Змей – история одного злодея

После обеда вернулся Добрыня с подкреплением. И собрал отряд в палатке. Он тогда произнес речь, которую я тоже запомнил на всю жизнь. Именно тогда я, наверное, совсем избавился от детских фантазий о войне

– Ребята, сегодня утром на нас напал Хасан со своими бойцами, скорей всего сегодня ночью или под утро он опять совершит вылазку и опять нанесет удар. То, что я вас попрошу сделать, находится за гранью добра и зла, но это позволит нам победить его раз и навсегда. Все вы знаете, что тут, в четырех километрах к востоку, есть аул, это родной аул Хасана, там его жена, и дети, и родственники. Так вот, если мы уничтожим этот аул, то Хасан совершит глупость и пойдет в лобовую атаку с целью отомстить, и тогда “«вертушки”» сотрут его с лица земли. Если же мы не сделаем этого, то он уничтожит нас одного за другим, устраивая вылазки и удары, как было до этого. Я не буду давать приказ, я прошу добровольно пойти на это.

Я тогда находился в состоянии аффекта после гибели Дженибека, которого я успел полюбить, я не понимал еще до конца, что нам предстоит сделать, и я поднял руку.

Это было ужасно, на самом деле ужасно, в добровольцы пошло двадцать пять человек и сам Добрыня. И мы снесли эту деревеньку с лица земли. Снесли ее целиком и полностью, не дав жителям ни малейшего шанса на то, чтобы уцелеть. Если есть в жизни события, которые я бы хотел не помнить, так вот это одно из них. Но память четко держит тот день от начала до конца. А день тот был длинным, после того как мы закончили с деревней, мы залегли в километре от базы и стали наблюдать. Расчет Добрыни оказался верным, через час после того как деревня была уничтожена, мы увидели “«духов”», которые шли по ущелью в направлении части. Их было много, так много, что я даже представить себе не мог, столько народу в этой местности. Мы сидели в засаде и ждали, когда этот поток закончится. И смотрели на Добрыню. Я тогда думал, что нам хана, так как справиться с этой толпой было невозможно. Но оказалось, что в шести километрах от нашей части были развернуты системы залпового огня “««Град”»» и что они только ждали координат, откуда пойдут духи Хасана. И там же были вертушки с “«Дроздами”». Как только мы увидели конец колонны Духов, Добрыня передал по рации, чтобы начинали операцию и сказал:

– Ребята, молимся чтобы нас не накрыло, каким богам кто умеет.

И тогда я действительно молился. Все ущелье от нас до нашей части вскипело, превратившись в огненный ад. Я лежал тогда между двумя валунами и действительно молился. Ну как я, конечно, мог молиться, ребенок, выросший в эпоху самого развитого социализма. Двадцать минут работал “««Град”»», а вслед за ним пришли “«вертушки”», которые обработали ущелье с другой стороны. Это отняло еще двадцать минут. А потом Добрыня сказал: все, идем теперь на добивку. И мы пошли в сторону части, добивая раненых и живых. Навстречу с части шли наши, занимаясь ровно тем же. Ни о какой пощаде и пленных речи не шло.

– Главное, чтобы Хасан шел в начале колонны, тогда считаем эту операцию полностью успешной. Будут вам железки в подарок, – г

оворил Добрыня.

Железками он называл награды, нас действительно представили к наградам, и целый генерал приезжал в часть, чтобы вручить их. А нас отправили сначала в тыл, потом опять на передовую, уже в другую часть, где, в общем-то, все было приблизительно так же. Наверное, про мою молодость и взросление в Афганистане можно было бы написать отдельную книгу, и, может быть, я ее даже и напишу, но сейчас я просто пытаюсь написать именно историю одного злодея. Самого себя, как я прошел через жизнь и как сложился мой характер. Ведь про это не напишут и не снимут кино, это ведь не геройские подвиги. В Афганистане я понял, что такое война, настоящая. Не та, которую показывали в кино или по телевизору, а настоящая война. Когда ты утром завтракаешь с другом или просто знакомым, а вечером ты его пакуешь в пакет, чтобы он не вонял, и ждешь “«вертушки”», чтобы отправить его на родину. А иногда и паковать нечего, так мало остается. В разведке остаются те люди, которые в этом аду остаются с холодным сердцем. Добрыня жестко отбирал ребят и выгонял тех, кто ожесточался. Мы должны были работать так, как это было нужно, а не просто мстить и уничтожать все живое. То, что мы разнесли деревню в щепки, это было просто частью военной операции. Мы также должны были сидеть и пить чай с этими “«духами”» в другой деревне, узнавая у них информацию.

Я уже владел дари на уровне свободного общения, и моим следующим заданием был подкуп местного населения и построение разведсети. В большинстве своем местному населению было глубоко начихать и на нас, и на “«духов”». Им хотелось просто местной жизни, вкусной еды и прочих обычных благ человечества. Но были и другие, которые готовы были убивать за идеи, но самым тяжелым было их различить. В этих одинаковых бородатых лицах, все было в кучу. Мы дальше работали уже совсем над другими задачами, нашей основной целью было выявление источников поставки оружия и их баз хранения. Я сильно загорел в этой местности, носил накладную бороду, и мой азиатский разрез глаз делал меня тут практически своим. Ну разве что синие глаза сильно контрастировали. Но это не выдавало во мне русского сразу. Хотя и тут я получил змеиное прозвище Ящерица. Чем больше я погружался в местные обычаи и культуру, тем больше я понимал, что имел в виду Добрыня, когда говорил, что это не наша война. Но я выполнял свою работу и старался делать ее хорошо.

Нам сильно повезло, мы смогли выбить у одного из “«духов”» координаты сброса груза. Мы были уверены, что это будет оружие. Но когда мы пришли к месту встречи, то сильно удивились, как мало народу его встречает. Всего лишь один автомобиль и шесть человек, которых мы устранили без единого выстрела. Потом прилетел самолет и выбросил один ящик на парашюте. Добрыня, видимо, уже начал понимать, что происходит, так как он вдруг сказал:

– Так, нечего тут всем делать. Гордый, Змей и Сыч со мной, остальные – в расположение.

Гордый – это мой друг Николай, кличка по фамилии Горда. Ну а Сыч – это замена Дженибека в нашей тройке. Сыч тоже получил свое прозвище по фамилии – Сычев. Звали его Александр. Но мы тут не обращались друг к другу по именам. Когда наш отряд растворился, мы остались вчетвером и пошли ловить ящик. Когда мы подошли к нему, Добрыня сказал:

– Судя по всему, мы перехватили деньги, скорее всего, американские. Сейчас мы с вами можем поступить в двух вариантах. Первый – мы расскажем в центр, что перехватили эти бабки, к нам прилетит “«вертушка”», и их изымут. Куда они потом денутся, неизвестно, я стараюсь про это даже не думать. Но есть второй вариант: мы сейчас изображаем, что в этом ящике была взрывчатка, деньги прячем и используем их для оперативной работы. Я бы даже мог предложить оставить часть себе, но вы понимаете, что привезти в СССР валюту у нас вряд ли получится.

В общем, Добрыня был реально военным, который хотел использовать полученные деньги исключительно в тактических целях. Мы тогда были молодыми и горячими бойцами, которые только начинали понимать суть происходящего. А Добрыня был для нас великим командиром. Он, видимо, неплохо разбирался в людях, поэтому оставил именно нашу тройку.

Мы сложили восемь гранат и подорвали их. Потом сели в автомобиль “«духов”», загрузили деньги и поехали в сторону расположения части, за руль сел Добрыня. Не доезжая части, он свернул в горы и остановился около входа в пещеру, которых тут было очень много. Там мы и спрятали ящик с деньгами, взяв с собой около сорока тысяч долларов.

– Про деньги даже родной матери не говорить, сюда просто так не ходить, все через согласование со мной.

Дальше наша работа пошла много лучше, наличие изображений американских президентов на зеленом прямоугольнике творило чудеса с “«духами”». Сто долларов для них были космическими деньгами, и они развязывали языки существенно лучше и быстрей, чем пытки. Через месяц мы знали о всех цепочках поставок оружия и все основные тропы.

Мы передавали координаты в центр, а оттуда нам присылали благодарности, а иногда новые железки или лычки. Мне, Гордому и Сычу даже присвоили звания младших лейтенантов, что было, в общем-то, нарушением, но наше звено реально было лучшим.

Ну что еще мне запомнилось в то время, о чем бы я хотел, наверное, написать, именно в то время в Афганистане я познал продажную любовь. Тогда я лишился девственности в объятиях девушек, которых американский президент сводил с ума ничуть не меньше, чем он сводил с ума “«духов”» и предателей. Несмотря на то что это вроде была исламская республика, где только что произошла исламская революция, в городах все было, и можно сказать, что местные бордели тоже были источником информации. И мы туда ходили и подкупали местных фей, а они нам платили не только информацией, но и любовью.

Служба шла, но в итоге мы получили приказ о демобилизации. Срочная служба она ведь потому и срочная, что у нее есть срок. Я тогда сильно расстроился, я не хотел на гражданку, для меня жизнь началась тут, в Афганистане. Несмотря на то, что тут убивали. А вот Николай он обрадовался, ну оно и понятно, его в деревне ждала девушка. Потом, правда, меня успокоил Добрыня, сказав, что отправил мою характеристику в центр и что я смогу вернуться, пройдя ускоренный курс в Академии, но уже в звании лейтенанта или даже старшего лейтенанта, что война эта надолго, и мы еще успеем тут повоевать. В общем, попрощавшись, мы улетели на родину..

Дембель

.

Дембель! Сладкое для большинства срочников слово для меня было трагедией. Конечно, мне, с одной стороны, тоже хотелось пройти по родной деревне, с грудью, полной медалей, коих у меня и у Николая действительно было много. С другой стороны, я уже не мог себя представить в условиях мирной жизни. Меня никто не ждал в родной деревне. Но тем не менее я ехал. Все равно чувство героя, что я такой весь из себя, гордыня тащила меня в родной край. Если меня сейчас спросить, что такое афганский синдром, я его точно опишу подробно. Мы возвращались с войны героями, но гражданка не признавала в нас героев. Они не понимали значения тех орденов и медалей, которые были у нас на груди. Для них мы были просто солдатами, которые вернулись на гражданку. А мы, когда ехали домой, представляли себе все по-другому. Мне-то было легче, я знал, что меня ждет пьяное рыло отчима и матери. И недовольство брата и сестры, что я приехал. Я еще в Афгане понимал, что мне там места нет, и ехал просто за компанию с Николаем. Но все оказалось еще хуже, чем я даже мог представить.

Мы дошли до деревни, Николай пошел к себе, а я пошел к себе. Войдя в дом, я почувствовал резкий запах перегара и плесени. дВнутри было темно и сыро. Отчим валялся прямо на полу в кухне, пьяный вусмерть, а матери нигде видно не было. На столе стояла батарея пустых бутылок и остатки еды. Видимо, у отчима были гости, которые ушли не очень давно. Мать я нашел в сенях, она лежала на старой тахте, в состоянии ничуть не лучшем, чем отчим. Сестры и брата видно не было. В общем, делать в этом доме мне было совсем нечего, и я решил пойти в гости к Николаю.

У Николая в доме был праздник! Николая встречали по полной: мать и отец с дедом бегали по дому, на ходу решая, как будут отмечать такое радостное событие. Увидев меня, дед Николая закричал от радости:

– А вот и сослуживец! Витя, заходи, будь как дома.

Я насупился, потому что тут мне были явно больше рады, чем в моем собственном доме.

Николаевская родня знала, видимо, о том, что происходило в моем доме, и потому сходу определила мне место во главе стола рядом с Николаем и со словами:

«Сиди, отдыхай» п

родолжала быстро собирать на стол. Уже чуть позже мать Николая Серафима Андреевна рассказала, что мои брат с сестрой уехали в Канев и поступили в аграрное. И вот уже год как носа сюда не кажут. А отчим с матерью совсем спились. Что если я хочу, то могу и у них тут остановиться ненадолго. Но могу пойти в колхозный клуб и там пожить какое-то время, пока не определюсь с будущим. Вот чего я тогда хотел меньше всего, так это оставаться в колхозном доме и в этой деревне вообще. Я тогда покрывался липким потом от мысли в том, что я могу тут остаться. Я хотел сбежать куда угодно и как можно быстрей. Лучше уж в Афган, Пакистан, да куда только можно.

Мы неделю прожили в деревне у Николая. Я бы свалил через день, но Николай очень упрашивал меня не уезжать без него. И я оставался ради боевого товарища. Ему-то тут было хорошо, и девушка его была рада очень. Хотя в этот раз даже ко мне отношение у девушек изменилось, и они поглядывали в мою сторону с интересом, наверное, у меня, быть может, что-то и получилось бы, останься я там подольше.

Еще одно событие того времени, которое запомнилось мне, это наш поход на станцию в тот день, в который мы уходили в армию. Это было на третий день после прибытия. Мы не были уверены, что те ребята запомнили наше пари и придут на станцию в этот день. Но мы пошли, к тому же и повод был: брат Николая уходил в армию, и ему было предписано как раз быть на этой станции, и мы решили проводить салагу. Отец Николая даже выделил нам для этого случая свой «запорожец». И мы доехали до станции, практически долетели. И, что удивительно, ребята не забыли про наше пари и были на станции.

Вся проблема в том, что мы были в офицерской форме с погонами младшего лейтенанта. Но форма у нас была пехотная, без дополнительных знаков отличия. ]Хотя медали и ордена говорили сами за себя. А ребята и тот толстомордый парень, видимо, попали в ВДВ, так как они были в беретах и тельняшках. Но погоны у них были чисты как совесть младенца. Увидев нас, они ошалели и присвистнули.

– Это как же вы за срочку офицеров-то получили?

– Разведка это тебе не хухры-мухры, – сказал с вызовом Николай.

– А что твоя разведка? Где тянули-то? Неужели в Афгане? Или все побрякушки купили?

Толстомордый явно нарывался. Мы тогда знали, что их в войсках дяди Васи хорошо готовили. Но отличие было в том, как я уже говорил, что нас готовили убивать, а их готовили драться. А это совсем два разных искусства. Может быть, если бы толстомордый не сильно выпендривался, то Николай остался бы в деревне, может, даже я один бы уехал в училище. Но этот толстомордый парень, имя которого я так и не узнал, второй раз предопределил наше будущее. Хотя во второй раз это обошлось ему в пару ребер и сломанную руку, как нам потом рассказывал участковый, который нас отвез в тюрьму. Ну, в общем, по порядку: их было четверо, нас двое. Они служили в ВДВ, мы были на войне. Поэтому как только мы поняли, что драки не избежать, мы вырубили их так, как нас учили. Четыре движения, четыре попадания. Я сломал коленную чашечку одному и руку второму. Николай ударил дважды, и два мешка с мясом осели на платформе. Мы перетащили их с платформы подальше и проводили брата Николая. А на следующий день за нами приехал наряд, который запихнул нас в “«козлика”» и отвез в тюрьму. Ну точней, в районный КПЗ, где нам выделили по отдельной камере. Просидели мы, правда, недолго, наверное, меньше суток. Потом у меня был долгий, практически душевный разговор с Майором Петренко Василием Николаевичем.

– Ну что же ты, Виктор, наделал? Герой ведь, медали вот какие у тебя, как же ты так?

– Я не знаю, как так вышло. Просто они нарывались, и пришлось им вдарить.

– Вы из четырех человек сделали четырех инвалидов, трое в больнице, видимо, надолго, один дома лежит.

– Ну простите, нас так научили.

– Да, понимаю, вы ведь в разведке в Афгане были?

– Да.

– Ну короче у вас теперь выбор небольшой: либо вы этапом сейчас пересыпаетесь в академию, где проходите дополнительное обучение, и уже из армии никуда не уходите, либо по этапу так же, но чуть северней и на дольше. Это предложение действует только в течение одних суток, и то благодаря вашей характеристике.

– Я согласен.

– Ишь ты какой быстрый, ты прямо обрадовался, как я посмотрю? А твой друг вот расстроился, хотя тоже не сильно. Но я вынужден вас этапировать в любом случае, в Москву поедете почтовым вагоном под охраной.

– Да мне побоку.

– Да мне тоже, но хочу я в Москву съездить, жена сапоги просит. А тут вы мне как манна небесная.

Вот так мы и попали в Мытищенскую военную академию внешней разведки. Нас таких, которые, понюхав пороха, попали в это образовательное учреждение, было на целую группу. Видимо, тут отцы-командиры понимали, что к чему, и не ставили нас рядом с людьми без боевого опыта. И преподавательский состав у нас отличался от общего потока. Нам читали практики, это были и деды с Великой Отечественной, и ветераны корейской и вьетнамских войн. И каждый читал свою дисциплину и рассказывал свои истории. Нашим командиром был Савченко Василий Дмитрич, полковник КГБ. Он вел нашу группу. Он рассказывал, чем мы отличаемся от других:

– Вам уже не нужно вдалбливать понятие важности исполнения приказа, вы уже понимаете ценность человеческой жизни. В общем, то, на что в других группах уходят годы шлифовки и отбора, вы уже прошли. Поэтому у вас и программа много короче.

Программа, может, была и короче, но она была очень насыщенной, мы занимались с утра до поздней ночи. А у меня еще были дополнительные языковые занятия. Полученные в той академии знания мне потом реально были очень полезны и на службе, и после нее. Я тогда освоил много теоретических знаний по поводу психотипов людей, из кого можно сложить нормальную команду, а кого нужно выкидывать. Разведчик это в первую очередь психолог, а уже во вторую это боец. Нас учили таким вещам, о которых лучше и не знать большинству граждан. Я до сих пор, по идее, личность, которой нельзя выезжать за границу, так как я являюсь носителем таких тайн, за которые надо было бы убить. Я вот помню одного нашего преподавателя, Пожарова Петра Алексеевича, который каждую свою лекцию начинал с фразы:

– То, что я жив, это просто чудо и халатность наших спецслужб, но зато у меня есть возможность делиться с вами знаниями. Вот я и думаю: стоит мне уйти из академии и все, не будет больше Петра на этой планете. Ну я бы точно бы себя приговорил бы.

Его лекции были самыми интересными с точки зрения художественного исполнения. Он не читал предмет, он рассказывал о своей жизни, обычно ему давали по два академических часа, которые он тратил без перерыва. Никто и не думал даже уходить на перемену или выходить в туалет, так интересны были его рассказы. История жизни этого человека поучительна сама по себе, но противоречит понятиям добра и зла обычного человека. Вообще, все, что связано с разведкой как таковой, лежит вне этого понятия. По-хорошему, тот, кто выживает в разведке, в понятии обычного человека это стопроцентный шизофреник. Мы реально ненормальные. Вот и Петр Алексеевич, он постоянно на это ссылался. Тогда я еще его не понимал так, как понимаю его сейчас, хоть та деревня, которую мы уничтожили, чтобы выманить Хасана из пещер, была в моей памяти острым пятном. Даже и у него таких пятен была масса:

– Нам тогда была поставлена задача любыми средствами и силами пробиться в ставку к Гитлеру, как это было сделать в тех условиях, не представлялось возможным. А если учесть, что мы действовали в окружении английской и американской разведки, которые были очень хорошо упакованы и денег у них было очень много. А мы были голытьбой, у молодой советской республики не было денег, их не было настолько, что нам приходилось работать, чтобы прокормить себя. В общем-то, именно этот факт и слепой случай помогли мне оказаться в ставке. Я устроился поваром в кафе, где проработал в течение года. Я, кстати, очень неплохой повар, так уж сложилось, что я хорошо готовлю, а в том кафе я проработал почти год. Хозяин кафе Томас Хелц работал со мной бок о бок. Я очень многому научился у Томаса в плане готовки, он был хорошим человеком. Немцы, они фанатики работы, работа у них как религия. Томас не был исключением, он работал в кафе больше всех, несмотря на то что был хозяином достаточно успешного и богатого заведения. Он стоял у плиты с раннего утра до позднего вечера. Он мог убрать посуду после гостей и помыть ее. Мне очень повезло, что я тогда поработал рядом с ним, так как все-таки не в одной разведшколе не могут передать дух другого народа. И в итоге именно благодаря Томасу я и попал в «Гнездо на утесе». Ну, конечно, не только благодаря ему, а еще и благодаря другой нашей команде, которая смогла вычислить одного из поваров, работавшего там, и устроить ему несчастный случай, а также подать идею найти хорошего повара из «простых смертных», и выбор пал на меня. Я проработал в этом месте до 1944 года, когда оно было ликвидировано.

Вот в таком стиле он нам и рассказывал про свою работу, в деталях и в подробностях: как они организовывали передачу информации, и как он ее добывал. Информации было очень много, вплоть до приказов об изменении в военной форме или о разработке нового вооружения. Петр Алексеевич рассказывал, как порой незначительные сведения, которые он краем уха цеплял от обедающих офицеров, меняли ход войны. Но вот что мне тогда еще запало в душу от его рассказов и что я потом испытал на собственной шкуре.

– Вы знаете, что самое тяжелое в работе разведчика? – с

просил он как-то на одной из своих лекций.

Мы начали высказывать свои предположения, кто что мог придумать. Как тяжело находиться на чужбине, как тяжело никому не верить. Он слушал нас с улыбкой, а когда наши версии закончились, он сказал:

– Самое тяжелое в работе разведчика – это остаться верным Родине.

Нас это тогда поразило, так как верность Родине у нас, желторотых юнцов, была чем-то навроде аксиомы, которую невозможно нарушить.

– Да-да-да, не смотрите на меня так. Это действительно самое тяжелое. Когда ты живешь в другой информационной среде и общаешься там, волей-неволей возникают вопросы, а на той ли стороне ты воюешь. Эти вопросы – самые тяжелые, на которые отвечать себе очень непросто. Сейчас, с высоты возраста, я могу себе сказать, что все, что я сделал, я сделал не зря. СССР должен был победить в той войне, и все, что сделано, было сделано правильно. Но тогда моим самым большим врагом был я сам. Я сомневался, что все, что я делаю, я делаю правильно. Я тогда думал, что это только у меня такие вот сомнения, но, когда я уже вернулся в СССР в апреле 1944 года и начал общаться с другими офицерами, я понял, что сомнения есть у всех. Все-таки, находясь в Германии и видя успехи немецкого народа в восстановлении собственной страны, очень сложно не проникнуться было этим духом и той информацией. Ведь не просто так немецкий народ любил Гитлера, так как именно при нем был колоссальный рост по всем направлениям в Германии. Немцы получили в те года то, что они умеют лучше всего, а именно работу! И не проникнуться духом великой Германии того времени было невозможно. И это было самым тяжелым, особенно до войны! Когда началась война, стало много проще…

Потом уже, гораздо позже, я понял, о чем он говорил. Тогда нам всем казалось, что старик бредит: как можно переживать за страну врага? Но мы слушали, ведь зачем-то отцы-командиры поставили его к нам преподавателем.

Еще одно из моих ярчайших воспоминаний – это Москва. Мне, – человеку, родившемуся в деревне, который из всех больших городов видел только Киев из окна вагона, – Москва предстала во всей своей красе. Я много раз потом бывал в Москве и в Санкт-Петербурге, но первая моя поездка в увольнение была самой запоминающейся. Нам выдали “«гражданку”», так как в форме было появляться нельзя, прочитали инструктаж, как себя вести, и разрешили быть свободными. Мы еще тогда получили денежное довольствие аж по двадцать пять рублей, несметные по тем временам деньги. И мы поехали на электричке до Курского вокзала.

Этот вокзал нас встретил несметным количеством народа, как нам тогда показалось. Я помню тот день в мельчайших подробностях, потом уже все, что было в Москве, как тусклой краской в памяти, а тот день, первый, был самым ярким. Я помню мороженое, которое мы купили на вокзале. По 8 копеек в бумажном стаканчике, фруктовое, которое нужно было кушать противной деревянной палочкой. Как мы шиканули и взяли такси “«Волгу”» ГАЗ-24 и за 3 рубля доехали до ВДНХ.

Я не знаю, как правильно пишутся мемуары и правильно ли я их пишу. Я просто ковыряю свою память и вытаскиваю те события, из которых и сложилась моя жизнь. Но вот читаю сейчас и понимаю, что одно из ярчайших воспоминаний моей молодости записать-то и невозможно, а в памяти висит вот та “«Волга”», с кожаными сиденьями и запахом масла и бензина, и это уникальный запах, которым пахли именно эти машины. Он отличался от ЗИЛов или от АЗЛК “«Москвич”». Но вот именно эта “«Волга”», первая в моей жизни, запомнилась мне в малейших деталях. Эти ручки, звуки, запахи. Нас было трое, Николай сел впереди, а я с Петром сзади. Меня поразило мягкое кожаное сиденье, в которое я прямо провалился. И потом движение по Садовому кольцу, троллейбус “«Б”», потом ВДНХ. Водитель улыбался, глядя на нас.

Мы гуляли и смотрели на фонтаны, потом стояли минут двадцать около ракеты “«Восток”», восхищаясь ее размером. И много, много мороженого. Ребята пили пиво, а я ел мороженое. Я не проходил мимо любого ларька, покупая все новые и новые порции. На следующий день я поплатился ангиной, но ни на секунду не жалел об этом. Потом мы ехали обратно домой, на метро.

Два года, проведенных в училище, были, наверное, самыми интересными годами в моей жизни. Точнее сказать, что моя жизнь началась четыре года назад, из которых я два года прожил в Афганистане, а два года – в подмосковной Балашихе. За два года я выучил четыре языка, точнее четыре диалекта фарси, и приобрел массу новых знаний и навыков. Вернее, это все были диалекты фарси, которые сильно отличались друг от друга. Мы много раз бывали в Москве, правда, через какое-то время наши появления в Москве кроме отдыха с увольнительными превратились еще и в занятия. Мы не сразу это поняли, но как-то перед выдачей одного из увольнительных наш командир Снегирь вдруг сказал:

– Детство ваше кончается, будьте осторожны.

Мы подумали, это очередное его нравоучение, и поехали отдыхать, как всегда, молодые и богатые пацаны. Но тот день, когда мы вернулись в часть, мы запомнили надолго. Я бы сказал, на всю нашу оставшуюся жизнь. Мы в этот раз решили отдохнуть в парке Горького, там было колесо обозрения и много чего удивительного для нас. И мы с Курского рванули на метро. Там, весело болтая, шли по Крымскому мосту, и уже на площади перед входом в парк произошло нечто, что сломало наше сознание навечно. На площади стояли три черных “«Волги”», на которые мы поначалу и не обратили внимания. Мы прошли мимо и уже почти дошли до входа в парк, как вдруг сзади мне на голову был одет мешок и я получил удар в основание черепа. Ускользающим сознанием я успел сообразить, что этому удару я сам уже обучился в совершенстве.

Очнулся я в полной темноте, подвешенный за больно связанные руки. Все тело болело, но меня не били. Тело болело от вывернутых рук и того, что я висел в этом положении, видимо, уже больше получаса. Руки были связаны очень хорошо, вырваться было невозможно. Я тогда висел и думал, как же так произошло, что нас вот так среди бела дня повязали практически в центре Москвы. Где мы сейчас находимся и что нам с этим делать?

Потом я услышал впереди какой-то шорох, и вдруг яркий свет загорелся впереди меня и раздался голос:

– Фамилия, имя, отчество, номер части?

– О чем вы, я не понимаю.

– Не надо валять дурочку, повторяю вопрос: фамилия, имя, отчество, номер части?

– Сапрыка Дмитрий Анатольевич, но ни в какой части я не служу.

Я понял, что, кто бы меня ни задержал, говорить про академию КГБ я не имею права ни при каких обстоятельствах. А Ф.И.О. я назвал из своего последнего занятия по запоминанию своих сценариев. Там я выбрал Ф.И.О. сам.

Дальше начался самый настоящий ужас. Меня кололи по-настоящему, ровно так же, как нас учили на занятиях, сейчас все это применялось ко мне. Меня били с чувством, с толком, с расстановкой, не оставляя синяков, но очень больно. Я понял, что убивать меня тут не будут и калечить тоже. Это была проверка, я понял это на втором заходе. Но я не понимал ни смысла, ни целей ее. Но в одном был уверен: ни при каких обстоятельствах я не должен называть своих правдивых данных. Поэтому я старался, как мог, выдумывая легенду на ходу. Сейчас я даже уже не могу вспомнить то, что я тогда плел. Меня сняли с крюка и усадили за стул, предложив чаю. По оперативным урокам я понимал, что это только начало, сейчас как бы дают поблажку, чтобы я расслабился. Потом меня опять повесили, опять били, потом опять сняли и опять предложили чаю. Но потом в камеру, где я был, зашел Снегирь.

– Ну теперь ты понял, что детство кончилось?

– Да, так это все занятие?

– В этот раз да, это была проверка, но ведь это могли быть и не наши. Теперь давай разбор полетов, где вы и как накосячили.

И Снегирь начал мне показывать фотографии и рассказывать, где и как нас вели и наблюдали. Фотки были прямо от выхода с части по всем нашим путям в Москве. Даже тот водитель, на той самой моей первой “«Волге”», оказался подставным лицом. И мы получили выговор за то, что говорили о службе в самой машине.

– Вы должны быть на полном контроле, где бы вы ни находились. Сейчас вас взяли в качестве оперативного урока, но могли бы взять и не мы.

– А кто бы нас смог взять тут, в Москве?

– А ты что, думаешь, некому? Если бы тебя тут ломали в этом подвале не мы, по щадящей программе, а ребята посерьезней, с целями совсем не образовательными, сколько бы ты тут выдержал?

– Ну я бы долго выдержал.

– Не хорохорься, ломали еще не таких, как ты, а гораздо крепче. Ты пойми, что есть у них это время, им не нужно спешить. А за два-три года можно стереть сознание у кого угодно.

– Два-три года?!

– Сейчас уже другая война, это тебе не Великая Отечественная, когда нужно срочно добыть информацию, это война, которая идет все время и будет идти всегда. Эта война шире границ конкретных государств и конкретных политических строев.

Он много мне тогда чего рассказывал, но что тогда действительно произошло, так это кончилось детство. Все следующие наши увольнительные и просто походы уже никогда не были просто так. Мы стали смотреть на любую машину и на любого человека, который шел впереди или шел позади. Тогда я только понял, как серьезно относились к нашей подготовке. В общем, все, что мы тогда считали увольнительными, на поверку оказалось оперативными занятиями в городской местности, после которых можно было запросто загреметь на “«губу”» или, еще хуже, попасть в подвал на крюк, на который мы и попадали, и потом опять-таки получить “«губу”». В тот первый раз мы еще два дня провели на “«губе”», так как количество взысканий превысило разумно допустимое, по словам Снегиря.

На “«губу”» нас посадили втроем, и двое суток мы обсуждали друг с другом, что мы увидели и как мы провалились. Как кого пытали, и кто сказал какую легенду. Потом я понял, что даже эта посадка на “«губу”» тоже была частью воспитательной работы. Николай больше всего переживал за то, что Снегирь его укорил: “«

Что ж ты не сбежал-то? У тебя ведь была возможность.

– Какая возможность?

– Твой узел на руках был с изъяном, ты не мог этого не заметить”».

– Вот что я ему мог возразить, ребят? А узел реально был с изъяном, я смог бы его снять сразу, но решил осмотреться, а Снегирь мне говорит: “«

Если выпадает шанс, им нужно пользоваться, поверь, второго шанса уже не будет. Можешь бежать? Беги!”»

А я ему говорю, но я, типа, не один же был? “«