Помоги проекту - поделись книгой:
— Сынок, ты хочешь кушать? — мама контролировала обстановку, не отрываясь от сериала. — Не хватай ничего из кастрюли! Я тебе разогрею, всего понемножку, супчика и купатов…
Нет. Я не хочу супчика. Я хочу, чтоб ты, наконец, сдохла. Стефан направился в мамину спальню. Пространство между китайской вазой и индийским метровым слоном занимала плазменная панель. Мама куталась в розовый атлас на розовом диване. Стефан подошёл к ней сзади, нагнулся и поцеловал. Волосы мамы сегодня очень вкусно пахли ванильным муссом. Он крепко взял её за волосы, испытывая ощущение удивительной лёгкости, и трижды сильно ударил ножом. Он держал маму и сквозь слёзы смотрел на экран. Он был счастлив.
— Я не хочу супчика и купатов, — сказал он. — Я буду есть мясо из кастрюли…
…Сара Гандлевская в третий раз протягивала руку с ключом к магнитному замку, и в третий раз не находила в себе сил отпереть подъезд. Она не представляла, как смотреть в глаза отцу и что ему говорить.
Конечно, его можно обмануть. В очередной раз можно соврать, что результатов контрольной не объявляли, что дневник остался на проверке, что химичка до сих пор больна…
— Сара, ты хочешь опозорить всех нас?
— Доченька, Академия управления — это не трамвайный парк! Твой отец оплатит поступление, но халтурщики вылетают оттуда в первую же, зимнюю сессию!
— Сарочка, в нашей семье не рождались дурачки. Если ты не подтянешь физику…
— Моя дочь не пойдёт учиться в какой-нибудь педа-го-ги-ческий, моя дочь будет человеком!
Боже. Боже. Боже.
Позади кашлянули. Сара автоматически вошла в подъезд и шагнула в лифт. Она привалилась лбом к холодной стене, так голова болела чуть меньше. Потом она достала зеркальце, но не увидела собственного лица. Саре показалось, что глаза за линзами приобрели нелепый зеленоватый цвет, а зрачки стали слишком широкими. После того, что стряслось за последнюю неделю, ещё и не такое почудится!
С химией ситуация катастрофическая давно, но до поры от отца удавалось это скрывать. В конце концов, один провальный предмет он бы ещё пережил. Но позавчера ей влепили по «жбану» Хорёк и историчка, страшильная Колбаса. В глубине души Сара признавала, что физик прав. Он заранее предупредил, кого будет спрашивать на следующем уроке. Он почти всегда так поступал, давая возможность подготовиться, и слыл человеком справедливым, несмотря на бредовую кличку. Впрочем, Хорька многие недолюбливали, и Сара в том числе.
Своей дотошностью физик слишком походил на папу.
— Сара, мы с мамой освободили тебя от всех обязанностей, только учись!
— Если я услышу на родительском собрании, что ты не стараешься, берегись!
— Ты вынуждаешь папу встретиться с учителем истории…
— Гандлевские не выдержат позора, если их ребёнок…
Боже. Боже. Боже.
…Сара вышла из лифта и надолго замерла перед цветной витражной дверью. За витражом — всего две квартиры; семье Гандлевских не хватило совсем немного, чтобы выкупить пентхаус. Справа от лифта находилась ещё одна полупрозрачная дверь. Там имелся ничейный балкончик, с которого начинала свой восемнадцатиэтажный бег вниз пожарная лестница. Сара невидящим взором следила за играми голубей на перилах. Голуби порхали свободно, их не ждали жернова Академии управления, их не прочили в аппарат губернатора, их не заставляли зазубривать даты сражений.
Историю заваливать недопустимо.
— Дочка, я создаю тебе тепличные условия…
— Сара, репетитор считает, что двух раз в неделю тебе недостаточно. В чём дело, Сара?
— Сара, все развлечения — потом. Мы не можем сорваться, идёт самый ответственный этап!
Боже. Боже. Боже.
Она сорвалась. Она прогуляла репетитора. Она получила «неуд» по физике. Она надерзила историчке. Она не успеет переписать контрольную по химии.
Сара нагнулась над перилами. Голуби вспорхнули, ворковали где-то выше, под козырьком крыши. Внизу на разные лады гудели провода. Ещё ниже смеялись, варили что-то вкусное, кажется — грибной суп. Божественный запах грибного супа… Сара вдруг вспомнила, как они ездили в лес, собирали грибы, договаривались, что засушат их на зиму, чтобы потом приглашать гостей на самый вкусный домашний суп, но не выдерживали, варили и жарили, и съедали всё сразу.
Когда это было? Очень давно, лет восемь или девять назад. Машину вела мама, в машине чудесно пахло свежими грибами, хвоей, солнечным лесом, тёплый ветер кидался в окна паутинками, а папа сидел рядом, крепко держал её за плечо и спрашивал таблицу умножения. После таблицы умножения он спрашивал её наизусть стихи, затем снова переключился на математику. Сара старательно отвечала, ощущая на плече тяжёлую горячую ладонь. С каждым новым примером ладонь становилась всё тяжелее, а солнечный свет разменивал золото на серебро, серебро сменялось тусклой медью. Мама поворачивалась назад, улыбалась чуть неестественно, чуть слышно просила мужа прекратить, неловко пыталась перевести разговор на стороннее, весёлое…
А Саре уже не хотелось грибов, не хотелось никуда ездить вместе, а хотелось вырваться, на полном ходу вылететь из открытого окна и смешаться со свободной лесной жизнью…
Сара ещё ниже перегнулась через перила. Нет, войти в дом и признаться отцу в поражении она не в силах. Каждая её плохая оценка — это его поражение, его личная катастрофа и позор. В семье Гандлевских не выносят позора.
Шестьюдесятью метрами ниже ребёнок выпустил в небо два шарика — голубой и зелёный. Сара засмеялась. Она загадала, что если шарики полетят вместе, то всё сложится хорошо. Шарики полетели вместе.
Сара засмеялась ещё громче и полетела им навстречу…
…Симона Грач обожала старшую сестру. Старшую сестру нельзя не обожать, ведь она так много делает. Анжела всегда на гребне волны, Анжела — самая лучшая, она надежда и опора, она светоч и маяк для младшей, непутёвой и бездарной.
Симона извлекла из серванта три тонкостенных стакана, очень дорогих, расписанных золотыми цветами. Эти стаканы доставали в исключительных случаях. Например, когда папу выпустили из тюрьмы, потом — когда Анжела поступила на свой японский факультет, или когда умерла бабушка.
Сегодня намечался как раз такой случай. Кое-кому предстояло умереть.
Симона сложила стаканы в плотный пакет, завязала его и несколько раз ударила молотком. Потрогала, удовлетворённо кивнула и снова принялась колотить. Времени у неё оставалось не так много, очень скоро они все появятся. Придёт ли папа — это большой вопрос, поскольку папа — существо непредсказуемое. Но папа заботил Симону в меньшей степени. Папу, скорее всего, убьют и без неё. Иногда она, лёжа в постели перед сном, закрывала глаза и не могла вспомнить его лицо. Маму помнила, Анжелу, обеих покойных бабушек, дядю Феликса, и прочих родственников с фамилией Грач. Она отчётливо помнила даже тех, кто уже несколько лет сидел в тюрьме, и тех, кого видела совсем ребёнком. Только лицо отца расплывалось, дрожало, как расплывается и дрожит солнечный закатный диск, вызывая слёзы и желание отвернуться.
Симона закончила. В пакете шуршал мельчайший стеклянный порошок. Старшая сестра, несомненно, будет удивлена, но не покажет ни удивления, ни радости. Мама, пожалуй, изобразит брезгливое недоумение, её любимое выражение, когда дело касается младшей дочери…
Опара поднялась великолепно. Симона осторожно открыла пакет, ещё раз проверила его содержимое, чтобы не осталось крупных кусочков, и всыпала стеклянный песок в тесто. Она надела фартук, включила погромче любимый «Депеш Мод» и погрузилась в приятнейшее из занятий. Что может быть лучше, что может быть слаще и благодарнее, чем труд кондитера?
— Посмотри на Анжелу! Уж она-то выбрала крепкую, надёжную профессию!
— Какому мужу в наше время нужна жена-кашевар?
— У нас в доме, как в сказке, старшая сестрица — умница да умелица, а младшая… непонятно что.
— Это стыдно рассказать! Отучилась за такие деньги десять лет в гимназии и заявляет, что пойдёт в кондитеры!…
— Вот отец приедет, дурь выбьет!
Симона разогрела духовку, смазала маслом противни, разложила бумагу. Как положено, разделила сдобу на три куска, выставила тарелочки с начинками. У неё всё ладилось, всё получалось как нельзя лучше. Единственным местом, где она не волновалась, где её мятущаяся натура успокаивалась и приходила в блаженное состояние, была кухня — где она оставалась наедине с любимыми послушными сковородами, кастрюльками, скалками и ножами.
Она ловко раскатала первый пирожок, положила в центр ложку марципановой пасты, изготовленной по собственному рецепту. Туда была добавлена варёная сгущёнка, коньяк и несколько мелких ингредиентов, составлявших военную тайну. Пышное тесто не липло к рукам, вскоре от плиты поплыл несравненный, вызывающий желудочные спазмы аромат. Второй пирожок Симона начинила жареными куриными потрошками вперемешку с лучком, третий получился с сыром и жареными опятами…
Старшая сестра приедет из своего японского заведения поздно, но мама без Анжелы ужинать не сядет. Мама, как всегда, недовольно и наигранно вздохнёт, обозначая своё страдальческое существование, но пирожки своей дочери она любит не меньше Анжелы…
Симона улыбалась и напевала.
Жалко, что за столом не будет папы. Папа вечно морщится, стоит маме завести свою любимую песню о бездарной младшей дочери. Папа жуёт, слушает о том, какая восхитительная у них старшая, и как подкачала младшая со своими кулинарными и кондитерскими замашками, и смотрит сквозь Симону. Папин взгляд похож на дуло ружья, папины мысли похожи на затихший океан перед бурей. Буря происходит за пределами, там, где Александр Грач перестаёт быть семьянином, а становится главой совсем другой семьи. Но Симоне всякий раз зябко, когда два холодных ствола его глаз останавливаются на её лице.
Папа любит их обеих, но папа презирает неудачников. Папа слушает маму, слушает об успехах дочерей, улыбается старшей. Старшей он подарил кабриолет, как и обещал. К свадьбе он обещает подарить ей дом. Естественно, в семью Грач не войдёт абы кто; жениха Анжеле тоже подарит папа. У Анжелы всегда было и будет всё, её все обожают. Потому что она оправдывает надежды. Старшая сестра скорее отравилась бы, чем променяла японоведение на пирожки с земляникой…
Симона представляла, как это произойдёт, потому что накануне не поленилась, добралась в библиотеке до очерков судебной экспертизы и всё хорошенько изучила. Она хорошо представляла, как они будут корчиться. Не сразу, постепенно…
Симона пела.
9
ЛОЛА
— Господи… — прошептал Гризли. — А мы здесь ничего не знаем…
— Теперь знаете, — хмыкнул капитан Бузина. — Подозреваю, что сегодня вечером повторят в новостях. Ладненько, я ещё раз попытаюсь открыть вам глаза. Народными, так сказать, средствами. Наш человек общался с матерью Боба Илинеску; парень у вас в школе законно освобождён по болезни, но тоже третью ночь отсутствует дома. Мать Илинеску утверждает, что её сын водит тесную дружбу с Владом Кисановым из десятого класса. Их семьи раньше рядом жили в Заречье.
— Даже если и так, моя дочь с ними не дружит и никого не била!
— Но вы мне солгали. Зачем?
— Я не хочу её впутывать.
— Угу. Она уже впуталась, по самое не могу. — Гризли мучительно соображал.
— А родители Кисанова вам не дали его сотовый номер?
— Дали. Не отвечает.
— У него есть ещё один номер, я его разведал чисто случайно, — Гризли смотрел в сторону. — Однажды Лола ночевала у меня и куда-то с ним отпросилась. Она сказала, что этот номер на самый крайний случай. Что если я по нему позвоню просто так, она мне больше не будет доверять. А Кисе придётся выкинуть сим-карту.
— Подождите, — капитан отдал пару распоряжений. В кабинете тут же материализовался сержант с чемоданчиком. Чемоданчик был поставлен на учительский стол так, что его содержимое оказалось от Гризли скрыто. Бузина протянул ему широкую эбонитовую трубку с витым шнуром, а сам нацепил наушник. Сержант при этом, не переставая, кидал в рот чипсы. — Ладненько, говорим сначала ваш сотовый номер. Угу, теперь его номер. Говорим…
Гризли слушал гудки. Капитан и сержант синхронно молотили челюстями.
— Влад? — Дыхание в трубке.
— Влад, это папа Лолы. Пожалуйста, позови её. Я знаю, что она с тобой. Честное слово, я не собираюсь звать её домой, гуляйте, сколько хотите… — Полицейский вращал рукой, поощряя Гризли развивать монолог как можно дольше. Другой рукой он прижимал к уху наушник. — Мне просто надо сказать ей несколько слов… Может быть, ей нужны деньги?
Трубка молчала Гризли так, и подмывало крикнуть в сетчатую мембрану: «Живо позови мою дочь, засранец, дерьма кусок! Не то я тебя упеку в колонию, я тебе ноги выдерну, сучонок!»
Господи, да что со мной?
Гризли ослабил галстук, затем плюнул на возможные последствия, снял его и засунул в карман. Если Вержу начнёт возмущаться, что одет не по форме, пошлю её к чертям собачьим! Он в очередной раз удивился собственной нетерпимости. Неужели всё из-за Лолы, из-за её невольного соучастия в избиении? Гризли категорически не желал произносить слово «убийство» рядом с именем дочери, даже про себя он избегал подобных приближений. Лола здесь ни при чём, это нелепая случайность.
Как только он её найдёт, заберёт немедля! Если понадобится — посадит под домашний арест или увезёт в другой город, но Маринке с её Яковом точно не доверит! А этого угреватого мерзавца Кису он сотрёт в порошок.
— Папа? Что тебе надо?
— Лола, дочура… — Гризли поперхнулся. — Лола, где ты?
— Ты разве не знаешь, куда звонишь? — голос дочери звучал сухо и отстраненно. — Я ведь просила тебя не разыскивать меня, я не ясельный ребёнок.
— Ты совсем не ребёнок, — Гризли попытался взять себя в руки. — Но я беспокоюсь за тебя. И мама тебя искала.
— Вот как? Но ты ведь обещал мне, что прекратишь преследовать меня у моих друзей. Разве ты не обещал?
— Лола, я обещал, но…
— Ты обманул меня. Повтори мне вслух, ты обещал, что не будешь выставлять меня на посмешище перед мальчиками!
— Обещал… Лола, но тут другое дело…
— Другое дело? То есть, иногда можно и приврать, да, папуля? Вы постоянно врёте. Только Рокси мне не врёт.
Гризли вытер вспотевший лоб. Он не мог себе объяснить, почему так волнуется. Даже если её гнусный дружок принимал участие в драке, это ещё не повод психовать. В конце концов, пацаны нередко выясняют отношения в присутствии своих пассий, хотят покрасоваться…
— Лола, я не обманул. Просто не всегда всё можно учесть…
— Не всегда учесть? — она засмеялась так, что Гризли вздрогнул. Коротышка полицейский, прикрыв рукой мембрану, отдавал бесшумные приказания сержанту. — Ты не учёл, что я запомню твоё обещание, да, папочка? Ты посчитал, что мне можно так же врать, как и маме?
— Лола, о чём ты?
— Да всё о том же. В позапрошлом году ты залепил мамочке уши, что едешь в лес, на лодке, в палатках. А сам уехал с Рокси во Флоренцию. Ты наврал маме, чтобы она не тянула с тебя денег. Очень умно, папочка. Ты испугался, что она станет требовать новые шмотки для меня…
Гризли хотел спросить, откуда она знает, но вовремя прикусил язык. Конечно же, Рокси разбрасывает фотографии, где ни попадя! Ему стало худо при мысли, что Марина тоже в курсе. Впрочем, стесняться тут нечего, он имеет право ездить куда хочет и с кем хочет. Просто неприятно и совсем капельку стыдно.
Совсем капельку.
— Ты обещал мне, что если хорошо закончу седьмой класс, ты возьмёшь меня с собой на карнавал.
— Но, дочура, мы же с Рокси тоже не поехали, мы не скопили достаточно…
— А кто тянул тебя за язык? Я закончила с одними хорошими и отличными оценками, я похвасталась всем подругам, что мы с папочкой летим в Рио, а в сентябре я выглядела круглой дурой!
— Лола, но ведь я уже извинялся за это…
— Ты обещал маме прислать к нам домой программиста, чтобы он настроил мне принтер и последние игры, которые не включались. Где этот программист?
Какой же я идиот, подумал Гризли, закрывая глаза. О Господи, ну почему я такой идиот?
— Дочура, позвони маме, она волнуется…
— Она украла мой дневник.
— Что? Украла?… — Гризли бессмысленно уставился на капитана, тот понимающе выпятил губу. — Лолочка, нельзя говорить про мать такие вещи. Если она у тебя взяла что-то посмотреть, то только потому…
— Потому, что она считает меня дурой. Наверное, так и есть. Она уговаривала меня рассказывать ей всё, а сама нашла дневник и закатила скандал. Она дважды ударила меня…!
— Я этого не знал.
— А если бы узнал, то добавил бы. Выбил бы мне зуб или глаз. Я там писала, что обнималась и целовалась с Моникой и что мы спорили, у кого вырастет красивее грудь, а потом Моника стала целовать меня в грудь, и мне понравилось. Ты слышишь, папуля? Киса, отстань…
Смех и возня в трубке.
Поделиться книгой: