величайшие моралисты, фанатичные воспитатели и усерднейшие реформаторы. Многое можно сказать о близости добра и зла и даже о прямом соотношении пар противоположностей, но это увело бы нас слишком далеко от темы.

Разумеется, истолкование на субъективном уровне нельзя доводить до крайности. Скорее, нужно лишь критически исследовать свойства объекта, чтобы различать среди них реальные и мнимые. Нечто, поражающее меня в объекте, может быть его реальным свойством. Но чем субъективнее и эмоциональнее подобное впечатление, тем скорее окажется, что это свойство есть проекция. Хотя здесь необходимо провести существенное различие между качеством, фактически присущим объекту (без которого проекция не возникнет), и ценностью, значением или энергией этого качества. Не исключено, что на объект будет проецироваться качество, которого в действительности объект почти лишен (к примеру, вспомним о примитивной проекции магических качеств на неодушевленные объекты). Иначе обстоит дело с обыденными проекциями черт характера или сиюминутных установок. В этих случаях объект – зачастую некий повод к проекции или даже ее «приманивает». Как правило, так происходит тогда, когда объект сам не осознает наличие качества, и потому наблюдается прямое воздействие на бессознательное самого проецирующего. Все проекции провоцируют контрпроекции, когда объект не осознает качеств, проецируемых субъектом; точно так же аналитик отвечает на перенос контрпереносом, если в переносе проецируется некое содержание, им не осознаваемое, но в нем присутствующее [23]. Контрперенос в таком случае либо полезен и значим, либо превращается в препятствие, как и перенос пациента, в зависимости от того, служит он или нет налаживанию прочной связи, которая необходима для воплощения каких-то бессознательных элементов. Подобно самому переносу, контрперенос принудителен, это навязываемые узы, которые устанавливают «мистическое», бессознательное тождество с объектом. Такие бессознательные узы всегда вызывают сопротивление – сознательное, если установка субъекта побуждает добровольно расставаться с либидо, не поддаваясь при этом на вымогательства, или бессознательное, когда субъект предпочитает мириться с отнятием либидо. Поэтому перенос и контрперенос (если их содержание остается вне сознания) порождают аномальные, нестабильные отношения, неизбежно ведущие к собственному разрушению.

Но даже если в объекте можно отыскать некие следы проецируемого качества, сама проекция на практике будет иметь чисто субъективную значимость и окажется для субъекта тяжким бременем, ибо она придает преувеличенную ценность любым проявлениям указанного качества в объекте.

Когда проекция соотносится с качеством, действительно присущим объекту, проецируемое содержание возникает и у субъекта, составляя часть объектного имаго. Само это имаго объекта есть психологическая сущность, отличная от фактического восприятия объекта; это образ, существующий независимо от восприятия, но на его основании [24], и относительная автономность образа остается вне сознания до тех пор, пока он полностью не совпадет с актуальным поведением объекта. Потому автономия имаго не признается сознательным разумом, она бессознательно проецируется на объект, иными словами, заражает его автономность. Разумеется, тем самым объект как бы наделяется принудительной реальностью по отношению к субъекту и повышенной ценностью. Эта ценность возникает из проецирования имаго на объект, из априорного отождествления с ним, а в результате внешний объект становится одновременно внутренним. Так внешний объект через бессознательное может оказывать непосредственное психическое влияние на субъекта, поскольку благодаря тождеству с имаго он, так сказать, прямо вовлекается в психический механизм субъекта. Соответственно, объект может обрести «магическую» власть над субъектом. Превосходные примеры тому можно найти у первобытных народов, которые обращаются с детьми или с любыми другими «одушевленными» объектами точно так же, как с собственным психическим. Они не отваживаются делать с ними ничего – из боязни оскорбить душу ребенка или объекта. Поэтому их дети не ведают образования вплоть до подросткового возраста, когда на ребенка внезапно и запоздало обрушивается обучение, зачастую довольно жестокое (инициация).

Выше говорилось, что автономность имаго остается бессознательной, поскольку она отождествляется с автономностью объекта. Соответственно, смерть объекта должна вызывать примечательные психологические эффекты, ведь объект исчезает не полностью, а продолжает существовать в неосязаемой форме. Это действительно так. Бессознательное имаго, лишившееся объекта, которому оно соответствовало, превращается в призрака и отныне воздействует на субъекта, причем его влияние принципиально неотличимо от психических явлений. Бессознательные проекции субъекта, направлявшие бессознательное содержание в имаго объекта и отождествлявшие последнее с объектом, сохраняются после фактической утраты объекта и играют значительную роль в жизни первобытных народов, а также цивилизованных людей древнейших и новейших времен. Эти явления убедительно доказывают автономность существования объектных имаго в бессознательном. Очевидно, что они принадлежат бессознательному, поскольку сознание никогда не отличает их от объекта.

Всякое развитие, всякое концептуальное достижение человечества связано с развитием самосознания: человек отделял себя от объекта и воспринимал Природу как нечто, ему самому противопоставленное. Любое изменение психологической установки должно следовать тому же пути: совершенно ясно, что тождество объекта с субъективным имаго наделяет объект значимостью, фактически ему не свойственной, но эта значимость принадлежит объекту с незапамятных времен. Данное тождество олицетворяет собой исходное состояние. Впрочем, для субъекта это будет примитивное состояние, которое может сохраняться лишь до тех пор, пока не возникают серьезные неудобства. Переоценка объекта относится к числу явлений, чаще всего препятствующих развитию субъекта. Чрезмерно почитаемый «магический» объект ориентирует субъективное сознание в объектном направлении и срывает любые усилия по индивидуальной дифференциации, каковые, несомненно, подразумевают отчуждение имаго от объекта. Направления индивидуальной дифференциации нельзя придерживаться, если внешние факторы «магически» вмешиваются в работу психического механизма. Отчуждение имаго, которые придают объектам чрезмерную значимость, возвращает в распоряжение субъекта ту «отнятую» энергию, в которой он настоятельно нуждается для собственного развития.

Толкование «сновидческих» имаго на субъективном уровне потому обладает для современного человека тем же значением, какое свойственно фигурам прародителей и фетишам у первобытных людей, которым попытались бы втолковать, что их «медицина» есть духовная сила, которая существует не в объекте, а в человеческой психике. Первобытный человек ощущает обоснованное сопротивление такому еретическому предположению, а современному человеку кажется, что есть нечто неприемлемое, быть может, даже опасное в кощунственном разрушении стародавнего тождества имаго и объекта. Вряд ли возможно вообразить последствия такого разрушения для нашей психологии: мы лишимся тех, кого можно укорять, на кого можно возлагать ответственность, кого можно было бы поучать, улучшать и наказывать! Напротив, нам придется начинать, как ни страшно это звучит, с самих себя, требовать от самих себя – и ни от кого другого – все то, чего обыкновенно добиваемся от окружающих. При таком положении дел становится вполне понятным, почему толкование «сновидческих» имаго на субъективном уровне вовсе не является простым, особенно если учесть, что оно порождает односторонность и преувеличения любого качества.

Помимо этого чисто морального затруднения, существует также ряд интеллектуальных преград. Часто звучат возражения, будто толкование на субъективном уровне – это философская задача, следовательно, применение этой методики почти равнозначно изучению мировоззрения, а потому не может быть научным методом. Меня нисколько не удивляет соприкосновение психологии с философией, ибо мышление, лежащее в основе философии, есть психическая деятельность, которая как таковая представляет собой предмет исследований психолога. Я всегда считал, что психология обнимает всю область психического, которая охватывает философию, теологию и многое другое. Все философии и все религии зиждутся на фактах человеческой души, которая, не исключено, может оказаться в итоге судией, решающим, где истина, а где заблуждение.

Для нашей психологии не столь уж важно, какую именно область затрагивают те или иные проблемы. В первую очередь мы имеем дело с практическими задачами. Если мировосприятие пациента превращается в психологическую проблему, то нам предстоит его лечить вне зависимости от того, обособлена психология от философии или нет. Сходным образом вопросы религии суть для нас прежде всего психологические вопросы. Достойно сожаления то обстоятельство, что нынешняя медицинская психология в целом отказывается вникать в эти проблемы, и нигде это не проявляется более наглядно, нежели при лечении психогенных неврозов, в которых шансы на исцеление намного выше, чем в академической медицине. Сам будучи врачом, я, следуя принципу «Мedicum medicum non decimat» [25], должен бы воздерживаться от критики медицинской профессии, однако вынужден признать, что врачи далеко не всегда выступают наилучшими работниками психиатрического ремесла. Нередко я замечал, что медицинские психологи практикуют свое ремесло тем рутинным способом, какой им внушен специфической природой их обучения. Изучение медицины состоит, с одной стороны, в накоплении в памяти огромного числа фактов, каковые просто запоминаются без познания их основ; с другой стороны, в приобретении практических навыков, которые приобретаются по принципу: «Нужно не размышлять, а действовать!». То есть среди всех профессионалов врач менее всего способен развивать в себе функцию мышления. Поэтому ничуть не удивительно, что даже психологически грамотные врачи с величайшим трудом следят (если вообще следят) за ходом моих рассуждений. Они приучились выписывать рецепты и механически применять те методы, которые за них придумали другие. Эта схема совершенно непригодна для занятий медицинской психологией, поскольку она цепляется за клочки авторитарных теорий и методов и препятствует развитию самостоятельного мышления. Я обнаружил, что даже элементарные различения, например, между субъективным и объективным уровнями толкования, между эго и самостью, между знаком и символом, между каузальностью и финальностью и т. д. (различия, чрезвычайно важные в медицинской практике), превосходят мыслительные возможности врачей. Этим можно объяснить их упорную приверженность устарелым взглядам, давным-давно нуждающимся в пересмотре. Это вовсе не мое субъективное мнение, что доказывают фанатическая односторонность и сектантская закрытость ряда психоаналитических групп. Всякий знает, что подобное поведение является симптомом сверхкомпенсированного сомнения. Но кто же будет применять психологические критерии к самому себе?

Толкование сновидений как инфантильного исполнения желаний или как финалистского «приготовления» в основе инфантильного стремления к власти видится слишком узким и не воздает должного сущностной природе сновидения. Сон, подобно остальным элементам психической структуры, есть результат деятельности психического в целом. Следовательно, мы вправе ожидать, что найдем в сновидении все, сколько-нибудь значимое в жизни человечества. Как человеческая жизнь сама по себе не подчинена только тем или иным базовым влечениям, но выстраивается с учетом множества разнообразных влечений, потребностей, желаний, физических и психических условий и т. д., так и сновидение нельзя объяснить каким-то одним конкретным элементом, каким бы подкупающе простым это объяснение ни казалось. Мы можем быть уверены в его ошибочности, ибо никакая простая теория инстинктов никогда не охватит всю человеческую психику, это могущественное и загадочное нечто, а потому не сможет постичь ее производную, то есть сновидение. Для правильного понимания сновидений нам требуется некий интерпретирующий инструментарий, который следует тщательно подбирать из всех областей гуманитарных наук.

Критики порой прямо обвиняют меня в следовании «философским» и даже «теологическим» воззрениям, утверждая, что я хочу объяснить все на свете «философски», а мои психологические построения «метафизичны» [26]. Но я использую отдельные философские, религиозные и исторические материалы исключительно для иллюстрации психологических фактов. Если, например, я обращаюсь к понятию о Боге или к столь же метафизическому понятию энергии, то поступаю так потому, что эти образы присутствуют в психике человека с сотворения мира. Как выясняется, мне приходится вновь и вновь подчеркивать, что ни моральный порядок, ни понятие Бога, ни всякая религия не пришли извне, не свалились на человека с неба; они заключены в человеке in nuce [27], а потому он все производит сам. Бессмысленно думать, будто одного просвещения достаточно для рассеивания этих призраков. Понятия морального порядка и божественности принадлежат к неискоренимому субстрату человеческой души. Вот почему всякая честная психология, не ослепленная тщеславием просветительства, должна мириться с этими фактами. Их нельзя объяснять снисходительно или отмахиваться от них с сарказмом. В физике возможно обойтись без образа Божества, в психологии он предстает величиной, с которой нужно считаться, как мы считаемся с «аффектами», «инстинктами», «матерью» и т. д. Безусловно, непреходящее заражение объекта имаго повинно в том, что люди не проводят понятийного различения между «Богом» и «образом Бога» и потому полагают, что, говоря об образе Бога, мы говорим о Боге, что подразумевает «теологические» объяснения. Психологии как науке не пристало требовать гипостазирования образа Божества. Но, в соответствии с фактами, она должна учитывать существование этого образа. Точно так же она учитывает инстинкты, но не присваивает себе права на постижение сути инстинктов. Психологические факторы, так обозначенные, очевидны всем, однако никто не понимает, каковы эти факторы сами по себе. Нам ясно, что образ Бога соответствует определенному комплексу психологических фактов, то есть выступает величиной, которой можно оперировать, но что такое «Бог» само по себе – это вопрос за пределами познаний психолога. Сожалею, что мне приходится повторять эти азбучные истины.

На сем я высказал практически все, что имел сказать относительно общих вопросов психологии сновидений [28]. Я намеренно избегал вдаваться в подробности, которые надлежит оставить для изучения клинического материала. Обсуждение общих вопросов позволило нам затронуть широкий круг проблем, что, в общем-то, неизбежно при описании сновидений. Конечно, можно было бы сказать очень многое о целях анализа сновидений, но, поскольку анализ сновидений есть лишь этап аналитической работы в целом, мне тогда пришлось бы приступить к изложению принципов психотерапии как таковой. Такое тщательное изложение сущности психотерапии потребовало бы ряда предварительных изысканий, в которых развитие дисциплины рассматривалось бы с разных сторон. То есть это чрезвычайно сложная задача, пускай отдельные авторы стараются превзойти друг друга в упрощенчестве и уверить нас, будто «корни» болезни обнаруживаются предельно просто. Не могу удержаться от того, чтобы не предостеречь против столь фривольного подхода. Сам я предпочел бы, чтобы серьезные умы основательно и добросовестно взялись за обсуждение тех крупных проблем, которые помог обнажить анализ. Академической психологии пора спуститься с небес на землю и обратиться к реальной человеческой психике, не предаваясь исключительно лабораторным экспериментам. Нельзя далее терпеть, чтобы профессора запрещали своим ученикам заниматься аналитической психологией, отрицали само употребление аналитических понятий или обвиняли нашу психологию в том, что она, вопреки научным традициям, принимает во внимание «обыденный опыт». Да, психология в целом извлекла бы немалые выгоды из кропотливого изучения сновидений, сумей она избавиться от необоснованного и дилетантского предубеждения, будто сновидения вызываются исключительно соматическими раздражителями. Переоценка соматического фактора в психиатрии – одна из важнейших причин того, почему психопатология не добивается успехов, если ее напрямую не подпитывают аналитическими процедурами. Догмат о том, что «болезни разума суть болезни мозга» представляет собой пережиток материализма 1870-х годов. Он превратился в предрассудок, тормозящий развитие и ничем не подкрепленный. Даже будь верным утверждение, что все психические болезни суть заболевания мозга, отсюда вовсе не следовало бы, что не нужно изучать психическую составляющую болезней. Указанный предрассудок давно используется для того, чтобы дискредитировать все попытки двигаться в означенном направлении. Доказательств того, что все душевные расстройства суть болезни мозга, предоставлено не было, их попросту не найти, как не найти подтверждений тому, что человек мыслит или поступает тем или иным образом из-за того, что какие-либо белки распались или соединились в тех или иных клетках. Подобный взгляд прямо ведет к материалистическому заклинанию: «Что человек ест, то он и есть». Сторонники такого взгляда видят нашу психическую жизнь как совокупность анаболических и катаболических процессов [29] в клетках мозга. Сами эти процессы по необходимости трактуются как лабораторный синтез или дезинтеграция, ведь рассматривать их как «живые» процессы совершенно невозможно, если только мы не начнем мыслить в терминах жизненных процессов как таковых. Но именно так следовало бы мыслить клеточные процессы, если определять их ценность по материалистическому мировоззрению. Тем самым мы вышли бы за пределы материализма, ибо жизнь нельзя считать функцией материи; она есть процесс, существующий сам по себе и в себе самом, такой, который подчиняет себе энергию и материю. Жизнь как функция материи предполагает спонтанность зарождения, доказательств чего ждать предстоит еще очень и очень долго. Оснований рассматривать психическое как мозговой процесс у нас не больше, чем оснований понимать жизнь как таковую с односторонней, произвольной, материалистической точки зрения, лишенной доводов в свою пользу; между тем не подлежит сомнению факт, что сама попытка вообразить нечто подобное сумасбродна и распространяет это сумасбродство вовне, если принимать его всерьез. В действительности же психический процесс следует трактовать именно как психический, а не как органический клеточный процесс. Сколько бы ни возмущались «метафизическими фантомами» при виталистском [30] объяснении клеточных процессов, никуда не уйти от того обстоятельства, что физическая гипотеза признается научной при всей своей фантастичности. Она, впрочем, соответствует материалистическому предрассудку, и потому любая бессмыслица, призванная свести психическое к физическому, тотчас становится научной истиной. Хочется надеяться, что не слишком далеко то время, когда этот устаревший реликт обессмысленного «врожденного» материализма будет отринут умами наших ученых.

О сущности сновидений

Впервые опубликовано в сборнике «Ciba-Zeitschrift», вып. IX (Базель, июль 1945). В переработанном и дополненном виде статья вошла в сборник «О психической энергии и сущности сновидений» (Цюрих, 1948).

О сущности сновидений

Медицинская психология отличается от прочих научных дисциплин тем, что ей приходится иметь дело со сложнейшими проблемами, будучи лишенной как проверенных процедурных правил, так и результатов верифицируемых экспериментов наряду с фактами, доступными логическому объяснению. Взамен этого она сталкивается с бессчетным множеством изменчивых иррациональных событий, поскольку психическое есть, пожалуй, самое непостижимое и загадочное явление среди тех, с которыми довелось ознакомиться научной мысли. Мы должны допустить, что все психические явления, в самом широком смысле, так или иначе каузально обусловлены, но полезно помнить, что каузальность в конечном счете проявляется лишь статистически. Поэтому будет в некоторых случаях вполне уместно признать толику абсолютной иррациональности, даже если, из эвристических соображений, мы рассматриваем каждый случай по отдельности, изучая его причины и следствия. Но и здесь нелишним будет учитывать хотя бы одно классическое различие в понятиях, а именно, различие между causa efficiens и causa finalis [31]. Для психологии вопрос: «Почему нечто произошло?» вовсе не обязательно сулит больше результатов, чем другой вопрос: «С какой целью это произошло?».

Среди множества головоломок медицинской психологии выделяется та, которую можно назвать производной: это проблема сновидений. Было бы любопытно и одновременно затруднительно обсуждать сновидения исключительно в их медицинском выражении, то есть с точки зрения диагноза и прогнозирования патологических состояний. Фактически сновидение связано со здоровьем и болезнью, а поскольку оно, в силу своего бессознательного происхождения, черпает материал из обилия сублиминальных впечатлений, то сновидение способно порой продуцировать образы, полезные для выявления общей картины. Так нередко случалось со мною в тех случаях, когда наблюдалось расхождение в диагнозе на основании органических и психогенных симптомов, что вызывало определенные трудности. Некоторые сновидения также важны для прогнозирования [32]. Впрочем, в этой области до сих пор отсутствуют необходимые изыскания, например, тщательно собранные истории болезней и тому подобное. Врачи с психологической подготовкой по-прежнему не записывают сны пациентов систематически, хотя это позволило бы собрать материал, который помог бы прояснить последующие обострения тяжелых заболеваний или даже летальные исходы, иными словами, событий, результат которых нельзя было предвидеть на начало записей. Вообще исследование сновидений есть дело всей жизни, их тщательное изучение требует сотрудничества многих специалистов. Посему в этом кратком обзоре я предпочту изложить фундаментальные вопросы психологии сновидений и толкования снов таким образом, чтобы люди, не имеющие опыта в данной области, смогли бы составить себе общее представление об этой области и об исследовательском методе. Тот, кто хорошо знаком с материалом, вероятно, согласится со мной – усвоение основополагающих принципов намного важнее казуистического накопления данных, которое не в состоянии заменить недостаток опыта.

Сновидение – это фрагмент непроизвольной психической деятельности, осознаваемой ровно настолько, чтобы этот фрагмент репродуцировался при пробуждении индивидуума. Среди всех психических явлений сновидение представляет, быть может, больше всего «иррациональных» фактов. Кажется, что оно обладает минимумом той логической связанности и иерархии ценностей, какие присущи прочим элементам сознания, и потому сновидение менее всего проницаемо и постижимо. Сновидения, которым свойственна логическая, этическая или эстетическая целостность, можно считать исключениями. Обычно сновидение есть причудливое и непонятное творение, которое обладает множеством «дурных качеств» – отсутствием логики, сомнительной моралью, неприглядной формой и очевидной абсурдностью или бессмыслицей. Поэтому слишком часто люди склонны отмахиваться от снов как от глупых нелепиц, лишенных какой бы то ни было ценности.

Всякое истолкование сновидения есть психологическое утверждение по поводу какого-то содержания. Это небезопасно, ведь сновидец, подобно большинству людей, обыкновенно выказывает удивительную чувствительность к критическим замечаниям, причем не только к ошибочным, но прежде всего к верным. Поскольку невозможно, исключая совершенно особые условия, разгадать смысл сновидения без соучастия самого сновидца, требуется экстраординарный такт для того, чтобы не задеть излишне его чувство собственного достоинства. Например, что можно сказать, если пациент поведает тебе ряд своих непристойных сновидений, а затем спросит: «Почему я вижу такие отвратительные сны?». На подобный вопрос лучше вообще не отвечать, потому что ответ затруднителен по многим причинам, в особенности для начинающего аналитика, и велик риск в подобных обстоятельствах произнести некое неловкое словечко, прежде всего тогда, когда аналитик полагает, что он знает ответ на такой вопрос. Понимать сны настолько непросто, что я уже давным-давно взял себе за правило, когда кто-то рассказывает мне свой сон и спрашивает моего мнения, перво-наперво говорить себе самому: «У меня нет никакого ответа на вопрос о том, что означает данное сновидение». После этого можно приступать к изучению сновидения.