Все против попаданки

— И ты осталась?

— А зачем уходить? Работать-то везде надо, а здесь хотя бы не… — Жюстина смутилась. Разумеется, стоя перед монахиней, следует выбирать слова. — Ну, святая сестра, здесь мне опять в тяжести быть не грозит.

И это верно, мне нечего возразить и бросить в нее камень у меня не поднимется рука. Пережила она и без того немало, и кто знает, сам ли суженый ее отправился на тот свет? Забить жену до смерти в ином законодательстве не считалось за преступление, чего нельзя было сказать об убийстве мужей, но я стояла за равенство полов в уголовной ответственности, а здесь — так и вовсе кто оказался более везучим.

Женщина тут не больше, чем бесправное забитое существо, а дети — побочный эффект власти над женщинами.

Я повернулась к остальным насельницам.

— Те шестеро, кто грамотен. Вы можете взять себе послушание — работу в чадолюбивом крове. Детей много, им нужен уход. Сестра Анна одна не справляется.

— Там девки есть, — недовольно крикнул кто-то. — Не было нам печали ходить за чужими детьми.

Я не рассмотрела, кто крикнул — хриплый, будто прокуренный голос. По лицам было понятно, что это общая мысль, и если бы насельницы осмелились, они бы кивнули согласно. Но, возможно, озвучена была очень крамольная мысль.

— Это послушание! — мой тон не обещал ничего хорошего. — И я единственный раз даю вам право выбрать: гнить в прачечной или ухаживать за детьми! И старшие девочки — такие же дети! 

Не то я говорила, конечно, поэтому прикусила язык. Нельзя лишать старших девочек остатков детства — полно, у кого из этих женщин детство было, кто поймет, о чем я твержу? 

— Кто согласен на послушание в чадолюбивом крове? 

Я могла легко принудить их, но не хотела. Вымещать зло на чьем-то грязном белье они могут сколько угодно, но под горячую руку им не должны подвернуться дети. 

— Я хотела бы, сестра. Но я не обучена грамоте.

Худенькая светловолосая девушка выступила вперед, и я сразу обратила внимание, какие у нее обезображенные руки. Обожженные кипятком и щелоком, в шрамах, и суставы распухли.

— Это не страшно, — улыбнулась я. — Хорошо. Кто еще? Подойдите ко мне, кто хочет изменить послушание.

Странные, очень странные люди. Или они считали, что уход за детьми потребует больше сил, или тому были иные причины, но ко мне вышло всего четверо — Консуэло, блондиночка с искалеченными руками и еще две женщины, как мне показалось, уже за тридцать, но я запросто могла обмануться. Роза осталась стоять, и это меня не особенно удивило — сестра Анна не обмолвилась, что та навещала дочь хоть раз. Так же и Жюстина была только рада, что я изменила свое первоначальное намерение и отстала от нее. Дернулась и Лоринетта, но осталась на месте.

— Кто из вас умеет шить?

— Я умею, — сразу ответила блондиночка и вскинула голову. Жест у нее вышел изысканный, как у светской дамы. Она тоже из тех, кого продали в это рабство? В моих бумагах был и второй договор. Уильям С. Блок, жена и две дочери. — Моя мать была белошвейка. — Нет, не она. Кто? — И Айрин умеет, — она указала на одну из старших товарок. Только мы чиним порванное белье, кто будет этим заниматься?

— Отправляйтесь к сестре Анне, — махнула я рукой, — все четверо. Она скажет вам, что делать. Консуэло, — вот кто был наиболее лоялен, — будешь за старшую, и следи, чтобы детям готовили еду не из объедков.

— Так я приказала все в погребе разобрать, — подала голос сестра Аннунциата. — Уж не знаю, сестра, зачем вам такое, но у меня не забалуешь. Увижу, кто ленивится, тот будет сам гнилье грызть.

Тон у нее был добрый-добрый. Доза алкоголя на нее действовала как успокоительное, но в чем я не сомневалась, так это в том, что это не пустая угроза. 

— Закончите здесь все, сестра, после явитесь ко мне, — приказала я, и сестра Аннунциата величаво склонилась. — Я буду у себя в кабинете. А вы, — кивнула я женщинам, согласившимся на работу с детьми, — идите сейчас же к сестре Анне. Я приду вечером.

