«Доброго вечера?! Нам по пятьдесят лет, что ли?.. и восклицательный знак? Самый бессмысленный в переписках. Ничего не имею против, но он такой неискренний… И этот дебильный вопрос «как ты?» Да хуже всех, не считая голодающих детей и журналистов в ЦАР… Святые угодники, он собрал худшее в одном сообщении. Надо постараться», – спустя минут пятнадцать (выждала) ответила: «Привет, я ок». Запятую после «привет» заменила-таки на скобку – а то как-то совсем невежливо. Да и он-то ей – не совсем чтобы не нравится. «Не читает…», – ее смутила одна галочка – доставлено, но не прочитано. Все понятно. Или она слишком быстро делает выводы… или она грубиянка. Вера усмехнулась про себя: много же для нее ныне значит символ! Точнее, его отсутствие.
Вспомнила, как общалась с бывшим мужем в самом начале их отношений. Какие-то сложносочиненные стихи, пара строчек из Библии, все время загадки, тайна, однозначно разбивающая его вдребезги и разбирающая на кусочки до костей… Все – в старчески вздыхающем время от времени «вотсапе», который живуч, как троюродная прапрабабуля с наследством в полмиллиона долларов.
О, она прекрасно понимала то, что завладела им в то время от и до. Никогда не писала первой, но всегда знала, что ей не придется к четырем утра рассекать в одиночку площадь Островского. Он находил ее возле каменной Екатерины, ее – допивающей из горла последний юарский шенен из ближайшего «Ароматного мира». Вместо бокалов у него всегда была пара историй об этом самом месте и – неизменно – золотисто-солнечный рассвет.
Сейчас этого нет. Ни историй. Ни рассвета, ни заката. Только одинаковые сумерки день ото дня – или ночь от ночи? Все смешалось в доме – серый градиент, растекающийся от вымышленной линии горизонта в обе стороны, уходит в условное небо и в условную землю, а они – сливаются в одно, мир зацикливается на себе, схлопывается, как кольцо. Как у Маркес: «и ты не знаешь, что будет в конце трипа…». Кольцо, что держит ее внутри, из которого нет выхода – вернее, он есть, но дверь открывается только тогда, когда она засыпает в другую реальность. Теплую, нежную.
«Супер, Вер. Живешь во снах и прошлым. Лучшего расклада не придумать», – обиженная на себя, с чуть поплывшими глазами, она сунула в уши наушники, включила волну погрустнее и пошла домой. Там ее ждал мольберт с пустым холстом и разбросанные по полу наброски – прошлой ночью она хорошо запомнила его глаза и губы, так и не вспомнив ни одной иной черты лица. Она с нетерпением скинула пуховик, схватила карандаш и тонкими, полупрозрачными линиями набросала глаза на большом холсте – точно, они! Вера отошла на пару шагов от мольберта, посмотрела на свой рисунок повнимательнее – и улыбнулась: как здорово, получилось. Теперь в этой зыбкой реальности он тоже существует.
Вспомнила свою первую ассоциацию с его глазами – ельник, елки. Зеленые, с желтым и карим оттенком, кажется. Впрочем, зачем оттенки, елки так елки! Вера дорисовала зрачкам намек на пушистые еловые ветки. «Еще из них должно литься какое-то непостижимое добро…», – чуть сгладила уголки и резкие переходы. Решила, что этот вариант будет в графике, карандашом, без цвета: «Надо же ему, привыкшему жить в красочных и теплых снах, как-то аккуратно входить в наш серый-пресерый мир…» Рисовала весь вечер и полночи – линия, штриховка горизонтальная, вертикальная, тень, чуть смазать, чуть ослабить тут, а здесь добавить. Она говорила с ним, исследовала, изучала его, искала и находила его, узнавала его тайны, открывала его секреты.
– Кто же ты? Откуда я так хорошо тебя знаю?.. – вслух спросила Вера, закончив полотно в полчетвертого утра. Она долго и с особенной вдумчивостью смотрела в него, пытаясь вспомнить, пытаясь понять, из какого такого дальнего ящика ее подсознание вытащило этот образ. Ничего не выходило: Вера будто просто знала его всегда так, за границей «яви».
…Сон наткнулся на нее, спящей прямо на полу у мольберта. В ослабевшей руке она держала карандаш, светло-русые волосы по-прежнему были собраны в неаккуратный низкий хвост. Она медленно приоткрыла глаза и оглянулась – ее комната была не совсем такой, как в реальности.
Вместо кровати прямо на полу лежал желтый водяной матрас, укрытый цветастым тканым пледом в цветочек, пластиковые окна превратились в деревянные, их зачем-то выкрасили в электрический синий, занавесок не было, зато на подоконниках стояло множество самых невообразимых растений в еще более невообразимых разноцветных горшках. С потолка свисали хвосты гирлянд из цветной бумаги, ловцы снов и мини-мандалы. На круглый журнальный стол была накинута плотная пестрая материя, а поверх выстроена целая гора книг на незнакомом языке: то ли грузинском, то ли арабском, а может быть, и вовсе эльфийском. Вдоль периметра, по всему прямоугольнику пола, стояли разных размеров свечи – их воск причудливо растекся и застыл в виде сказочных существ. В комнате витал нежный, томно-пудровый аромат – что-то сродни миксу пачули, граната и жасмина.
Вера посмотрела на свои руки – ну конечно, это ее даже не удивило: они были разрисованы слегка начавшими блекнуть узорами мехенди – линии, «огурцы», лепестки, точки и капли двигались и переливались…
Она ощутила дурманяще приятный запах свежесваренного кофе и оглянулась в поисках источника. В комнату – босой, сильный, светящийся – вошел он. Широкая улыбка, глаза-прожекторы – безошибочно… он был одет в объемную льняную рубашку и неоново-зеленые шорты, а в руках держал две кружки.
– Доброе утро, – протянул ей один кофе и сел рядом, скрестив ноги.
– Ну как там, весна?.. – почему-то спросила она, указав на окно – снова виделся лишь кусочек неба и пара начавших зеленеть веток.
Он легко, по-доброму усмехнулся и посмотрел ей прямо в глаза:
– Ты – весна…
Вера почувствовала, как загорелись ее щеки, кровь ударила в голову…
…пробуждение. Все почти так же, как в этом очередном странном сне: она лежит на полу возле мольберта, в руках – карандаш, волосы – собраны. Только окружает ее глубокая темнота, настолько плотная, что кажется, ее можно потрогать руками. Вера дрожала от холода, сильно раскалывалась голова.
– Сколько сейчас?.. – посмотрела на часы, тикающие так громко, будто отсчитывали последние секунды существования планеты. 5:20. – Прекрасно. Ни то, ни се. Господи, как холодно…
Вера закинула в себя таблетку «нурофена», добралась до постели и, завернувшись в одеяло, снова уснула.
…– Куда ходила? – спросил все тот же он, сидя на цветастом водяном матрасе. Он держал в руках коричневую укулеле и тихонько, мелодично перебирал тонкие струны.
Вера не знала, куда она ходила и ходила ли куда-то. Все, что она понимала в этот момент, – это то, что ей хочется отобрать у него гитару, сесть к нему на колени и, не останавливаясь ни на секунду, целовать его шею, плечи, грудь, каждый миллиметр… подошла ближе, мягко вынула инструмент из его ладоней. Он обнял ее всю своими теплыми большими руками. Зазвонил телефон. Он опять звонил шумно, настойчиво, раздражительно…
…8:00. Ее глаза тут же открылись, будто осознавали все. что происходило во сне и наяву, будто для них ничто из этого не было другим, но все было едино – и из них текли тяжелые, увесистые слезы. Ее накрыли страх и тоска. Она совершенно одна в этой жизни – той, которую принято называть реальностью. Здесь для нее совсем ничего не существует. Ей так страшно, так жутко, так тесно, так холодно…
Странный плод воображения завладел ей – а что, если не плод, что, это если сейчас она спит и видит невзрачный и пустой сон? А, думая, что засыпает, на самом деле, просыпается к той жизни, о которой мечтала? В которой она – свободная, уверенная, горячая и, кажется, уже любимая. Которая – полная интереса, огня, увлечений. Не ради денег – их в той жизни просто не существует, не ради пресловутого успеха – ведь в той жизни ей не нужно ничего никому доказывать, искать способов казаться деятельней, активней. В той жизни, которая пока что отчего-то грубо зовется сном, она делает то, чего действительно желает, воплощает свои маленькие и большие мечты: новые страны, выставка, арт-проект, работа в суде, разноцветная квартира и тот, кто принимает. Там она будто бы живет для себя и истинного собственного удовольствия. Это удовольствие растекается от нее любовью ко всему вокруг – и мир ее, и все, что в нем, благодаря ей самой как личности, а не как единицы системы, сменного механизма ржавой машины, – все в нем счастливое, теплое и доброе.
Она думала об этом весь очередной день сурка: сонная тренировка, горячий душ, спуститься в кофейню, проработать там шесть-семь часов, закрыть две важных задачи, начать еще пару поменьше… Лейтмотивом в голове проигрывались мысли о свете и смысле. И страшный вопрос стоял перед ней и бил громко по мозжечку, словно в колокол: а где явь? Что из этого действительно имеет значение?
Саша не писал ей. И даже так и не прочитал ее последнего сообщения. Вера решилась спросить у Камиллы, не знает ли она, в чем дело.
– Уехал в Сочи. У него там срочно какая-то конфа нарисовалась, ну и на лыжах покататься. Странно, что не написал тебе. Наверное, напишет.
Впрочем, ей не то чтобы было до этого какое-то дело – просто, подумала она, может, стоит немного отвлечься. «…Или развлечься. Хотя… Развлеклась уже, спасибо»
Закончив работу, Вера поспешила домой – сегодня вечером ей предстоит второй портрет из серии про того самого глазастого из сна. Забавно, что она не знает, как его зовут, понятия не имеет, как он выглядит, при этом – летит к нему так, словно он сидит уже на кухне и ждет ее с ужином, ноутом, «нетфликсом» или гитарой, бутылкой вина и в одних домашних шортах… Этот образ пронзил ее.
«Гребаное одиночество», – ухнуло в ее черепной коробке.
В этот раз его глаза получились чуть другими – менее застенчивыми, более игривыми, с каким-то хитрым намеком внутри, но она сохранила – и решила нести сквозь всю серию – их главную особенность – удивительную доброту, искрящуюся в каждой поддерживающей связке радужки, в каждой морщинке на веках и в уголках. Эту версию Вера писала акрилом, так, чтобы придать фактуру, вывести на максимум яркость и насыщенность цветов – полотно под рабочим названием «Он. №2» было посвящено прошедшей ночи, полной цвета и света.
Так продолжались ее дни, проживались в ожидании вечера, когда сможет запечатлеть в красках или углем глаза таинственного персонажа из снов, и, конечно, в ожидании ночи, в каждую из которых она неизменно, снова и снова встречалась с ним, встречалась с собой, восхищалась ими обоими вместе и по отдельности, восхищалась миром вокруг и внутри, любила его.
