Медвежонок Джонни

— Вызнаете этих медведей? — спросил я, когда он подъехал ближе.

— Конечно, как мне их не знать! — отвечал он. — Этот малыш наверху — Джонни, а с ним его мать — Грэмпи. Она вообще добротой не отличается, а если её Джонни попадёт вот в такое положение, как сейчас, то с ней шутить нельзя.

— Мне бы хотелось сфотографировать её, когда она сойдёт вниз.

— Тогда вот что, — сказал пастух, — я останусь рядом с вами на лошади, и если медведица на вас нападёт, думаю, что мне удастся её удержать.

Он стал рядом со мною, как было условлено, в то время как Грэмпи с грозным ворчаньем медленно спускалась с ветки на ветку. Но, почти достигнув земли, она вдруг перебралась на другую сторону ствола и, спрыгнув вниз, убежала, не попытавшись выполнить свои страшные угрозы. Итак, Джонни снова остался один. Взобравшись на прежнее место, он жалобно заплакал: «Уа, уа, уа!»

Камера была наготове, и я уже собирался запечатлеть Джонни в его любимой позе, которую он принимал всегда, когда плакал, но вдруг он вытянул шею и стал кричать во всё горло.

Я спросил моего приятеля пастуха, знает ли он этого медведя.

— Как не знать! Это старый Гризли, самый большой медведь в парке. Обыкновенно он занят только своими делами и никого не трогает, если его не тревожить. Но сегодня, вы сами видели, он сильно возбуждён и может быть опасным.

— Мне бы хотелось его сфотографировать, — заметил я. — Если вы мне поможете, я сделаю попытку.

— Ладно, — ответил пастух, поморщившись. — Я останусь на лошади и, если он нападёт на вас, постараюсь его отвлечь. Я могу ударить его один раз, но второй раз мне вряд ли это удастся. Вам бы лучше взобраться на дерево.

Но так как единственное дерево поблизости было то, на котором сидел Джонни, предложение пастуха меня совершенно не прельщало. Я живо представил себе, как карабкаюсь наверх, к Джонни, а мать его преследует меня по пятам, в то время как Гризли поджидает внизу той секунды, когда Грэмпи сбросит меня прямо ему в лапы.

Гризли приближался. Я сфотографировал его в сорока шагах, затем ещё раз — в двадцати, а он спокойно продолжал шествовать ко мне. Я присел на кучу мусора и стал ждать. Восемнадцать шагов, семнадцать шагов, двенадцать, восемь… Он всё ещё шёл, а Джонни кричал всё громче. Наконец в пяти шагах от меня он остановился и наклонил свою страшную бородатую голову набок, чтобы рассмотреть, кто поднимает такой гам на вершине дерева. Это движение показало мне его в профиль, и я снова щёлкнул камерой. При этом звуке он обернулся с таким ужасным рычаньем, что я замер на месте, думая, что пришёл мой конец. Некоторое время он смотрел на меня в упор, и я мог различить маленькие зелёные огоньки в его глазах. Затем он опять медленно повернулся и схватил большую банку из-под томатов.

«О ужас! Неужели он швырнёт её в меня?»

Так я подумал. Но вместо этого он с самым беспечным видом принялся её вылизывать, затем отбросил в сторону и взял другую банку, потеряв сразу всякий интерес ко мне и к Джонни и решив, по-видимому, что мы оба не стоим его внимания.

Я стал пятиться назад медленно и почтительно, как подобало в присутствии короля лесов, оставляя в его полном распоряжении все богатства свалки, в то время как Джонни в своём убежище заливался плачем, походившим теперь на кошачье мяуканье.

Что произошло с Грэмпи дальше в тот день, мне так и не удалось узнать. Джонни, поплакав ещё некоторое время, понял наконец, что ему не у кого искать сочувствия, и весьма благоразумно замолчал. Оставшись без матери, которая одна могла бы о нём позаботиться, он решил, что надо действовать самому, проявив при этом большую сообразительность, чем можно было от него ожидать. Последив за Гризли с лукавым выражением на маленькой чёрной мордочке и подождав, пока тот отошёл на некоторое расстояние от дерева, он тихо соскользнул на землю с другой стороны ствола, потом на трёх ногах перебежал, как заяц, к соседнему дереву, не останавливаясь и не переводя дыхания, пока не взобрался на самую верхнюю ветку. Несомненно, он был вполне убеждён в том, что Гризли только и думает, как бы убить его, маленького Джонни. Но он так же твёрдо знал, что его враг не может лазить на деревья.

Внимательно понаблюдав за Гризли, который в действительности не обращал на него ни малейшего внимания, Джонни повторил опять тот же манёвр, сделав для разнообразия маленькое движение в сторону, чтобы обмануть врага. Так он перебегал от дерева к дереву, взбираясь на самую вершину каждого из них, хотя бы оно было совсем рядом, пока наконец не скрылся в лесу. Минут через десять его плаксивый голос снова послышался в отдалении. Я понял, что он нашёл мать и возобновил свои жалобы, рассчитанные на пробуждение её родительских чувств,

V

Из всех консервов, остатки которых попадали на свалку, больше всего приходились по вкусу Джонни большие красные сливы. Самый запах этих слив приводил его в возбуждение. Однажды, когда в кухне гостиницы пекли сразу громадное количество пирожков с красными сливами, болтливый ветерок разнёс известие об этом событии далеко по лесу. Оно проникло через нос Джонни в самую его душу.

Джонни, по своему обыкновению, в это время скулил и хныкал. Грэмпи была занята облизыванием и расчёсыванием своего сынка, так что он вдвойне имел основание жаловаться. Но запах пирожков со сливами подействовал на него, как удар плети. Он вскочил, а при попытке матери удержать его на месте поднял крик и даже укусил её. Нужно было бы хорошенько проучить его за это, но она только неодобрительно поворчала и пошла за ним, чтобы защитить, если кто-нибудь вздумает его обидеть.

Держа свой чёрный носик по ветру, Джонни помчался прямо к кухне. Впрочем, по дороге он принимал некоторые предосторожности, взбираясь время от времени на самые вершины сосен, для того чтобы бросить взгляд на окрестность, тогда как Грэмпи сторожила его внизу. Так они добрались до самой кухни. Там, на верхушке последнего дерева, предприимчивость Джонни сразу иссякла, и он так и не решился спуститься вниз, выражая свою тоску по пирожкам душераздирающим плачем. Вряд ли Грэмпи знала, почему он плачет. Но когда она захотела повернуть назад, в лес, Джонни устроил такой скандал, что она не решилась его оставить, а он сам не изъявлял никакого желания сойти с дерева.

Грэмпи и сама была не прочь отведать сливового варенья, запах которого возле гостиницы был особенно силён. И вот с некоторой опаской она направилась к кухонной двери.

В этом не было ничего удивительного: в Йеллоустонском парке медведи нередко приходят к дверям кухни за подачками и, получив что-нибудь от прислуги, так же мирно удаляются обратно в лес. Несомненно, Джонни и Грэмпи получили бы каждый по пирожку, если бы не произошло совершенно неожиданное обстоятельство.

Незадолго до этого какой-то заезжий путешественник из Восточных штатов привёз в гостиницу кошку. Сама она была ещё почти котёнком, но уже имела целую семью собственных котят. Когда Грэмпи подошла, кошка вместе с котятами нежилась на солнце, лёжа на кухонном крыльце. Раскрыв глаза, она с удивлением смотрела на громадное мохнатое чудовище, стоявшее над нею.

Кошка никогда раньше не видела медведя: она слишком недолго прожила в парке. Она даже не понимала, что такое медведь. С собаками она была хорошо знакома, и если это была собака, то, во всяком случае, самая большая и страшная из всех, каких только она видела наяву и во сне. Первая мысль кошки была — спастись бегством, но затем она подумала о котятах. Она должна позаботиться о них и, по крайней мере, дать им возможность уйти. И вот эта маленькая мать встала посреди крыльца и, выгнув спину, выпустив когти, подняв хвост и вообще сделав все нужные приготовления, прошипела медведице свой приказ: «Стой!»

Хотя это было сказано на кошачьем языке, но медведица вполне поняла смысл. Очевидцы утверждают, что Грэмпи не только остановилась, но даже подняла вверх передние лапы в знак покорности.

Но когда она приняла это положение и взглянула на кошку сверху, кошка показалась ей уж совсем крошечной. Старая Грэмпи не побоялась даже Гризли, неужели теперь её удержит такое ничтожное хвостатое существо, величиной не больше её пасти? Ей стало стыдно самой себя. А плач Джонни напомнил ей о её прямом долге — защищать сына.

Тогда она снова опустилась на все четыре лапы с намерением идти дальше.

И опять кошка крикнула: «Стой!»

Однако Грэмпи на этот раз не послушалась. Испуганное мяуканье котят возбуждало кошку, и она бросила вызов неприятелю. Восемнадцать острых когтей и полная пасть зубов — всё оружие, которое имела кошка, — было пущено ею в ход, и с мужеством отчаяния она вцепилась в голый чувствительный нос Грэмпи — самое слабое место у всякого медведя — и потом по её спине перебралась к хвосту. После двух-трёх попыток сбросить разъярённого маленького зверя старая Грэмпи поступила так, как поступает большинство При таких обстоятельствах: она показала пятки и бросилась прочь из неприятельского лагеря, в родные леса.

Но в кошке проснулись воинственные наклонности. Она не удовлетворилась изгнанием врага, а хотела добиться полного его поражения и безусловной покорности. Хотя старая Грэмпи убегала во всю прыть, кошка оставалась у неё на спине, работая зубами и когтями, как маленький чертёнок. Грэмпи, охваченная ужасом, стала кидаться в разные стороны, и путь этой странной пары отмечался на земле клочками длинной чёрной шерсти и даже кое-где пятнами крови. Честь кошки была вполне восстановлена, но этого ей было мало. Она продолжала свою бешеную скачку. Грэмпи пришла в полное отчаяние. Она была унижена и готова принять какие угодно условия сдачи. Но кошка казалась глухой к её вою. И неизвестно, как далеко зашло бы дело, если бы не Джонни, который пронзительным криком с верхушки дерева невольно внушил матери новый план спасения. Грэмпи в два прыжка достигла сосны и вскарабкалась наверх.

Здесь кошка ясно почувствовала, что попала в лагерь неприятеля, численность которого вдобавок удвоилась. Благоразумно решив прекратить преследование, она соскочила со спины медведицы на землю и стала прогуливаться вокруг дерева с высоко поднятым хвостом, вызывающе поглядывая вверх, точно приглашая врага спуститься. Потом к ней присоединились котята и, усевшись в кружок, громко выражали своё удовольствие. По уверению свидетелей, медведи ни за что не спустились бы с дерева и погибли бы от голода, если бы повар не позвал кошку обратно.

VI

Когда я в последний раз видел Джонни, он сидел на верхушке дерева и, по обыкновению, оплакивал свою несчастную участь. А в это время Грэмпи рыскала между соснами, высматривая какую-нибудь жертву для расправы.

Было начало августа, и в поведении Грэмпи уже замечались некоторые перемены. Среди обитателей парка она всегда считалась «опасной», а её любовь к Джонни признавалась основной чертой её характера. Между тем к концу этого месяца Джонни уже нередко проводил целые дни на верхушке какого-нибудь дерева в полном одиночестве, чувствуя себя глубоко несчастным.

Последняя глава его короткой истории относится уже к тому времени, когда я уехал из йеллоустонского парка.

Однажды на рассвете Джонни тащился следом за своей матерью, блуждавшей вблизи гостиницы. В кухне в это время находилась девушка-ирландка, незадолго до того принятая на службу. Выглянув в окно, она увидела, как ей показалось, телёнка, забредшего куда не следует, и побежала прогнать его. Открытая кухонная дверь со времени истории с кошкой всё ещё вызывала такой ужас в Грэмпи, что она немедля пустилась наутёк. Джонни, заражённый её испугом, бросился к ближайшему дереву, которое, к несчастью, оказалось… фонарным столбом. Быстро, слишком быстро достиг он его верхушки, в каких-нибудь семи футах от земли, и там принялся изливать своё горе, тогда как Грэмпи продолжала бежать без оглядки. Когда девушка подошла ближе и увидела, что загнала на столб какого-то дикого зверя, она перепугалась не меньше своей жертвы. Но тут подоспели другие кухонные служители и, узнав крикуна Джонни, решили взять его в плен.

Принесли ошейник и цепь, и после борьбы, во время которой несколько человек были сильно поцарапаны, ошейник был надет на шею строптивого медвежонка, а цепь крепко привязана к столбу.

Почувствовав себя в плену, Джонни пришёл в такое бешенство, что даже не мог кричать. Он только кусался, рвал и царапал всё вокруг себя, пока не выбился из сил. Тогда он снова заголосил, призывая мать. А она хотя и показывалась раз или два на почтительном расстоянии, но, боясь встретиться с кошкой, ушла в лес, предоставив Джонни его участи.

Весь этот день он то бился, то принимался кричать. К вечеру он окончательно обессилел и даже принял пищу, которую ему принесла ирландка Нора. Эта девушка чувствовала себя обязанной принять на себя роль приёмной матери Джонни: ведь по её вине он лишился своей настоящей матери!

Ночь была очень холодная, и Джонни сильно замёрз.

В последующие дни Грэмпи часто появлялась на свалке, но, по-видимому, совершенно забыла о своём сыне. Джонни продолжал оставаться на попечении Норы и получать от неё пищу. Впрочем, он получил от неё и кое-что новое для себя: однажды, когда она принесла ему обед, он цапнул её и за это впервые в своей жизни был отшлёпан самым настоящим образом. В течение нескольких часов он дулся: он не привык к подобному обращению. Но голод взял своё, и с тех пор он стал относиться с большим почтением к своей воспитательнице. Нора усердно воспитывала осиротевшего маленького медвежонка, и через две недели нрав Джонни уже значительно изменился. Он стал много спокойнее и хотя по-прежнему выражал свой голод в плаксивых звуках «ер-р-р, ер-р-р, ер-р-р», но уже редко поднимал крик, а его неистовые выходки совершенно прекратились.

Ко второй половине сентября перемена в его характере сделалась ещё более заметной. Брошенный своей матерью, он всецело привязался к Норе, которая его кормила и наказывала, пока из него не выработался чрезвычайно благовоспитанный медвежонок. Иногда она даже отпускала его на свободу, и он в таких случаях направлялся не в лес, а в кухню, где находилась его приёмная мать, и ходил за нею по пятам на задних лапах. Здесь ему также пришлось познакомиться с кошкой, этим ужасным зверем, обратившим в бегство его мать. Но Джонни имел теперь могущественного покровителя, Нору, и кошке в конце концов пришлось заключить с ним мир.

В октябре гостиница должна была закрыться на зиму. Стали думать о том, как поступить с Джонни: выпустить ли его на свободу или отправить в Вашингтонский зоологический сад. Однако Нора предъявила на него свои права, которыми ни за что не хотела поступиться.

С наступлением морозных ночей, в последних числах сентября, у Джонни появился сильный кашель. Осмотрели его хромую ногу и увидели, что её слабость зависела не от какого-либо повреждения, а объяснялась общим недомоганием и слабостью всего организма.

Он не только не разжирел, как большинство медведей в неволе, но, наоборот, продолжал худеть. Живот у него ввалился, кашель делался всё хуже и хуже, и однажды утром его нашли совсем больным и дрожащим в его постели под фонарным столбом. Тогда Нора взяла его в дом, и с тех пор он остался на кухне.

В течение нескольких дней после этого в его здоровье, казалось, наступило улучшение, и он по-прежнему проявлял любопытство ко всему окружающему. Большое светлое пламя в кухонном очаге особенно привлекало его, и когда открывали дверцы, он усаживался на задние лапы с выражением сосредоточенного внимания. Но ещё через неделю он потерял интерес даже к этому зрелищу и со дня на день хирел всё больше и больше. В конце концов, что бы ни происходило около него, ничто не могло больше возбудить его обычную любознательность.

Кашель его всё усиливался, и он всегда казался очень несчастным, за исключением тех минут, которые проводил на коленях у Норы. Тогда он ласкался к ней и разными способами выражал свою радость, но всякий раз принимался жалобно плакать, лишь только она отправляла его обратно в корзинку, служившую ему постелью.

За несколько дней до закрытия гостиницы Джонни впервые отказался от своего обычного завтрака и тихо скулил, пока Нора не взяла его к себе на колени. Он прижался к ней, но его нежное «ер-р-р, ер-р-р» звучало всё слабее и слабее, пока совсем не затихло. Через полчаса, когда она уложила его обратно в корзинку и принялась за свою работу, маленький Джонни утратил навсегда стремление видеть и понимать всё, что происходило вокруг него…