То, что все это время у меня не было маковой росинки во рту, я поняла, только когда в своем кабинете увидела на столе прикрытые чистой льняной салфеткой кувшин и резной деревянный поднос. Я подошла, сдернула салфетку. Кормили монахинь намного лучше, хотя по виду и жирное мясо, и крупа были точно такими же. Я понюхала содержимое кувшина — молоко, потом поискала, куда поставили стакан с водой. Не совсем это было стаканом в привычном понимании, скорее глиняная крохотная крынка, но вода слабо светилась. Я тут же вспомнила про камни — да, вон они, несколько штук в стене, но сейчас не дают явного света, что будет вечером, когда начнет смеркаться? Я посмотрела в окно: охотник бродил по святому саду, периодически наклонялся и что-то делал. Наверное, приводил в порядок загадочные глифы.

Я в самом деле очень проголодалась, но и дела не ждали. Молоко и хлеб — потому что мясо на мой вкус показалось отвратительным, жестким и несоленым: куски жира, кое-где отмеченные переваренными волокнами. Но молоко и хлеб искупали все, пусть я понимала, что пища эта не сытная и не питательная. Я вытащила из ящика все бумаги, которые у меня были, и принялась изучать их уже внимательнее.

Меня интересовало снабжение монастыря. Сколько тут монахинь? Намного больше, чем я успела увидеть, но мне попался расчет, и я сразу узнала «собственную» руку. Четырнадцать монахинь, и еды больше, намного больше, чем требовалось для них, так что я на обороте какого-то ненужного уже договора быстро пересчитала весь рацион. Мясо детям нужнее — из него можно варить сытный бульон, и тогда наплевать, что оно противно-жирное, так хватит не только на кров, но и на монахинь, и на вкус суп должен быть приятнее. Аскетизм аскетизмом, но пища дарована нам свыше, и вкушая ее, мы должны благодарить Лучезарную, всплыла в памяти не то притча, не то проповедь. Стало быть, нет никакого греха в том, чтобы вкушать дар с наслаждением.

Здесь нет соли, а если есть, то баснословно дорогая, подумала я и записала: «пожертвования». Жертвуют во все времена и все, от нищего до олигарха, как правило, неохотно, редкие исключения — случаи, опять же достойные вывода за рамки статистики. Но принуждение — инструмент, который тоже всегда работает. Не со всеми, но с большинством, и если найти верный подход — дадут, причем так, чтобы демонстративно показать остальным, как много они внесли лепты. Своеобразное бахвальство, но мне это и нужно. Дух соревновательности, не все хвастаться шмотками, а смартфонов тут нет.

Сложнее с тем, чтобы на кухне следовали моей рецептуре. Но стоит ли отдавать монашескую еду готовить насельницам? Подумав, я решила, что нет. Монахиням готовят отдельно и так и должно быть дальше. Детей много, придется залезать в оба погреба, но это до тех пор, пока я не вытрясу деньги из местных жителей.

Белье, одежда — вот что самое дорогое, — одеяла, мебель, игрушки, книги. Здесь вряд ли есть что-то кроме религиозных книг, но это и замечательно. Ремонт. Я отложила перо и задумалась. Ведь ремонт будут делать приглашенные мной крестьяне, и не выйдет ли хуже с учетом того, что мне рассказал охотник? 

Или, наоборот, выйдет лучше, все решится само собой? Не отправила ли я оборотницу туда, где она сможет внаглую разгуляться? 

Я взяла чистую бумагу — ее приходилось беречь, использовать очень разумно — и написала для матери-настоятельницы все, что я хотела сделать с чадолюбивым кровом. Только касаемо материальных затрат, и хотя я уже понимала, что ничем фактически не ограничена, так же догадывалась, точнее, вспоминала, что я обязана поставить мать-настоятельницу в известность, и на что необходимо испросить разрешение, так это на место для прогулок на свежем воздухе.

На секунду я задержала перо над бумагой — стоит сперва собрать пожертвования, и лишь тогда?.. Нет, покачала я головой, ремонт потребует не только денег, но и времени. Рисковать здоровьем детей я не собиралась. Заодно я спросила, куда можно переселить детей на время ремонта, но, подумав, аккуратно оторвала этот край листа. Где-то что-то внутри меня возражало против посвящения матери-настоятельницы в такие подробности, и я, не находя объяснения рационального, предпочла прислушаться к голосу в голове. Решу этот вопрос сама, без участия кого бы то ни было.

Дожила, подумала я с кривоватой улыбкой, до момента, когда признаю право голоса за голосом в голове. Но если это мой единственный выход?.. 

Глава одиннадцатая

На вечернюю молитву я шла с некоторой опаской, но оказалось — или показалось? — что меня все были рады видеть. Кроме меня, двенадцать монахинь, включая сестру Анну и сестру Аннунциату, и я среди них была самой юной, и старичок-священник с отцом диаконом, тоже весьма почтенных лет.

Мы, монахини, стояли впереди, и две сестры подпевали распевным молитвам, насельницы и старшие дети — позади. Я бы сказала, что в отличие от знакомых мне церковных служб, не то чтобы я на них часто бывала, здесь молитва была радостной. Вслушиваясь в слова и повторяя их по памяти сестры Шанталь, я поняла, что это была не столько просьба, сколько общение с Милосердной. Разумеется, она не отвечала, но это было и не нужно.

— Даруй мне свет, на который я пойду, и на пути своем соберу дары твои, и на потребу блага людского отдам их, и явлюсь пред очи твои в Доме твоем святом, и восславлю милость твою великую…

Сестра Шанталь сейчас властвовала надо мной, потому что если бы это было не так, я призвала бы весь свой цинизм и сказала — все, что я слышу, это правила поведения, мотивирование даже, возможно. Следовало просто не нарушать тех канонов, которые были предписаны, не чинить зла, относиться к людям так, как хотел бы, чтобы отнеслись к тебе. Об этом, наверное, говорили все религии — но часто у паствы в одно ухо влетало, из другого вылетало, не задерживаясь и не оставляя след.

Священнику, отцу Андрису, доложили о сварах насельниц, и я не сомневалась, кто это был. Сестра Аннунциата, и я могла лишь быть ей благодарна, потому что по окончании молитвы отец Андрис велел всем сесть — в церкви у стен стояли небольшие пуфики, — и прочитал короткую, но поучительную притчу о женщине, которая враждовала с соседкой своей. И началось все вроде бы обыкновенно, а затем в конфликт оказалось втянуто все село, и когда занялся пожар, которому не разобрать было, чьи дома пожирать огнем, а чьи миловать, сперва одна враждующая сторона стояла столбом, потом другая, и никто не хотел спасать дома недругов, так и сгорело все к чертям. Про чертей отец Андрис, конечно же, ничего не сказал.

Настроение у меня испортилось в тот момент, когда я повернулась и увидела Жюстину. Притча резко перестала мне нравиться: да, с одной стороны, это правильно, начинать свары по пустякам — бессмысленно для всех сразу, но…

Но. 

Сопротивлялась ли Жюстина, когда муж калечил ее? Или покорно сносила удары, кусая до крови губы, наслушавшись таких вот умиротворяющих притч? 

На ужин я шла, уже совершенно потеряв благонравие. На память пришли виденные статьи — почему уводят детей, почему женщина не противится насилию. Может, религия в нашем мире не была тому первопричиной, может, изначально в священные книги закладывали иной смысл — да не может, вспомнила я уже интервью со священником, которое слышала однажды по радио в машине, а так и есть, — но люди, люди как всегда извратили все и переиначили, как им удобно. «Жена да убоится мужа своего» — не про то, что она должна стелиться перед ним бесправно и безответно. «Почитай отца и мать» — не про то, что ребенка можно и нужно лупить за провинности и не принимать в расчет пусть совсем еще маленькую, но уже личность… Да, в этих фразах были неравенство и шовинизм, но не было никакого насилия.

А потом — потом «всегда слушайся взрослых», «не кричи», «ты ведешь себя плохо», и ребенок пропадает бесследно за сорок секунд. «Вышла замуж — терпи», и кончается это мучениями и отрубленными руками. В моем мире с этим уже было проще, здесь я оглядывалась по сторонам и видела сущий ад. Жюстине даже не к кому было бежать за помощью. Ни соседей, которые вызовут полицейских, ни полиции, ни суда. Только те, кто повторят все то же: «Вышла замуж — терпи». 

— Возблагодарим Милосердную за пищу нашу, — предложила сестра Аннунциата, и мы все согласились. Возблагодарим. Ужин был легкий, но питательный, хотя и несоленый: отличное овощное рагу, хлеб и чуть подкисшее молоко, похожее на нашу простоквашу. 

Трапезная монахинь настраивала на умеренность и воздержание, и еще она была очень чистой. Да, здесь стоило вымыть окна, чтобы прекрасные витражи заиграли всеми красками, и очистить покрытый масляным слоем стол, но на фоне ужасов приюта — конечно, терпит.

Сестры переговаривались. Я прислушивалась, от меня участия в дискуссии никто не ждал, наверное, все привыкли к затворничеству Шанталь. Речь шла пока только о глифах, о фантазме и о том, что не приведи Милосердная, долетят гарпии, а они долетят, сестра Юджиния, вот попомните мое слово, если брат Грегор не спалит их проклятое гнездо. А вы, сестра Эмилия, запирайте окна, а то я опять вчера глянула, а задвижка-то болтается! Влетит такая пакость богопротивная — да помилует нас Лучезарная! — а то и не одна.

Выходит, окна запирались от гарпий. Я припомнила, что говорил охотник: они оставляют от жертв одни клочья, и пусть подниматься им к нам высоковато, но это не значит, что невозможно, нет…

— Сестра Юджиния, — негромко сказала я, — назначаю вам послушание — проверять окна и двери. В монастыре и в приюте, и в чадолюбивом крове.

— Воля ваша, сестра, — не слишком довольно отозвалась сестра Юджиния, — но за кровом сестра Анна смотрит.

— Проверка лишней не будет, — пояснила я. — И это не недоверие.

Не от недоверия каждый раз перед взлетом бортпроводники проверяют друг за другом, закрыты ли двери в салоне. 

Что я уже могла оценить: у монахинь была дисциплина, почти как в армии. Сказала мать-настоятельница или та, кто ее заменяет, назначила послушание — никаких вопросов. Даже уточнений они от меня не потребовали, вернулись к своей беседе про глифы и фантазм. Может, хоть каким, но это в их жизни было событием.

После ужина я, как и обещала, отправилась в чадолюбивый кров. Он смущал меня тишиной, которая никогда не должна быть там, где растут дети. Снова им читали — на этот раз Консуэло, — а остальные женщины перебирали нехитрые пожитки, откладывая в сторону то, что уже давно просилось в печь. Подошли к заданию они добросовестно, печь можно было топить целый вечер, но чинить такие обноски — тратить нитки и время.

Сестра Анна пришла тоже, и я попросила ее пройти со мной по всем помещениям, которые рядом. Моя идея была — «что подойдет лучше», на самом деле я не представляла, что где увижу, и память сестры Шанталь ничего не подсказывала. Совсем. Но две комнаты рядом с приютом пустовали, что заставило меня замереть на пороге.

— Какие они хорошие, сестра, — проговорила я. — Почему не размещают детей в них?

Комнаты были больше, просторнее и светлее, чем те, в которых дети ютились сейчас. 

— Гостевые, сестра, — сестра Анна захлопала глазами. Ну, пожала я плечами, сестре Шанталь простительно об этом не знать. — Приедет кто, сестра, где их размещать?

— Они пустуют! Совершенно, — я махнула рукой. В комнатах не было мебели, это значило — никто не пользуется ими вот уже сколько лет. — Завтра же начните переводить сюда детей, и лучше будет, если в одной спальне будут и старшие дети, и младшие, поровну, если что вдруг случится, старшие всегда сообразят позвать на помощь. Или если кому-то из малышей приснится страшный сон. Начните перестановку с тех кроватей, которые не требуют немедленного ремонта, а белье я вам пришлю. И расстояния между кроватями оставьте побольше, а на окна повесьте какую-нибудь темную ткань. Если в спальне будет темно, дети будут спать лучше. Скажете мне, чего и сколько вам не хватает.

Сестра Анна кивала.

— Когда закончите, начнем ремонтировать комнаты, в которых дети живут сейчас. Там будет игровая для самых маленьких и класс для занятий для тех, кто постарше. Возьмите в прачечной старые чистые тряпки и принадлежности для шитья, Айрин подскажет, что нужно. Утром — занятия грамоте, днем — обучение шитью. Началу женщины их обучат, а потом я приглашу мастериц.

Было бы отлично еще трусы научить их шить, подумала я с иронией. В отличие от нашего средневековья, подштанники из ткани здесь имелись, но очень уж неудобные, не учитывающие анатомию, подвязанные широкой лентой. Но я могла только подать идею белошвейкам — при слове «выкройка» ко мне являлось что-то смутное из школьных уроков труда, но когда это было? 

— Что мы можем купить для обучения детей грамоте?

Я осматривала комнаты, взяв из коридора свечу. Вечерело, за окном наползала на монастырь синева и облака стали низкие-низкие. Может, ночью прольется дождь. 

— Это странно, — заметила сестра Анна, — учить грамоте девочек из таких сословий. Не все, как Консуэло, тут дочери стряпчих, большинство-то и «Слово» первый раз здесь увидело… Да и… — она смущенно топталась на пороге. — Не будут они такие книги читать. Вон, рисунки богомерзкие разглядывать, это да, когда я гувернанткой была, глаз да глаз за прислугой, чтобы подобное детям не попалось. 

— Над «Словом» надо думать, так? — хмыкнула я. — А над рисунками нет… Научите их думать, сестра? Вот хотя бы на примере сегодняшней притчи. Ее многие слышали. Хорошо, конфликты надо решать мирно. Но когда тебя пытаются заставить сделать что-то против воли, покоряться нельзя.

Я сказала нечто такое, что озадачило сестру Анну, женщину далеко не молодую и повидавшую многое. Мне требовалось объяснить, но как? То, что я могу ей сказать, для нее прозвучит фантастически.

— Жюстина, например, — сказала я и проверила, насколько плотно запираются окна. — И как появился у нее Леон. Не думаю, что она пошла на грех по своей воле, ее принудили. Посмотрите на нее, на ней нет живого места. Хотела ли она, чтобы ей еще раз сломали нос или выдрали клок волос вместе с кожей?

— Страсти какие вы говорите, сестра, — ужаснулась сестра Анна и быстро склонилась в молитвенном жесте. — Принудили или нет, что ей делать было, бедняжке?

Да. Что ей было делать? И если с детьми все намного проще — близкие для ребенка — это родители, братья, сестры, может быть, бабушка с дедушкой, но никак не те, кто лишь изредка приходит в гости; обнимать какую-то малознакомую родственницу, да и всех остальных, не нужно, если ребенок не хочет; если на улице кто-то подошел — на него можно и нужно кричать и ничего малышу за это не будет; грубить и визжать и бежать туда, где мама и папа, нормально, — то как быть со взрослыми, с которых иной спрос?

Или начинать надо с самого детства?..

Я хотела бы выйти в сад, но представляла, как перепугается сестра Анна. Там жуткие монстры, прилетающие из тьмы. И мы устроились на небольшом топчане под набирающим свет камнем, и я расспрашивала, как живут дети, как общаются, как общаться с ними…

Никогда у меня не было своих детей, но работа юриста требовала подготовки. Детей при разводе опрашивает судья, их могут о чем-то спросить сотрудники соцопеки. С этим я справлялась, не так легко, не всегда гладко, но для чадолюбивого крова моих навыков недостаточно.

Как разделить дисциплину и насилие? Как дать малышам понять, что не все им враги и не все друзья? Как научить их отстаивать личные границы? Как привить им понятия «справедливость» и «целеустремленность», когда вежливость будет уместна, когда нет? Как приучить их к труду? 

Личным примером.

Но какой пример подаст женщина, изувеченная собственным мужем, а после — другими людьми, кто, как считали и они, и она, обладает над ней неоспоримой властью?..

Я должна была очень осторожно спросить. Так, чтобы не вызвать никаких подозрений.

— Может быть, вы сможете подобрать притчи, сестра? — закончила я свою долгую речь.

Если бы я успела их все прочитать!

 — Возможно, — медленно кивнула сестра Анна, — я принесу вам, что отыщу, посмотрите…

Да-да-да, посмотрю, а потом расскажу детям, как могла бы повернуться ситуация, если бы герои истории повели себя по-другому. Не факт, что получится. Не факт, что я прирожденный педагог, абсолютно не факт, и скорее всего педагог из меня — как из осла скаковая лошадь. Но попытаться я просто обязана. Мы выпустим их в мир с профессией, умеющими читать и писать и — пусть это многие не поймут, но в монастыре ведь никого не научат плохому? — умеющими защищать себя в тех пределах, в которых это будет необходимо.

Передо мной стояла еще одна очень сложная задача: каким-то образом обеспечить детей постельным бельем, одеждой и всем необходимым. Свой список и письмо матери-настоятельнице я передала сестре Эмилии — она как раз заведовала монастырской кухней и приносила еду в покои болящей; и, вопреки опасениям, я не услышала никаких вопросов. Может, и здесь в какой-то притче говорилось о том, что надо делиться с нуждающимися, но более вероятно было то, что сестра Эмилия даже не задумалась, почему я вдруг так решила. Готовить и на детей — хорошо, раз такое у нее послушание, а что потом будут есть монахини, когда запасы иссякнут, уже не ее ума дело. 

Белье я рассчитывала выцепить из постиранного — да, чужого. Почему-то мне казалось, что там должно быть немало брака, того, что невозможно уже отстирать от пятен и что хозяева все равно выбросят или отдадут прислуге. Прислуга перетопчется, ухмыльнулась я, во все времена эти ушлые приживалы донашивали дорогущую одежду и ели с барского стола. Разве что драгоценности и лошадь — то, что отличало слуг из богатых домов от их хозяев.

Я сходила в душ. В то, что здесь было вместо душа: не то ванная комната, не то небольшая натопленная банька с огромными бочками с горячей водой, такой же ароматной, как и в моем умывальнике. К моему великому огорчению, когда я туда зашла, сестра Аннунциата как раз выходила, а больше не было никого. Я упустила отличный шанс пооткровенничать с ней — но, конечно, такая возможность выпадет мне еще не однажды. И в одиночестве я наслаждалась мытьем, поливая голову и тело пахнущей чем-то похожим на лаванду теплой водой. 

Кто-то, скорее всего, тоже насельницы, обеспечивает наш монашеский быт. И вот странно: у нас чистота, уют, приятные запахи. У них — грязь, вонь, убогое бытье, которое они не стремятся сделать лучше, видя прямо под носом другой пример и больше того — создавая его своими руками.

Люди — такая загадка, но я никогда не понимала людей.

Я начала с главного — и с самого простого, поняла я, когда, уже раздевшись и приготовившись ко сну, смотрела в святой сад. Там было зловещее спокойствие — так мне показалось.

Затишье перед грозой.

Глава двенадцатая

На следующий день была торжественная служба — что-то вроде нашего престольного праздника, это я поняла по тому, что после утренней молитвы монахини принялись украшать церковь. Из святого сада принесли цветы, что-то благоухало, горели свечи и камни — ярче, чем обычно, везде были ленты с колокольчиками и постелили синие, расшитые серебряными цветами покрывала.

Это был мой шанс — хотя я не подозревала, что мне так скоро придется разговаривать с потенциальными жертвователями, но пока я инспектировала чадолюбивый кров — особенно еду — и столовую насельниц, придумывала фразы поэффектнее.

Это не суд. В суде безразлично, как красиво ты поешь, если к своим словам не приложишь кучу документов. У меня в практике был развод, где представитель истца разорялся, какая стерва была жена, как у нее было грязно в доме, как она не ухаживала за собой, а в конце концов еще и изменила. По мне, так ответчица была умничкой и трудяжкой, владела несколькими торговыми точками — но она была умница вдвойне, поэтому по всем бумагам этими торговыми точками владела ее мать, индивидуальный предприниматель, а ответчица была просто «старшим мерчендайзером». Как представитель истца ни стремился выбить слезу у судьи, как ни доказывал, что жене ни черта не причитается, судья вздохнул и решил все как положено по закону: имущество поровну. Да и в уголовном процессе всем, по большому счету, плевать, что толкнуло тебя на путь преступления. Хоть «несчастная любовь», хоть «нищета проклятая». Закон сие в смягчающих обстоятельствах не чтит, пой не пой…

А здесь мне придется вывернуться наизнанку. Петь соловьем и расцвечивать хвост павлином. На меня будут смотреть унылые постные рожи, которые ни гроша не собираются отдавать. 

Сестра Аннунциата лютовала. Пока она была на молитве, женщины успели повздорить, кто-то пролил рагу, и оно отвратительной лужей текло по полу. У четверых, в том числе и Лоринетты, были растрепаны космы и красовались царапины и синяки.

— Ах вы лахудры, да простит меня Милосердная за сквернословие под крышей святой! — завопила сестра Аннунциата, хватаясь за первую попавшуюся тряпку и щедро раздавая участницам драки шлепки. — Я не буду разбираться, кто из вас прав, все вон, а вы четверо — чтобы через четверть часа здесь все было чисто! А потом — в гладильную на три дня! И ночью — на молитву!

Задний двор, как мне подсказала память, представлял собой крытое пространство, где кающиеся стояли на камнях перед изображением Милосердной и перечисляли свои грехи. Крытый — потому что нельзя было оставлять двор без крыши, потому что гарпии…

Опасные или же нет?

В воспитательный процесс сестры Аннунциаты я не вмешивалась. Она еще не успела ничего пригубить, поэтому рассержена была неподдельно.

— Видит Лучезарная, — ворчала она, когда мы с ней возвращались в храм, — чем больше лупишь их, тем они послушнее. А все почему? Привыкли. С детства получали только тычки, но попробуйте с ними хоть раз по-хорошему. Онорию помните?

Я не помнила, но услышать о ней успела, и мне было очень интересно, что с ней не так.