Убью, студент!

Шел октябрь. Десятиклассники школы № 1 давали осенний бал. Выпив для веселья и храбрости (ведь чтобы общаться с девицами, нужно быть храбрым), Соломин с приятелем отправились потанцевать. В пестром цветнике выпускниц Леонид приметил (впрочем слово «приметил» бледно и не точно: «этого» нельзя было не приметить) один цветок, который не на шутку растревожил сердце поэта. Представь, читатель, стройную невысокую блондинку с бирюзовыми глазами и как бы взмывающими над ними длинными ресницами, и если ты достаточно тонок и знаешь толк в красоте, ты поймешь Леонида.

Кстати, когда он рассматривал незнакомых девушек и женщин, он оценивал, прежде всего, их лица. Телосложение, конечно, имело значение, но отходило на второй план. Если у обладательницы отменной фигурки находились изъяны в физиономии (необязательно физические, ведь не зря говорят: лицо – зеркало души человека), Леонид терял к такой «красотке» всякий интерес.

От волнения Леонид начал трезветь. Но хмель все-таки продолжал действовать, и он осмелился пригласить блондинку на танец и даже предложил проводить ее домой. Как же он сделался счастлив, когда она согласилась! Счастлив и в то же время растерян. О чем говорить? Как себя держать с нею, чтобы не упасть лицом в грязь? Черт его знает, как себя вести с этими загадочными созданиями!

В 11 часов бал закончился. Публика стала расходиться. Лёня сказал своему приятелю, что договорился проводить девушку. Приятель одобрил его вкус. Взглянув на блондинку, он хлопнул Соломина по плечу: «Смотри, не упускай ее»!

Минут 15, пока шли не спеша от школы до дома Нины, Леонид старался не молчать. А о чем он мог говорить более менее увлеченно? И вот в его речи замелькали имена Есенина, Грина, еще кого-то из мастеров художественного слова. Он сказал, что не поступил на филфак, но собирается повторить попытку. Видимо, он говорил, хотя сбивчиво и косноязычно, но достаточно вдохновенно, ибо, как потом оказалось, именно этот их разговор разрешил сомнения Нины, где учиться дальше.

Копиград называли в народе «большой деревней». 70-80 процентов его жилых строений составляли частные дома с огородами, скотиной и прочее. В одном из таких домов и жила Нина. Молодые люди шли по улице, выложенной брусчаткой. Потом свернули на неухоженную дорогу. Редкие фонари освещали палую листву. Было прохладно и сухо. Кое-где лаяли собаки. Вот и калитка, у которой надо проститься. За штакетником – обнаженные черемуха и рябина, кусты смородины и крыжовника. Учуяв чужого, в будке зарычал пес.

– До свидания, – сказала Нина.

– До свидания.

Будет ли оно, это свидание? Лёня не осмелился просить о нем. Но городок мал, и он надеялся, что они еще встретятся. Бредя домой, он вспомнил «сторожа» в будке и, улыбнувшись, мысленно спел:

Живет моя отрада в высоком терему.

А в терем тот высокий нет хода никому.

Я знаю, у красотки есть сторож у крыльца…

Никто не загородит дорогу молодца!

Дорогу молодца загородила сама красотка. Через месяц или два он встретил ее во дворце культуры на танцах…

Но прежде надо описать этот дворец, этого короля зданий, единственное зачастую украшение провинциальных городков. Стоит он, как правило, на главной улице – на улице Ленина. Перед его фасадом на площадке возвышается монумент вождя, приветствующего поднятой рукой свой народ. Если взглянуть на дворец сверху (с вертолета, самолета, а то и с дирижабля), он похож на букву «п», только с короткими ножками. Образуется как бы дворик, в который заходишь, пройдя мимо толстых колонн (надо шесть-семь пацанов, взявшихся за руки, чтобы обхватить такую колонну). Кроме парадного входа с массивной двустворчатой дверью, есть отдельные входы поскромнее в каждое крыло. В левом крыле занимаются спортсмены: на втором этаже там – спортивный зал. Правое крыло отведено под кинотеатр. Возьмешь, бывало, в кассе билетик; скромная пожилая женщина в вишневом халате оторвет тебе его с одного конца, где написано: контроль, и ты проходишь в фойе. А там играет умиротворяющая музыка, стулья стоят вдоль стен, и можно расслабиться, настроиться на тот чудесный, яркий сон, который через 5-10 минут хлынет на тебя с экрана. Вот второй, третий звонок, контролер открывает следующую дверь, и ты по широкой гранитной лестнице поднимаешься в кинозал, где находишь свой ряд и место. Уже ты настроился, уже тебя мучает нетерпение: ну, давай же, механик, запускай свою пленку! Но механик медлит, он знает себе цену. Однако и у него есть совесть: раздается, наконец, стрекот аппарата и в зале постепенно гаснет свет. Проходят первые кадры. Ты погружаешься в другой мир. Вдруг бац! Что такое!? Мир разъезжается и превращается в расплавленную лаву. Пленка порвалась, diable m´emporte!2 Тихо, ребята, механик не виноват! Виновата страна, потому что она большая. Знаете, сколько этой пленке пришлось путешествовать, в скольких кинотеатрах крутиться, прежде чем попасть в наше захолустье? А механик, он что? Он и сам нервничает; вон закурил, только дым идет из амбразуры. А может, и горькую пьет. Что поделаешь! Такая работа… Пьет, пьет, а дело знает: вот уж склеил чудесный сон. И ты забываешься на полтора часа, пока в зале вновь не зажжется свет, и ты проснувшийся, ошеломленный (так это был сон!) не выльешься с толпой на улицу, в довольно-таки серую, однообразную жизнь.

Но мы отвлеклись. Мы не в кино пришли, а на танцы. Мы прошли в парадную дверь, мимо двух крепких парней, которые проверяют как наличие билета, так и то, насколько ты устойчив на ногах. К слову сказать, несмотря на проверку, часть танцующей молодежи обычно была «весела». Причем веселье это к концу мероприятия увеличивалось. Дело в том, что юноши часто ходили в туалет, где не только отливали, но и приливали в себя из горлышка какого-нибудь вермута, портвейна, а то и плодово-ягодной какой бормотухи.

Мы сняли пальто в раздевалке и посмотрели на себя в зеркало. Оттуда глянул худощавый молодой человек среднего роста с довольно миловидным лицом, которое немного портил длинноватый и вздернутый кверху нос. На человеке – темно-коричневая в тонкую черную полоску тройка, пошитая в местном быткомбинате к выпускному вечеру. Кивнув своему отражению, мы прошли из фойе в зал, где уже играла музыка – медленный танец. Несколько пар переступали с ноги на ногу. Сегодня играл магнитофон, но, случалось, выступала живая группа. Мы завидовали этим владеющим инструментами ребятам, которые были чуть постарше нас. Нам тоже хотелось овладеть гитарой или синтезатором. О, какой вес тогда бы мы приобрели в глазах сверстников и девушек!

«Там, где клен шумит»… – звучала песня. Мы вспомнили другой клен – есенинский, который опал и чуть заледенел. Особенно волновала строчка: «И, как пьяный сторож, выйдя на дорогу, утонул в сугробе, приморозил ногу». Так и представляешь себе этого сторожа – пожилого, с бородкой, улыбающегося, доброго, несчастного.

Мы постояли немного у колонны, потом поднялись на второй этаж. С высоты галереи лучше обозревать зал и танцующих. Народ прибывал. Он прохаживался или стоял группами у стен, высыпал на танцплощадку во время лихого ритма и заметно редел, когда звучал «медляк». Но все-таки пар становилось больше. Молодые люди входили в роль и чаще приглашали девиц. Мы также искали глазами, кого бы пригласить. Но одни прекрасные создания нам не нравились, другие были заняты, а к третьим подойти мы стеснялись. И пока мы решались и, наконец, решились приблизиться к симпатичной нам девушке, ее уводил кто-нибудь другой.

Заводная музыка образовывала из людей круги. Большие и поменьше. Влившись в один такой круг, мы станцевали быстрый и одинокий танец шейк.

В туалете было накурено. На подоконнике и возле расположились три-четыре парня. Видимо, из местной шпаны. Слегка напрягшись, мы прошли к писсуару. На керамической плитке пола краснели пятна: кому-то уже разбили нос. В другом месте в луже вина валялись бутылочные осколки. Отлив, мы снова прошли мимо парней. Они благодушно ухмылялись: видно, уже поймали кайф.

В зале мы сразу заметили ее. Синее платье, распущенные, в меру вьющиеся волосы. Нина стояла с девушкой, выглядевшей немного старше ее. «Сердце порывно забилося», – пели «Песняры». Паркет блестел под свисавшей над ним огромной люстрой. Мы понимали, что случайная встреча может никогда не повториться, что это шанс, который упускать нельзя. Тщетно скрывая робость, угловатый молодой человек приблизился к девушке с бирюзовыми глазами.

– Здравствуйте. Можно Вас? (Имелось в виду: пригласить на танец).

Нина взглянула на него так, словно видела впервые.

– Нет, – холодно сказала она.

Это был удар… Не то чтобы мы совсем не ожидали такого ответа. Но это все равно что ожидать смерти: ждешь, готовишься, а приходит и застает тебя врасплох. Мы растерялись.

– Нет? – глупо переспросили мы.

– Нет, – повторила она.

И мы ретировались. Сначала из зала, а потом из дворца.

Выходит, проводить девушку домой еще ничего не значит, думал Леонид. Наивный мальчик! Позднее он узнает, что даже переспать с девушкой мало что значит. Это не делает людей ближе.

И вот в первые дни студенчества, спускаясь как то по мраморной лестнице географического корпуса (а деканат и кафедры филфака были там), Лёня вновь увидел ее. Нина поднималась ему навстречу. Воспоминания налетели на него, как порыв ветра. А ведь он уже почти забыл прекрасную беспощадную даму, подхваченный потоком новой жизни. Теперь же рана открылась вновь. «Здравствуйте», – сказала Нина первой. «Здравствуйте», – машинально произнес Соломин, не зная, остановиться, заговорить или идти дальше. Но дама прошла. Что она здесь делает? – думал он. Она тоже поступила? Потом он увидел ее на лекции и понял, что они будут учиться на одном курсе. Однако отношения возобновить Лёня не пытался. Уязвленная гордость говорила в нем. И так бы они прожили несколько лет параллельно, не соприкасаясь, а затем разошлись в разные стороны, если бы в начале третьего курса на картошке…

5. Демонстрация

7 ноября. Колонны демонстрантов устремились к центру Перми. Скапливаясь в районе Комсомольской площади, возле здания Областного управления МВД, прозванного в народе «Башней смерти», стекали вниз по Компросу3 до Октябрьской площади, где была установлена трибуна, и далее – до ЦУМа4, где колонны распадались на кучки родственников и знакомых, отправлявшихся домой к праздничному столу.

Университет долго топтался на месте: ждал своей очереди, прежде чем слиться с главным потоком. Было пасмурно и прохладно, только что снег не шел. Леонид продрог. Демонстранты от университета в основном состояли из первокурсников, поскольку те еще были боязливы и послушны: явка на общенародный праздник обязательна! Впрочем, Лёня и сам хотел окунуться в демонстрацию большого города, чтобы посмотреть и почувствовать. Почувствовал: здесь то же самое, что в Копиграде, только масштаб другой. Тут один завод, как весь Копиград. Бывало, едешь на трамвае вдоль забора «Моторостроителя», и конца ему нет, этому гиганту!

Красные флаги, флажки, нагрудные банты. Воздушные шарики и бумажные цветы. Вот с кузовов машин глянули серьезные бородатые мужи – Маркс и Энгельс. Вот проехал родной, полысевший от дум Ильич. Вот демонстранты пронесли другого Ильича – Леонида, а вместе с ним остальных членов Политбюро.

Наконец, университетская колонна тронулась. Маршевая музыка и революционные песни, доносившиеся с Октябрьской площади, стали приближаться. Вот и сама площадь, заполненная народом. На трибуне, что – по правую руку, стоят несколько товарищей в серых и черных пальто – местных руководителей во главе с Первым секретарем обкома партии. Они уже сказали свое поздравительное слово. И теперь речь держат два бойких помощника, приветствуя каждую проходящую мимо организацию или предприятие.

«На площадь выходят студенты и преподаватели старейшего в Прикамье ВУЗа – Пермского Ордена трудового красного знамени государственного университета имени Горького. В университете работают 28 докторов и 51 кандидат наук. Ежегодно более 1000 первоклассных специалистов, выпущенных ВУЗом, вливаются в различные отрасли народного хозяйства, чтобы внести свой неоценимый вклад в дело строительства коммунизма. Ура, товарищи»!

Студенты Соломин и Ухов сняли с груди красные банты и слились с серой неорганизованной массой. По пути в общежитие зашли в «стометровку» – длинный стеклянный универмаг на улице Ленина. В винном отделе бутылку крепкой настойки Зверобой взяли. Тут же, за углом магазина, «убили в себе зверя», сделав по несколько хороших глотков из горла. Закусили карамельками, закурили. Бритое холенное лицо Алексея Ухова лоснилось. Он был склонен к полноте, с небольшим, но заметным брюшком. Рядом с ним Лёня казался школьником. Худобу Лёни не скрывала (а возможно, только подчеркивала) немного большая ему зеленая болоньевая куртка, купленная матерью из экономии на вырост. Какой к черту вырост! Ему уже 18 лет, и он больше не будет расти. Разве что в умственном и духовном плане. На Ухове куртка сидела в самый раз. Темно-синяя. А брюки у него были черные в редкую светлую полосочку. А родом он был из старого купеческого города Кунгура. И мама его, кажется, работала товароведом. В общем – из служащих. Леонид же по родителям принадлежал к передовому классу – пролетариату. Но – в чем прелесть развитого социализма! – они же равны. Они оба студенты, и пьют из одного горлышка.

Приходит Брежнев в Политбюро, рассказывал Алексей анекдот, а на нем надеты разные ботинки: один – черный, другой – коричневый. Что с Вами, Леонид Ильич, спрашивают его члены. Почему на Вас ботинки разные? А что я могу поделать? – говорит он. – Дома стоят точно такие же.

Соломин смеялся. Про Брежнева анекдотов он не знал и в свою очередь рассказал байку из цикла про евреев, недавно услышанную им от Шуры Николева. Едет по рельсам поезд. И вдруг, сойдя с колеи, продолжает ехать по полям и перелескам, пока не останавливается у болота. Пассажиры выскакивают из вагонов и – к машинисту. «Ты куда нас завез»!? «Так, извиняющимся голосом отвечает тот, еврея на шпалах увидел». «Ну, и давил бы»! «Так, только что догнал».

Однокашники подошли к университету и сели на скамью возле географического корпуса. Содержимое бутылки быстро уменьшалось. Сердца теплели и просили песни.

В том дворе, где каждый вечер все играла радиола

и где пары танцевали, пыля,

все ребята уважали очень Лёньку Королева

и присвоили ему звание «короля». –

пел Ухов из Окуджавы. У Соломина грудь распрямлялась от гордости, что у него такие уважаемые тезки: генсек и вот – какой-то «король». Песню своего двора припомнил он:

В Кейптаунском порту,

с пробоиной в борту,

«Жанетта» поправляла такелаж…

Зайдя в общагу, собутыльники расстались. Каждый направился в свою комнату. Леонид взял семиструнную гитару Шуры Николева, который уехал на праздник домой, в Лысьву, и стал перебирать аккорды, показанные ему хозяином гитары: маленькая звездочка, большая звездочка, баре, лесенка… А товарищ Ухов, переодевшись в домашнее (в общаге он носил полосатые а ля матрас штаны, чем и без того имевший успех у девиц еще больше их смущал), стал слушать грампластинки и выкидывать некоторые из них в открытую форточку. Красивый праздничный день, переходящий в вечер, красивая музыка, красиво вылетающие из окна 5-го этажа черные пластинки.

6. На ковре

Приходит как-то (это уже было весной) Лёня с занятий и чувствует некую торжественность обстановки.

– Мы глинтвейн варим, – говорит Шура Николев, – Соломенник, будешь?

Как не быть. Только слышал о сием напитке Леонид, ни разу не пробовал. Да и само слово «глинтвейн» звучит так романтично.

Шура выходит из комнаты на кухню и возвращается с кастрюлькой. Кастрюлька парит ароматами. Стаканы наполняются темно-красным питьем. Оказывается, глинтвейн – это горячее вино, в данном случае вермут, с добавлением специй. Не предполагал Леонид, что и без того горячительные напитки можно разогревать.

Пришли два соседа – студенты экономического факультета Женя и Вадик. Они часто заходили. Они с гидрологами познакомились, когда были абитуриентами: поступая, жили с ними в одной комнате. Экономистов тоже «подогрели» из кастрюльки. Потом все вышли покурить. Остались только Лёня и Женя. Вдруг последний говорит: «Пойдем, выйдем». Чуя недоброе, Соломин проследовал за ним в туалет. И в самом деле, выдавив сквозь зубы презрительное «ты», Женя замахнулся на Лёню кулачком. Удар пришелся со скользом, так, не удар – женщина поцарапала. Лёня ответно ударил в голову и тут же ногой в живот. Экономист согнулся. Тут открылась дверь, и появился комендант Форш. Он как будто караулил, поскольку жил на другом этаже и обычно пользовался другим туалетом. Поймав драчунов, так сказать, с поличным, он повел их в комнату студсовета. Выслуживается сука! – подумал Соломин. Про Форша поговаривали, будто он назначен на должность коменданта во исправление каких-то грешков, и чтоб остаться в университете, он взялся за эту работу.

Установив личности уличенных в пьянстве и драке, Форш для проформы поинтересовался причиной поединка.

– Мне его физиономия не понравилась! – заявил Женя.

– Мне тоже, – сказал Леонид сгоряча, хотя на самом деле он попросту защищался.

Уже на следующий день докладная была в деканате. Снова пришлось писать объяснительную. Соломин понимал, что висит на волоске: второй залет. И все-таки русский авось – надежда на чудо – не давал ему впасть в полное уныние. Тем более что реакция администрации протекала замедленно: шли дни, и было все тихо. Может, как-нибудь обойдется, думал студент, дадут еще одного строгача, и на этом успокоятся. Но гром грянул. Грянул он в виде фразы: «105-ая комната, завтра в полном составе в 11 часов – на ковер к ректору»!

С тяжелым сердцем, поникнув головой, ступил Лёня на большой красный ковер. Сели за длинный стол и таким образом оказались к Виктору Петровичу Живописцеву (его в шутку называли Ректор Петрович) вполоборота. Державшийся солидно, как того требует положение, он тем не менее казался скорее доброжелательным, чем строгим. Он вставал с кресла, прохаживался, обращаясь с вопросами то к «виновникам торжества», то к представителям деканатов. Шура Николев был спокоен и почти дерзок. Ничего не отрицал. В его тоне звучало: я – взрослый человек (и это соответствовало истине), хочу – пью, хочу – нет. Его рассудительность и чувство собственного достоинства не могли не внушать уважения. Виктор Петрович, похоже, думал так: ну, с этим динозавром все ясно, а что делать с остальными гавриками? Естественно, помимо поведения, речь зашла об успеваемости вызванного на ковер квартета. Успеваемость была неплохой, без хвостов, хотя и с тройками. Первокурсник-гидролог Паша, подражая Шуре, тоже бодрился. Зато самые моложавые на вид Лёня и Малый явно были напуганы.

– Как участвуете в общественной жизни университета? – спросил ректор Лёню.

– Э-э-э… Помогаю делать факультетскую газету «Горьковец», – ответил тот, хотя вся его помощь сводилась к одному опубликованному там стихотворению. Лирическое, оно понравилось некоторым филологиням. Типа – осень, все падает и умирает. И грустит.

Отчего же тогда желтый лист

твоего сарафана так светел?

Иль не страшен ему буйный ветер,

грубый окрик, разбойный свист?

Сарафаны, конечно, давно из моды вышли, но ради ритма и рифмы чего не сошьешь! А вообще идея отличалась мало свойственным Соломину позитивом: типа – любовь сильнее смерти, по крайней мере, плюет на нее.

– Взгляните трезвыми глазами, что делается в вашей газете, – сказал ректор.

Леонид не понимал. Ну, проскальзывают детские шалости в виде нарисованной желтой пятки или двустишия: «К нам идет Новый год», и подпись – Проба пера. Ну, и что? В целом газета, на его взгляд, отражала жизнь факультета и, так сказать, творческое брожение.

Напротив Леонида сидела заместитель декана филфака – смуглолицая серьезная дама лет за 40. Когда очередь дошла до нее, она закончила свою короткую речь фразой: «Деканат ходатайствует об отчислении Соломина из вуза». Это конец! – подумал имярек. Он сидел ошарашенный, пока его не попросили подождать в приемной до окончательного решения и приговора.

За что!? – недоумевал Лёня. – Ну, выпил, подрался. И за это судьбу человеку ломать? В рабочей среде такой случай и проступком-то не считается. Неужели чем выше по лестнице карьеры и образования, тем больше жестокости и предательства?.. Разве он не хочет учиться, не старается? Он встретил здесь друзей, которые тоже пишут стихи. Это его круг. И вот теперь надо возвращаться назад! И что он скажет матери? Выгнан за пьянку и драку! А она так обрадовалась, что сын поступил, что «выйдет в люди», не будет без образования, как она, всю жизнь работающая няней в детсаде, моющая полы, посуду и ночные горшки…

Лёнино выражение лица было настолько убитым, что выходящий от ректора человек лет за 30 (видимо, сотрудник университета) улыбнулся и понимающе спросил:

– Что, в первый раз?

Соломин кивнул.

– Ничего, обойдется, – сказал человек и протянул бедолаге коричневатый камешек, кажется, полевой шпат. – На вот, держи на память об этом дне.

Лёня машинально взял подарок и поблагодарил. Камешек потом долго хранился у него, пока не затерялся. Он оказался счастливым: действительно, все обошлось. Строгим выговором с занесением в личное дело. И для Леонида и для других жильцов 105-ой комнаты.

Что касается экономиста Жени, он вскоре пропал из виду. Рассказывали, что его исключили из университета. Но не за эту драку, а за воровство: он украл у соседа по комнате курточку. Между тем он был из благополучной семьи. Его мамаша работала то ли главным прокурором, то ли какой-то милицейской шишкой в столице Коми округа – Кудымкаре.

7. Предуралье

Электричка притормозила на станции Камаи. Собственно, станции как хоть какого-то маломальского строения не было. Соломин, взяв сумку с вещами, соскочил на насыпь. Справа – почти отвесная скала, поросшая местами лиственными деревьями, слева – крутой спуск к реке. Немногочисленные вышедшие пассажиры стали спускаться по тропке. Леонид, видя, что других путей нет, последовал за ними. За рекой стояло несколько деревянных домов разного возраста и объема, а также – летние коттеджики и палатки. Университетская база Предуралье. Здесь проходят практику студенты-биологи.

Но что здесь делает наш герой? Разве он биолог? Нет. Из всех видов животных он изучает только человека, да и то не внутренности его, а, так сказать, душевные порывы. Вот, например, какие порывы у этого пожилого, сидящего в лодке за веслами? Сразу видно, что он добр и не старается отломить жирный кусок от пирога жизни. Он довольствуется малым. Худой и небритый, он улыбается, открывая гнилые зубы, когда над ним подшучивают знакомые. Относительно дорогой водке он предпочитает дешевый одеколон. Посудите сами, водка стоит 3 рубля 62 копейки, иные сорта – 4. 12, а одеколон – 60-80 копеек. Рассказывали, что Парфюм (так его прозвали за сие пристрастие) даже за чужой счет отказывается от горькой, а спрашивает, нет ли чего из его пахучих напитков. Согласитесь, в этом выборе есть что-то изысканное, поэтическое, французское. И если Ален Делон не пьет одеколон, значит он не француз. А француз вот этот Петя, Федя или как его там. Ведь одно дело – пахнуть водкой или даже коньяком, и совсем другое – испускать ароматы ландыша, жасмина, шипра, на худой конец, тройного. Парфюм весел пахучим весельем и счастлив, что перевозит людей с берега на берег там, где нет ни моста, ни парома, беря за переправу скромную мзду – 10 копеек.

Но мы не ответили на вопрос: что же здесь делает наш герой? А вот что: жильё он сюда приехал зарабатывать. Место в общежитии на следующий учебный год ему не дали. И пришлось снова идти к ректору. Кто-то подсказал попросить место из его фонда. Пришел: так-то и так-то. «Поработайте месяц на нашей базе, – сказал Виктор Петрович, – мы там дома жилые строим, и будет Вам, где жить». «Конечно, конечно»! – обрадовался Соломин. Ему даром ничего не надо, он заслужит.

И вот в начале августа, почти сразу после фольклорной практики, когда сокурсники разъехались на каникулы, он – здесь, в этом живописном уголке… Вас интересует фольклорная практика? Что ж, отвлечемся на нее. Но только кратко, тезисно.

Помните, как Шурик из кинофильма «Кавказская пленница» народные легенды, песни и тосты собирал? То же самое делают и филологи Пермского университета по окончании первого курса. Только тостов они не собирают. Урал – не Кавказ, какие тут тосты!? Тут пьют молча. На этот раз и сказки не собирали, ограничились песнями. Процесс сбора таков. Предварительно договариваешься со старожилом данной деревни (в основном это бабушки). В назначенный час приходишь с ручкой и тетрадью. Старушка поет, ты записываешь.

В гости за песнями ходили вдвоем, втроем. Леонид скооперировался с Французом (так прозвали Игоря Хлебникова, который сначала поступил на романо-германское отделение, специальность – французский язык, а уж потом перешел на русское). Друзья хотели сочетать полезное с приятным. Они просили бабушку истопить для них баньку и организовать нехитрую закуску с огорода. Попарившись в баньке, садились за стол и доставали бутылку водки, купленную в местном магазине. Выпивали, угощали хозяйку и обращались к ней: «Спойте, Лизавета Егоровна»! Старушка пела, а студенты пытались записывать. Но народная песня – не лекция, разве за ней угонишься! Просить же продиктовать слова, то есть лишить песню мелодии, было неловко, да и не хотелось. После двух неудачных попыток Француз и Солома перестали брать с собой ручки и тетради, а просто выпивали и слушали.

– Ерунда! – сказал Француз. – У девок спишем.

И списали. Девочки баловали мальчиков, ведь их так мало на филфаке: примерно один к десяти.