Луна над пустыней

Начнем, разумеется, с начальника,

Георгий Федорович Колюх. Рост – метр семьдесят с чем-то. Волосы прямые, светлые, глаза голубые… Только не воображайте, что вы его уже знаете! Что это, мол, вялый, медлительный, с унылым взглядом… Ведь это естественно – иметь унылый взгляд, когда экспедиция бесконечно откладывается. В процессе дальнейшего знакомства с Георгием Федоровичем вы убедитесь, что ему в значительной степени присущ юмор, а также – резвость и быстрота реакции (см. главу «Трудовые будни биологов», где описывается происшествие со змееголовой). Основное занятие – сбор перепончатокрылых. Происходит это так. Георгий Федорович задумчиво стоит над цветущей гебелией или солодкой. Со стороны можно вообразить, что он о чем-то мечтает, решает в уме какую-то сложную задачу или просто ничего не делает. Но нет. Молниеносный взмах огромным сачком… и крошечная пчелка бьется в глубине бездонного кисейного мешка. В последнее время Георгию Федоровичу довольно часто удается избежать ядовитого жала, когда он достает пчелу из сачка. Однако на основании своего богатого опыта отважный натуралист утверждает, что самое болезненное – это не укус каракурта или тарантула, не укол скорпиона, а удар жала дикой пчелы… Хобби Георгия Федоровича – рыбная ловля.

Таксидермист Сабир. Таксидермист – это значит набивщик чучел. Правда, в моем представлении это звучит как «живодер», потому что, прежде чем набить чучело животного, нужно животное убить. Мы еще вернемся к этому вопросу. Итак, Сабир. Рост – метр восемьдесят с чем-то, если не метр девяносто. Вес – 61 килограмм. Строен, как молодой индеец. Чемпион по части загара. Правда, Георгий Федорович пытался отспорить у него приоритет в этом деле, упирая на то обстоятельство, что он, Георгий Федорович, специально не загорает, редко ходит раздетым и все равно достаточно темный, а если бы он ходил все время без штанов, как Сабир, то… Все же у начальника ничего не вышло – неподкупное жюри отдало приоритет Сабиру. Представляя вам Сабира, я никак не могу обойти молчанием его Хобби. «Хобби» с большой буквы. Ибо тут мы как раз сталкиваемся с тем случаем, когда хобби по своей значимости, по времени, на него затрачиваемому, и всем остальным показателям явно довлеет над профессией. Я не хочу сказать, что Сабир был плохим набивщиком чучел, вовсе нет. Человеку, обладающему живодерскими склонностями, наверное, даже нравилось бы смотреть на Сабира, когда он занимается своим профессиональным делом. И в музее его работу ценят. Но вы бы посмотрели на Сабира, когда он занимается своим Хобби… Это великолепно! Он весь вдохновение, порыв, экстаз… Его Хобби – Рыбная Ловля. С заглавных букв.

Хайрулла. Взят в экспедицию в качестве рабочего, повара, завскладом, интенданта, сторожа, вахтера, часового и так далее. По профессии – студент пищевого института. Рост – средний. Вес… Значительно выше среднего. Соответственно своей профессии и вообще, умел Хайрулла, по-видимому, очень многое. Наверное, он умел и хорошо готовить. Мы, правда, не смогли это выяснить, потому что готовил всегда Сабир. Дело в том, что, кроме большого хобби у Сабира было еще и среднее… Итак, умел Хайрулла наверняка очень многое. А вот чего он не умел, так это плавать. Жить в палатке на берегу Сырдарьи – и не научиться плавать? Обидно! И я принялся Хайруллу учить. Как проходило обучение и чего мы с Хайруллой достигли, вы тоже узнаете в свое время…

Шофер Розамат, по кличке Розмарин, а на самом деле Розмет – так, сказал он, произносится имя его по-узбекски. Вес – выше среднего, рост – ниже среднего… Черноволосый, веселый, энергичный, вдумчивый, деловой… Поэт, рассказчик, мастер художественного слова и певец, человек с полутора высшими образованиями… Несколько загадочный… Больше я пока ничего не могу сказать, но, если вы дочитаете книгу до конца, кое-что вам станет ясно.

Наконец, ваш покорный слуга, как говорили раньше воспитанные люди. Рост – метр семьдесят четыре, вес – 68 килограммов… Впрочем, это не имеет значения. В свою пользу могу привести тот факт, что, когда в конце срока мы сравнивали свои отросшие бороды, моя борода, по мнению жюри, оказалась самой густой. Правда, не самой длинной. Самая длинная борода выросла у начальника.

Тугаи

Вы, конечно, можете представить себе мое настроение утром, когда, открыв глаза, я увидел над собой марлевый полог пашехоны. «Пашехона» в переводе с узбекского означает «мушиная комната», потому что слово «хона» вы уже знаете, а «паша» – это комары, мухи и тому подобный гнус. Пять наших раскладушек стояли в большой палатке по периметру – голова к голове, ноги к ногам. Мгновенно распростившись с остатками сна, я в полной мере ощутил себя в экспедиции, особенно потому, что как раз над моим лицом на белоснежной марле расселось несколько упитанных комаров с рубиново-красными тельцами. Не шевелясь, томно блаженствуя, они переваривали мою кровь, высосанную тайком, под покровом ночи. Шея в нескольких местах зудела.

Хорошо, что только комары. А если бы вчера вечером я недостаточно тщательно подоткнул под спальный мешок нижний край марли и ночью в мою уютную «мушиную комнату» вздумал забрести какой-нибудь общительный скорпион или каракурт?..

Внимательно осмотрев внутренность полога и насчитав в общей сложности семь упитанных, а одного почему-то тощего комара, я решил, что на этот раз обошлось и можно потихоньку выпутываться из марли и вылезать из мешка. Ботинки стояли на земле, под раскладушкой, и, протянув было за ними руку, я быстро отдернул ее, решив, что раз скорпионы и каракурты не смогли проникнуть в мой полог, то они наверняка нашли себе пристанище либо внутри ботинок, либо в куче одежды, сложенной на ящике рядом с кроватью. Там же, скорее всего, уютно свернулся и щитомордник. Кобры и эфы, по словам Георгия Федоровича, в этих местах пока еще не встречались.

Осторожно оглядев поверхность земли под раскладушкой и ботинки снаружи, я рискнул протянуть руку, взял ботинок и энергично потряс его, желая показать тем, кто внутри ботинка сидит, что я с ними церемониться не намерен. Из ботинка высыпалось немного земли, пыли и несколько муравьев. Больше ничего. Тогда я поднес ботинок поближе к глазам и тщательно осмотрел его внутренность. Пусто.

Ту же операцию я проделал со вторым ботинком, а потом с одеждой. Муравьи есть, симпатичные мокрицы мышиного цвета. Паукообразных и пресмыкающихся как будто бы нет… Радость жизни в полной мере овладела мною, я решительно выпутался из полога и принялся одеваться. Георгий Федорович еще спал, спал и Розамат, а Сабир с Хайруллой уже готовили завтрак.

Неужели в Средней Азии всегда так? Стоит кому-то приехать, как небо хмурится и, того и гляди, пойдет дождь. Небо над пустыней и тугаями затянули обыкновенные серые тучки. Дождя, правда, не было, и мы с Георгием Федоровичем решили после завтрака отправиться в путешествие по окрестностям. Однако еще до завтрака в двадцати шагах от палатки начальник небрежно показал мне на огромную, очень красивую златку, запросто как ни в чем не бывало сидящую на ветке чингила. Длина златки миллиметров тридцать пять, она сделана как будто бы из зеленой бронзы, испещрена желтыми пятнами и усеяна декоративными вмятинками – великолепно вычеканенная дорогая брошь. По-латыни имя этого жука звучит так: «юлодис». Можете себе представить, с какой радостью я на него набросился. Фотографировать без солнца не хотелось, пришлось посадить драгоценную находку в коробочку из-под пленки и поставить эту коробочку рядом с другой, где сидела уже кобылка пезотметис. Так был сделан второй шаг на пути создания моего зоопарка, вернее – энтомопарка…

Тропинка от нашей стоянки тянулась вдоль берега Сырдарьи. Шагах в тридцати мы пересекли небольшой овражек, сейчас совершенно сухой, но густо поросший солодкой, кермеком, колючими зарослями отцветающего чингила и гребенщика-тамарикса, который в литературе принято называть тамариском – обычное для русского языка упрощение. Латинское «тамарикс», по-видимому, казалось более трудным для произношения или менее благозвучным для наших уважаемых предков. Видимо, ранней весной по овражку бежит ручей…

С солодкой, кермеком, чингилом, гребенщиком-тамариксом и другими растениями тугаев я вас познакомлю потом. А сейчас хочу поделиться первыми впечатлениями…

Как часто воображение наше намного опережает действительность, особенно если мы очень хотим и долго ждем! Вот ведь я, взрослый человек, столько раз уже сталкивался с этим явлением, а все равно мечты в ожидании всегда разыгрываются неудержимо.

Нечто похожее на легкое разочарование появилось еще вчера, когда мы только подъезжали к зарослям на берегу Сырдарьи. Вниз по течению как будто бы и начинался зеленый массив низкорослых деревьев и кустарников, но нашу стоянку от реки отделяло всего-навсего несколько лохов и тамариксов, так что сквозь них просвечивала вода. С другой же стороны открывалась бескрайняя гладь пустыни.

Начитавшись о прибрежных джунглях, теперь кишащих кабанами и фазанами, а когда-то – тиграми, я ожидал увидеть высокие, густые, почти непроходимые заросли буйной растительности, переплетенные лианами, на ветвях которых в ленивом ожидании застыли ядовитые змеи. Каждый шаг здесь, казалось мне, сопряжен с опасностью, не знаешь, что тебя ждет, никак не решишь, куда смотреть – наверх, по сторонам или под ноги, – а самая лучшая одежда – толстые кирзовые сапоги и герметический скафандр… Когда в музее я спросил Георгия Федоровича, какая обувь нужна в экспедиции и он ответил, что легкие ботинки, а еще лучше – тапки, я воспринял это как обычную шутку, тем более, что научился уже понимать своеобразный юмор будущего начальника. Он, между прочим, даже предложил мне оставить в музее мои добротные, надежные туристические ботинки на толстой подошве. Как же, только этого не хватало! Меня, конечно, интересуют паукообразные и пресмыкающиеся, но не настолько, чтобы испытывать на себе действие секретов их ядовитых желез. Не говоря уж о пустынных и тугайных колючках разных калибров.

Каково же было мое удивление, когда в первое наше путешествие по сырдарьинским тугаям Георгий Федорович действительно надел легкие разношенные городские полуботинки!

Первое, что обратило на себя мое внимание в тугае, – сильный приторный запах, наплывающий волнами. Он напоминал аромат цитрусовых – апельсина, лимона, – перемешанный еще с чем-то пряным, и был из тех запахов, которые кажутся густыми, сытными, пьянят, вызывают оскомину, наконец, а все же вы никак не можете надышаться. В первые минуты я даже не понял, откуда он – заметных цветов поблизости не было. То, что нас окружало, напоминало скорее не джунгли, а саванну. Слева за редкими низкорослыми деревьями и стеблями тростника видна была обширная гладь Сырдарьи, справа – сплошная поросль травы солодки, перемешанной с какими-то злаковыми, над которой в одиночку и группами поднимались невысокие деревья. Саванна. Густая, пышная саванна весной, когда еще не успели выгореть от солнца травы…

Мы свернули по тропинке в сторону от реки. Тропинка едва угадывалась. Запах не проходил. Он стал сильнее, я почувствовал, что начинает тяжелеть голова. Только приглядевшись внимательнее, я увидел, что солодка цветет. Это ее мелкие лиловые соцветия, напоминающие соцветия вики, источали мощный цитрусовый аромат. Деревья стали сгущаться. Сухие прошлогодние стебли гигантского злака эриантуса – он вырастает в полный рост к концу лета и тогда же выпускает метелки своих соцветий – достигали высоты нескольких метров и доставали до вершин деревьев туранги. Корявые ветви кустарника чингила, вооруженные длинными колючками, переплетались так тесно, что не было и надежды сквозь это колючее ограждение прорваться. Вскоре мне стало ясно, что хотя тугайные деревья и низкорослы, однако заблудиться здесь проще простого, и в этом смысле тугай не уступает, наверное, прославленным амазонским джунглям. Пора было выбросить из головы прежнее представление и знакомиться с реальной действительностью, которая оказывалась, кстати, вовсе не такой уж бедной.

Солнца не было, и миллионы здешних существ, не привыкших к такой погоде в конце мая, чувствовали себя довольно вяло. Во всяком случае, они что-то не очень бросались в глаза. Я тоже чувствовал себя вяло. И не только из-за аромата солодки. Из-за повышенной влажности и жары в тугаях очень душно.

Когда перед нами открылась уютная тугайная полянка, поросшая той же солодкой и злаками по пояс, я вдруг увидел нечто пестрое, черно-желтое, медленно перепархивающее над травой. Вялости как не бывало.

– Смотрите, Георгий Федорович, что это? – сказал я, пока мои дрожащие руки поспешно нащупывали фотоаппарат.

– Где? А!.. Это аскалаф. Их здесь много.

Аскалафус! Почему-то я вовсе не ожидал встретить здесь это любопытное насекомое, хотя если не здесь, то где же? Аскалафусы распространены главным образом в тропиках, у нас водится лишь несколько видов, но и они очень колоритны и странны. Представьте себе насекомое двух-трех сантиметров длиной, с тельцем и крыльями, отдаленно напоминающими стрекозиные, только более короткими, округлыми. Крылья к тому же разукрашены крупными черными и желтыми пятнами. Но это не все. Голова у этой «стрекозы» здорово напоминает мушиную – такие же выпученные глаза и густые волоски между ними. А усики длинные, булавообразные, точь-в-точь усики дневной бабочки (за них, кстати, аскалафус получил русское имя «булавоуска»). Но самым замечательным мне показалось другое. На кончике брюшка аскалафуса изящно укреплено круглое черное колечко – ни дать ни взять колечко пестрого медальона, который полагается носить на цепочке… Немцы называют аскалафуса «склеенной бабочкой», и можно подумать, что какой-то искусный, но чудаковатый мастер, не очень-то искушенный в энтомологии, однажды задался целью сделать украшение для взыскательной дамы, – сделал, окрасил со вкусом в черный и желтый цвета, укрепил где надо колечко и только собирался моднице его отдать, как украшение ожило и улетело… Аскалафус – представитель отряда сетчатокрылых, а отряд этот весь замечательный, и не только по внешнему виду, но и по образу жизни. К нему относятся знаменитые муравьиные львы, златоглазки, нитекрылки, мантиспы; о любом из них можно узнать много интересного. Впрочем, к ним мы еще вернемся. Пока же я, оставив Георгия Федоровича на тропинке, стал, затаив дыхание, подкрадываться к аскалафусу, который висел на травинке, небрежно распустив свои четыре пестрых крыла. В скользящем свете они голубовато блестели…

Ну как передать вам это ощущение огромности, глубинности мира, которое открывается каждый раз, когда берешь в руки камеру с насадочными кольцами и вглядываешься в видоискатель?

Раньше я видел аскалафуса только лишь на картинке, а картинка все-таки всегда передает изображение лишь в одной плоскости. Тут же – вот он, живой, а значит, бесконечно сложный, объемный, неисчерпаемый, многообразный. Я по своему опыту знаю, как меняется изображение в зависимости от освещения, позы модели, точки съемки фотографа. Иной раз стоит лишь чуть-чуть изменить ракурс – и изображение этого же предмета в окуляре становится совершенно другим. Подчас неузнаваемым.

Самое поразительное, что все разнообразие образов одного-разъединственного объекта существует в природе одновременно – можно снять так, можно иначе, а можно совсем по-другому, и все это будут фотографии одного и того же существа в одно и то же мгновение! Можно представить себе миллион объективов, фотографирующих одно и то же существо в один и тот же момент, и все фотографии будут разные! Какая из них передает сущность объекта?

Я торжественно и осторожно схожу с тропинки (первый снимок здесь – «исторический»!), решительно мну высокую траву – бесконечно «другую», бесконечно удаленную от мест обычной жизни моей, а следовательно, почти наверняка не имеющую ни одной «знакомой мне» молекулы, – вступаю в неведомый мир. Глядя в видоискатель, наклоняюсь, с волнением наблюдаю, как расплывчатая зелень начинает приобретать смутные очертания, а черное с желтым пятно в центре растет и вот-вот станет уже совсем резким – живое украшение с колечком. И тогда… Запечатленное, остановленное мгновение – память, которая остается со мной навсегда и которой – главное! – я смогу поделиться с другими.

Аскалафусу же нет до всего этого дела. Равнодушный к моим переживаниям, чуждый человеческой сентиментальности, он в самый неподходящий момент взлетает. Я останавливаюсь в растерянности. Как ему не стыдно! Ведь я же не собирался причинять ему никакого вреда.

– Ладно, оставьте его, – будничным голосом говорит Георгий Федорович, окончательно спуская меня с небес на землю. – Будут еще аскалафы, пойдемте дальше.

И я возвращаюсь на тропинку, успокаивая себя тем, что все равно солнца нет. Мы идем дальше.

Я теперь внимательно смотрю себе под ноги и на окрестную траву. Господи, чего здесь только нет! Когда тропинка расширяется и впереди виднеется вытоптанная глинистая полоска, по ней обязательно извивается ящерка, спешащая скрыться от нас. То тут, то там на открытых участках земли – лысинах – ползают жуки-чернотелки, муравьи, паучки. Трава, стоит только приблизиться к ней, оказывается населенной множеством всевозможных мелких и крупных букашек – мошек, цикадок, паучков, мух, жуков-листоедов и слоников, молей, кузнечиков и кобылок. Они, правда, сидят довольно тихо в ожидании солнца, некоторые вообще не считают нужным как-то реагировать на приближение моего огромного, с их точки зрения, лица.

Скоро я обнаруживаю туркестанских жемчужных хвостаток – забавных, очень красивых маленьких бабочек со шпорами, начинающих усиленно шевелить сложенными крылышками при моем приближении. Сложенные вместе, их крылышки с испода выглядят хотя и красиво, но неброско. Когда же крошечная бабочка начинает тереть ими друг о друга, то нет-нет да и выглядывает вдруг из-под серенького испода одного крыла ярко-оранжевая лицевая сторона другого да еще со шпорой. Симпатичная бабочка пытается таким трогательным образом напугать своих врагов. Неужели это ей удается?

Я уже не пытаюсь фотографировать, а только смотрю. И все равно чувствую в голове тяжесть. Теперь еще и от впечатлений. Действительность может быть волнующей и очень насыщенной, даже если она не соответствует мечте.

Кто все-таки еще запомнился мне в утомительном хаосе первого путешествия, так это жуки-нарывники, облепившие кустики гебелии (травянистое растение из семейства бобовых с разрезанными листьями и довольно крупными светло-желтыми, почти белыми цветами у самого стебля), и солодки. Если под Ташкентом я нашел лишь одного черно-красного нарывника, похожего на кардинала, и чрезвычайно радовался, сфотографировав его, то тут их были сотни и даже тысячи. Правда, они несколько отличались от знакомого мне – тот, по словам Жоры, был нарывник Милябрис Фролови (нарывник Фролова), а эти – Милябрис-калида, но они тоже выглядели достаточно эффектно. Толстые, откормленные красно-черные жуки достигали в длину сантиметров трех; их было так много, что издалека казалось, что на солодке созрел урожай крупных ягод… Поначалу я поймал нескольких, самых крупных, и посадил в коробку, но потом выпустил, поняв, что и при солнце они никуда не денутся: их здесь не тысячи – десятки тысяч. Нарывников Фролова здесь тоже хватало, а были и еще какие-то – розовато-красные, с мелкими черными точками, окаймленными светлыми кружками; как сказал Жора, это были глазчатые нарывники…

И я уж не говорю о том, что на тропинке явственно виднелись следы кабанов, лошадей и шакалов, перья фазанов. В чаще чингила, эриантуса, лохов и туранги слышались подозрительные шорохи, крики…

Сувениры пустыни

Как всяким порядочным гражданам, состоящим на службе, нам было необходимо, чтобы кто-то поставил штамп в наши командировочные удостоверения. Так как ни на берегу Сырдарьи, ни в тугайных дебрях сделать это было некому, мы на второй день с утра поехали в поселок Хаджи-тугай, находящийся от нашей стоянки, по словам Жоры, в двадцати километрах.

Так как вы, читатель, в поселке Хаджи-тугай, скорее всего, не были, то вам, наверное, любопытно будет узнать, как живут люди среди пустыни. Живут они, в общем, довольно обыкновенно.

Я вообще всегда – с детства еще – поражался тому, как все-таки мало отличаются друг от друга люди, живущие в самых разных условиях, как при желании легко им друг друга понять. Один человек вырос на севере, другой – на юге, один за всю свою жизнь ни разу не видел моря, другой – снега, третий – гор. У одного кожа белая, у другого желтая, у третьего черная. И все же человек всегда может понять человека, а чувства у нас, в общем-то, одни и те же… Не могу забыть описания Миклухо-Маклая и других путешественников, впервые в истории побывавших у оторванных от цивилизации островитян. Эти «дикие» люди, аборигены, не знавшие языка, никогда не видевшие белого человека, понятия не имевшие о том мире, из которого он пришел, – мире каменных многоэтажных домов, движущихся и летающих механизмов, телеграфа, электричества, радио, – все же могли понять путешественника и понимали очень хорошо. Если, конечно, намерения его были добрыми. Впрочем, язык добра понимают не только люди. Но и животные. Даже растения. Все живое понимает язык добра. Вот он – международный язык, эсперанто…

О том, как живут люди в пустынном поселке, я расскажу чуть позже. Сейчас же хочу поведать о том, как мы ехали и какой представляется глинистая пустыня на свежий взгляд, а не после долгих часов утомительной тряски в фургоне.

Все-таки самое характерное, самое замечательное здесь – это запах.

Степной травы пучок сухой,

Он и сухой благоухает

И мигом степи предо мной

Все обаянье воскрешает… –

любимое четверостишие Жоры из стихотворения Майкова.

Аромат полыни и ферулы асса-фетиды, добротный, горьковатый, горячий, пряный… И еще – ветер и широта горизонта.

Вот мы едем уже довольно долго, а все еще видно яркое полосатое полотнище нашей палатки, волнующееся на ветру. Как в море. Можно очень долго разглядывать окрестности, находя всё новые и новые интересные детали. Направо и налево от нашей палатки тянется узенькая бледно-зеленая полоса тугаев. Налево, километрах, наверное, в четырех, поднимается тоненький столбик дыма. Если прислушаться, то из хаоса звуков – сипенье нашей машины, свист ветра, стрекот цикад – можно выделить тарахтение трактора, доносящееся оттуда. Это казахстанские земледельцы распахивают прибрежную землю под рис… Так сказал Жора.

Серый колючий ковер пустыни исполосован дорогами. Удивительно и непонятно, зачем их здесь столько. В какую сторону ни посмотришь, не видно ни машины, ни конника, ни пешехода. Только ветер то над одной, то над другой желтой полосочкой завивает смерчи. Пустыни, которые мы видим обычно в фильмах, совершенно мертвые, с эффектными желтыми дюнами и караваном верблюдов, оставляющим за собой аккуратную цепочку следов, – это большей частью не природные ландшафты, а результат деятельности могучего властелина природы – человека. Если нарушить правила выпаса и гонять овец там, где их уже много раз гоняли, разрушается тонкий верхний растительный слой, состоящий из корешков, стеблей, колючек, и начинается катастрофический необратимый процесс – эрозия. То есть выветривание. Миллионы растений, заселивших поверхность раскаленных солнцем песков или глины, приспособившихся и дающих жизнь насекомым, пресмыкающимся, птицам, млекопитающим, перестают существовать, и смерть вступает в свои права. То, что природа накопила за века и тысячелетия упорной борьбы, человеком разрушается обычно в два счета. И тогда смело можно снимать полноценный художественный фильм с движущимися песчаными дюнами, растресканным такыром, смертоносным ветром самум. «Леса предшествовали человеку, пустыни следовали за ним», – так выразился еще в прошлом веке Шатобриан.

Дорог столько, что у Розамата с Жорой, как видно, кружится голова – то одну они выбирают, то другую, идущую под углом, то опять прямо через полынь едут на старую. Еще одна иллюстрация мысли: человек теряется больше не тогда, когда дорог перед ним нет, а когда дорог слишком много.

Вдоль самой главной дороги тянутся то ли электрические, то ли телеграфные столбы. На изоляторе в крошечном участке тени от верхушки столба сидит сизоворонка. Правда, здесь, на ослепительном солнце, она не выглядит так эффектно, как в горах. Давно известно, что слишком яркое освещение губительно для Синих птиц. Что она будет делать, когда солнце поднимется окончательно и тени от столба не останется? Скрыться некуда, разве что лететь к тугаям.

Машина резко останавливается. Жора с Розаматом выскакивают из кабины, бегут назад, пытаясь высмотреть что-то.

– В чем дело? – кричу я. Голос здесь тоже как-то сохнет, вянет от жары, крик производит жалкое впечатление.

Я спрыгиваю на землю.

– Вот здесь, вот здесь бежал, – бормочет Жора, дико осматриваясь.

– Кто? Кто бежал?

– Варан, варан, – бормочет Жора и начинает ходить кругами.

– Вот такой дракон большущий! – кричит Розамат, распахивая до отказа руки. – На кривых ногах бежал, за машиной по степи бежал! На спине – гребень зубастый, – волнуясь, добавляет он подробности, и у меня тоскливо щемит внутри, оттого что я ничего не видел.

Я тоже бегу на поиски, а вокруг – полынь по колено, живописные скелеты ферулы асса-фетиды, напоминающие какие-то странные декорации, и выпрыгивающие из-под ног цикады – крылатые трескучие брызги. Жизнь здесь, оказывается, бьет ключом. Но что это на феруле? Вот уж не ожидал! На совершенно высохшем желтом жестком скелете, позвякивающем на ветру, – многочисленная колония крупных черных жуков-усачей.

Бежать к машине за аппаратом? Или поймать цикаду? Усачей я видел не раз, их и в средней полосе достаточно, а вот цикады – новость. Помещу в свой зоопарк, потомна каком-нибудь кустике сфотографирую… Но это оказывается не так-то просто. Сердито треща, эти так называемые равнокрылые хоботные размером с хорошего шершня врезаются в воздух на расстоянии метра от вас и делают это так решительно, что броситься вперед и схватить рукой рассерженную трескунью как-то не решаешься, хотя и знаешь, что кусаться она как будто бы не должна. В целях безопасности я пользуюсь носовым платком. Наконец одна живая шрапнелина поймана. Но и в платке она так агрессивно трещит, что я спешу посадить ее в бумажный пакет. Глаза этого существа неестественно вытаращены – кажется, она обезумела от жары и собственного треска.

Варана мы не нашли. То ли он искусно замаскировался вместе со своим «зубастым гребнем», которым наделило его богатое воображение Розамата, то ли убежал на «кривых ногах» слишком далеко. Но зато, когда снова тронулись в путь, не один раз видели совершающих неторопливый дневной моцион черепах. И агам, игриво перебегающих дорогу перед капотом машины.

Оказалось, что поселок Хаджи-тугай располагается тоже на берегу Сырдарьи, рядом с тугаем, расположенным по соседству с нашим. Однако если не считать тугая, занимающего, в общем, совсем небольшую площадь, вокруг поселка на много километров лежит пустыня. Население – больше пяти тысяч. Основное занятие – каракулеводство. Каракулеводческий совхоз Хаджи-тугай – миллионер. Настоящие улицы, каменные дома. Есть кинотеатр, магазины. Есть маленький аэродром. Вдоль улиц и рядом с домами растут деревья. Ходят загорелые девушки в мини-юбках. Жарко. Сообщение с Ташкентом – машинами или маленьким самолетом. Честно говоря, я был разочарован. Никакой экзотики. Совершенно обыкновенный пыльный поселок…

Печальные песни и музыка

На третий день после нашего приезда поднялся сильный ветер. Он был настолько силен, что мы всерьез опасались за палатку, хотя она и стояла под прикрытием лохов. Он дул с северо-запада и хотя, прежде чем достигнуть наших южных широт, должен был пролететь огромные пространства, все же принес с собой настоящий холод. Даже днем, при ярком свете солнца, мы натягивали на себя все, что было, и я благодарил сам себя за то, что взял с собой штормовку и теплый свитер. Ничем заняться было нельзя – о купании страшно подумать, фотографировать невозможно, рыбу ловить тоже: лесу сносило, а на реке поднялась сильная рябь. Оставалось странствовать по тугаям, но и это не приносило особенного удовольствия, потому что все перед глазами качалось и гнулось, в глаза летели веточки, листики и пушинки, в ушах противно свистело и гудело. Мы все, как нахохлившиеся воробьи, угрюмо скитались вокруг палатки, ожидая перемены погоды и надеясь, что ветер не станет еще сильнее и не понесет на нас кызылкумский песок.

Нас было четверо – Розамат вместе с машиной скрылся утром, на другой же день после визита в Хаджи-тугай. Недаром мы с Жорой очень долго ждали его в поселке, после того как отметили свои командировочные удостоверения. Розамат договаривался. Его сознательная натура не могла допустить такой бесхозяйственности, чтобы в течение всех двух недель экспедиционная машина, наш дорогой фургон, простаивала без работы. Когда он вернулся к нам, на лице его играла загадочная улыбка.

Встав на следующий день рано утром, он произнес следующий монолог:

– Мне нравится река. (Пауза.) Сырдарья. (Пауза.) Я люблю воду, я вырос в воде. Я как Тарзан.

Овладев общим вниманием и помолчав, он продолжал задумчиво:

– Да… Жизнь все делает с человеком. Ломает его, бросает туда-сюда, уезжать заставляет. И воровать…

Тут мы, конечно, и вовсе навострили уши в недоумении, только выражение лица Жоры было скептическим и скучающим. Он не первый год знал Розамата.

А наш шофер оптимистически оживился и, сказав непонятную фразу по-узбекски, тут же ее перевел:

– «Сначала экономика, потом политика»! Ленин так сказал…

Хотя я и успел уже немного привыкнуть к неожиданным высказываниям Розамата, однако все еще не понимал, к чему же он клонит. Наконец он подвел окончательный итог:

– Мне нельзя без дела сидеть с вами. Я люблю воду, я вырос в воде, и вы все мне друзья. Но я должен ехать. Ты не сделаешь, за тебя никто не сделает. Я там договорился, Жора. Надо совхозу помочь…

Тут даже мне стало все ясно: Розамат решил подработать.

– Ты ж заблудишься, ты вчера-то вон плутал сколько, – скептически сказал Жора.

– Нет! Не заблуждусь! Я дорогу запомнил. Я в Худжи-тугай поеду по вчерашней дороге. Там мне человека дадут. В Ташкент отвезти овец надо. Надо, Жора. У них государственный план горит. Надо помочь. Я договорился.

– Ладно, езжай. Только смотри, через три дня чтоб как штык здесь был.

– Через три дня – как штык! Розмет никого еще не подводил. Я вернусь, хотя спать мне не придется!

И он уехал.