На днях ей приснились горы, скорость, снег, свобода – она неслась по «черной» трассе на лыжах, рассекала воздух, рассекала все обычное и земное, летела сквозь все это, как птица, как ракета. Белый пух под ее ногами стлал ей упругую и прямую дорогу, ветер шептал на ухо подбадривающие слова, небо несло ее в своих заботливых руках, а бугорки, различные впуклости и выпуклости расступались, предвидя ее приближение. Она наслаждалась удивительным, протяженным во времени, так явственно даже из него выбивающимся, моментом полета. Ее крылья за спиной – распущены, а лицо устремлено вперед, в параллель с коленями и ступнями…
Завершив спуск элегантным виражом, Вера откатилась с трассы, остановилась у ее ограждения, подняла лыжные очки на голову и чуть растерла раскрасневшиеся щеки. Из-под шапки выбилась прядь волос и прилипла к вспотевшему лбу. В груди немного резало и шумело от счастья. Вера с легкой приятной усталостью и широко улыбаясь смотрела на других катающихся. Никого не ждала, ничего не планировала дальше – просто стояла, разгоряченная блаженным спуском, и дышала морозным воздухом, словно пила глоток за глотком свежую прохладную воду.
Переведя дыхание, Вера неспеша покатилась к домику, где можно было переобуться и переодеться, – тут пахло влажным деревом и таким же слегка отсыревшим мехом, зимой и талым льдом, теплым паром ртов, кожей и пластиком, чуть-чуть, конечно, не самыми свежими носками. Она сняла лыжи, переобулась в большие дутые неоваленки, застегнула потуже куртку и отправилась в кафе выпить чаю и, может быть, перехватить какой-нибудь салат или порцию отварного риса. Ей пригляделся уютный стол недалеко от камина, над которым висела голова оленя, – интерьер кафе сильно напоминал антураж «Твин Пикс». Вишневого пирога не оказалось, зато черный кофе – конечно. Присоединяйся, Дайана…
Однако вместо таинственной помощницы возле Веры внезапно оказался он. Девушка не удивилась – была очень рада его снова увидеть. Красная лыжная куртка, черная вязаная шапка, огромные перчатки, которые он держал в правой руке, – и ничто не могло быть значительнее и ярче глаз.
– Привет! – Вера поздоровалась первая и указала на стул, куда он – с обезоруживающей, но сдержанной улыбкой – уже практически уселся.
– Так рад тебя видеть, – он протянул ладонь и быстро пробежал пальцами по тыльной стороне ее руки. Вера не убрала ее – наоборот, перевернула и мягко поймала его пальцы. Он посмотрел на них, едва заметно усмехнулся и снова поднял на нее глаза.
Они выпили по кружке кофе, потом – по чайнику чая, дальше она попросила колу, а он – горячий шоколад… Они не могли остановиться – говорили и говорили обо всем, так и держась палец о палец. Говорили о горе, о базе, о снеге, о лыжах и сноуборде, о Карачаево-Черкесии и об австрийских Альпах, о Монблане и о Куршавеле, о Дейле Купере и о совах, о Швейцарии, о Пат из Ремарка и туберкулезе, о тирольских колбасках и о мюллер-тургау с ледниковых почв, о звездах, которые пролетают мимо, и о мечтах, которые остаются с ними.
Вечером они перебрались в глэмпинг. Одна стена деревянного домика была сплошь заменена на стекло – из такого импровизированного окна открывался вид на застывшее озеро с блестящей гладью в низине, пушистые лапы елок с искусно выложенным на них искрящимся снегом. Темнота была тихая и спокойная, небо – ясным, сквозь него просвечивали все галактики, вселенные, сияли звезды и планеты, мелькали туманности, а бархатисто-синий эфир все пытался – и все безуспешно – поймать за хвост сверкающую комету. Они сидели на крытой веранде в плетеных креслах, каждый завернутый в свой плед, смотрели на притихшую природу, пили густой канайоло, иногда что-то говорили, но больше молчали и время от времени поглядывали друг на друга чуть смущенно, несколько дольше, чем нужно, потом кто-то первым отводил глаза, а губы расплывались в той самой едва заметной улыбке, которая вещает о настоящем, неподдельном счастье, с такой опаской и так трепетно разрастающемся внутри.
Утром, проснувшись от этого сна – самостоятельно, а не вследствие жестких надрывов будильника, – она ощутила такое спокойствие, такую гладь, такую тихую, но уверенную энергию внутри себя, что сразу же, не умываясь и не завтракая, отключив телефон и прочие гаджеты, несмотря на то, что за окном царила самая обычная загруженная работой среда, – села писать новые глаза. На этот раз – в холодную, сдержанную, при этом очень глубокую и многозначительную акварель. Вера уже любила его взгляд, каждую черту его глаз, всякий раз отыскивая в них что-то новое, неповторимо красивое – и пыталась передать это что-то тонким движением карандаша или кисти на своем желтоватом холсте.
Она работала над картиной весь день, сделав лишь раз, часов в шесть вечера, перерыв – совершенно необходимо было сходить за канайоло, конечно. Вера быстро захмелела, потому что со вчерашнего вечера ничего не ела, но это ощущение расслабленности и легкости только помогало ей писать. Полностью самоизолированная, отключенная от реального мира – ее руки танцевали, а сердце обливалось созданной ею самой любовью. Закончила примерно в полночь – и то только потому, что хотела скорее лечь спать и снова побыть собой и – побыть с ним. Но проверить мессенджеры и почту все же решилась – ожидаемо, там случился полный аврал.
«Вера, вот ТЗ, ждем к вечеру», «Вера, привет, лови бриф, завтра сможешь отдать?», «Добрый день! Отсылаю вам все правки от руководства, прошу внести как можно оперативнее», «Вера, ты где?», «Ку-ку», «АЛЕ», «Прием, Вера, куда ты пропала?!» и так дальше.
Раньше она бы сильно замахнулась телефоном, прицелилась бы прямо в стену и – кинула бы с чувством, но в кровать (все-таки 120 кусков на земле не валяются, а с рассрочкой только-только разделалась). Теперь же усмехнулась и глотнула еще вина – уже прямо из бутылки. «К черту, к черту всю эту вашу ‘реальность’. Дорогие друзья-коллеги! Не интересует!..»
Слегка подлавливая первые «вертолеты», Вера бухнулась на кровать и сразу же уснула.
…А он – сразу же пришел к ней. К ней – в мастерскую, с потолком под пять метров и обширной антресолью, где стояла ее маленькая односпальная кровать с резной чугунной спинкой – как здорово, что кто-то однажды решился сюда ее затащить, хоть и совсем непонятно каким образом! Стены просторной мастерской, полной воздуха и света, были увешаны вдоль и поперек эскизами, набросками, готовыми работами – все про его глаза, кое-где губы, еще встречались руки или отдельно пальцы.
Войдя в мастерскую, он обернулся вокруг своей оси несколько раз, провел взглядом снизу, от пола, которой тоже был уставлен все тем же сюжетом, вверх, прямо до антресолей – у него вырвалось восторженное и вместе с тем смущенное «У-у-у-у-ух!..»
Вера сидела на узком подоконнике в простом, слегка просвечивающем платье из молочно-белой парусины – сегодня она взяла выходной от своего столь плодовитого ремесла, поэтому белое оказалось вполне уместным. Колонки отбивали мягкий и чувственный испанский рэп. Она смотрела в окно, болтала ногой, пила зеленый чай, не вытащив пакетик из прозрачной кружки, – он был чуть горше, чем полагалось.
– Нравится? – повернула к нему голову.
– Да, конечно, это очень здорово! Я просто немного… Застеснялся, что ли. Никогда не видел столько версий своих глаз – они все такие разные, но безошибочно… Мои.
– Я люблю твои глаза. Я знаю их.
Пять минут спустя они целовались, стоя посреди мастерской. Чай остывал, лямка платья скатывалась по ее плечу… А шея – тонула в его большой и теплой руке.
Проснулась только к часу дня – телефон разрывался от пропущенных звонков, сообщений, капсов, восклицательных и вопросительных знаков.
– Черт, – выругалась она. – Как же вы все меня бесите.
Поделиться книгой: