Помоги проекту - поделись книгой:
– Уходи, пожалуйста, от нашего дома, иди к гарнизону. Я скоро выйду и тоже пойду туда. Я сказала, что мне в школу надо пойти…
Борис послушно кивнул головой и, радостно махнув девушке рукой, быстро зашагал от Катиного дома. Но в это время к Кате подбежал Мурзик и, узнав её, радостно залаял и запрыгал около неё. Она, испугавшись поднятого собакой шума, торопливо вернулась во двор и захлопнула калитку.
Выйдя на улицу, ведущую в сторону гарнизона, Борис начал замедлять шаги. Его тревожила мысль: «А вдруг Катя не выйдет, и сказала это только для того, чтобы отвязаться от меня?» Но, обернувшись назад, он увидел, что девушка его не обманула и уже быстро идёт по этой же улице, правда, по противоположной её стороне.
Вскоре она поравнялась с ним. Он, конечно, хотел перебежать улицу и подойти к ней, но она помахала ему рукой, показывая, чтобы он не приближался. Борис возмутился, но скоро опомнился: они в это время проходили как раз мимо дома Михайловых, Катиных ближайших родственников, которые особенно часто доносили её матери о встречах с Борисом Алёшкиным, если им удавалось где-нибудь их увидеть вместе. Он согласно кивнул головой и с самым независимым и как будто безразличным видом продолжал идти по своей стороне, даже не глядя в сторону Кати. Её опасения оказались ненапрасными: стоило ей только поравняться с домом Михайловых, как из калитки выскочила её ровесница, тоже Катя и, оглядываясь по сторонам, спросила:
– Куда это ты направилась? И почему одна? Я думала, что ты с Борькой Алёшкиным гуляешь, ведь сегодня ни в школе, ни в клубе ничего нет!
К счастью Кати, Борис успел отойти уже довольно далеко, и в темноте Михайлова не могла его разглядеть, да и Мурзик успел уже убежать вперёд. Она придумала какую-то более или менее правдоподобную историю своей ночной прогулки и, отмахнувшись от назойливой родственницы, торопливо зашагала в сторону гарнизона. Вскоре она парня догнала, и они несколько часов гуляли по заснеженной дороге, идущей через гарнизон.
Ещё с обеда пошёл снег, поднялась небольшая метель, к вечеру усилившаяся, снег слепил глаза, и Кате невольно пришлось позволить Борису взять себя под руку. Он был на вершине счастья от того, что мог её крепко держать возле себя, и совсем не замечал испортившейся погоды. Она, доверчиво прижавшись к Боре, болтая с ним о самых разных пустяках, которые таким влюблённым парочкам кажутся важными и серьёзными темами, как будто тоже не обращала внимания на сыпавшийся снег. Единственный, кто в этой компании чувствовал себя неважно, был Мурзик: облепленный снегом, то и дело отряхиваясь и фыркая, он уныло брёл за своим хозяином, опустив голову и поджав пушистый хвост.
Так бродили они, вероятно, часа три, и Борису стало понятно, что какие бы слова Катя ни говорила, как бы ни отрицала она свои чувства к нему, но она его полюбила так же, как и он, а может быть, ещё сильнее и беззаветнее.
Сердце Бориса бешено колотилось в груди, и он не знал от чего: то ли от переполнявших его чувств, то ли от того, что оно после недавно перенесённой тяжёлой болезни было не таким выносливым, как раньше.
Мурзику прогулка до того надоела, что он уже совсем нетерпеливо начал тыкаться мокрым холодным носом то в Борины, то в Катины ноги. Этим он заставил девушку спохватиться, и она испуганно сказала:
– Ой, Борька, что же мы наделали? Ведь я дома сказала, что через час вернусь, а наверно, часа два прошло! Пойдём скорее домой, да я и замёрзла совсем.
А она, действительно, была одета очень легко. Борису даже стало стыдно, что он об этом не подумал, ведь он-то был одет в тёплый полушубок, красноармейский шлем и ичиги, набитые соломой. Правда, под полушубком на нём был старый поношенный юнгштурмовский костюм, порядком-таки уже маловатый, но, конечно, его одежда была гораздо теплее Катиной.
Подойдя к воротам и приотворив калитку, Катя убедилась, что во дворе их дома никого нет, и, протянув Борису руку, которую он крепко ухватил, торопливо выдернула её, видимо, опасаясь, что под влиянием сегодняшнего разговора, во время которого Борис не уставал клясться в своей любви, а Катя отделывалась неопределёнными междометиями, но в тоже время и не выражала открытого протеста, Борис может решиться на что-нибудь большее, чем простое рукопожатие.
Она скользнула в приотворённую калитку, и когда он рванулся за ней, захлопнула её перед самым его носом. Борис услышал лукавый смешок, и уже такие знакомые и почему-то очень дорогие шаги удалявшейся от ворот девушки. Он не вытерпел, приоткрыл калитку и заглянул внутрь двора. Катя услыхала скрип отворяемой калитки, увидела голову парня, просунувшуюся в образовавшееся отверстие, сердито погрозила ему и быстро взбежала на крыльцо.
Глава четвёртая
Почти всю обратную дорогу в Стеклянуху Борис бежал рядом с санями. Мороз после стихшей метели усилился, а одет он оказался очень легко. Дело в том, что у Томашевского совсем не имелось тёплой одежды (спецодежду ему обещали выслать в лес), а его демисезонное пальто, в особенности, после перенесённой им болезни, для такой поездки, конечно, не годилось. По возрасту он был не намного моложе Демирского, и поэтому Борис, сжалившись над ним, отдал ему свой полушубок, а сам надел кожаную куртку, и, конечно, сидеть в ней на санях мог только по несколько минут. Так они наперегонки с Мурзиком и бежали возле саней, заваленных продуктами и инструментом, полученным в конторе.
Томашевский, закутавшись в полушубок, дремал, обложенный мешками и свёртками. Он не любил мороз, суровость русских зим его пугала, он не мог к ним привыкнуть. Борис уже успел узнать: пан Томашевский в 1915 году вместе с родителями при наступлении немцев бежал из Польши и в поисках более тёплого климата очутился на Дальнем Востоке. Родители его умерли. Он успел окончить гимназию, но после их смерти остался без всяких средств к существованию. Как иностранца-поляка, белогвардейцы его не трогали, и он работал конторщиком на каком-то частном предприятии. С приходом советской власти хозяин сбежал, а все его бывшие служащие, в том числе и Томашевский, оказались без работы. С открытием биржи труда он зарегистрировался там и при наборе Дальлесом десятников, как грамотный человек, был принят на эту должность. О дальнейшей его службе в Дальлесе мы уже рассказывали. Теперь его мечтой было сколотить немного денег и уехать на родину. Проезд туда его не затруднял: у пана Сигизмунда был польский паспорт отца, в котором был записан и он.
– Там и климат лучше, и люди добрее, и хлеб вкуснее! – говорил он.
Возница-старичок, недавно принятый на работу в контору Дальлеса, молчал, лишь покрикивал на лошадь. Борису, то бегущему за санями, то вскакивающему на них, никто не мешал предаться полностью своим мыслям.
А мысли его были связаны, конечно, с Катей, с тем разговором, который состоялся у них в первую же встречу. Ведь мы помним, что только они вышли из клуба и сумели отделиться от остальных парочек, как Катя набросилась на Бориса с упрёками, сводившимися, в основном, к тому, что он втянул свою мачеху в их взаимоотношения. Между прочим, эта же тема была главной в их разговоре и на следующий вечер.
– Что она теперь обо мне подумает? – восклицала девушка. – Ты знаешь, как мне было стыдно, когда она всунула в руки книгу с письмом? Я готова была провалиться сквозь землю! И как это она решилась взять такое поручение от тебя? Нет, ты не оправдывайся, а лучше признайся, что хотел посмеяться надо мной, к этому и свою мать привлёк, да? Эх, ты! – возмущённо отчитывала она Бориса.
Немало пришлось ему потратить слов, чтобы убедить рассерженную и, видимо, действительно обиженную Катю: он и не предполагал, что его письмо может так оскорбить её.
– Да пойми ты, – возмущалась та, – дело вовсе не в письме, а в том, каким способом ты его решился мне отправить!
К удивлению девушки, эта её последняя фраза, сказанная, очевидно, в момент сильной запальчивости, не только не обидела Бориса, а наоборот обрадовала, ведь в ней она признавалась, что получать от него письма со словами любви для неё совсем не неприятно! И это его обрадовало, это было равносильно признанию того, что между ними завязались какие-то близкие отношения. Он так ей и сказал.
