Тело Дениса обнаружили вечером пятнадцатого мая в его комнате. Первым тогда в комнату вошёл его отец, Фёдор Геннадьевич. Он увидел лежащего с головой под одеялом сына, и его кольнуло предчувствие – поза была неестественной, лицо накрыто. Кто так спит? Отец постоял с минуту, затем медленно стянул часть одеяла с неподвижного тела и увидел на голове Дениса затянутый скотчем чёрный пакет для мусора. В комнате скверно пахло. Будто только сейчас заметив это, Федор Геннадьевич подошёл к окну и растворил его. С подоконника на пол посыпались коробки от компьютерных комплектующих, компакт-диски в коробках и прочий хлам.
Фёдор Геннадьевич тяжело дышал и бессмысленно смотрел воспалёнными от постоянного похмелья глазами на замершие в вечернем сумраке ветви большого вяза, растущего во дворе; ему было жарко и душно. Он готов был стоять так до последнего дня своего, только бы не оборачиваться, только бы не видеть лежащего на кровати мёртвого сына. До последнего момента ни Фёдор Геннадьевич, ни его жена, Елена, мачеха Дениса, не думали, что он вообще дома. Дверь в его комнату была заперта весь день, телефон его не отвечал. Отпереть дверь и всё же войти в комнату решились уже вечером, когда заметили-таки стоящие в прихожей кроссовки Дениса, а затем увидели, что и куртка его висит на крючке. Федор Геннадьевич тогда подумал было, что Денис опять сидит в наушниках, играет в свои дебильные игры, потому и не слышит, что к нему стучат. Супруга, однако, не разделяла его оптимизма и настояла на том, чтобы взять другой ключ и открыть дверь.
Судебная экспертиза подтвердила факт суицида, Фёдор Геннадьевич получил сухую и бюрократически блеклую справку о смерти, где в пятнадцатой графе было криво подчеркнуто ручкой «самоубийство». Сергей Сергеевич, лечащий психиатр Дениса, сам позвонил скорбящему отцу, принёс соболезнования и, успокаивая его, констатировал факт, что самоубийство было здесь только вопросом времени; что, дескать, ничьей вины здесь нет, парень был болен, болезнь же его и погубила. Фёдор Геннадьевич молча выслушал психиатра и положил трубку.
Похороны были назначены на субботу, восемнадцатого мая. Олег, старший брат Дениса, прилетел из Торонто сразу как смог, бросив все дела. Мрачное низкое небо Родины исподлобья и немного завистливо глядело на его голубую кепку с надписью Toronto Maple Leafs, когда он спускался по трапу. Накрапывал мелкий и гадкий дождик, лицо Олега было каменным и серым. Он сел в такси и поехал в гостиницу, останавливаться у отца он не хотел.
С тех пор, как их мать умерла, Олег всегда старался заботиться о младшем брате. Денису тогда было девять, Олегу – пятнадцать. Мама умирала долго. Около полугода после операции рак «доедал» её дома. Старший всё понимал, а Дениска гнал от себя нехорошие предчувствия, всё ожидая, что мама выздоровеет. Конечно, говорить об её скорой кончине ему не посчитали нужным. Боли становились всё сильнее, и весь последний месяц жизни больная провела на морфине. Она почти ничего не ела, потому в последние дни её нельзя было узнать, до того иссохло её тело. Часто, в бреду, она звала мужа, детей, что-то говорила им, извинялась за что-то, жалела, что чего-то не успевает…
Олегу предстояло многое успеть за те три-четыре дня, что он планировал провести в родном городе, в Канаде ждал бизнес, дела, дела и опять дела. Он во что б это ни стало хотел разобраться, понять, что стало действительной причиной этого суицида; хотя, в силу многих обстоятельств, среди которых главное – психическое состояние брата на момент смерти, Олег об этой причине давно догадывался. Но, разобраться и все проверить он считал себя обязанным.
Сергей Сергеевич в беседе с Олегом всё же не смог не заключить, что корни трагедии Дениса были именно в том, что отец, сколь сильно бы ни любил детей, всё же, после смерти жены не смог полноценно её заменить. Ни сам он этого не смог сделать, ни даже вместе с новой супругой, которая стала таковой довольно быстро, не дав Федору Геннадьевичу побыть вдовцом и года. Да чего уж там, сам Олег, всё чаще вспоминая свои нелегкие подростковые годы, думал о том, что после ухода матери отца как будто подменили. Да, горе было общее на всех. Да, потеря была велика. Но отец должен был проявить стойкость и уж ни в коем случае не пытаться не замечать проблем. Наверное, он настолько привык, что покойная сама все делала, сама обо всех заботилась; привык, что на ней держалась вся семья, всё хозяйство, что просто оказался не готов встретить новые обстоятельства. Так примерно и размышлял Олег, но вправе ли он был судить отца?!
Обычно всегда подвижный и общительный, Олег был задумчив и хмур, когда отец открыл перед ним дверь. Порадовал родителя визитом он только на второй день после приезда, вечером.
Сначала они молча смотрели друг на друга: сын не мог подобрать слов, до того сильный сумбур был в голове его от столь невероятно печальных событий, Фёдор Геннадьевич же, уже неслабо принявший на грудь, просто не мог сразу узнать гостя в плохо освещённой прохожей. Наконец, он узнал отпрыска, обрадовался и очень засуетился, помогая ему войти. Хозяйки, Елены, дома не было, работала в ночную смену.
Помянули усопшего за ужином, тихо и нарочито вежливо поговорили, затем решили, что надо б уже на боковую, назавтра назначены похороны, много дел с утра. Фёдор Геннадьевич безуспешно пытался убедить сына остаться ночевать у него. Олег наотрез отказался, сославшись на необходимость «поработать с бумагами», а оные остались в гостинице. Говорить отцу про отвращение, которое вызывало у него все в этом доме, начиная от дурного запаха, грязи и заканчивая неприятными воспоминаниями, он благоразумно не стал.
Фёдор Геннадьевич остался курить на кухне, а Олег, пойдя в уборную, остановился возле двери в их старую комнату, в которой жил до последних дней своих Денис; да, та самая, где они росли, где играли вместе, где ругались и мирились, и где мечтали, что когда-нибудь мать их снова обнимет. Олег открыл дверь и включил свет. В тусклом свете единственной лампочки лениво разбегались в стороны по грязным старым обоям жирные тараканы, коих развёл в последние годы жизни Денис во множестве своей чрезвычайной неряшливостью. Олег поморщился и вспомнил, как брат ненавидел и до жути боялся тараканов; никакие другие насекомые или иные твари не вызывали у него столь сильного страха и отвращения. В дальнем верхнем углу была видна паутина со множеством засохших старых мух. Пахло в их комнате дурно, как пахнет в квартирах дряхлых стариков, за которыми уже никто не ухаживает, а сами они не проводят уборки по причине немощности. Олег немного удивился, увидев целым их старинное, доставшееся невесть от каких пра-пра-родственников, трюмо с большим зеркалом.
На похоронах, помимо отца, брата и мачехи покойного, было совсем немного людей; несколько родственников, немного искоса поглядывавших на Федора Геннадьевича, и единственный друг Дениса, Игорь со своей сестрой Галиной теснились в небольшой «ритуальной комнате», обступив со всех сторон гроб с телом покойного. Игорь, которого, по причине особенной формы головы Денис всегда звал Кочаном, был частично парализован, потому передвигался в инвалидном кресле. Его и без того глуповатое выражение лица, как заметил Олег, сейчас было совсем идиотским; таким именно образом на челе его и запечатлелось невероятное горе. Впрочем, Игорь не плакал, в отличие от сестры, которая рыдала навзрыд.
После того, как прощание закончилось, и гроб погрузили в катафалк для перевозки на кладбище, он подкатил на своей коляске к Олегу.
– Привет, Игорек. Как жизнь? – мягко спросил Олег и протянул ему руку.
– Да, так, пойдет, – с каким-то виноватым видом ответил Игорь, пожимая протянутую руку, – Я чего сказать-то хотел… Я, это, на кладбище не поеду, вон че (он кивнул на свои тощие нерабочие ноги), куда мне там на коляске по грязищи?!
Он замялся и полез в карман ветровки.
– На вот, – протянул он Олегу вытащенную из кармана маленькую бумажку, – Динька совсем недавно еще… за неделю до…этого, – он мотнул головой в сторону катафалка, – велел мне передать тебе пароль от его почты. «Если что» – сказал он. Знать бы, что это за «если что» окажется…
– А зачем мне его пароль? Что там, в почте? – рассматривая бумажку, спросил Олег.
– Да откуда ж знать. Он сказал, что там какой-то «интеллектуальный капитал», что-то такое, кажется, не помню точно, мы выпили тогда у меня не слабо. Короче, разберешься, думаю.
– А ты сам не смотрел?
Игорь поморщился, стараясь смотреть в сторону, и глаза его намокли.
– Нет. Он велел тебе отдать. Сказал, мне нельзя.
Вернувшись в Торонто, Олег, сколь бы тяжко ни было у него на душе, весь погрузился в работу. Дела не ждали, суровый прагматизм западного бизнеса вежливо игнорировал любые проявления чувствительности. Олег и так бросил все на целых четыре дня! Только через месяц, получив некоторое облегчение в делах, он вспомнил о полученной от Кочана бумажке с почтой и паролем Дениса. Сидя вечером перед ноутбуком с бутылкой дорогого бренди, Олег наконец вошел в электронный почтовый ящик покойного.
Вообще, надо сказать, что хоть он и любил младшего брата, все же понять его он был не в силах. Какая-то чрезмерная напряженность психики, постоянно терзавшая Дениса, была чужда для восприятия всегда спокойного до меланхоличности Олега. Напряженность эту он всегда относил к разряду симптомов болезненных сношений брата с окружающим миром, к его мрачной и пессимистичной оценке всего, происходящего промеж людьми и промеж людскими массами. По выражению самого Олега, у брата было «треснуто и без того кривое стекло, через которое он воспринимал окружающее», а потому и выводы он делал сообразные проникающей извне искаженной информации. К тому же еще эти препараты, нейролептики, что с таким усердием и неколебимой уверенностью прописывал ему Сергей Сергеевич; иные, вроде метеразина, модитена или того же галоперидола, хоть и назначались для предотвращения бредовых состояний и галлюцинаций, сами, по мнению Олега и отца, порой эти состояния и вызывали. Впрочем, тут дело было, все же, от несоблюдения дозировок или смешивания препаратов с тем, с чем смешивать строго противопоказано. Не один раз домашние замечали Дениса в явно одурманенном состоянии, а недалеко почти всегда обнаруживались обертки от нейролептиков или сами оные. А главное, ни Сергей Сергеевич, ни другие врачи, не могли с полной уверенностью поставить Денису шизофрению. Все не хватало у них «ясности клинической картины», потому ограничивались «шизоидными расстройствами на фоне психологической травмы», и прочими похожими диагнозами. На стационарное лечение в психиатрическую клинику Дениса помещали всего пару раз и очень ненадолго, но Олег помнил в каком состоянии он оттуда возвращался. Неизвестно что именно и сколько ему кололи, но ясно было одно – если они боролись с его депрессивным состоянием, то эффект получили обратный, Денис после этих лечений говорить-то начинал только на второй день.
Опираясь на вышесказанное, можно легко понять отсутствие сильной и сколь бы то ни было негативной реакции Олега на все записи покойного брата, что он обнаружил на его электронной почте. Какими бы странными (мягко говоря) и порой весьма едкими они ни были, все же их автор – психически нездоровый человек, который, к тому же покончил с собой, и, потому, отнестись к ним следовало с пониманием. Конечно, любой другой на месте Олега, вряд ли стал бы прочитывать весь массив этих «записок сумасшедшего», но Олег искренне верил, что название ящика и пароль к нему попали в его руки не случайно. Верил, что неспроста Денис просил передать их именно ему, а значит, там есть что-то важное; и, безусловно, думал Олег, там есть и указание на причину суицида.
Почтовый ящик носил имя KooBeeK_1990 – причудливо написанное слово «кубик» и год рождения Дениса; пароль: mom_4_eternity 123, уже интереснее: «мама навсегда» и один-два-три в конце. Цифры добавлены, видимо, исходя из требований к паролю. «Да, никто так не переживал и не хотел верить в мамину смерть тогда, как Динька», – пронеслось в голове Олега.
В ящике все письма были только от одного адресата – от того же самого. Денис, как оказалось, вел некий дневник, записывая свои переживания и отдельные мысли в электронном письме, а затем отправлял их на свой же ящик. Судя по датам, первым письмам было уже около 9 лет. В них Олег не нашел ничего заслуживающего особого внимания: сплошные эмоциональные зарисовки юного социопата, разные «удивительные открытия», происходившие в виде побочного эффекта случайного расширения кругозора, некоторые циничные размышления и корявые, мрачные стихи. Далее в письмах шел значительный перерыв – около четырех лет Денис ничего не записывал, затем письма снова возобновились, но стали весьма редки, не более одного-двух в месяц. Содержание их не особо изменилось, но они безусловно стали интереснее и логически связаннее. И тем записи сильнее захватывали внимание Олега, чем дата их написания ближе была к концу жизни автора.
Никакой выраженной взаимосвязи в контексте общей хронологии письма не имели. Особый интерес Олега привлекли нижеследующие.
07.12
…холод собачий. Хозяин экономит электроэнергию, не ставит, жадная сволочь, обогреватель в склад, а там холодно, холодно! Замёрз сегодня на работе как тузик. Надо новые кроссовки где-то раздобыть, мои совсем в хлам, да и носки бы тёплые купить, шерстяные лучше. Да только негде денег взять – у отца я не хочу просить, у Лены тем паче. Я обещал им (вообще, конечно, одному отцу), что смогу сам себя обеспечивать, сам прокормлюсь и оденусь, и не надо меня жизни учить, и не надо лезть со своими советами и помощью. Где ты раньше был?! Конечно, все эти четырнадцать лет ты был здесь же, но для меня тебя как бы и не было. Теперь уж не нужно, теперь уж поздно, сейчас уж я сам как-нибудь.
Кстати, можно одолжиться у Кочана. А что, он давно хвастает, что на своих идиотских обзорах в ютубе, как он сам говорит: «кучу бабуриков щёлкает». Ну уж мне на кроссы новые определенно нащелкал чего-нибудь. Или, всё-таки, как все талдычат на работе, купить себе зимние ботинки на меху?! :))))))) Смищно, ага. Нет, не из тех я, кто не верит, что в кроссах можно ходить и летом и зимой, причём в одних и тех же. Носки, главное – тёплые носки.
А если у Кочана вдруг голяк будет по баблу?! Ничего, найду где достать. Не брату же в Канаду звонить.
19.01
…давно не смотрел ящик, сегодня вот включил, и уж, конечно, лучше б я этого не делал, поберег бы лучше аппетит и остатки нервов. Клацнул пультом и нарвался на новости, а там как раз показывали то ли заседание какое, то ли просто очередное чиновно-политическое сборище. Меня, помню, даже затошнило; последний раз я видел подобное, когда смотрел старого Индиану Джонса, а именно ту сцену, где он пробирался по катакомбам под Венецией и под ногами его копошилась целая тьма крыс. Я продолжил обреченно клацать кнопки на пульте и, вскоре, с облегчением, выключил телевизор. В общем, среди всех каловых масс, что успели вывалить на меня с экрана, запомнился сильнее всего только репортаж о больном ребёнке. Что за чудо страна, ой-вей! Я вас умоляю, они собирают по копейке деньги на лечение больным детям, усиленно давя слезу из уставших от постоянного всматривания в завтра глаз замученных жизнью простолюдин, хотя найти нужную сумму можно очень легко. Достаточно просто выйти на улицу в ихней Москве, на какую-нибудь, скажем, Тверскую, остановить любой тонированный джип с зеркальными номерами, выволочь оттуда свинорылого водителя и хорошенько трясти его вверх ногами до тех пор, пока не насыплется нужная сумма. С этого жулья не убудет. А поскольку больных детей много, подобную акцию лучше проводить повсеместно в России.
Телевизор я смотреть зарекаюсь отныне и пусть я провалюсь на месте сквозь твердь земную или, того хуже, пусть начну верить в людей, ежели ещё хоть раз я включу этот говнопровод.
Олег поморщился. Он всегда знал этот цинизм и желчность в брате, всегда был к этому снисходителен, относя все на счёт его психического состояния, но, все же, в этих записках он нашёл этих качеств перебор. Сделав некоторое над собой усилие, он продолжил читать письма и некоторые, опять же, вызывали в нем особый интерес. Как, к примеру, следующие.
20.02
…я всё рассчитал. На оставшееся время мне нужно всего каких-то пятьдесят тысяч. Правда, это не считая тех пятнадцати, коими я одолжился у Олежки, от них ещё десятка осталась. Эх, Олежка, родной, некрасиво получилось с тобой, денежки ты мне перевёл на карту, а я тебе черкнул по Ватсапу, что, мол, сам понимаешь – долг я возвращать тебе не собираюсь. Знать бы тебе про мой план, чёрта с два дал бы ты мне взаймы!
21.02
…ей богу, человеческий муравейник! Копошатся, чего-то с серьёзным видом делают, со стороны даже посмотришь, как будто и осмысленно всё у них происходит, и даже не просто осмысленно, а высокоразумно. Но, стоит приглядеться, сразу видны все низменные и до пошлости примитивные их, побуждающие ко всякой деятельности, мотивы. Они просто хотят жрать, трахаться и спать; и желательно, чтобы всё это было бесплатно. А со своими социальными ролями они мирятся, стиснув зубы, и каждый свой вдох и выдох сопровождают нетленной мечтой о том, что вот придёт время и всё это кончится. И чем ближе река жизни подносит их к конечному водопаду, тем отчётливее они понимают под этим «всё» не те их проблемы и невзгоды, мешающие насладиться хоть сколь-нибудь бытием, а вообще всё, в том числе и само это жалкое бытие их.
Они работают всю жизнь, репетируя роль тягловой лошади, которая изящно грохнется в гроб, подкошенная старостью. При этом они меняют оглобли, подковы и сбруи, порой даже примеряют дорогую попону, в конечном счёте забывая, что никому не будет дела как именно эта самая лошадь будет смотреться в гробу.
Это я опять брызжу ядом во все стороны без разбору оттого, что сегодня вновь довелось столкнуться с этой муравьиной жизнью. Когда я в предыдущий раз брал кредит (единственный раз), чтоб купить себе новое железо на комп, я наплёл им такой чепухи, что даже самому смешно было потом. Я тогда только два дня как на работу устроился и перспективы мои были весьма туманны, а этой дуре я сказал, что работаю уже второй год и что зарплата у меня нормальная. Даже телефоны ей дал какие-то, чуть ли не выдуманные на ходу, дескать, бухгалтерия, начальник, звоните, мол, проверяйте. Работал, что называется, под дурака, надеясь на авось. Но я ж ведь и так дурак, у меня и справка есть)))
В общем, не меняя серьёзного до надменности выражения мордочки, эта кредитная специалисточка сказала, что на проверку всего моего вранья потребуется 20 минут. Вроде как они позвонят по выдуманным мной телефонам, сопоставят факты, прикинут расчёты, почешут репу. Потом, закрыв глаза, они разведут в стороны руки с оттопыренными указательными пальцами, покрутят ими и медленно сведут. Точнейший механизм принятия решений: соприкоснулись пальцы – кредит одобрен, прошли пальцы мимо – извините, вынуждены отказать.
Через полчаса деньги были у меня, а ещё через полтора – у меня дома был новый системник. Честно сказать, плательщик из меня не очень, ох и намучился этот банк со мной! А я подумал так – нефиг деньги кому попало раздавать. Впрочем, с грехом пополам, кредит этот я всё же выплатил, не прошло и пяти лет (брал на два года).
Вчера же меня в банке послали. Хотя я им всё: и справки и телефоны (настоящие) и сумму-то попросил смешную. Не дали, уроды. Конечно, банков ещё много, какой-нибудь найдётся, выдаст мне денег по ушлости да жадности своей. Но вот что меня пугает: пока вчера эта работница цифр и банкнот вела со мной беседу о моём предполагаемом займе, она не забыла пару раз напомнить о возможном рефинансировании моих существующих кредитов (не смотря даже на то, что я два раза громко ей заявил, что оных у меня нет). Это получается, они предлагают мне быть в долгу именно у них, якобы на более выгодных условиях, а не у того банка, что изначально выдал мне займ. Но слышалось мне в ее болтовне совсем иное: «Ты будешь должен всю жизнь, сука! Работай, не жалея себя, хавай рекламу и желай всё то дерьмо, которое она продаёт. Будь примерным потребителем, выбирай, бери кредит, покупай, плати, рефинансируй. И так до последних дней твоих, ублюдок! Работай для того, чтобы жить, потому что только живой ты можешь брать кредиты и платить, платить, платить…»
Дали кредит только в третьем банке. С грабительскими процентами. Всё-таки хорошо, что никаких процентов, равно как и основной долг выплачивать мне не придётся. В этой жизни, по крайней мере.
13.03
....бухали у Кочана дома. Мать осталась на даче с ночевкой, а сестра, Галька, на работе была допоздна. Игорёшка был в ударе, показывал мне свой новый «бухой обзор» на эту скучную стрелялку. Какой абсурд, ей Богу! Человек сидит за компом, пьёт ром с колой, играет онлайн с такими же отбитыми, комментируя всю эту содомию с обилием ругательств и плоских шуток, а запись с его экрана и звук голоса идут в эфир. И ему платят за это! Платят деньги. Кто?! За что?! Видимо за то, что так ловко у него получается подбирать эпитеты для соперников, и как смешно у него выходит приложить крепкое словцо к любой ситуации на поле виртуального боя. Я, наверное, никогда этого не пойму; поиграть – да, побухать – тоже да, а уж играть и бухать – вдвойне да, но тащить это всё в эфир… Впрочем, что ему, инвалиду ещё делать?! Парализованный, он катается по их обшарпанной, дряхлой квартирке на коляске, даже почти не выходит (не выкатывается) на улицу. Так что, чтобы не сойти с ума окончательно от этого исступленного шарканья стен, от этой жизни взаперти собственного недуга, он и придуривается. Мне, в этом отношении, всё же, повезло больше – я оголтело бьюсь о стенки своего рассудка, или того, что от него осталось, а руки-ноги у меня целы, так что есть возможность работать хотя бы простым грузчиком, дабы сколь-нибудь оправдывать обозначение своей гнусной плоти в периметре мира. Грузчиком же я и работаю. Вообще, надо сказать, ранее меня посещали, и даже неоднократно, мысли о том, чтобы найти работу посерьёзнее: с нормальной зарплатой, с лучшими условиями, где хотя бы тепло… Но, слава небесам, я сумел уйти от подобных вредных идей. Постоянно держать себя в напряжении в угоду каких-то мелких начальников, преисполненных самолюбия, амбиций и считающих тебя говном, которое должно, в их понимании, иметь обязательную форму нужной шестерни для подъёмного механизма их же карьерной лестницы; постоянно напрягать все аспекты моей сущности для достижения чего-то там, для выполнения и осуществления… Надо ли мне это?! Я вас умоляю! А ведь сущность моя вряд ли создана для всех этих механических преобразований, и гибкость её вовсе не для того нужна, чтобы гнуть её под нужным кому-то углом. К тому же, мне пришлось бы научиться быстро деградировать, чтобы в нужный момент успевать опускаться до их уровня (да простит меня моя mania grandiosa) в процессе производственных обсуждений повышения эффективности рекламных кампаний, увеличения продаж и прочей менеджерской брехни. Нет, уж лучше грузчиком. А мои мысли и моё понимание мира останутся неизменными, не гнутыми, не приспособленными к чьим бы то ни было прихотям, и останутся при мне.
Кстати, в этом именно плане Кочану бесспорно повезло больше, потому как ни понимания мира, ни, собственно, даже следов четких и здравых размышлений в башке его просто нет. Я нередко ловил себя на мысли, что порой воспринимаю его, единственного своего друга, как тупое животное, обличённое в вид человека, смысл жизни которого сводится к простому: пожрать-посрать-поспать. И даже вся его осмысленная деятельность, если таковой можно назвать его мелкие проделки в мировом киберпространстве, есть не что иное, как сублимация от перманентного ничегонеделания, некое спонтанное высвобождение психической энергии. Хорошо, что он хоть не буйный))) Хотя иногда гнев и злоба завладевают им. Вот и сейчас, потешив вдоволь свое маленькое, но чопорное эго, показом записи своего «шедевра» интернет-овервьюинга, он, вдруг резко помрачнел, его ноздри стали раздуваться, а глаза налились кровью.
«А, знаешь, Динька, – тупо глядя в пол, начал он, – А знаешь, что меня мать опять удавить хотела?!”
Помню, я тогда посмотрел на него с большим удивлением, хотя знал, что он снова мелет чепуху. Просто он так произнёс эти слова, что, не смотря даже на сильное его опьянение, звучали они серьезно и жутко. Он поднял на меня рассредоточенный взгляд остекленелых глаз и, чуть щуря левый, добавил: «Пока спал, она меня ремнём, – он показал на шею, где, кстати сказать, никаких следов ремня не было видно, – Ремнём душила, понимаешь!?»
Я только слегка кивнул, обманывая его, что понимаю. Он кивнул в ответ, голова его опять свесилась и он задремал. Я понимал совсем не то, совсем другое, а именно: мать Кочана, тетя Глафира была, хоть пьющей и довольно запущенной пожилой женщиной, всё же никогда бы не смогла не то что душить его, а даже и просто ударить. Она только ради него ещё жива была, только для него длила горестные дни свои. Жизнь перестала радовать её после ухода мужа, а это было много лет назад, когда Кочану лет десять было и когда стало очевидно, что ходить он больше не сможет. Отец его счёл крайне неудобной для себя образовавшуюся вдруг перспективу ежедневной заботы о калеке, решении проблем с препаратами, лекарствами, колясками и проч. К тому же, супруга его теперь совсем не казалась ему красивой, не разжигала в нем страсти, да и вообще устал он от всего этого, а жить надо дальше. Алименты он сначала платил не регулярно, потом перестал платить их начисто, а по истечении нескольких лет и вовсе пропал куда-то, не оставив никакой возможности себя отыскать. Никто, впрочем, и не искал. Кочан как-то сболтнул мне, что тетя Глафира пару раз, в нетрезвом, конечно, виде, тихонько так говорила о пропавшем отце, что всей душой она желает, чтоб он «подох где-нибудь под забором, пьянь проклятая». Галя пришла с работы уже за полночь. Она старалась всегда, когда возвращалась домой поздно, тихонько открывать замки на входной двери, тихонько же входить, чтобы не будить мать и брата. Кочан и вправду сейчас дремал в коляске, сильно свесившись головой вниз, и было очевидно, что окончательно вывалиться на пол ему не даёт его довольно большое брюхо. Я сидел за грязным липким столом, перед монитором и рассматривал всякую чушь в сети. До меня донеслись звуки отпираемого замка, и я стал расталкивать Кочана. Он очень нехотя разлепил заплывшие и красные свои глаза, жалобно и вопросительно на меня посмотрел и спросил вдруг: «Динька, братуха, а аминазинчик у тебя ещё остался?». Конечно, ничего такого у меня давно не было. Один раз дал этому дураку попробовать. А ведь это моё лекарство, а не забава какая! А! Тут ничего не поделаешь – Кочану лишь бы таращило посильнее и подольше, чтобы как можно больше времени проводить в состоянии, когда нет возможности замечать паршивый и мерзкий этот реальный мир.
Галя вошла в комнату и поморщилась, взглянув на нас. Невысокая, очень толстая, она была совсем некрасива и всем своим видом как бы показывала к себе самой равнодушие. Но это была лишь видимость. Игорёшка говорил, что она иногда и накрасится и даже оденется прилично, когда соберётся куда-то с подругами или ещё с кем. Вообще, Галя добрая, хорошая и заботливая сестра и дочь; меня всегда поражала в ней эта её жизнерадостность, несгибаемость под гнетом бытовых и личных проблем, оптимизм. Причём оптимизм этот был вовсе не вычурным симптомом слабоумия, а вполне осмысленной и твёрдой верой в то, что лучшая жизнь возможна и она настанет когда-то.
«Ясно всё. Пьёте. А я думаю с порога – что за вонь?! – сказала она совсем не злобно, а как бы с легким укором, – Привет, Денис, кстати. Игорь, я спать, не шумите сильно и когда курите, окно открывать не забывайте, а то мать завтра вернётся, опять ругать будет, что все обои прокурили. Ага, мальчики?»
Только она собиралась закрыть дверь и уйти в свою комнату, как Кочан (пьяный свин) её остановил: «Погоди, Галька! Куда ж ты? За ремнём? Так вот он… вот он лежит, на возь…возьми».
Голос его был каким-то жалостливым, срывающимся, и очень пьяным.
«За каким ремнём?», – посмотрела Галя на брата с недоумением.
«Которым вы с ма…терью душили меня, пока я спал!» – взвизгнул Кочан, задрав голову и ткнул себя указательным пальцем с длинным грязным ногтем в шею.
Лицо Гали почернело и глаза её налились слезами, хотя она изо всех сил сначала делала вид, что не понимает о чём он говорит.
«Что? Что он мелит, Денис? – обратилась она ко мне, но я только пожал плечами, – Вы совсем перепились что ли?! Кого душить? Я… мама… Тебя?!»
Последние слова она произнесла сквозь слёзы.
«Да что ты невинной прикидываешься? Я знаю! Знаю, что ты… мать и ты… вы давно хочете, чтоб я сдох! Надоел я вам и всё тут!»
Галя заревела и, как была в дверях, так и опустилась на пол, закрыв руками лицо.
«Динька, вишь какая артистка, – повернулся Кочан ко мне и кивнул в сторону сестры, – Во, глянь… как разошлася! Слёзы в три ру…чья. Кабы не знал её столь…ко лет, а и поверил бы!»
Взгляд его теперь стал совершенно пьяным, левый глаз был сощурен полностью для фокусировки вида.
Я оставался безучастным. Ни желания заступиться за Галю, на которую так гадко клеветал этот пьяный кретин, ни даже просто как-то вмешаться в сцену я не хотел. Да и не считал нужным – эти их бытовые семейные склоки были, в общем, привычным делом, и причины их были мне ясны давно. Всё, конечно, от боли, от труднопереносимой, душевной боли, от которой никто из них не мог скрыться, а посему и выбрасывали они периодически эту боль на того, кто ближе всех и роднее. Как бы в подтверждение моих мыслей, Галя вдруг перестала реветь, ловко вскочила на ноги (даром что толстуха) и, подбежав с искаженным злобой, заплаканным лицом к брату, начала неистово его молотить. Кочан сначала ничего не понял, не успел сообразить и уловить, так сказать, момент, по причине сильного опьянения, поэтому первые две-три пощёчины смачно и размашисто легли на его небритую рожу. Потом он вскидывал руки, стараясь защититься, но ему это мало помогало. Галя дубасила его с остервенением, потому быстро устала и удары её стали редки; а слёзы, меж тем, вновь появились на глазах её, она начала всхлипывать и говорить: «Сволочь ты сраная! Душить тебя! Ах ты сволочь неблагодарная! Да мы с матерью… да я замуж выйти не могу… И не выйду никогда, потому что за тобой, козлом, говно прибирать надо… потому что…»
Она совсем ослабела, её руки опустились, и сама она, вся обмякнув, снова сползла на пол и закрыла руками дрожащее в судорогах лицо. Кочан не проронил ни слова во время всей недолгой экзекуции; лицо его было красным от пощёчин, на левой брови виднелись даже капельки крови. Он убрал руки от головы и уставился на рыдающую сестру. По его пьяной физиономии нельзя было совершенно понять, что он думает, и тем более, что сейчас сделает: ударит сестру по голове, засмеётся или заплачет сам.
Мне вдруг стало ужасно скучно находится в переднем ряду на этой семейной драме, виденной, к тому же, мною уже не раз, и я молча встал и пошёл к выходу. Алкоголь действовал на меня всё слабее в последнее время и, напяливая кроссовки в прихожей, я уже был почти трезв. Кочан и Галя не обратили на мой уход никакого внимания. Завязывая шнурки, я слышал доносящиеся из комнаты слова: Игорёшка бубнил что-то жалостливо, а сестра довольно громко перебивала его, словами: «…скотина! И мать не бережёшь! Оттого она и пьёт! Сволочь! Да я на своей жизни крест поставила из-за тебя, гадина, а ты… неблагодарный…». И всё в таком духе. Громко хлопнув дверью, чтобы обозначить своё отбытие, я ушёл домой.
Дочитав это письмо, Олег взглянул на часы. Было уже поздно. Он уже достаточно выпил, и накопившаяся усталость неумолимо тащила его арканом в кровать. Посчитав, что двух десятков писем на сегодня достаточно, Олег пошёл спать. На душе у него было тяжело от прочитанного, и, вместе с тем, сладкая до приторности печаль разливалась по сердцу его от воспоминаний об их с братом детстве.
......................................................................................................................................................................
В другой раз он присел за письма только через две недели, когда вновь выдались свободные вечера. Долго вспоминая, на чем именно он остановился, Олег вынужден был некоторые записи прочесть повторно. Дойдя, наконец, до нужных, нечитанных еще, он наткнулся среди прочих на одно особенно длинное. Его он решил пропустить и прочесть позже, потому хронология (которая и без того еле присутствует) здесь совсем нарушается. Среди вызвавших интерес писем были следующие:
03.04
…сегодня вспоминал всё утро про Миклона. Когда я вышел из дома, было ещё темно и обугленные останки деревянного барака смотрелись в зимнем полумраке особенно печально. Сколько лет уж прошло, а никто эти руины так и не снёс, никому, видать, нет до них дела. Я поймал себя на мысли, что, хотя и хожу каждый день мимо этих засыпанных наполовину землёй и заваленных мусором фрагментов сгоревшего барака, давно перестал обращать на них внимание. Сегодня вот обратил. Мне тогда лет 11 было, когда случился тот пожар. Наш дом – сталинская пятиэтажка, углом к ней пристыкована ещё одна, а под ними, метрах в пятидесяти жалко сутулился двухэтажный деревянный барак. Срок деревяшки давно вышел, она жалобно глядела грязными окнами в равнодушное серое небо, прося пощады и избавления от опостылевшего дряхлого существования. Но небо было непреклонно, и земные представители его в лице администрации города, приказывали бараку жить и продлевали его муку магическими манускриптами с порядковыми номерами и заголовками вроде «приказ» и «постановление». Двор у нас с «деревяшечниками» был общий и, помню, детворы собиралось порой много. Люди, в большинстве, жили в бараке приличные, только вечно сетующие на бытовые неудобства (отсутствие канализации и центрального водоснабжения, к примеру) и мечтающие о лучших жилищных условиях. Но куда ж без алкашей?! Их тоже там хватало.
В общем, жил там один паренёк, звали его Миша, но все остальные дети из барака звали его Миклон. Вроде как он похож был на одного актёра из сериала «Клон», который тогда крутили по ящику. Миша был болен, кажется у него был ДЦП. Он был высокого роста, хотя, возможно, это тогда мне так казалось, потому как сам я был ещё совсем мелким; левая рука Миши была всегда неестественно скрючена в двух местах, а на лице его навечно запечатлелась глупая кривая улыбка. Это потом уже, повзрослев, я понял что и согнутость руки и гримаса на лице – следствия паралича, а в детстве я, как и все дети, просто думал, что вот, дескать, какой ты, Миша, уродец несуразный.
Вообще, он был добрый, застенчивый, хотя и стремился к общению. Его всегда влекло в компанию, несмотря на то, что почти все во дворе над ним издевались и смеялись. Злые, от каких-то затхлых северных ветров зачерствевшие дети. Миша не обижался, а только порой глаза его наливались печалью и это очень смешно выглядело на фоне его постоянной кривой улыбки.
Возможно его не столько тянуло к другим детям, сколько просто прочь из дому, потому, что дома ему было хуже. Родители его были неизвестно где, а жил он с теткой. Она порой неслабо сидела на стакане и часто била его за любой проступок, при этом крики её были слышны через открытое окно на весь двор. Хотя, конечно, она, должно быть, любила племянника, и вся злость её была следствием гнетущей усталости от трудностей одинокого воспитания и содержания непростого ребёнка. К тому же, ей страшно было взглянуть в будущность его: что она могла увидеть там такого, что придало б ей сил, а не ввергло бы в панику и депрессию?!
Миклон был старше всех детей во дворе, думаю ему было лет семнадцать, не меньше.
Одет он был как попало, но одежда и обувь его почти всегда были чистыми. Хотя, порой его наряд покрывался грязью и пылью уже через каких-нибудь двадцать минут после выхода на улицу. Ребята от скуки издевались над ним по-разному. К примеру, кто-то из них показывал пальцем ему за спину и восклицал с серьёзным лицом: «Смотри, Миклон, слона ведут!», Миша, конечно же, поворачивался (причём всем телом, повернуть одну голову ему было тяжело), и тут же один из ребят сильно пинал его по заду. Все смеялись и всем казалось из-за его лицевого паралича, что и он тоже смеётся; что, видимо, он легко мирится со своей ролью урода и мальчика для битья, оттого и сам приходит к ним, оттого и не убегает от них. Но, Мише, как потом выяснилось, было совсем не до смеха. Или вот ещё: кто-то из компании отвлекает Мишино внимание какой-то болтовней, спрашивает о чем-то, а другой придурок подкрадывается к нему сзади и садится на корточки под ногами его, нагнув спину; первый тут же сильно толкает Мишу и тот смачно и очень болезненно шмякается спиной оземь. Снова смех, да ещё сильнее, потому как Миклон, калека, и подняться толком со спины не может, а всё вертится, как жук и мычит: «ууу, мууу, а-стаать не моогуу», и лыбится, дурачок.
Говорил он ужасно, точнее говорить он почти не умел, ограничивая общение кивками, мотанием головой или простыми словами, типа «да», «нет» и проч. В общем, жил Миклон себе, жил своею Миклоновой неполноценной жизнью, а туман будущности его всё густел и чернел.
Однажды, помню, я сидел во дворе один. Было еще совсем рано, а может, было время к обеду, не помню точно, но почему-то никого из ребят больше не было. Миша подошёл тихо, я даже не услышал его шаркающей походки. Он стоял и смотрел на меня со своей нелепой кривой улыбкой и в глазах его я видел радость. Радовался он, видимо, тому, что застал меня одного, а я никогда не участвовал в идиотских надругательствах над ним и называл его почти всегда только по имени, потому как не любил этот скучный сериал.
