Как быть съеденной

Он изобразил, как надевает корону себе на голову, и несколько человек, стоявших поблизости, улыбнулись, глядя в нашу сторону.

– Не важно, – заключил Эштон, окинул взглядом вечеринку, потом сжал губы и неопределенно хмыкнул. Я проследила за его взглядом и увидела Наоми, на которую этот взгляд и был устремлен. Она хихикала вместе с одним из парней в футболке и блейзере; в руке у нее была зажата целая нога королевского краба. Темные волосы, выбившиеся из косичек, блестели на свету, придавая ей озорной, юный вид.

Мне было знакомо выражение зачарованного интереса, отразившееся на лице Эштона. Я сотни раз видела это выражение на лицах друзей, родственников, предающихся воспоминаниям учителей (которые вскоре после этого разочаровывались во мне), и даже – память об этом все еще жгла меня – на лице парня, в которого я была влюблена в старшей школе, а он сел рядом со мной в автобусе только ради того, чтобы спросить меня о моей сестре.

– Она весьма привлекательна, – произнес Эштон. – Уверена в себе.

Мы смотрели, как с губ Наоми слетел смешок, превратившийся в полномасштабный смех. Вскоре она смеялась так сильно, что была вынуждена опереться рукой о стойку, чтобы не потерять равновесие.

– Вы с ней хорошо ладите?

– Конечно, – ответила я, а потом добавила с легкой хрипотцой в голосе, выдававшей ложь: – Мне кажется, она с кем-то встречается.

Эштон склонил голову набок, потом медленно повернулся ко мне, словно сова, которая заслышала мышь, шуршащую в траве.

– Вы так считаете? – уточнил он.

Я провела обоими указательными пальцами по расшитой бусинами поверхности дивана.

– Да, я так считаю.

Эштон погладил свою бороду и осведомился:

– Сколько вам лет?

– Двадцать три, – сказала я.

– Идемте, – велел он.

Участники вечеринки с любопытством смотрели, как мы идем к лестнице, и расступались, чтобы пропустить нас.

В двухэтажном кабинете, где вдоль стен тянулись книжные полки, а на полу лежала тигровая шкура, Эштон подвел меня к простой лампе с асимметричным кожаным абажуром и латунной фурнитурой. Я не могла понять, почему из всех предметов в кабинете именно эта лампа была чем-то особенным.

– Очень шикарно, – сказала я, не придумав ничего лучше. Эштон просиял. Пол у нас под ногами пульсировал от звуков музыки в стиле техно, звучащей на первом этаже.

– Не так шикарно, как выглядит, – сказал он. Потом сообщил, что это один из немногих светильников в доме, которые все еще включались посредством старомодного выключателя. Щелкнул выключателем несколько раз, а потом, словно по велению мимолетной мысли, снял с ближайшей книжной полки три дневника для записей в сделанных на заказ кожаных переплетах. Глубоко вдохнул запах этих переплетов, словно наслаждаясь ароматом тонкого вина.

– Редкой выделки кожа, – сказал он, протягивая их мне, чтобы я тоже могла их понюхать.

В трехуровневой гостиной мы полюбовались четырьмя сосудами из известняка, стоящими по бокам гигантского мраморного камина. Это были элегантные сосуды размером с человеческое бедро, имевшие форму пули, крышка каждого из них была вырезана в форме головы – одна человеческая, три звериных.

– Мои сосуды Тиффани, – сказал Эштон.

– Как ювелирный бренд?

– Нет, – ответил он. – Как некоторые люди называют свои машины. Тиффани – мое первое крупное приобретение. – Он улыбнулся. – Вы знаете, для чего они нужны?

– Древнеегипетские сосуды, – сообщила я, вспоминая уроки в школе. – Для хранения органов.

– Отлично, – похвалил он. – Канопы. Восьмисотые годы до нашей эры.

– Они пустые? – спросила я, морща носик – как я надеялась, мило.

– Какой в этом был бы интерес? – Эштон указал на каждый сосуд, называя органы, хранящиеся внутри. – Желудок. Кишечник. Легкие. Печень. – Он сделал паузу. – От мозга египтяне избавлялись.

– Доставали через нос крючком, – подхватила я.

– Общее заблуждение. – Он резко взмахнул рукой. – Его взбивали, сунув палочку в нос, пока он сам не вытекал из ноздрей.

Когда Эштон повернулся, чтобы выйти из комнаты, мне показалось, что я слышу слабый писк. Точнее говоря, мне показалось, что я слышу слабый, но членораздельный писк. «Нет!» – гласил этот писк. Я замерла на месте, прижав ногой половицу. Никакого скрипа. Как будто в новеньком особняке Эштона могли быть скрипучие полы!

В его спальне стояло одно из самых ценных его приобретений – туалетный столик синего цвета с инкрустацией из белой блестящей кости в виде повторяющегося узора флёр-де-лис.

– Флёр-де-лис, – пояснил мне Эштон, – предположительно должен символизировать лилию – или, может быть, ирис. Он хорошо известен по своему использованию во французской геральдике, но у него есть и более темная история. В некоторых местах – например, в Новом Орлеане – этим символом клеймили рабов за попытку побега. Клеймили, – повторил он, выводя пальцем контуры флёр-де-лис на моем обнаженном плече.

– Это ужасно, – отозвалась я, поглаживая крышку туалетного столика. Осколок кости порезал мне палец. – Ой! – воскликнула я, прижимая к порезу большой палец, чтобы остановить кровь.

– Не бывает боли без удовольствия, – ответил Эштон. Лизнув свой указательный палец, он стер с белого костяного узора мою размазанную кровь.

– Мне казалось, что наоборот, – сказала я.

Неожиданно Эштон поднял лицо к потолку.

– Андреа! – позвал он, словно отдавая приказ воздуху.

– Да, Эштон? – откликнулся сверху женский голос, низкий и обескураживающе спокойный. Я осмотрелась по сторонам. – Я Андреа, цифровой ассистент Эштона, – объяснила невидимая женщина.

– Пришли дворецкого с лейкопластырем, дорогая.

– Конечно, Эштон.

Он убрал прядь моих волос за ухо. Я сразу поняла, что он делает, но поверить не могла, что он делает это.

Его голова приблизилась к моему лицу – змеиным движением, быстрым, с уже просунутым между губ языком. Должно быть, я слегка шевельнулась – не знаю, в его сторону или прочь, – и наши зубы ударились друг о друга. Я отдернула голову и засмеялась.

– Давайте попробуем снова, – сказал Эштон.

Я склонила голову набок, чтобы принять его губы, гладкие и тонкие, скрытые между жесткими волосами его бороды. Язык его был ловким и страстно-дерзким. Он был ведущим, я – ведомой.

Я уже гадала, что он сделает дальше. Поведет меня к своей кровати? Что скажет Наоми?

Но когда мы отстранились друг от друга, вид у Эштона был такой суровый, что я начала гадать: быть может, я что-то сделала не так?

– Я должен уделить внимание гостям. – Игра была окончена.

Спустившись вниз, я бродила по комнате одна, с синим лейкопластырем на пальце. Пьяные гости устремились к буфету с десертами, где цилиндрические сосуды с «M&M’s» обрамляли многоуровневые витрины с масляным печеньем и сделанными на заказ пирогами. В центре стола красовался такой же ярко-синий кокосовый торт, как тот, который несколько недель назад лишил меня разума.

* * *

– Судя по этому рассказу, Эштон любит подразнить, – говорит Эшли. Остальные женщины смотрят на нее с недоверием. – Что такое? Я не должна прерывать?

Руби сидит на стуле, скрестив ноги; ее складчатая юбка едва прикрывает трусы, туфли на высоких каблуках валяются на полу, шуба театрально ниспадает с плеч, капли пота скользят от переносицы к искусанным губам. Разорванный бейджик, склеенный в нечитаемую мозаику, балансирует на кончике указательного пальца, ожидая, пока его прилепят на место.

– Ты же знаешь, как это работает, верно? – интересуется она.

– Ты не упустила никакие красные флажки, Бернис? – спрашивает Уилл.

– Что за красные флажки? – интересуется Эшли.

– Например, словесный понос этого напыщенного ублюдка, – хмыкает Руби.

– Ну, когда влюбляешься, то не видишь никаких красных флажков, – замечает Эшли. – Типа как из-за розовых очков.

– Именно так и было? – уточняет Уилл. – Розовые очки?

– Да, – говорит Бернис. Потом поправляет себя: – Нет. Я не знаю. – В ее голосе пробивается хрипотца.

– Он заставил тебя почувствовать, что ты важна, – говорит Рэйна. – Именно этого отчаянно хочется в таком возрасте.

– Мужчины и нужны для того, чтобы чувствовать себя важной, – хмыкает Эшли.

– Но это не должно быть использовано против тебя, – возражает Рэйна. – Деньги Эштона, его борода, его внимание – это все не предназначалось ей. Это все было лишь отвлекающим маневром.

– Отвлекающим маневром? – переспрашивает Руби и пришлепывает порванный бейджик к своему обнаженному бедру. – Мне кажется, правильнее будет сказать – «игрой».

* * *

Эштон не любил переписку в мессенджерах. Он предпочитал присылать письма, составленные от руки, и экстравагантные подарки: коробки, наполненные круассанами с голубикой или кексами «синий бархат», синие цветы – незабудки, синие ирисы, букеты потрясающих синих роз, – синюю бархатную коробочку с сапфировыми серьгами и открыткой, адресованной «Дорогой ГолуБерри» и подписанной «Твой СинеЦветик».

Эштон отсутствовал по нескольку дней подряд. Как раз в тот момент, когда я уже уверялась в том, что он бросил меня, он появлялся с каким-нибудь сюрпризом: дорогим ужином в городе, обедом на его яхте. А один раз заехал за мной на работу на синем лимузине – к изумлению всех моих коллег – и увез меня смотреть бродвейское шоу в первом ряду партера. В интернете я обнаружила фотографию, на которой мы выходим из этого лимузина. Синяя борода Эштона сверкает при свете камеры. Где бы мы ни появлялись на публике вместе, его борода притягивала внимание, и за нашими спинами слышались перешептывания.

В момент физической реализации наших отношений я лежала головой в изножье его кровати, а он нависал надо мной, глядя в овальное зеркало над лазурно-синим туалетным столиком с костяной инкрустацией – его любимым предметом обстановки.

После этого Эштон призвал Андреа доставить нам позднюю закуску.

– Как пожелаешь, дорогой.

Мне Андреа представлялась красивой женщиной, похожей на кого-нибудь из его бывших. Я «гуглила» их – они были разные, но тонкие как тростинка, с длинными ногтями и большой грудью.

– Эштон?

– Да?

– Ты заинтересовался моей сестрой.

– Твоя сестра красива. Но у тебя есть кое-что более важное.

Я хотела, чтобы он сказал мне, что именно, но Эштон уже вылез из постели и направился в ванную в синем шелковом халате.

На следующее утро, слишком рано, мой телефон подал признаки жизни. Я свернулась рядом с Эштоном и прошептала:

– Не хочу идти на эту дурацкую работу. Хочу остаться здесь, с тобой.

Его пальцы прошлись по моей спине, вызывая дрожь.

– Я мог бы оставить тебя здесь, – голос его был странным – совсем не игривым, а холодным и логичным, как будто он просто констатировал факт.

Я засмеялась, словно он пошутил.

Его пальцы остановились на моем позвоночнике, словно зубцы штепселя.

– У тебя нет выбора, – сказал он. – Тебе придется остаться здесь навсегда.

Когда через пятнадцать минут я вышла из особняка, здание нависало надо мной, серо-синее в темноте. Я отвернулась от него, переходя улицу и наполовину ожидая увидеть, что мой дом куда-то исчез. Но он стоял на своем месте, маленький, точно кукольный. Казалось невозможным, что два этих дома располагались на одной и той же улице. Это было похоже на одну из этих хитрых картинок, где ты видишь либо красивую девушку, либо старую каргу, но никогда обеих сразу.

* * *

Бернис репетировала свой рассказ совсем не так. До этого момента она даже не помнила об этом утреннем разговоре. Но воспоминание никуда не исчезло. Оно скорее напоминало мебель, спрятанную под чехлом. И теперь, сдернув чехол, она почувствовала в животе холодный узел.

– Что не так? – спрашивает Уилл.

– Ничего, – отвечает Бернис.

– Остановись на этом ощущении, – Уилл подается вперед, удерживая ее взгляд, и когда она не говорит ничего, он разрывает этот контакт, откидываясь на спинку своего стула.

Бернис прилепляет свой палец к уголку бейджика, который наполовину отклеился от ее блузки, и отлепляет обратно.

– В то утро мне стало жутко. Мне следовало понять: что-то тут не так. – Голос ее срывается. – Может быть, отчасти я это действительно понимала.

– Послушай меня, Бернис, – говорит Уилл. Он смотрит на нее с такой сосредоточенностью и сочувствием, что остальным кажется, будто они наблюдают некий очень личный момент, и их присутствие в комнате совершенно не к месту. – Быть может, ты стыдишься того, что случилось с тобой, стыдишься того выбора, который сделала, но ты должна также гордиться своей способностью поделиться этим с нами.

Бернис горько улыбается и кивает.

Руби разминает костяшки кулака о ладонь другой руки.

– Да, Руби? – обращается к ней Уилл.

– Ничего, – отзывается она, пожимая плечами. – Но на самом деле это не такое уж большое откровение. Любая девушка двадцати с небольшим лет может влюбиться в какого-нибудь жутенького ублюдка.

– Это не просто какой-то жутенький ублюдок, – поправляет ее Эшли. – Это Эштон Адамс.

– Ну, значит, богатый жутенький ублюдок, – фыркает Руби. – Еще менее оригинально.

Гретель слегка ерзает на своем стуле, и Уилл замечает это – словно ястреб, замечающий любое шевеление в траве.

– Гретель?

– Оригинальность – это цель рассказов?