Заметив, что она невольно выдала себя, Катя не нашла ничего лучшего, как рассмеяться и сквозь смех произнести:
– Ну и аферист ты, Борька! Недаром про тебя слухи ходят, что ты любой шкотовской девчонке можешь голову скрутить! Наверно, и мне от тебя не отделаться, но если об этом узнают мои родные…
В конце концов, их примирение состоялось, и, расставаясь в последний вечер, они уже, кажется, оба сожалели о разлуке.
Затем мысли Бориса перекинулись на другое. Он удивлялся сам на себя: в пылу спора Катя наговорила ему столько нелестных и обидных, а главное, совершенно несправедливых слов, что если бы он услышал их, или даже только половину того, что было сказано, от какой-нибудь другой девчонки, то прекратил бы с ней всякое знакомство. А тут он не только не подумал о разрыве и прекращении дружбы, но всё время боялся, как бы Катя не разорвала её сама. Когда она, наконец, выговорилась и, основательно отругав его, пошла на мировую и дала ему понять, что согласна его простить, он был так счастлив, как будто она его одарила невесть чем!
Борис ещё в лесу, и тем более в Шкотове, всё серьёзнее и серьёзнее задавал себе вопрос: «А что же дальше? К чему приведёт продолжение нашей дружбы с Катей? Так и останемся друзьями или у нас появится такая же связь, какая у меня уже была в Новонежине?» – и он тут же отметал от себя эти грязные мысли: «Катя не такая, так с ней я поступить не могу! А между тем без неё я уже тоже не могу, значит, я обязательно женюсь на ней. Да-да, что бы там ни говорила мама, я согласен ждать год, два – сколько нужно, но я должен на ней жениться!»
Конечно, даже заикнуться об этом Кате он бы ещё не посмел, но в душе уже твёрдо решил, что эти отношения могут закончиться только женитьбой.
Так, в этих думах и прыжках на сани и обратно пролетела незаметно дорога.
Вскоре показался их маленький домик. Из трубы его вился белый дымок, отчётливо видимый на фоне яркого голубого неба. Солнце ещё не успело скрыться за грядой сопок, а Демирский уже был дома. «Быстро же он сегодня управился», – подумал Боря.
Мурзик умчался вперёд и своим звонким лаем возвестил о приближении приехавших. Услыхав этот лай, Демирский открыл дверь и вышел навстречу. Занеся в домик привезённые припасы и распростившись с возчиком, который отправился ночевать в Стеклянуху, чтобы на следующий день вернуться в Шкотово, Демирский, наконец, тоже зашёл в помещение. Тем временем Борис и Томашевский уже успели раздеться и грелись около топившейся печки. У двери лежал Мурзик и, яростно ворча, выкусывал сосульки, образовавшиеся между пальцами его лап.
Оказывается, начальник участка не зря вернулся раньше обычного времени: предвидя появление нового товарища, он установил в домике ещё один топчан. Этот топчан явился как бы продолжением того, на котором спал Алёшкин, и таким образом, Борис и Томашевский должны были спать ногами друг к другу. Они оба не отличались высоким ростом, и на этом двойном ложе вполне умещались. Сам же Демирский, высокий и длинноногий, своим топчаном занимал гораздо более половины противоположной стены.
С прибытием Томашевского работать стало значительно легче. Теперь постоянно один из десятников, по очереди, оставался дома и с утра занимался приготовлением еды – обеда, который обычно служил и ужином. Дежурный обязан был заботиться и о добыче мяса для приготовления пищи, это достигалось охотой. К вечеру он отправлялся на склад и подсчитывал вывезенный туда лес. А в это время двое других работали в лесу, наблюдая за рубщиками, производя замер разделанных брёвен и подсчёт их, следя за тем, чтобы спускались все брёвна, а возчики своевременно их вывозили и, наконец, руководя ремонтом дороги. Последняя, несмотря на хорошую укатанность и достаточное количество снега, всё же требовала постоянного ухода и починки, особенно её многочисленные мостики.
Дежурный превращался в охотника потому, что звери, напуганные шумом, поднятым в местах вырубки, метались по нижней части пади, где было относительно тихо, и, кроме проезжавших возчиков, народ не появлялся. Очень часто испуганную козу, а то даже и оленя, можно было увидеть возле самого домика десятников.
Самым лучшим охотником был, конечно, Демирский, во время его дежурства в домике всегда вкусно пахло свежей жареной козлятиной или даже олениной. Козы обычно хватало дней на 4–5, и поэтому следующим дежурным приходилось легче. Впрочем, обычно большую часть добычи десятники отдавали или рубщикам китайцам, или корейцам, занимавшимся спуском брёвен. Сами они ели мясо, как говорил Томашевский, от пуза – то есть, сколько влезет.
Кстати сказать, так отъедались не только люди этого домика, но и четвёртый их товарищ, Мурзик: его полюбили все трое, и каждый старался бросить ему и лишнюю косточку, и лишний кусочек. В результате пёс потолстел и значительно вырос. Он теперь напоминал хорошего телёнка, и на него с завистью посматривали приходившие к десятникам корейцы. Они, как известно, собачье мясо считали большим лакомством.
Но надо отдать справедливость Мурзику, он свои обязанности выполнял тоже с большой добросовестностью, и стоило только кому-нибудь чужому появиться около домика, как он заливался таким звонким лаем, что подымал на ноги всех.
Однажды один из стеклянухинских мужиков-возчиков решил поживиться козлиной ногой, висевшей на суку небольшого кедра, росшего около домика (такое содержание мяса в замороженном виде было наилучшим способом его сохранения), и похититель чуть не поплатился за это своим полушубком. Услышав неистовый лай собаки, с яростью рвущейся в дверь (уже давно Мурзик ночевал не в конуре, а в домике), Демирский, схватив ружьё, выскочил на улицу. Он подумал, не медведь ли пожаловал в гости. Конечно, как только открылась дверь, Мурзик выскочил первым и стремглав бросился по дороге, ведущей к деревне. Через несколько секунд там раздался отчаянный крик человека и яростный лай Мурзика. Демирский бросился туда. Он увидел (а ночь была лунная, ясная) следующую картину: на дороге лежал человек, закрывавший голову воротником полушубка, около него валялась козья нога, а на нём сидел Мурзик и, грозно и злобно рыча, рвал зубами воротник и спину полушубка. Демирский подошёл, отозвал собаку и пинком ноги поднял обезумевшего от страха мужика. Тот, как потом выяснилось, не разглядев со страху и неожиданности Мурзика, принял его за какого-то дикого зверя и решил за лучшее бросить ему украденную ногу, а самому свалиться и закутаться в полушубок.
Демирский отчитал незадачливого вора и сказал:
– Эх ты, чудак, да ты лучше бы пришёл, да попросил, мы бы тебе и так дали, а теперь вот будешь неделю полушубок чинить. Забирай эту ногу, ступай домой, да запомни, что у нас брать без спросу ничего нельзя, да и соседям своим скажи.
Этот случай вскоре стал, конечно, не без помощи наших друзей, достоянием всех работавших на участке. Артельщик даже приходил извиняться за поступок, совершённый одним из членов его артели, при этом он сказал:
– Это не наш, не дальневосточный… У нас ведь такого и в помине не бывало! Никто хат не запирает, а этот недавно к родственникам откуда-то из Рассеи приехал, ну и непривычен ещё к нашим порядкам. Видит, что мясо висит – его и потянуло. Мы его хотели было всей артелью проучить, да председатель совета запретил. «Если, – говорит, – десятники что против иметь будут, так пущай, дескать, в суд подают». Вот я и пришёл, уж больно позору много на деревню будет, если в суд-то…
Демирский, выслушав эту речь, при которой присутствовали и его товарищи, только рассмеялся:
– Какой суд? Вот чудаки-то, я ведь ему отдал эту ногу-то, ну и пусть ест на здоровье! Да запомнит, что кража здесь может кончиться плохо, и до суда не дойдёт.
Томашевский тоже оказался неплохим охотником. Он специализировался на фазанах. Мы уже говорили, что недалеко от домика находилась пашня стеклянухинских крестьян, а чуть дальше располагалось и гумно. В отличие от пашни, разделённой на полосы, принадлежавшие своему хозяину, гумно было общественное, владела им вся деревня, и в период обмолота на нём молотили всем «обчеством», беря на это время молотилку комитета в Шкотове. Зимой на этом току под снегом лежало немало рассыпанного зерна и невымолоченных колосьев. Фазаны уже много лет пользовались этим гумном, подкармливаясь на нём зимой. Деревенские охотники, хотя их в Стеклянухе и было-то мало, фазанов стоящей дичью не считали, поэтому стаи их безбоязненно кормились на гумне.
Томашевский, узнав от Бориса об этом «пастбище» фазанов, в своё дежурство часто отправлялся на гумно и почти всегда приносил несколько птиц. Фазаны добавляли приятное разнообразие в меню наших лесных жителей.
К нашему огорчению, мы вынуждены признать, что самым неудачливым охотником оказывался Борис Алёшкин. Ещё в ранней юности, у Стасевичей, он принимал участие в охоте на зайцев и волков и особого удовольствия от этой забавы не испытывал. Ему было жалко убиваемых животных, хотя, конечно, он в этом никогда бы не признался. Так и тут – увидев мирно пасущихся фазанов, Борис редко поднимал ружьё для того, чтобы убить беззащитную птицу, и делал это только тогда, когда в домике не было совсем мяса, и он знал, что если не приготовить еды, его товарищи останутся голодными. Поэтому он никогда не убивал больше одной птицы. И хотя Томашевский часто подтрунивал над его немногочисленными трофеями, Борис сносил эти насмешки довольно спокойно.
Но однажды и с ним произошла довольно опасная история, чисто случайно, к его счастью, окончившаяся для него благополучно.
Сварив суп из остававшейся козлятины, Борис решил пойти подстрелить фазана, чтобы зажарить его на второе. К гумну можно было подойти двумя путями: по наезженной дороге через склад – более длинной, и более короткой – напрямую через заросли ивняка и орешника. Времени у Бориса было мало, и он решил пройти коротким путём. Так как, кроме тех кустов, о которых мы упомянули, в этом месте росло и чёртово дерево, то путь этот оказался довольно трудным, поэтому, когда под ногами оказалась дорожка, вернее, тропка, ведущая к излучине протекавшего у домика ручья, то Борис, уже уставший продираться через колючие заросли, решил её использовать. Он справедливо рассудил, что эта тропа, наверно, протоптана какими-нибудь животными, идущими ночью по ней на водопой. Решив, что это, скорей всего, должны быть олени, он даже мечтал, что, может быть, один из них станет его добычей, и пожалел, что все патроны у него заряжены только дробью, а пули остались дома.
Он сравнительно быстро продвигался к ручью, как вдруг за одним из поворотов тропинки услышал какое-то сопение и звуки, чем-то напоминавшие хрюканье свиньи. Борис остановился, не успев дойти до поворота шагов 5– 6. Вдруг оттуда выскочил огромный кабан. Зверь, увидев человека, остановился и не то захрюкал, не то заревел. Парень, испугавшись, на некоторое время остолбенел, потом, даже не соображая хорошенько, что делает, поднял ружьё и выстрелил в морду кабана сразу из обоих стволов. Зверь присел, отскочил, мотая головой, в сторону от тропинки и провалился в глубокий снег. Продолжая реветь и мотать головой, с которой капала кровь, кабан пытался выбраться на твёрдую тропинку, но вместо этого почему-то повернулся к ней задом и всё глубже увязал в снегу и прикрытой им болотистой почве, окружавшей ручей.
Борис, опомнившись от первого страха, повернулся и, забыв уже про всякую охоту, что было духу помчался домой, вновь продираясь через густые заросли. Он понимал, что дробь, попавшая в морду кабана, причинила ему вреда не больше, чем укусы комара, и что, как только тот выберется на тропинку, помчится вдогонку за своим обидчиком.
Прибежав, запыхавшись и основательно ободравшись о кусты, он своих товарищей застал уже дома. Увидев его растерзанный и испуганный вид, оба мужчины всполошились. Особенно испугался Демирский: он привык к парню и относился к нему как к сыну или младшему брату. На беспорядочные вопросы, посыпавшиеся на него, Борис, еле переводя дух, ответил:
– Там кабан, я его подстрелил! Он, наверно, в кустах!
Томашевский рассмеялся:
– Это дробью-то кабана подстрелил? Не чуди, Боря, этого кабана уже давно и след простыл! Напугали вы друг друга: ты его своими выстрелами, а он тебя свирепостью и видом. Успокойся, садись, да поешь супа, он у тебя вкусный получился.
Однако, Демирский, азартный охотник, к словам Бориса отнёсся не так:
– А может, он его всё-таки подранил, хоть и дробью? А может, кабан, сойдя с тропы, в снегу увяз? Ешь скорее, Борис, и пойдём, пока ещё не совсем стемнело, твою добычу поищем. Зарядишь двустволку патронами с пулями, я возьму свой винчестер. Вдвоём-то мы с тобой и с медведем справимся! А вы, тем временем, пан Томашевский, сходите на склад, произведите подсчёт вывезенного леса, а то наш охотник этого сделать, конечно, не успел.
Через полчаса Демирский и Борис были на месте происшествия. Парень показал поворот, из-за которого вышел кабан, куда он прыгнул после его выстрелов.
Действительно, шагах в четырёх от тропинки снег был истоптан, местами на нём виднелись капли крови, от этого места вглубь чащобы тянулась полоса сломанных кустов и виднелись следы кабаньих ног, глубоко проваливавшихся в рыхлый снег. Они пошли по этому следу.
Не успели они сделать и сотни шагов, как услышали сопение и какое-то повизгивание животного, а ещё через несколько мгновений увидели и самого кабана. Он сидел на снегу и, мотая головой, сопел и как-то жалобно хрюкал. До него было не более двадцати шагов. Он, очевидно, учуял людей, но или дорога по глубокому снегу его так измучила, или ранение было более серьёзным, чем можно было предположить, но зверь сделал только слабую попытку приподняться и опять плюхнулся на снег.
Недолго думая, Демирский сбросил с плеча винчестер, прицелился, выстрелил, затем второй раз. Кабан захрипел и повалился на бок.
Когда они осторожно приблизились к огромному зверю, он был уже мёртв. Демирский размотал предусмотрительно захваченную им с собой толстую верёвку, они обвязали кабана вокруг туловища у передних ног, впряглись в образовавшиеся лямки и медленно потащили зверя к дороге. По расчётам Демирского, до неё было совсем недалеко, так и оказалось.
Протащив тяжёлую тушу с невероятным трудом через заросли шагов двести, они вышли на проезжую дорогу и тут, уже с меньшими усилиями, поволокли её к своему домику. Приближаясь, услышали приветственный лай Мурзика. Отправляясь на охоту, его всегда оставляли дома: охотничьей собаки из него, при всём старании Демирского, так и не получилось.
Дверь отворилась, и навстречу им вышел Томашевский. Мокрые от пота, почти совершенно обессилевшие охотники, бросив огромного зверя около двери домика, в изнеможении сели прямо на снег.
Томашевский с удивлением рассматривал кабана и время от времени громко высказывал своё восхищение. Выскочивший вслед за ним Мурзик осторожно приблизился к зверю, причём шерсть его поднялась дыбом, он злобно заворчал и поджал хвост.
Решили разделать кабана в этот же вечер. Оставлять его на улице было нельзя – он бы замёрз, а после этого снять с него шкуру стало бы просто невозможно.
Выпив горячего чаю и покурив, принялись за работу. Её пришлось делать при свете фонарей «летучая мышь», и заняла она более двух часов.
Наконец, дело было сделано: шкура снята, голова отделена от туловища, которое выпотрошили и разрубили на несколько частей. Рассматривая голову, Демирский воскликнул:
– Так вот почему он не ушёл! Ты, брат, своею дробью ему глаза выбил, он ослеп, и поэтому вертелся на одном и том же месте. Между прочим, это-то тебя и спасло, вряд ли бы ты от него сумел убежать.
Коммуна охотилась только тогда, когда нуждалась в мясе, а теперь, получив чуть ли не 12 пудов свинины, стала придумывать, что же с ней делать.
Голову и внутренности, а также и обе передние ноги с грудинкой Демирский предложил отдать рубщикам-китайцам: джангуйды кормили рабочих очень плохо, несколько пудов мяса им были бы очень кстати. Одну заднюю ногу и седёлку решили заморозить и оставить для себя, а вторую Василий Иванович предложил Борису отвезти домой – все единогласно признали, что кабан всё-таки его охотничий трофей. Шкуру кабана выпросил Томашевский, сказав, что он увезет её к себе в Польшу, и она будет ему постоянно напоминать о его друзьях.
Всё так и сделали. Нечего и говорить, как обрадовались такому неожиданному подарку китайские рабочие. Он пришёлся тем более кстати, что вскоре наступал у них большой праздник – китайский Новый год. А в этот праздник свинина, и в особенности голова, считалась у них таким же традиционным кушаньем, как у европейцев рождественский или новогодний гусь. Правда, их фактические хозяева, джангуйды, обещались им купить двух поросят, но что значили эти подсвинки для артели в сто с лишним человек! А полученные в подарок части кабана явились хорошей добавкой.
Глава пятая
Заведующий шкотовской конторой Дальлеса не мог, да и не хотел ссориться с районными организациями, поэтому он, хоть и без большого удовольствия, но просьбу Смаги – секретаря райкома РЛКСМ выполнил и дал указание Демирскому каждую пятницу отпускать Алёшкина в Шкотово, конечно, предоставив тому добираться до райкомовского села, как ему удастся. Освоив дорогу на лыжах через хребет, Борис проблемы в дороге не видел. Правда, зная о большой загрузке всех на лесоразработках, понимая, что его отсутствие может отразиться на выполнении самых нужных работ, или, во всяком случае, значительно осложнит положение его товарищей, Борис и сам не всегда пользовался своим правом. И как ему ни хотелось лишний раз увидеться с Катей, а, честно говоря, всего больше его влекло в Шкотово именно это, он уходил из леса не чаще, чем раз в две недели.
Само собой разумеется, что после каждого комсомольского собрания, проведённого Борисом, он до поздней ночи бродил по селу с Катей. Как-то так получилось, что они всё более и более сближались. То ли на это повлияла сравнительная редкость этих встреч, то ли упорство и настойчивость Бориса, а, может быть, и всё это вместе сделало своё дело. Теперь Катя не избегала встреч с ним, не стеснялась сидеть с ним рядом в кино и ходить под руку по улице, не обращая внимания на укоризненные взгляды двоюродных сестёр. Борис был счастлив!
К концу марта работа по рубке и валке леса закончилась, но вывозка его к речному складу находилась в самом разгаре. Демирский увидел, что до вскрытия рек Стеклянухи и Цемухэ имевшаяся артель возчиков явно не справится, и часть срубленного леса может остаться у дороги, которая, кстати сказать, уже начала портиться. Он поехал в Шкотово, чтобы там попытаться набрать ещё хотя бы с десяток подвод. К этому времени закончился ход сельди, и шкотовские крестьяне, издавна промышлявшие рыболовством, вернулись домой. Демирский надеялся их уговорить подработать в лесу. Вывозка леса была выгодным делом: позволяла заработать довольно солидные деньги.
Его поездка в Шкотово оказалась успешной, и когда он через несколько дней возвратился, то следом за ним ехало 12 подвод шкотовских крестьян. Желая побольше заработать и не тратить время на дополнительную дорогу до Стеклянухи, эти крестьяне поселились в землянке, оставшейся после ухода с участка китайцев-лесорубов.
В числе вновь прибывших возчиков, которые потребовали расчётов индивидуальных, а потому и были переписаны по фамилиям, Борис увидел знакомые имена Мамонтовых, Калягиных и Пашкевич. Естественно, что его заинтересовала именно последняя фамилия. В первое же своё посещение Шкотова он узнал, что этот Пашкевич – брат Кати, Андрей.
Вскоре, в процессе работы Борис познакомился с этим высоким, черноволосым, общительным человеком лет 28. Узнав, что десятник, часто принимавший от него брёвна, не кто иной, как Борис Алёшкин, слух об ухаживании которого за его сестрой вызывал неодобрительные разговоры с Катей со стороны матери и насмешки со стороны сестёр, Андрей решил приглядеться к этому парню, про которого в Шкотове ходило немало всяких сплетен и толков. Он увидел, что этот парнишка дело своё знает и обмануть себя не даст.
Некоторые из вновь прибывших пытались привезти на склад ранее забракованные брёвна, по ошибке спущенные корейцами к дороге, но их обман всеми десятниками, в том числе и самым молодым, раскрывался, и такие «трудяги» за привезённый брак не получали ни копейки.
Заметил Андрей и то, что Борис очень ловко и точно производит замер привезённых брёвен, подсчёт кубатуры, и никогда не старается хоть как-нибудь обсчитать возчиков, в чём, между прочим, не раз был уличаем Томашевский.
Приглядываясь к Борису со своей хитроватой улыбкой, Андрей всё более и более убеждался, что парень этот работящий, грамотный, и что разговоры, идущие у них в доме, если и имеют под собой почву, подтверждая встречи Алёшкина с его сестрой, во всём же остальном сильно преувеличены.
Эти взгляды, а иногда и довольно каверзные вопросы, задаваемые Андреем, Бориса смущали, и он чувствовал себя очень неловко. Он уже, конечно, догадывался о том, что в семье Кати разговоры о нём и о ней идут, поводов для этого было предостаточно: её сестрёнки не раз видели их вместе, и не только в клубе, но и на улице. Всегда подливали масла в огонь Михайловы, да и старшая сестра Людмила Сердеева перед отъездом на север тоже успела кое-что рассказать Андрею, пользуясь сведениями, полученными от своего мужа, с которым ещё в Новонежине Борис был вполне откровенным.
Андрей, который, как мы узнаем впоследствии, являлся, по существу, главой этой семьи, считал своим долгом внимательно приглядеться к человеку, который считался чуть ли не официальным ухажёром за его сестрой. Но ни его личные наблюдения за Борисом, ни расспросы про него Томашевского и Демирского, которые он делал очень искусно, ничего порочащего этого парня не выявили. К концу работы Андрей стал относиться к Алёшкину вполне дружески.
Борис запомнил такой случай. Он дежурил по домику. Как на грех, все продукты, в том числе и кабаний окорок, закончились, охота уже прекратилась, а нужно было приготовить обед. Пройдя на склад, чтобы замерить и сосчитать привезённые с первыми двумя возками брёвна, Борис встретился с Андреем. Произведя необходимую работу, он задумчиво направлялся к своему домику. Кроме рисовой каши, которую он уже сварил, кормить своих товарищей было нечем. Его догнал Андрей. Увидев загрустившего парня, он спросил:
– Чего ты нос повесил?
– Да чего! – немного сердито ответил Борис. – Не знаю, чем кормить своё начальство: мясо кончилось, картошка тоже. В Шкотово бы надо съездить, так некогда. Демирский сказал, что раньше, чем через неделю, и думать нечего. Обижаться будут…
– Постой, друг, не грусти, сейчас что-нибудь сообразим, – сказал Андрей, и через несколько минут вышел из своего зимовья с несколькими морожеными селёдками и котелком картошки.
– Вот, на, чисти картошку, ставь варить, а я селёдку приготовлю по-нашему, по-рыбацки! Никогда не ел?
– Да нет, не приходилось…
– Ну, сегодня попробуешь. Уксус у вас, я видел, есть, соль также, так что приготовим всё в лучшем виде.
Пока Андрей чистил селёдку, Борис успел почистить и поставить вариться картофель. Он увидел, что после того, как рыба была очищена и выпотрошена, Андрей снял с неё кожу, убрал хребет и, нарезав на мелкие кусочки, сложил в глубокую миску. Накрошил туда же лука, посолил и залил всё это уксусом, затем накрыл миску тарелкой и, заявив, что кушанье должно настояться около часа, пообещал, что оно всем придётся по вкусу. Откровенно говоря, Борис не очень-то доверял тому, что эта еда может понравиться. Сырая селёдка – что тут может быть вкусного? В глубине души он даже пожалел, что не попросил эту рыбу у Андрея, чтобы изжарить её, но тот, видимо, почувствовав недоверие, похлопал парня по плечу и сказал:
– Не думай, ругаться не будут!
Пока варилась картошка и мариновалась селёдка, они сидели на бревне, сваленном кем-то около домика. На улице стояла настоящая весна, большая часть сопок уже полностью очистилась от снега и стала покрываться зелёной бархатистой травкой и первыми цветами. Солнце припекало так, что в полушубках, в которых сидели Борис и Андрей, становилось уже жарко. Они расстегнулись и, закурив имевшиеся у Бориса папиросы, стали разговаривать.
Прошло около часа, и за это время как-то незаметно Борис успел рассказать почти всю свою жизнь, не скрыл он и того, что Анна Николаевна – его мачеха, что он остался без матери в 8 лет, что ему пришлось в детстве порядочно поработать и в сельском хозяйстве. Невольно он высказал свои мечты о получении высшего образования и о своём желании стать лесничим. Андрей внимательно выслушал рассуждения Бориса и всё, что ему рассказал парень, хорошо запомнил. Этот рассказ произвёл на него хорошее впечатление, он понял, что Алёшкин не какой-нибудь городской хлыщ, каким его изображали некоторые знакомые (особенно Михайловы). Он увидел, что, несмотря на свою молодость, Борис трудолюбивый и, кажется, способный человек. Ну, а если у него сложилось такое мнение, то он, естественно, не мог, да и не стал иметь что-то против того, чтобы его сестра дружила с этим парнем.
Забежав вперёд, скажем, что он свои мысли о Борисе Алёшкине так и высказал матери. Рассказал он в кратких словах и историю жизни Бориса, услышанную от него, последняя произвела на Акулину Григорьевну большое впечатление, и она невольно стала жалеть парнишку, так много повидавшего и испытавшего в своей короткой жизни. Вспомнились ей и благоприятные отзывы об Алёшкине её старшей дочери Людмилы, которая, делясь с матерью тем, что услыхала от Дмитрия, между прочим, отозвалась о Борисе хорошо.
Поделиться книгой: