Книга величиной в жизнь. Связка историко-философических очерков

— Брат, а что для тебя означает политика? — и, не дожидаясь моего ответа, продолжил. — Я полагаю, суть политики заключается в том, что одно государство ждет, когда сделает ошибку другое государство, враждующее с первым или пребывающее в соперничестве с ним. То есть здесь налицо пример китайского мудреца, спокойно ожидающего на берегу, пока по течению реки не проплывет труп его врага.

— Согласен. Но к чему ты об этом? — отпарировал я, пока не представляя, куда нас может завести диалог.

— Да я к тому, что если бы Речь Посполитая не допустила роковых ошибок в отношении России, начиная с конца XVI — начала XVII столетий, то, возможно, по-польски говорили сегодня и на острове Сахалине!

— Ты имеешь в виду титулованного русского царя Владислава Жигимонтовича Вазу? — спросил я Никиту.

— Увы, ошибки были сделаны уже до него, как минимум, начиная с Люблинской унии 1569 года, церковным завершением которой стала Брестская уния 1596 года (обрати внимание: цифры одни и те же!), впоследствии породившая столько проблем и для православных и, как ни странно, для римских католиков. Пойми, знаменитая присказка «генералы готовятся к прошедшей войне» звучит абсурдно только для недалеких людей, поскольку опытом новой войны (и какой она будет) они не располагают. И второе присловье «история не имеет сослагательного наклонения», несомненно, справедливо, но… мы сами должны исследовать это сослагательное наклонение, чтобы не совершить ошибок в грядущем. И коль история есть политика, опрокинутая в прошлое, то нам, опираясь на нее, и необходимо изучать разнообразные возможности, а что, если бы было так, а не так и пр. пр. — Никита перевел дыхание и предложил продолжить диалог в кафе, рядом с которым мы оказались.

Погода действительно резко поменялась, и в воздухе чувствовалась приближающаяся гроза. Раскаты грома и ливень мы встретили уже за одним из столиков просторного зала, где, сделав заказ, продолжили свое общение, рассуждая о судьбах государств, народов и самом потрясающем явлении в истории — его величестве случае, способном в одночасье все перевернуть верх дном, спутав все карты на игровом геополитическом столе. Наш диалог затянулся до позднего вечера, выявляя определенные контрапункты — то есть потенциальные вероятности, благодаря которым политические события могут пойти в ту или иную сторону, сложившись в комбинации, влекущие за собой уже необратимые последствия.

— Вот взгляни, что случилось с не чужой для меня Речью Посполитой, — завершая, обратился ко мне воодушевленный интересной беседой Никита Замчинский, — злосчастная Брестская уния погрузила страну в череду казачьих восстаний, и все завершилось полтора столетия спустя мучительными разделами Польши, оказавшейся в тисках между трех империй — Прусской, Австро-венгерской и Российской. С другой стороны, ведь и в унии была логика, поскольку в Речи Посполитой не на шутку испугались Реформации в ее крайней форме — кальвинистской и социнианской, когда семейства многих магнатов и богатых польских шляхтичей становились антитринитариями-социанианами. Справедливая необходимость сопротивления протестантской экспансии и толкнуло польско-литовское государство на унию, за организацией которой уже стояло великое Общество Иисуса, являвшееся по отношению к Речи Посполитой по сути внешней стороной, хотя в его членах и состояли природные поляки. И если проводить дальше логическую линию, то Москва своим возвышением после разрушительного Смутного времени обязана именно этому ордену, а создание в результате его деятельности украинской политической нации оказалось периферийным ответвлением, а отнюдь не магистральным направлением деятельности глобального Общества Иисуса. Вот почему орден был спасен от уничтожения в католическом мире Всероссийской императрицей Екатериной II. Ясно, что великая царица спасала его не из-за гуманитарных и альтруистических убеждений, а в знак благодарности за… Не будь организованной иезуитами Брестской унии, Владислав Ваза спокойно стал бы русским монархом — и тогда польско-лехитская речь вполне могла бы зазвучать на берегах Тихого океана.

Мемориальная доска в честь Петра Скарги, установленная в Кракове городским управлением в 1936 году

Чем дальше полковник Замчинский описывал неосуществившиеся возможности Речи Посполитой, тем мне становилось приятнее от того, что я сам по матери принадлежал роду, происходившему от римско-католического пробста из Клаузена в Тироле и давшему нескольких своих ярких представителей Обществу Иисуса — каноников, теологов и даже профессов ордена. С другой стороны, с большей ясностью складывалась картина бурного и противоречивого XVII-го столетия, собственно, и заложившего основания великой Российской империи.

Выдающийся, но замалчиваемый польский гений

Все-таки советская религиоведческая, пусть и атеистическая, литература несмотря на определенную идеологическую зацикленность была в высшей степени добросовестной и научной, поскольку заставляла обращать внимание на главных действующих лиц религиозно-политического события, коим и являлась в нашем случае Брестская уния 1596 года. Речь у нас пойдет о выдающемся польском иезуите Петре Скарге, собственно, и организовавшем Брестскую или Берестейскую унию, но мысль которого, совершенная по своей потенции и силе, смогла, на наш взгляд, организовать дальнейшую историю Восточной Европы таким образом, как мы ее знаем сегодня, в том числе и возвышение Московской Руси, а затем Российской империи, что мы вынесли из диалога с полковником Замчинским.

Нам всем известно расхожее выражение, приписываемое многим людям, вплоть до И. В. Сталина, что победы, равно как и поражения, имеют свои имена и фамилии, хотя это перефразированная римская мудрость. Общество Иисуса, пожалуй, первая организация западного христианства, которая вышла за пределы традиционной схоластики, став заниматься теорией познания или гносеологией и на практике применять полученные результаты. «Повторение — мать учения» — это одно из самых любимых присловий Игнатия Лойолы; и мы повторимся: Орден иезуитов является первой европейской религиозно-политической организацией, в которой, начиная с XVI-го столетия, преподавались для его приверженцев основы диалектического проектного мышления, рассчитанного на десятилетия и столетия вперед.

И здесь многое, конечно, зависит от дарования и силы мысли человека, воспринявшего теорию и практику данной игнатианской доктрины. Если он обладает достаточной силой мысли, то, располагая божественной свободой выбора, сможет стать архитектором определенных исторических процессов, проецируя их на будущее, должны образом воздействуя на Судьбу и Волю человеческих сообществ и обретая помощь Божественного Провидения. Таковым и оказался Петр Скарга. Он отнюдь не являлся разрушителем, как его пытаются представить польские и западнорусские писатели и хронисты, — просто он понимал, что процессы развиваются диалектически: тезис — антитезис = синтез. Впрочем, ему же была известна идея Третьего Рима, некогда разработанная кардиналом Виссарионом Никейским (1403–1472) и привезенная на Московскую Русь Софией Палеолог, ставшей женой великого князя Московского Иоанна III Васильевича. И вот здесь мы вплотную подошли к естеству человеческой мысли.

Пожалуй, большинству людей невдомек, что идеи, наподобие с каждым человеком, располагают своими родителями. Речь здесь идет не об их авторстве, а о безличностном (матричном) и личностном (формообразующим) началах идей. Согласно Исааку Ньютону, впрочем, как и Платону, матричным началом идей служит эфир (пятый элемент!), а вот формообразующем — отпечаток в нем той или иной мысли, оставленной во времени и пространстве ее источником (если мы говорим о Всевышнем или бесплотных духовных силах) или посредником (если мы говорим о человеке). Сила отпечатка данной мыслеформы способна проецироваться во времени и пространстве. Некогда это прекрасно уразумели отцы-иезуиты, предприняв свою концептуальную деятельность в отношении восточного православного христианства и народов, его исповедовавших. При таком сложном интеллектуальном подходе, которым пользуются члены Общества Иисуса, все делить на черное и белое, не замечая ни полутонов, ни причин, ни их последствий — это все равно, что применять арифметику к высшей математике. А ведь именно так, к сожалению, поступают многие православные апологеты, порой забывая, что и западные, и восточные христиане веруют в одного Троичного Бога и Спасителя Иисуса Христа, Сына Божия и Искупителя рода человеческого. К слову, одним из самых выдающихся специалистов в области православной литургики был американский иезуит священник Роберт Тафт (1932–2018), профессор Папского восточного института, оставивший многотомное исследование «История литургии св. Иоанна Златоуста» и происходивший из богатой и знаменитой американской семьи, к которой принадлежал и 27-й президент США Уильям Говард Тафт (1857–1930); иерей Роберт Тафт свободно владел русским языком и неоднократно посещал нашу страну, выступая с лекциями в духовных образовательных учреждениях РПЦ и на богословских факультетах и кафедрах российских ВУЗов.

Папский нунций подносит князю Даниилу Романовичу королевскую корону

А теперь лаконично покажем, как подобный подход работает на практике. То есть когда на одном месте, например, в Галиции начинает интенсивно осуществляться локальный проект по смене идентичности, то он вызывает усиление той же самой идентичности в другом месте, а последнее проецируется уже на глобальный уровень. Парадокс: Галиция некогда оказалась принесенной в жертву ради усиления Москвы, а затем России в противовес Речи Посполитой и в основном протестантским странам Западной Европы. Отсюда ясно, что и политика, проводимая ныне на Украине в отношении УПЦ, возможно, временно ослабляет ее на локальном уровне (хотя гонения только сплачивают христианские общины), но усиливает ее и консолидирует вместе с Московским патриархатом на глобальном уровне. Вывод один: Святой Престол и Римская курия, в условиях гендерной политики в Западной Европе и непрерывающегося миграционного наплыва, заинтересована в том, чтобы Русская церковь сохраняла свою глобальную роль, как на Украине, так и на всем постсоветском пространстве. Такова негласная и для многих неузнаваемая христианская православно-католическая солидарность, умело проводимая гибридными методами в рамках религиозно-политических противостояний и войн нового облика. Ведь сегодня на кону судьба всего кафолического христианства и христианской цивилизации.

Российский публицист и историк спецслужб левой направленности Александр Колпакиди назвал униатский проект, у основания которого стоял иезуит Петр Скарга, специальной операцией длиной в 400 лет. Что ж, название точное, но о причинах и целях этого векового мероприятия мы уже вам рассказали. Еще раз подчеркнем, что в духовном отношении Речь Посполитая находилась на рубеже XVI–XVII столетий под внешним управлением Римской курии и несмотря на то, что автор униатского проекта Петр Скарга и являлся чистокровным поляком из Мазовии, но принадлежал он именно к наиболее глобальной структуре католического мира — Обществу Иисуса. Отсюда не стоит переоценивать влияние, собственно, польско-литовского государства на введение унии на землях Западной Руси. То есть официальное римско-католическое государство Речи Посполитой оказалось объектом или инструментом внешнего актора, реализующего свою политику через блестяще организованную римско-католическую общину Польши и Литвы. Безусловно, магнаты и аристократы, составлявшие управленческую верхушку Речи Посполитой, вполне себе догадывались о происходящем, что и объясняет их сопротивление и даже молчаливый саботаж униатскому делу, за которое усердно взялись братья-иезуиты. Кстати, уния на Украине развивалась практически параллельно с Контрреформацией как на территории самой Речи Посполитой, так и в Чехии и Моравии: население последних двух территорий Священной Римской империи германской нации уже на девяноста процентов было протестантским и только насаждение иезуитского ордена, а также поражение чешских протестантов в Белогорской битве 1621 года смогли сохранить эти земли за римско-католической церковью. Повсеместный успех иезуитов, в том числе в осуществлении унии на Западной Руси, основывался на том, что Общество Иисуса представляло собой проповеднический орден нового типа, то есть боевую фалангу, главными принципами коей представлялись: дисциплина и организация корпоративного сообщения, в том числе влияния. Подобный тоталитарный тип организации, позднее присущий и СССР, и нацистской Германии, позволял достигать успеха за сравнительно невеликие сроки и временные периоды. Кроме того, иезуитский орден и в ту пору, и уже позднее был наиболее экстерриториальным из всех монашеских орденов Римско-католической церкви, что ему облегчало как существование, так и взаимоотношения со светскими и церковными властями польско-литовского государства. Скажем больше: в XVII-м столетии он действовал в Речи Посполитой в качестве субъекта. А теперь обратимся к биографии одного из главных представителей Общества Иисуса на тот момент в Речи Посполитой.

Придворный проповедник Петр Скарга

Петр Скарга родился 2 февраля 1536 года к северу от Груец, в небольшом фольварке Повенщизна (также известное как Скарговщизна или Скаргово). Его семью часто описывают как малоземельную шляхту, но скорее большинство его предков являлись сначала крестьянами, а затем горожанами, которые не так давно стали мелкой знатью. Он вырос в семейном имении и потерял родителей, когда был молод; его мать умерла, когда ему было восемь лет, а его отец, Михал Скарга, четыре года спустя. После этого его поддержали братья, один из которых, Станислав Скарга, был римско-католическим священником. Петр начал свое образование в церковно-приходской школе в Груец, а затем переехал в Краков, где в 1552 году поступил в Краковскую академию, предшественницу Ягеллонского университета, где окончил курс обучения в 1555 году. Затем в течение двух лет служил ректором коллегиальной школы Святого Иоанна в Варшаве. С октября 1557 года стал наставником Яна Тенчинского, сына магната Анджея Тенчинского, и посетил Вену со своим учеником, где, вероятно, и познакомился с Обществом Иисуса. Напомним, что в ту пору Польша оказалась одной из главных арен борьбы между набиравшим силу протестантизмом в его крайних проявлениях, в том числе социнианстве, и Контрреформацией Римско-католической церкви. С 1562 года он диакон в Рогатине, а к 1564 году уже римско-католический священник. С 1566 по 1567 гг. служит капелланом при дворе каштеляна Яна Кшиштофа Тарновского (секретаря короля Сигизмунда II Августа); после смерти Тарновского Петр Скарга остается во Львове в статусе проповедника Львовского римско-католического кафедрального собора. В 1568 он совершает паломничество в Рим, где в 1569 году и присоединяется к Обществу Иисуса. С 1571 года он служит иезуитским проповедником в Пултуске, Львове, Ярославе, Варшава (где произнес проповедь перед Сеймом) и Плоцке: здесь он посещает двор королевы Анны Ягеллонки, ставшей одной из его покровительниц. В 1571 году в Вильно свирепствовало страшное моровое поветрие. Все, кто могли, бежали из города; уехал и епископ, разъехались и все почти ксендзы; по воспоминаниям польского писателя Кшиштофа Варшевицкого, тогда в городе остались Петр Скарга с несколькими иезуитами, которые по-прежнему совершали богослужения, говорили проповеди, посещали и утешали больных, помогали бедным, ухаживали за умирающими, напутствовали их своей молитвой, исповедовали и приобщали таинств. Некоторые из братии обходили окрестные села и деревни и всюду, где можно, приносили помощь и утешение. Несколько иезуитов заразилось от больных и умерло; но ревность остальных не уменьшилась. Эти истинно христианские подвиги, конечно, возбуждали в местном населении горячую признательность и расположение к иезуитам. Старались они блеснуть, где надо было, и своим христианским смирением. Рассказывают, например, такой любопытный случай. Один ярый кальвинист из придворных виленского воеводы Николая Радзивилла встретил Скаргу на улице, накинулся на него с ругательствами, прижал его своим конем к стене и даже ударил по голове саблей. Иезуит вовсе и не оборонялся, а только смиренно поклонился и пошел своей дорогой. Несколько лиц, видевших это происшествие, тотчас же разнесли молву о нем по всему городу. Епископ хотел предать виновного суду, но Скарга упросил оставить это дело. На другой день воевода прислал к нему обидчика просить прощения; Скарга принял оскорбителя приветливо, кротко побеседовал с ним и совершенно простил его. Такое смирение Скарги, конечно, произвело на всех глубокое впечатление, и тогда же несколько десятков иноверцев и между ними один протестантский пастор обратились снова в римско-католическую веру.

Портрет кардинала Виссариона Никейского, воспитателя великой московской княгини Софии (Анны) Палеолог, сторонника унии католической и православной церкви

В Вильно Скарга задержался на более чем десять лет: с 1574 по 1579 гг. он возглавлял Виленскую иезуитскую коллегию, а с 1579 по 1584 гг. был первым ректором Виленской академии и университета (сегодня это Вильнюсский университет). Одновременно в 1577 году он становится и профессором Краковской академии. В том же году закончил одно из своих самых значительных произведений — «Жития святых» («Żywoty świętych»), которое было опубликовано двумя годами позже. Годом ранее Петр Скарга опубликовал сочинение «Pro Sacratissima Eucharistia contra haeresim Zwinglianam, ad Andream Volanum» («За Священную Евхаристию против цвинглианской ереси, Анджею Волану»). В 1582 году опубликовал продолжение: «Artes duodecim Sacramentariorum, sive Zwinglio-calvinistarum» («Семь столпов, на которых стоит католическая доктрина о Святейшем Таинстве алтаря»). Оба произведения написаны в жанре диалога в классическом стиле, напоминающем античные диалоги. К слову, Анджей Волан являлся значительной фигурой в политической жизни Речи Посполитой того периода и, будучи диссидентом (иноверцем), занимал пост королевского секретаря и прославился на дипломатическом поприще и избирался депутатом сейма. Кстати, в том же 1577 году Скарга издал на польском языке сочинение «О единстве церкви Божией…», обращенное к другому видному диссиденту — князю Константину Константиновичу Острожскому, наиболее влиятельному и могущественному из православных русских магнатов. В своем сочинении Скарга старался доказать, что единая церковь Христова, вне которой нельзя спастись, есть церковь Римско-католическая. Во второй части иезуит подробно рассматривал ряд мнимых отступлений греческой церкви от римской и, наконец, в третьей части указывал меры к соединению русских с Римско-католической церковью. Рассуждая о нестроениях Греко-православной церкви, Петр Скарга считает главными причинами их: 1) брачную жизнь русского белого духовенства, что будто бы побуждает священников заботиться только о семье и мирском благополучии ее, а не думать о церкви; 2) славянский язык в богослужении, который греки будто бы нарочно оставили славянам при обращении их в христианство, чтобы держать их в невежестве и в руках своих, потому что, только владея греческим или латинским языком, можно освоиться с науками и богословием; 3) вмешательство мирян в духовные дела и унижение духовенства. Церковная уния (соединение с римской церковью), по мнению Скарги, уничтожит все зло; для этого православным следует только принять доктрину Римско-католической церкви и соединиться с Папой Римским, пускай и с сохранением прежних обрядов.

Стефан Баторий, Петр Скарга и Вильнюсский университет на марке 2004 года

В 1584 году, завершив свой апостолат в Вильно, Скарга был переведен в новую иезуитскую коллегию в Кракове, а в 1588 году новоизбранный король Сигизмунд III Ваза учредил должность придворного проповедника, и Скарга стал первым из священнослужителей, ее занявшим. Петр Скарга быстро вошел в доверие к королю, и Сигизмунд настолько полюбил его, что, когда иезуит попросил об отставке, Сигизмунд отклонил это, потребовав, чтобы он оставался при дворе как можно дольше. Яростно борясь с протестантизмом во всех его проявлениях, Скарга не забывал и о православных в Речи Посполитой. Именно он составил проект церковной унии, утвержденной в Свято-Никольском соборе города Бреста 9 (19 октября) 1596 года рядом православных архиереев во главе митрополитом Киевским, Галицким и всея Руси Михаилом Рагозой. Это отправная точка, ознаменовавшая собой как начало дерусификации земель и населения Западной Руси, так начала Гражданской войны, выразившейся в казацких восстаниях за православную веру, вследствие чего Речь Посполитая уже не оправилась после нанесенного ей унией ущерба, а геополитическое первенство в Восточной Европе прочно заняла Московская Русь, едва пришедшая в себя после разорительного Смутного времени. Не отсюда ли Петр Скарга и получил прозвище среди польско-литовской шляхты как «главный смутьян Королевства», что по-латински: «pracecipuus turbator Regnii». Однако Петр Скарга ни о чем не сожалел, до конца своих дней оставаясь убежденным приверженцем унии между римскими католиками и греко-православными, той унии, которая, собственно, и погубила бурно развивавшееся польско-литовское государство. И ведь согласимся, что человек такого ума, как Петр Скарга, не мог не понимать всех последствий этого. Однако его проект уже работал помимо его. В 1611 году он произнес свою последнюю проповедь перед Сеймом Речи Посполитой и опубликовал свой последний труд в качестве своего вероисповедного и идеологического завещания: «Wzywanie do jednej zbawiennej wiary» («Призыв к единой искупительной вере»). Пост придворного проповедника короля Сигизмунда III Вазы он занимал до апреля 1612 года, оставив его за четыре месяца до своей смерти. Петр Скарга умер 27 сентября 1612 года и был похоронен в церкви Святых Петра и Павла в Кракове.

В последующие столетия произведения Скарги, написанные главным образом по-польски, стали цениться польской интеллигенцией за их вклад в развитие польского языка и литературы. Выдающийся польский поэт и романтик Адам Мицкевич называл «Жизнеописание Скарги» наиболее поэтическим польским произведением, замечательный польский художник Ян Матейко запечатлел пламенного иезуитского проповедника на своем полотне от 1862 года «Проповедь Скарги». Удивительно, но личность Скарги до сих пор не становилась главным героем произведений польской художественной литературы, хотя, конечно, проходила на втором плане в сочинениях польской исторической прозы, в том числе в одном из романов Юзефа Игнация Крашевского, что означает лишь одно: либо ее масштаб в прямом смысле недооценен поляками, либо она подвергается сознательному замалчиванию по уже отмеченным нами причинам, которые, вероятно, очевидны для польских патриотов, а говорить об этом, учитывая церковный авторитет Петра Скарги, не вполне корректно. Хотя в 1936 году, когда праздновалось 400-летие со дня рождения Петра Скарги, известная польская писательница София Коссак-Щуцкая (1889–1968), пользуясь одобрением президента Польши Игнация Мосцицкого и польского правительства, предложила польской римско-католической общественности и Римско-католической церкви в Польше начать процесс беатификации отца Петра Скарги. Однако дело о причислении его к лику блаженных католической церкви было открыто в Риме только 12 июня 2013 года, хотя предшествующий 2012 год в память 400-й годовщины его смерти объявлялся сеймом для Польши годом Петра Скарги. Кстати, еще в 1936 году на 400-летнем юбилее со дня рождения иезуита архиепископ Краковский отмечал: «Кем в христианстве был Святой Апостол Павел, тем в Польше был о. Петр Скарга». Но что в действительности общего между Апостолом Павлом и Петром Скаргой, разве только следующее: Святой Апостол Павел стал из гонителей христиан пламенным проповедником Христовой истины, тогда как Петр Скарга стал причиной гонений уже длящихся столетия на православие в западнорусских землях. С другой стороны, как представляется, Петр Скарга исполнял свое дело, чувствуя определенную миссию, к которой был призван в Риме и, в общем, она завершилась успехом, когда мы в геополитическом раскладе располагаем сегодня тем, что имеем.

Прощание с родиной. Подытоживающие замечания на тему Полонеза Огинского

Возвращаясь к роли личности в истории, следует обозначить, что в Польше царит довольно наивный и романтизированный подход к фигуре Петра Скарги, который, впрочем, сформировался еще в первой половине — середине XIX-го столетия в кругах польской революционной интеллигенции, пропитанной европейским романтизмом, покоящимся на творчестве Байрона, Шелли, Мицкевича и др. В ту пору польские почитатели деятельности Петра Скарги из шляхты и городских верхов называли его национальным пророком, предвидевшим последующие разделы Речи Посполитой, когда некоторые польские историки заговорили даже о «культе Скарги». В этой связи хочется задать прямой вопрос: а не старания ли Скарги, как проводника политики Общества Иисуса, создали с течением времени сами предпосылки для будущих разделов польско-литовской державы. И если сам Скарга предвидел эти разделы, то, согласитесь, не столь сложно предвидеть самим собой же спроецированное. Тем паче мы отмечали, что Общество Иисуса, пожалуй, одна в ту пору проектная организация, коей она остается и в наше время. И значит, искренняя наивность польских романтических писателей и композиторов никак не может распространяться на трезвого и расчетливого иезуита, долгое время занимавшего весомый пост придворного королевского проповедника. Впрочем, и в искренности Петра Скарги не стоит сомневаться, хотя она и разнонаправленная по отношению к искренности польских революционных романтиков. С другой стороны, разве последние не являются в том числе и отзвуками его деятельности, в конце концов, приведшей к геополитическому краху Речь Посполитую, и их метания от восстания к восстанию, разве не подразумевались развитием целенаправленных идей сурового отца-иезуита. Отсюда, вероятно, и у поляков нет желания вникнуть в замысел, реализованный их выдающимся соотечественником. Не всегда человеческие сообщества в силах выдерживать правду. И назван был Петр Скарга польской шляхтой главным смутьяном и злодеем королевства отнюдь не случайно. К тому же, еще раз обратим на это внимание, Общество Иисуса, в котором он давал обеты, представлялось внешней глобальной силой в отношении Речи Посполитой и даже Римско-католической церкви в Польше. Иными словами, принеся присягу в нем, Петр Скарга «попрощался» со своей родиной и, увы, без потрясающей мелодии графа Огинского, написанной два века спустя.

Итак, основным результатом деятельности Петра Скарги стало не только создание униатской или греко-католической церкви, по сути расколовшей Русский мир, но и последующая Гражданская война из-за веры в польско-литовском государстве, похоронившая мечты о господстве Речи Посполитой в Восточной Европе и поспособствовавшая возвышению Московской Руси и дальнейшему переформатированию ее в Российскую империю. Текст Брестской (Берестейской) унии содержал слова о союзе Святого Престола «с народами русскими» и, естественно, предполагал продвижение католической конфессии на восток, то есть до Москвы и дальше. И даже в случае гипотетического успеха унии этот никак не предполагало, собственно, торжества польско-литовского государства, используемого иезуитами вместе с «главным смутьяном королевства» Петром Скаргой в качестве военно-политического инструмента в пользу третьей стороны — Римской курии и руководства Общества Иисуса. Неудача миссии повлекла бы за собой череду тех событий, о которых мы уже говорили, и к чему иезуиты, полагаем, были готовы. И опять же: в их планы почему-то не входило расширение Речи Посполитой вплоть до Дальнего Востока: им всегда оказывалось удобнее договариваться с Москвой, а затем с Санкт-Петербургом. А дальше был задействован проектный сценарий постепенного распада и деградации Речи Посполитой. И даже после того, как большая часть Польши уже входила в начале XIX-го столетия в Российскую империю, им удалось сохранить под своим влиянием униатскую церковь, оплот которой Галиция оказалась в пределах Австро-Венгерской империи Габсбургов, в которой Общество Иисуса играло одну из ключевых ролей, и вне досягаемости Святейшего Синода в Санкт-Петербурге. Отныне именно с Галицией, бывшей Червонной Русью, будет связана украинская политическая нация, наспех создаваемая во второй половине XIX-го столетия в Вене и Львове, отдаленным, но совершенно определенным «отчимом» которой некогда выступил иезуит Петр Скарга, разработавший проект унии и благодаря измене части православного епископата по сути организовавший униатскую церковь, ставшую клином, определенной непреодолимой стеной между римскими католиками и православными. Именно униатство и есть средоточие украинской политической нации, что прекрасно понимал идеолог украинского интегрального национализма Дмитрий Донцов. В его будущей Украинской державе должна быть только одна церковь — Греко-католическая; чего желал и униатский митрополит Львова Андрей Шептицкий. Полагаем, излишне говорить о том, что униатство было, есть и остается впредь под особым попечением членов иезуитского ордена. Это уже сложившаяся традиция. Впрочем, стоит признать, что у греко-католиков уже свой менталитет, отличный от менталитета жителей Центральной и Левобережной Украины. И подобные вещи восходят все к тому же лицу, еще раз подчеркивающему роль своей выдающейся личности, в данном случае негативную, в нашей трагической славянской истории. Но для нас очевидно, что участь Галиции напрямую сопряжена с дерусификацией, судя по всему начавшейся еще со времен князя Даниила Галицкого, а униатский проект констатировал духовное иго, хотя еще несколько веков после сих событий жители украинского Прикарпатья называли себя русинами.

Ян Матейко. Проповедь ксёндза Петра Скарги

Любопытно, что визит в Киев государственного секретаря США Энтони Блинкена совпал с 335-летием заключения так называемого Вечного мира между Россией и Речью Посполитой 26 апреля/ 6 мая 1686 года, по которому к России отошли Киев, Левобережная Украина, Запорожье, Смоленск и Чернигово-Северская земля с Черниговом и Стародубом. Со стороны Речи Посполитой мирный договор подписал Познанский воевода Кшиштоф Гжимултовский; со стороны России — канцлер и начальник Посольского приказа князь Василий Голицын. Одно из условий Вечного мира обязывало Польшу предоставить свободу вероисповедания православным, а российское правительство должно было их защищать. Прошло столько лет, и те же самые проблемы мы наблюдаем на Украине и сегодня: рана, нанесенная церкви унией, организованной Петром Скаргой, продолжает кровоточить: повсюду по Украине мы слышим о православных священниках канонической церкви, изгоняемых из мест служения и из своих храмов либо униатами, либо раскольниками, об издевательствах над православными верующими и об экспансии Украинской греко-католической церкви уже на Левобережье Украины, как если бы мы вдруг оказались в середине XVII-го столетия и за несколько десятилетий до Вечного мира. Поразительно, но униатский проект продолжает действовать, получив мощный заряд от своего организатора иезуита Петра Скарги уже 425 лет назад. Не стоит объяснять, что та же Украинская повстанческая армия и нынешние украинские добробаты действуют в рамках этого самого проекта, по сути являясь его ответвлениями.

Многие исследователи обращали внимание на дуализм Общества Иисуса и даже то, что три гвоздя на их эмблеме по данным того же католического символиста Шарбонно-Лассэ к ним пришли от средневековых еретиков-катаров (поскольку у православных это четыре гвоздя), так что сущность сего ордена черно-белая. Возможно, на него и оказали воздействие те же самые катары, влияние которых на францисканцев ныне неоспоримо, что подтверждают и западноевропейские религиоведы, и историки, и литературоведы. Мы постарались показать эти две стороны деятельности одного выдающегося польского иезуита в перспективе столетий и геополитического развития, хотя, как оказалось, на его родине его значение в письменных источниках либо недооценено, либо искажено. Иногда, основываясь на личностях иезуитов, сравнимых с Петром Скаргой и Игнатием Лойолой, возникает впечатление, что подобные организации и личности, их представляющие, существуют для поддержания жизни именно как цветущей сложности нашего мира. С чем, полагаем, согласился бы сам автор термина «цветущая сложность» Константин Леонтьев, правда, относивший первоначальный дуализм к проявлениям страха. Но дуализм страха разрешается в любви, и все обретает троичность, и мы слышим это в прекрасной мелодии полонеза Огинского и понимаем, насколько ужаснулся Петр Скарга от своего прощания с родиной.

Дени де Ружмон. Книга величиной в жизнь

Есть книги, которые становятся пророческими, поскольку со временем выясняется, что они были написаны в жанре так называемых воспоминаний о будущем, хотя всецело обращены в исследование прошлого. Иными словами, в отображаемых ими картинах средневековой или античной старины явственно проступают черты далекого будущего, уже наступившего для нас, людей XXI-го столетия. К числу таких книг принадлежит и эссе выдающегося швейцарского философа и общественного деятеля Дени де Ружмона (1906–1985) «Любовь и Западный мир». Можно сказать, что автор писал ее на протяжении всей своей активной творческой жизни, ведь ее первая редакция отмечена 1938 годом, а последняя уже 1972-м. Тем самым вокруг этого произведения, послужившего своеобразным контрапунктом, выстроилось все остальное литературно-философское наследие автора, значение которого в свете событий современности глобального масштаба сложно переоценить, и которое спустя десятилетия начинает приходить в Россию. Правда, стоит упомянуть, что отдельные главы из книги впервые публиковались в переводе на русский язык Новым литературным обозрением в 1998 году (№ 31, стр. 52–72), где название произведения подавалось как «Любовь и Запад». Но какое представление могло возникнуть у читателя по прочтении этого фрагмента, когда сама книга насчитывает более чем четыреста страниц? Согласитесь, что подобное литературное знакомство трудно назвать даже «шапочным»: у Дени де Ружмона все подчинено внутренней логике, и выемка отрывка — все равно что выделение одного параграфа из учебника, например, по химии. Иными словами, выдающееся произведение «Любовь и Западный мир» может восприниматься только в своей целостности.

Мы решили крайне уплотнить наше вступительное слово, чтобы набросать крупными мазками наиболее яркие стороны в жизни, творчестве и мировоззрении самого Дени де Ружмона, прежде чем предоставить русскоязычному читателю самому судить о произведении знаменитого швейцарца. Заранее оговорюсь: здесь я стану высказывать только свое субъективное мнение, выделяя размышления, на которые меня подтолкнула работа над книгой «Любовь и Западный мир».

Не только увлекательная ересеология…

Ересь как вирус

В наше время бурного развития биотехнологий, генетических и биохимических исследований, а также переживаемой человечеством пандемии, нельзя не провести аналогию между вирусологией и теологией, как бы, на первый взгляд, это дико ни звучало. Исходя из подобной аналогии, можно сделать вывод о том, что единственным наиболее опасным и токсичным вирусом внутри христианства (восточного и западного) было и является именно манихейство: не секрет, что все наиболее значимые христианские ереси, в том числе павликианство, богомильство, катарство, а у нас молоканство, духоборчество и хлыстовство, имеют манихейское происхождение. Говоря медицинским языком, это разные штаммы одного и того же только что названного вируса в христианстве. На страницах своей книги, особенно касаясь распространения богомильства-катарства в Западной Европе в XI–XII столетия и дальнейших трагических событий Крестового похода против альбигойцев в XIII веке, Дени де Ружмон недвусмысленно дает понять, что в куртуазной поэзии, бретонских романах отражен именно межрелигиозный конфликт христианства с манихейством, расцвеченный в оттенках стремления или страсти к смерти со стороны катаров, воплощенных в последнем манихейском таинстве эндура, которое реально и откровенно можно трактовать в качестве благословения на самоубийство, и положительным христианским мировоззрением как аскетическим, так и секулярным. Но вот что любопытно и что замечательно отразил Дени де Ружмон в своем произведении: манихейство действует изнутри христианства, то есть как и вирус — изнутри человеческого организма. Значит, речь идет все же не о религиозном конфликте? На наш взгляд, из концепции Ружмона можно сделать вывод о столкновении религии с антирелигией, коей и является манихейство, а к религиозному конфликту мы можем отнести столкновение христианства с исламом за обладание Святой Землей в ту пору. К сожалению, Дени де Ружмон не был знаком с оригинальной концепцией истории Льва Николаевича Гумилева, а то бы смог рассматривать манихейство в рамках химерической религиозности, поскольку Юг Франции приобретал под воздействием катарства в XII столетии свойства химерического квази-государства. Чтобы понять это, достаточно обратиться к объемной монографии русского ученого-медиевиста, социолога и профессора Казанского университета Николая Алексеевича Осокина (1843–1895) «История альбигойцев и их времени» (1869–1872). Она составлена на основании оригинальных средневековых документов и реестров Святой Инквизиции, исследованных автором во французских архивах, а не на идеализированных повествованиях разного рода мистиков антикатолического толка, рассказах, имеющих весьма косвенное отношение к объективной исторической действительности. Характерная особенность: «катарское и гностическое возрождение», протагонистом которого по праву считается библиотекарь из Каркассона Жюль Дуанель (1842–1902), к слову, обратившийся в 1895 году к католицизму и издавший тогда же книгу о деятельности неокатарских гностических групп «Разоблаченный Люцифер», активно пошло в гору, начиная с 30-х гг. XX-го столетия и по сути продолжается до сих пор, совпадая по времени с чрезвычайно усиливающейся в последние десятилетия исламизацией Франции. Удивительно? Отнюдь. И к этому вопросу мы еще вернемся. Кстати, Римско-католическая церковь очень серьезно отнеслась к возникновению неокатарского движения в конце XIX-го века, а Святой Престол совершенно определенно осудил реконструкцию Дуанеля как проявление древней альбигойской ереси. Крайняя озабоченность Римской курии возникновением еретического очага на территории, некогда охваченной катарством, вполне понятно: манихейский прозелитизм всегда был направлен на христиан господствующих конфессий и деноминаций. Иными словами, без и вне христианства манихейство нигде практически не существовало. Его цель — в ослаблении и в желательном устранении институциональных начал христианства. Но подобно вирусу, убив и подорвав христианство, оно без него существовать больше не может. Начиная с восточных провинций Византийской империи, манихейство (в данном случае павликианство), само того не разумея, как бы расчищало пространство под новую уже нарождающуюся религию — ислам. Такую же роль богомильство сыграло и в Боснии, когда его представители, сосредоточенные в основном в городских и привилегированных слоях боснийского общества, во время турецкого владычества, начиная с XV-го столетия, перешли в ислам, тогда как крестьянская масса страны оставалась до периода формирования Социалистической Федеративной Республики Югославия (СФРЮ) православной и римско-католической (собственно, это и есть боснийские сербы и хорваты вместе с бошняками-мусульманами, потомками богомилов). Последнее, кстати, поддерживает тезис Дени де Ружмона и отчасти Рене Нелли о весьма проявленной элитарности средневекового катарства Лангедока, отсылая к богомильству Боснии и Герцеговины, просуществовавшему, как нам представляется, до середины XVI-го столетия, пока его последние носители не слились с исламской уммой Османской империи.

Итак, отметим, что основой книги послужило знаменитое кельтско-ирландское повествование о естестве Страсти — сказание о Тристане и Изольде, переложенное на старофранцузский язык одним из англо-британских жонглёров около 1140 года, многие из которых, как выясняется, являлись носителями манихейской катарской ереси. Сам Дени де Ружмон рассматривал легенду о Тристане и Изольде в качестве архетипа «великого европейского мифа о прелюбодеянии», легшего в основу всей Западной цивилизации (о его потрясающих аллюзиях в этом плане и до конца не высказанных выводах мы еще переговорим ниже).

Налицо откровенная типология явлений: катарская ересь равно оказалась плодом адюльтера Европы в отношении Римско-католической церкви; и нынешние красноречивые признаки декаданса коллективного Запада уходят своими корнями именно в эту эпоху. Интересно, что сам Дени де Ружмон — сын реформатского пастора, представителя кальвинистского религиозного учения, победившего католицизм и пришедшего на смену катарской ереси.

Спустя сорок восемь лет после выхода в свет окончательной редакции книги, мы видим, что перед нами не только увлекательная ересология, но и историческая антиутопия, в которой трагическая судьба Тристана и Изольды перестает быть отдаленным во времени символом, прорастая в нашу эпоху через многие века.

Генеалогия европейской страсти как ереси

Согласно Дени де Ружмону, европейский исторический процесс всегда выстраивался на сопряжении антиномий в их равновесии для стабильного и поступательного развития. Если одна из антиномий преобладает, то происходит общественно-политическое смятение или взрыв, последствием чего является хаос, в итоге ведущий как к ослаблению общественных связей в государстве, так и, наоборот, к их гипертрофированному натяжению. Пример: из хаоса Веймарской республики родилась гитлеровская Германия… Подобных примеров сколько угодно. В такой парадигме философии истории все развивается по схеме: равновесие, преобладание, хаос и новая реальность.

Пожалуй, первым из европейских интеллектуалов Дени де Ружмон под антиномией Любви и Страсти вскрывает религиозную борьбу между христианством и манихейством (катарством), где первому соответствует Любовь (Агапе), тогда как второму — Страсть (Эрос). Отсюда и замечательная аналогия Страсти с ночью, а Любви с ясным днем. Но беда в том, что книга выдающегося швейцарца поэтическая, и автор абсолютно не замечает, когда, будучи охваченным вдохновением, оказывается на стороне именно Страсти, которую изначально намеревался разоблачать и вскрывать опасности увлечения ею. В этом смысле XII-е столетие во Франции представлялось переломным: европейская Страсть, дремавшая почти половину тысячелетия под спудом христианской Любви и кафолического христианства, наконец-то вырвалась наружу благодаря быстро распространяющейся восточной ереси манихейства, уже несколько подзабытой со времен Блаженного Августина и других святых отцов-апологетов первенствующей христианской Церкви. Стоит отметить, что ересь эта на протяжении столетий успешно мимикрировала, оказавшись в определенной местности и среди определенного народа. Именно об этом говорит в своем Неокончательном научно-полемическом постскриптуме, в разделе Об изобретении любви в XII-м столетии, Дени де Ружмон, когда Страсть, облекшись в одеяния Любви, напрямую попыталась установить свое господство над молодой в ту пору Европой посредством столетия гонимой, но внезапно сильно закрепившейся на западе континента ереси. Вот почему, по логике того же Дени де Ружмона, катарскую церковь Любви следует называть… «церковью» Страсти, о чем автор открыто не объявляет, но что довольно определенно предполагает и подразумевает. Впрочем, за подобными оговорками Дени де Ружмона идут оправдания катарства и отсылка к его аскетической сущности. А разве Страсть не может быть аскетичной? Ведь именно о своеобразной «аскезе» Страсти нам рассказывают роман Тристан и Изольда, произведения трубадуров, а Готфрид Страсбургский даже описывает еретическое святилище, посвященное Страсти, о чем недвусмысленно дает понять Дени де Ружмон.

Но поскольку очевидно, что автор составляет свое сочинение под влиянием некоторых озарений, не всегда очевидного характера, постольку тональность «Любви и Западного мира» сугубо поэтическая, и отсюда Страсть играет с исследовательским дарованием Дени де Ружмона злую шутку: она его завораживает, дозволяя раскрыть о себе отдельные тайны, способные объяснить важные моменты в истории цивилизации и духовной культуры Европы. Однако вспышки откровений подобной природы, появляясь, быстро исчезают, а искусственно и с усилием поддерживая их напряжение, автор распыляется на большое число интересных подробностей, свидетельствующих о его эрудиции и вовлеченности в проблему, но не разрешающих кардинально поставленные ей вопросы. Но почему так случилось? Мы уже ответили на это: искренне желая разоблачить одну из фатальных тайн европейской истории, укорененную в ереси или в антирелигии, как мы уже определяли, Дени де Ружмон невольно оказывается на стороне Страсти и, следовательно, ереси: он буквально захвачен еретической эстетикой, богатым образным рядом и загадочными смыслами, скрывающими ясно выявленное им стремление — к Ночи, Хаосу и Смерти. Иными словами, изобретение «любви» в Европе в XII-м столетии ознаменовало для него начало европейского Апокалипсиса. Уже в этом событии автор обнаружил трансформацию западного христианства, отравленного еретическим ядом, привнесенным с Востока. Собственно, под мощным влиянием катарской ереси произошло возрождение языческого Эроса, который с тех пор ярко отразится на мистике и аскетическом опыте западных святых. С данного периода и наступает отсчет генеалогии европейской Страсти, последствия которой трудно переоценить.

«Крестоносцы от ереси». От эротики трубадуров к «прелести» римско-католических мистиков

В бессознательном порыве воодушевления встав на сторону описываемой Страсти, Дени де Ружмон перестает делать выводы, и его замечательное повествование влечет за собой череду не менее замечательных недомолвок. По существу, именно незримая нить недомолвок поддерживает канву произведения, всякий раз оказывающуюся на месте авторского заключения и требующую раскрытия со стороны искушенного читателя. Если бы не было этой незримой связи, обеспеченной поэтическим вдохновением, то текст превратился бы в собрание очерков, написанных на определенную тематику, коими и являются как Приложения, так и Неокончательный научно-полемический постскриптум Дени де Ружмона. Что касается последнего, то он составлен спустя десятилетия и не имеет непосредственного отношения к вдохновению, вследствие которого и возникла книга «Любовь и Западный мир». Так что выполняет роль дополнения, стремящегося обратить внимание читателя на отдельные важные, а часто и второстепенные моменты содержания, но в итоге лишь отягощает текст, не ведя к лучшему разумению проблематики. А потому некоторые звенья подразумеваемой автором логической цепи нам должно восстановить самостоятельно. Итак, приступим к этому делу.

Мы видим достаточно осторожное и даже иногда настороженное отношение Дени де Ружмона к католическим мистикам Средневековья. Оно и понятно: автор — протестант, тем паче из знаменитой пасторской фамилии швейцарского кантона Невшатель. Но что он выражает в своей недомолвке? Мы видим здесь следующее: наличие преемственности между катарством (в том числе и трубадурами) и римско-католическим церковным мистицизмом эротического характера. Но откуда появился откровенный эротизм в римско-католической церкви того и более поздних времен. Во-первых, по западной церкви был нанесен сильный удар манихейской ересью в XII–XIII столетиях; во-вторых, после свирепого по своей сути Альбигойского Крестового похода, казни катарских посвященных и сожжении на костре последних защитников Монсегюра, катарская масса Юга Франции сама по себе никуда не делась. Многие бывшие катары, постепенно возвращавшиеся в лоно Римско-католической церкви, должны были нести епитимии, становясь тем самым так называемыми «Крестоносцами от ереси» с обязательным ношением на своих одеждах желтого креста. Так Церковь ассимилировала манихеев, а они привнесли в нее ту опасную струю мистицизма, которая ей доселе была почти неизвестна. Это страстное поклонение Иисусу Христу, переходящее в откровенный эротизм. С последним связан и культ мертвого Христа, распространенный в Испании и на Юге Франции, поскольку нам известно, что цель всякой страсти — смерть. Дени де Ружмон предполагает, что яд манихейства оказался преодоленным на церковном уровне в мистическом эротизме католических мистиков. Нам же представляется, что он продолжает оказывать свое разрушительное воздействие, возможно, ныне сильно приглушенное внутри Западной Церкви.

Вот почему, мягко используя аллюзию, Дени де Ружмон подводит нас к заключению о крипто-манихейском происхождении учений великих мистиков Запада — Мейстера Экхарта, Рёйсбрука Удивительного, бегинки Хейдевейх Антверпенской (Брабантской), Генриха Сузо и, несомненно, Святого Франциска Ассизского. Впрочем, на патаренское начало францисканства и его различных многочисленных ответвлений неоднократно указывали отечественные и зарубежные исследователи. Отсюда получается, что эротизм связанных с катарами трубадуров, рассматриваемый в замечательном произведении Рене Нелли «Эротика трубадуров» (1963 год), по мере того как усиливались гонения на манихейскую ересь, постепенно и в результате вышеуказанной ассимиляции катарского населения Юга Франции и других стран перетекал в Римско-католическую церковь, обретая в ней новый сосуд для своего существования, которое затем благополучно и продолжилось в рамках как францисканства, так и других римско-католических орденов мистическо-созерцательной направленности. Иными словами, катарская аскеза Страсти была сохранена, дав рождение западно-христианскому «прелестному» мистицизму, столь порицаемому святыми отцами Православной Церкви.

Таким образом, XII–XIII-е столетия являются водоразделом между «прежним» католицизмом, почти тождественным в своей аскетической практике с Восточной Церковью, и «новым» католицизмом, взошедшем в это время, как выясняется, на закваске обоих близких между собой ересей: катарства и трубадуров, имевших в своей основе манихейство. Сюда, конечно, стоит прибавить распространившийся в Средневековье из арабских государств Аль-Андалуза (Пиренейского полуострова) благодаря философу Аверроэсу (Ибн Рушду) аристотелизм, легший в основу римско-католической схоластики. Именно в различии богословий Западной Церкви с опорой на аристотелизм и схоластику, и Восточной Церкви, сопряженной в теологическом плане с платонизмом, и кроется, по мнению великого греко-византийского гуманиста Георгия Гемиста Плифона (1355–1452), неудача окончательного объединения Западной и Восточной Церквей на Ферраро-Флорентийском соборе в 1437–1439 гг., хотя все юридические формальности церковной унии были строго соблюдены. Вместе с отцами Восточной Церкви Георгий Гемист Плифон считал, что Аристотель исказил философию Платона, что в конечном итоге и отразилось на западной схоластике. Свои взгляды Плифон изложил в небольшом трактате «О проблемах, по которым Аристотель расходится с Платоном», доказывая в нем, что учение Аристотеля ложно и полно противоречий. То есть в XV-м столетии Георгием Гемистом Плифоном, наряду со святителем Марком Эфесским и другими греческими отцами, аристотелизм вполне рассматривался в качестве ереси вместе с манихейством и его разнообразными формами, пусть даже в виде римско-католических орденов. Учитывая, что аристотелизм был заимствован Западной Церковью от арабов, то его тоже можно расценивать в качестве особой «восточной» ереси, наравне с манихейством пагубно повлиявшей на западную мистику и теологию.

Дени де Ружмон совершенно справедливо отмечает, что великий отец и молитвенник Западной Церкви Святой Бернард Клервоский в XII-м столетии сопротивлялся нововведениям и праздникам, которые вынуждало принимать Церковь катарское окружение, в то время уже многочисленное на Юге Франции, и против которого святитель предпринимал миссионерские поездки, в целом не увенчавшиеся успехом. Здесь следует добавить, что мистические и теологические сочинения Бернарда Клервоского выдержаны в спокойном духе аскетических наставников древней церкви: в них отсутствует эротизм и чувственность, столь присущие более поздним и вышеуказанным католическим мистикам. Так что Бернард Клервоский поистине один из последних столпов «прежнего» католицизма.

Итак, Дени де Ружмон, являясь протестантом, а потому отстраненным и независимым лицом, интеллектуально разбивает на составные части содержание «нового» католицизма, пронизанное крипто-манихейским этосом — по форме ортодоксальным, а по существу катарским; тогда же образуются и два практических полюса римско-католического мировоззрения, оформившиеся в сухой Аристотелевой схоластике Святого Фомы Аквинского и его последователей, и в своеобразной аскезе римско-католических мужских и женских монашеских орденов, в том числе францисканского извода, характеризующейся экстатическими состояниями, видениями, нередко связанными с расшатанной психикой монашествующих и их измененным под воздействием разных причин сознанием, — одним словом всем тем, что православная доктрина рассматривает как «прелесть», прельщение или обольщение инока или инокини злыми духами, принимающими образ ангела света. Отсюда гипертрофированный и даже в отдельных случаях непристойный эротизм видений: и нам понятно, что подобным образом действует под покровом римско-католического монастыря древняя манихейско-катарская Страсть. Катарства уже давно не существует, но потомки «Крестоносцев от ереси» заполняют римско-католические ордена, и мы наблюдаем феномен той же самой Страсти, действующей уже изнутри Римской Церкви. Значит, религиозная борьба манихейства и христианства продолжается, и «прелестный» манихейский католицизм снова часто в ней одерживает победу. Но мы знаем, что психические недуги столь же заразительны, сколь и телесные. И вот уже эстафету духовного катарства подхватывают испанские мистики — Тереза Авильская (1515–1582) и Иоанн Креста (1542–1591). Кстати, Святую Терезу Авильскую часто изображают с белым голубем, некогда бывшим символом катарской Церкви «Любви» (а как мы выяснили, Страсти). Совпадение или все-таки знак некоей тайной преемственности? Впрочем, сильно увлекавшийся творчеством обоих римско-католических святых выдающийся русский писатель Дмитрий Сергеевич Мережковский в своем сочинении «Испанские мистики» очень точно резюмировал яркоокрашенную эротичность их произведений, что сам автор, приверженный идеалам широкого христианского экуменизма, расценивал с положительной стороны и совсем не заметил в них мертвенного свечения манихейской Страсти. Несомненно, любовь Терезы и Иоанна Креста ко Христу — это старинная аскетическая Страсть «совершенных» Лангедока, воскрешенная под сенью кармелитского ордена. Итак, драма манихейского «прельщения» Страстью христианства продолжается и, следовательно, не прекращается религиозная война христианства с сопутствующей себе формой антирелигии — манихейством.

На первый взгляд, французский публицист и религиовед XIX-го столетия справедливо обозначил, что манихейская ересь, в течение тысячелетия терзавшая Христианскую Церковь сошла на «нет» к XVI-му столетию, то есть к моменту появления реформационного движения и возникновения протестантских деноминаций. Тем самым Проспер Миньяр заключает, что манихейство обрело себе «рабочее тело» в протестантизме, растворившись в нем. Проспер Миньяр являлся католиком, а потому склонным во всем обвинять протестантов. Но его суждение уже не кажется несомненным, если учесть, что ассимилированное манихейство уже прекрасно себя чувствовало в рамках монашеских орденов францисканского извода и других духовных конгрегаций. В них Страсть уже обрела себе устойчивый приют, и в этом смысле всякая необходимость для нее в протестантизме отсутствовала. Другое дело, что протестантизм пробудил свои дремлющие манихейские потенции, которые выплеснулись в ужасы анабаптистского движения. Вместе с тем, сам протестантизм с его призывом к возвращению к Церкви простоты апостольских времен уже оказывался сокрушительным ударом по Страсти: ее воздействие теперь ограничивалось только римско-католическими странами, а победное шествие «нового» католицизма в Европе и мире прекратилось. Однако, оставив себе плацдарм в религиозных орденах мистического и созерцательного характера, Страсть устремилась уже по светским каналам завоевывать христианское общество посредством литературы и искусства, что блестяще отражено в книге «Любовь и Западный мир». Сын протестантского пастора Дени де Ружмон как бы ухватил за хвост это движение необузданной страсти, доведя его до нашего времени: между строк и в подтексте его произведения мы интуитивно ощущаем, что он вновь опьянен воздействием пластичного страстного феномена и охвачен его воодушевлением, либо его опять посещает протестантская трезвость, позволяющая правильно расставить акценты по содержанию и сделать важные аллюзии, используя которые, мы приходим к соответствующим выводам.

Роман, романс, романика и романтика

Нам необходимо уяснить, что Дени де Ружмон рассматривает миф о Тристане и Изольде, как основополагающее сказание Страсти, не просто в его развитии, но в своеобразном круговороте — достижении пика с последующим нисхождением. Если, согласившись с автором, принять за самое большое восхождение мифа время от XII-го по XIII-е столетия, то дальнейшая эпоха окажется периодом его инволюции, если угодно энтропии, постепенного угасания, правда, чреватого разного рода неожиданностями или даже пароксизмами в области культуры, литературы и искусства. Сама по себе энтропия предполагает профанацию и десакрализацию священного сюжета, и он, искажаясь и вырождаясь вплоть до комиксов, становится непременным фактом цивилизации. Именно об этом и повествует книга Дени де Ружмона «Любовь и Западный мир».

Ныне литературный жанр романа столь же непреложный факт нашей европейской христианской цивилизации, сколь и космический корабль или телевидение, каким бы оно ни было. Но кто из нас может представить, что роман нехристианского происхождения, хотя появился в христианской стране и в уже пресловутом XII-м столетии. Дело в том, что произведения в этом жанре изначально писались на романском языке (старофранцузское слово romaniz от позднелатинского romanice — на романском языке). Собственно, романский язык в ту пору был в ходу в Провансе и на Юге Франции и служил для катаров и трубадуров своего рода литургическим языком, являясь предшествующей формой провансальского языка. Французский драматург и филолог, член французской академии Франсуа Жюст Мари Ренуар (1761–1836), исследовавший творчество трубадуров, считал романский язык основой современного французского, но его гипотеза не вызвала поддержки со стороны французских ученых и эрудитов. Но Ренуар (Райнуар) естественно видел в трубадурах правоверных католиков, вряд ли связанных с манихейско-катарской ересью. Сюда же должно отнести и песенный жанр романса, короткий музыкальный вариант романа как повествования о Страсти, используемый бродячими жонглерами, вагантами и цыганами для своих выступлений (романсеро — по-испански сборник романсов, песенник).

Теперь несколько слов о происхождении термина романтизм. В обратном переводе на латынь роман назывался liber romanticus, откуда в европейских языках и взялось прилагательное «романтический»: до конца XVIII-го столетия оно означало «присущий романам», а немногим позднее дало название романтизму как литературному направлению. Вот почему, во избежание путаницы и для обозначения того, что относится к средневековым, ренессансным и предромантическим романам, мы ввели понятие романический и обобщающий их концепт — Романика.

Итак, роман, во времена господства Римско-католической церкви являясь зашифрованным повествованием о манихейской Страсти и ее аскезе, разносимым бродячими еретиками, в последующие времена профанировался, послужив прямым каналом для воздействия Страсти на образованные сословия ренессансной и пост-ренессансной эпохи.

Что же касается романтизма, то Дени де Ружмон считает его отголоском, если угодно, отражением через века литературы и искусства XII–XIII-го столетий, связанного с катарами и трубадурами. Конечно, в определенном смысле романтизм есть восстановление прав прежней манихейской Страсти, но уже в смягченном трансформированном виде. Но если катарство и трубадуры являлись полноценным религиозным движением, хотя подчас и скрываемым в недрах официального христианства, то романтизм, смутно помня свое происхождение, лишь притязал на квази-религиозность. В этой связи интересно то, что немецкие романтики не просто интересовались и увлекались католицизмом, но и переходили в римско-католическое исповедание. Очевидно, что романтизму было тесно в рамках евангелическо-лютеранского пиетизма. Романтиков не просто тянуло к более универсальной церковной организации: скорее всего, они по наитию ощущали связь с такими католическими организациями, как францисканский орден, произошедший по сути от патаренов, духовность которого неоднократно рассматривалась исследователями в качестве мистического пантеизма, что сродни романтическому мировоззрению. Но романтизм ушел, став провозвестником социально-политических потрясений Европы в первой половине XIX-го столетия. Страсть и Ночь ярко проявили себя в нем, перейдя затем в иные формы литературы и искусства…

Итак, Дени де Ружмон рассматривает всю историю Западного мира сквозь призму деградации и профанации древнего мифа (то есть его инволюции), вместилища гностической манихейской Страсти, создавшей в итоге, как мы представляем, фабричный гений Голливуда и феномен массовой культуры, пришедшей к нам уже из Америки (в течение столетий Североамериканские штаты были пристанищем многих сект манихейско-дуалистического характера, что не могло ни сказаться на менталитете и психологии американцев). Излишне говорить об оккультном манихейском содержании сериала «Темный рыцарь», снимавшегося в том числе и в Трамп-тауэр на 5-м авеню в Нью-Йорке. В подобной картине мира сложно говорить о прогрессе и развитии, поскольку инволюция мифа (его дробление) по Ружмону, что и создает массовую культуру, вполне укладывается в «царство количества» Рене Генона. Но в данной ситуации Страсть не утрачивает своего влияния и силы, ведь фрагментация мифа не ведет к умалению ее содержания, которое образует в каждой клетке, распадающегося сосуда мифа, одинаковое напряжение, соответствующее силе любого участка ее энергетического поля. Ее может уравновесить, согласно Дени де Ружмону, только сопряжение с Любовью-Агапе, но в условиях давно идущей десакрализации и секуляризации обществ и государств на Западе последнее представляется если не невозможным, то во всяком случае очень проблематичным. Иногда, как считает выдающийся швейцарец, господствующая или сокровенная духовность, литература, искусство и культура дают больше для понимания и объяснения истории, нежели внешние общественно-политические и экономические события.

Жизнь и труды Дени де Ружмона как одного из создателей институтов современного Евросоюза

Дени де Ружмон родился 8 сентября 1906 года в Куве в Невшателе, протестантском франкоязычном кантоне Швейцарии, в семье пастора Жоржа де Ружмона. Семья де Ружмон происходила из Сент-Обена, предместья Невшателя. В 1784 году она получила «признание древнего дворянства» от короля Пруссии Фридриха II-го, когда Невшатель входил в Прусскую монархию на правах княжества. Представители семейства де Ружмон неоднократно входили в состав Государственного Совета Невшателя.

Вместе со своими двумя сестрами и братом Дени де Ружмон воспитывался и рос в буржуазном доме своих родителей в Арёзе, небольшой деревушке, расположенной между Будри и Невшателем. С 1912 по 1916 гг. он учился в начальной школе в Куве. Этот опыт вдохновит его позднее на написание памфлета Вред народного просвещения (1929 год) об антиобразовательной роли школы. С 1918 по 1925 гг. он посещает Латинский коллеж, а затем учится в научной секции гимназии (коллеже) в Невшателе. В 1923 году он пишет первую статью «Анри де Монтерлан и мораль футбола», опубликованную в Литературной неделе (La Semaine littéraire). С 1925 по 1927 гг. он проходил обучение на филологическом факультете университета в Невшателе; кроме того, посещал курсы психологии и семинар Жана Пьяже по генетической гносеологии и курс Макса Нидерманна по лингвистике Фердинанда де Соссюра. Он входит в Общество изящной словесности, активным членом которого является в том числе и благодаря своим публикациям в журнале Изящная словесность. В 1926–1929 гг. он путешествует по Европе, побывав в Вене, в Венгрии, Швабии, Восточной Пруссии, Баден-Вюртемберге и на озере Гарда (свои странствия он описывает в произведении Дунайский крестьянин — Le Paysan du Danube). В 1930 году он заканчивает свое обучение, получив степень бакалавра искусств. В том же году он обосновался в Париже, где становится литературным редактором издательства «Я служу…» (которое публикует Сёрена Кьеркегора, Карла Барта, Николая Бердяева, Ортегу и Гассета…). Принадлежа к нонконформистскому движению 30-х гг. XX-го столетия, он встречается и сотрудничает с такими интеллектуалами, как Габриэль Марсель, Эммануэль Мунье, Александр Марк, Арно Дандьё, Робер Арон и др. В 1932 году он принимает участие во встрече во Франкфурте-на-Майне групп молодых европейских революционеров, а затем в выпуске там же двух журналов философов-персоналистов — Дух (совместно с Эммануэлем Мунье и Жоржем Изаром) и Новый порядок (совместно с Робером Ароном, Арно Дандьё и Александром Марком). Он также сотрудничает с журналом Планы и является соучредителем журнала Hic et Nunc (Здесь и сейчас — направления Карла Барта) вместе с Анри Корбеном, Рожером Жезекелем (Роже Брёем), Роланом де Пюри и Альбером-Мари Шмидтом. Стоит упомянуть, что он поддерживает плодотворное сотрудничество с Новым французским обозрением (Nouvelle Revue française), где представляет в 1932 году «Тетрадь требований французской молодежи». В 1933 году Дени де Ружмон женится на Симоне Вион, с которой разведется в 1951 году и больше уже никогда не сочетается узами брака. От союза с ней у него родятся двое детей: Николя и Мартина (Martine), ставшая историком франко-швейцарского театра XVIII-го столетия.

Тогда же, в 1933 году, обанкротилось издательство «Я служу…», и Дени де Ружмон оказывается безработным, хотя рассматривает этот период своей жизни как очень благоприятный, поскольку он пробудил в нем размышления по разным проблемам. В течение двух последующих лет, прожитых как бы во внутреннем изгнании на острове Ре, Дени де Ружмон пишет «Дневник безработного интеллектуала», опубликованный в 1937 году. В 1934 году он издает Политику личности, а в 1935 переводит на французский язык первый том христианской догматики Карла Барта. До 1936 года он — лектор в университете Франкфурта-на-Майне и главный редактор «Новых тетрадей». В 1936 году он публикует произведение Мышление при помощи рук, а затем эссе Физиономическое мировоззрение. С марта по июнь 1938 года Дени де Ружмон занят написанием своего главного сочинения — Любовь и Западный мир, вокруг которого строится теперь все его творчество. В октябре того же года он издает Немецкий дневник, книжку о Николае де Флю (Niklaus von Flüe, 1417–1487), римско-католическом аскете, ныне святом покровителе Швейцарии, ораторию Артура Хонеггера. Вплоть до начала Второй мировой войны он публикует много своих статей, обзоров и рецензий в периодических изданиях: Дух, Новый порядок, Новое французское обозрение, Парижском журнале и хрониках Фигаро.

В сентябре 1939 года Дени де Ружмон был мобилизован в Вооруженные Силы Швейцарской конфедерации. Он являлся соучредителем группы антифашистского сопротивления Лига Готарда и составителем манифеста «Что такое Лига Готарда?». При вступлении немцев в Париж он пишет полемическую статью в Лозаннской газете «В тот час, когда Париж…», стоившей ему пятнадцати дней заключения в военной тюрьме за оскорбление лидера иностранной державы и в результате давления на власти Швейцарии немецко-фашистского правительства, хотя этот срок он фактически проводит под домашним арестом. В августе 1940 года Дени де Ружмон, получив дипломатический паспорт, уезжает в США, чтобы читать там лекции о Швейцарии. Он поселяется рядом с Нью-Йорком в октябре того же года. Подружившись в Америке с Антуаном де Сент-Экзюпери, он становится одним из образов для его Маленького Принца. Антуан де Сент-Экзюпери просит позировать в гостиной Дени де Ружмона, чтобы ему набросать рисунки к своему будущему произведению. После написания на английском языке книги Te Heart of Europe: Switzerland (Сердце Европы: Швейцария), он участвует в создании в Карнеги-Холле оратории Николя де Флю. С июля по ноябрь 1941 года Дени де Ружмон путешествует по Аргентине и входит в литературный круг «Sur» замечательной писательницы Виктории Окампо (1890–1979), у которой он гостит, издававшей с 1931 года при поддержке Хосе Ортеги-и-Гассета одноименный литературный журнал (1890–1979). Здесь он проводит несколько читательских конференций и публикует на испанском языке свою книгу о Швейцарии. Накануне атаки на Перл-Харбор Дени де Ружмон возвращается в Нью-Йорк. Начиная с 1942 года, он — преподаватель в Свободной школе высших исследований (французский университет в изгнании), затем редактор в Службе военной информации (Ofce of War Information) и сотрудник передачи «Голос Америки говорит с французами». Тогда в течение пяти недель он пишет сочинение Доля Дьявола, которое выйдет в свет в конце 1942 года. В Америке он проводит встречи не только с Сен-Жон Персом, Сент-Экзюпери, Марселем Дюшаном, Андре Бретоном, Максом Эрнстом, Андре Массоном, Богуславом Мартину и Эдгаром Варезом, но и с Р. Нибуром, Д. Мак Дональдом и графом Куденхове-Калерги, с кем уже познакомился в Вене в 1927 году во время своих первых поездок по Европе. Тогда он ему предложил издавать его обозрение «Пан-Европа» на «правильном французском языке». Потрясенный чудовищной бомбардировкой Хиросимы и Нагасаки, Дени де Ружмон опубликовал в Нью-Йорке Письма об атомной бомбе, иллюстрированные чилийским художником-сюрреалистом Роберто Маттой. В апреле того же года он вернулся в Европу и 8 сентября 1946 года он опубликовал свою первую речь о Союзе Европы. Возвратившись обратно в Соединенные Штаты Америки, Дени де Ружмон провел 8 дней в заключении в тюрьме на острове Эллис по до сих пор невыясненным причинам. В 1947 году он встречается с Альбертом Эйнштейном в Принстоне и обсуждает с ним проблемы Европейского Союза. В июле того же года он окончательно приехал в Европу, поселившись в Ферней-Вольтере в «Лесном доме», бывшем фермерском доме, находившемся в ведении замка Ферней и занятом до войны его другом губернатором Паульдингом (1896–1965).

Являясь приверженцем европейского единства, Дени де Ружмон в конце августа 1947 года выступил с инаугурационной речью на первом конгрессе Европейского союза федералистов в Монтрё (от него произошел Гаагский конгресс) и продвигал Европейский культурный центр, директором которого он впоследствии и стал. В мае 1948 года на заключительном заседании Гаагского конгресса, проходившего под председательством Уинстона Черчилля, Дени де Ружмон зачитал Послание европейцам, составленное им для прояснения смысла манифестации. Затем он пишет и издает произведения Европа на кону и Невшательское продолжение. В ноябре этого же года Дени де Ружмон избран одним из главных делегатов Европейского союза федералистов. В 1949 году Дени де Ружмон открывает в Женеве под эгидой Европейского движения исследовательский центр по подготовке Европейской конференции по культуре, которая прошла в Лозанне с 8 по 11 декабря под руководством Сальвадора де Мадарьяги. Дени де Ружмон был на ней главным докладчиком. В 1950 году он принимает участие в собрании интеллектуалов в Берлине, учредившем Конгресс за свободу культуры, исполнительный комитет которого он возглавлял до 1966 года. Он пишет и распространяет на консультативной ассамблее Совета Европы письма, обращенные европейским депутатам, и составляет Воззвание, зачитанное от 6000 европейских студентов, проводящих манифестацию перед Советом Европы. Он руководит созданием Европейского культурного центра, откуда произойдут многие европейские учреждения, в том числе не только Европейская ассоциация музыкальных фестивалей, но и ЦЕРН. В 1963 году он удостоился премии князя Монако и в том же году основал Институт европейских исследований (IUEE), ассоциированный с Женевским университетом, коим он руководил до своей отставки в 1978 году, и где даже в год своей смерти он преподавал историю европейских идей и федерализма. В 1967 году он получает премию города Женевы. В 1969 году делает заявление, что «лица, отказавшиеся от военной службы по соображениям совести, должны нести альтернативную гражданскую службу». 17 апреля 1970 года Боннский университет награждает его медалью Роберта Шумана за все его творчество, в частности, за произведения Двадцать восемь столетий Европы и Возможности Европы, и за его руководство Европейским культурным центром. В 1971 году Дени де Ружмон номинирован доктором honoris causa юридического факультета университета Цюриха. В 1970-е гг. он способствует развитию экологического движения: он — один из основателей Беллеривской группы, аналитического органа по вопросам политики индустриального общества, и автор новаторских сочинений о ядерной опасности; в том же году выходит Грядущее — наше дело, одно из основных произведений, посвященных вопросам экологической проблематики регионального характера; вместе с философом, социологом и христианским анархистом Жаком Эллюлем (1912–1994) он создает группу Ecoropa. 11 ноября 1976 года ему вручен диплом Афинской академии. В 1978 году он учреждает журнал Cadmos, орган Европейского культурного центра и Института европейских исследований (IUEE). В 1981 году Дени де Ружмон номинирован доктором honoris causa Университета Голуэя в Ирландии. В 1982 году он получил Гран-При швейцарского фонда Шиллера. Дени де Ружмон умер в Женеве 6 декабря 1985 года и в качестве лауреата премии города Женевы был похоронен на кладбище Королей в Плэнпале. Память о философе, писателе, публицисте и создателе европейских институтов Дени де Ружмоне увековечена в его родной Швейцарии: лицей в Невшателе носит его имя, в Женеве в квартале Пти-Саконне (Petit-Saconnex) одна из улиц, находящаяся вблизи с европейской штаб-квартирой Организации Объединенных Наций, названа в честь выдающегося уроженца кантона Невшатель. Кроме того, по Швейцарии ходит поезд RABDe 500 013–8 «Дени де Ружмон», принадлежащий ведомству Федеральных железных дорог Швейцарии.

Незавершенная книга

Когда читатель, поглотив сотни страниц интереснейшего и насыщенного сведениями текста книги Дени де Ружмона «Любовь и Западный мир», наконец, достигает его последних страниц, то у него создается впечатление, будто вот-вот автор раскроет нечто, что держало его в напряжении столько времени, на протяжении которого автор нам обещает откровение, подразумевая его то завуалированно, то напрямую. Однако чуда не происходит, и Дени де Ружмон отсылает нас к трем стадиям развития духовной жизни личности по Кьеркегору: эстетической, этической и моральной. Нам понятно, что Кьеркегор близок протестантскому духу Дени де Ружмона, но возникает вопрос: а причем здесь проблема, глобально и мастерски отображаемая автором на предыдущих страницах книги. Да и написанный несколько десятилетий спустя постскриптум к «Любви и Западному миру», на наш взгляд, не столько вносит ясность, сколько усложняет поставленную ранее проблематику. В общем, решение вопросов Любви-Агапе и Страсти-Эроса выведены за скобки культурологического повествования Дени де Ружмона. Иными словами, оно находится по ту сторону Любви и Страсти и, если угодно, Добра и Зла. Исходя из авторского текста, оно достигается эндурой катаров. Именно это подразумевал Дени де Ружмон, в чем не осмеливался признаться читателю. Если же мы рассматриваем содержание религиоведческой эпопеи Дени де Ружмона о Любви и Страсти внутри вышеуказанных скобок, то обнаруживаем здесь лишь философскую поэзию. Но разве поэзия, пускай и метафизическая, приводила к разрешению острых онтологических вопросов? Ответ очевиден: поэзия, как правило, лишь фиксирует и отображает явления. И разве «Илиада» Гомера и «Евгений Онегин» Пушкина дают нам решение насущных проблем бытия, некогда начертанных Платоном, великими греками и людьми эллинистической ойкумены?

Швейцарский философ и публицист Дени де Ружмон

С другой стороны, сам поэтический материал, в зависимости от силы своего выражения, способен перековать, перевоспитать на свой лад обратившегося к нему исследователя, что и произошло в случае с Дени де Ружмоном, начавшем писать свое произведение как ортодоксальный протестант и завершавшем уже его как практически откровенный катар. Ключ к пониманию Дени де Ружмона по сути прост: под тремя стадиями духовного развития личности по Кьеркегору (эстетической, этической и религиозной) он подразумевает три степени катарского посвящения: «верующие», «совершенные» и принявшие consolamentum. В противном случае, присутствие посыла на Кьеркегора на заключительных страницах книги, по крайней мере, нелогично и, как нам представляется, неуместно. Нельзя же думать, что у такого автора, как Дени де Ружмон, совершенно произвольна возникла в конце фигура Сёрена Кьеркегора. Вот почему все последующее христианство, в основном римско-католическое, автор рассматривает в его сопряжении с жестоко подавленной, но не уничтоженной катарской ересью, будь то новые марианские культы, чему противились «прежние» католики, или исполненные эротизма произведения испанских мистиков. Верно сказано, что духовные недуги не менее заразительны, нежели физические. Теперь неокатарство переживает возрождение во Франции, тогда как Римско-католическая церковь пребывает в упадке… И в этом есть своего рода заслуга Дени де Ружмона, ведь высокая воодушевленная философическая поэзия его текста, однажды поддавшись «романтизму» катарства, способна не только просвещать, но и вводить в заблуждение. В чем и состоит главный парадокс и в целом тайна незавершенной книги выдающегося швейцарца. До конца творческий процесс, сопрягаемый с порывом вдохновения, не исследован, и не раз бывает, что задуманная намеренная критика явления в подобном подходе, особенно если воодушевлению автора доступны высшие поэтические вибрации, обращается в апологию самого феномена, а дух критицизма переносится на периферийные вещи, нисколько не затрагивая его оснований: именно это и воплотилось в отношении главной книги Дени де Ружмона. Иными словами, вдохновение не удержалось на уровне трезвого критицизма и сорвалось в пучину, где властвует со своей поэтикой манихейский Эрос, и откуда лирика трубадуров до сих пор завораживает, опьяняя, неискушенного читателя. Преодолел ли такой соблазн Дени де Ружмон? Нам представляется, что нет, поскольку все отчетливее в нем проявляется симпатия к альбигойской ереси и эротической римско-католической мистике, замешанной на ассимилированном и инкорпорированном катарстве. Но ведь последнее немыслимо для протестанта, сына протестантского пастора! То есть самого Дени де Ружмона охватил творческий хаос неизжитых гностико-манихейских ересей Европы, однажды блестяще запечатленный в музыке драматической трагедией Рихарда Вагнера «Тристан и Изольда». Страсть победила, манихейство восторжествовало, а отсюда и смутные аллюзии на стадии Кьеркегора в смятой концовке книги, смысл которых, кажется, нам удалось расшифровать и прояснить.

В связи с этим всю жизнь Дени де Ружмона после 1951 года, когда он расстался со своей женой Симоной, мы можем рассматривать в качестве аскезы катарского «совершенного», поскольку его книга «Любовь и Западный мир» продолжала до самой смерти довлеть над творчеством и общественной деятельностью выдающегося швейцарца. Но была и одна тайна у Дени де Ружмона, о чем он не обмолвился ни словом, ни полусловом в своем произведении.

Боснийская церковь, Евросоюз и последняя тайна Европы

Будущее Евросоюза весьма определенно и недвусмысленно представлено уже упомянутым нами графом Рихардом Куденхове-Калерги (1894–1972) в его знаменательной книге «Практический идеализм» (Praktischer Idealismus, 1925), до сих пор непереведенной на русский язык. И ныне мы не перестаем удивляться, насколько в целом точно исполняется проект этого футуролога по формированию нового европейского человека, учитывая миграционные потоки из исламских и африканских стран в главные государства Западной Европы: Германию, Францию и Англию, хотя последняя фактически и отчалила уже от общеевропейского корабля. Грядущее население Европы наполовину японец граф Куденхове-Калерги видел в смешанной евразийско-негроидной расе, близкой, как ему казалось, по фенотипу к древним египтянам. Дени де Ружмон встречался с замечательным австрийским графом в Америке в годы военной эмиграции и, кажется, вполне разделял отдельные из его воззрений, тем паче предлагал ему издавать его альманах «Пан-Европа» «на правильном французском языке». Можно даже сказать, что это заявление о принципиальной идеологической общности. Однако Куденхове-Калерги не выходил за пределы своих остроумных и оригинальных философем, направленных на кардинальное внешнее преобразование политической, экономической, демографической и конфессиональной реальностей европейских стран; тогда как Дени де Ружмону в своей книге «Любовь и Западный мир» удалось прозреть нечто большее: религиозную составляющую, способную изнутри модифицировать жизнь Европы и уже как будто изменившую ее, открывшую шлюзы Страсти, и если бы не Святая Инквизиция и орден отцов-проповедников… то все могло бы состояться намного раньше? Сожалея о гибели «окситанской цивилизации» к середине XIII-го столетия, Дени де Ружмон не мог не понимать, что христианскому миру того времени нельзя было оставлять у себя в тылу могучий еретический анклав, в то время как в Испании продолжалась кровопролитная Реконкиста, и сарацины все больше теснили государства крестоносцев на Святой Земле.

Дени де Ружмон прекрасно знал, что катары Юга Франции и патарены Севера Италии были прекрасно организованы на общинном и иерархическом уровне и поддерживали отношения как между собой, так и с богомильской Боснийской церковью, официально возникшей во второй половине XII-го столетия, но фактически появившейся раньше, поскольку манихейство в тот период пришло в Западную Европу из Болгарии и с Балкан, а Босния находилась на пересечении путей с Востока на Запад, играя роль своего рода логистического центра. Средневековые боснийские правители из рода Котроманичей (Котромановичей), владевшие страной с 1250 до 1463 гг., поддерживали деятельность Боснийской церкви, хотя формально являлись католиками и православными. Степан Остоя (бан Боснии с 1398 по 1404 и с 1409–1418 гг.) был последним властелем страны, открыто исповедовавшим богомильство, то есть при нем оно стало уже и de jure государственной религией Боснии. Отношения с исламом у богомилов складывались лояльно, поскольку оба религиозных направления восходят, как считается, к ересиархам Павлу Самосатскому (200–275) и Арию (256–336) и антитринитарны по своей сути: об отрицании догмата Святой Троицы у катаров и их дуалистическом монизме четко отмечено в книге «Любовь и Западный мир» Дени де Ружмоном. Преемственность от ариан ныне провозглашается на официальном информационном ресурсе неокатарской конфессии Франции.

Герб Боснии и Герцеговины

В настоящее время среди исследователей преобладает представление о том, что Боснийская церковь изначально являлась богомильско-манихейской, хотя ранее считалось, что она основывалась как Римско-католическая церковь кирилло-мефодиевской (даже глаголической) традиции, а затем оказалась зараженной дуалистической ересью, пришедшей из Болгарии. В этом смысле ее можно рассматривать в качестве первой европейской протестантской и антитринитарной церковью, предшественницей социнианского учения! Тем не менее, во второй половине XII-го столетия она уже исповедовала богомильство, о чем свидетельствуют ее глаголические фрагменты апостолов Михановича и Гршковича. Сегодня возникновение манихейских церквей в Европе, в том числе на Балканах, уже сдвигается на век раньше, что справедливо отмечал Дени де Ружмон, то есть на середину и даже первую половину XI-го столетия. В данном контексте Боснийская, а вслед за ней Альбигойская церкви имеют преемство от Болгарской Драговицкой церкви (название от селения на границе Македонии и Фракии), получившей свою доктрину от еретиков-павликиан. Кстати, наследниками богомилов, боснийцев, патаренов и альбигойцев считают себя многие деноминации унитаристов-антитринитариев и евангельских христиан-баптистов, о чем можно узнать, обратившись к их официальной истории.

Здесь уместно напомнить о событии, которое могло бы по-особому высветить и дополнить содержание книги Дени де Ружмона «Любовь и Западный мир». Ключевую роль в становлении альбигойской иерархии сыграл болгарский поп Никита, руководитель Константинопольской богомильской церкви. Поп Никита известен тем, что принял радикальную дуалистическую доктрину Ordo Drugonthiae от Драговицкой церкви. В 1165–1177 гг. он предпринимает поездку в Западную Европу для проповеди среди катаров. Обнаружив, что они являются приверженцами умеренного дуализма или Ordo Bulgaria, Никита не признает их консоламентум. Он заново совершает консоламентум «совершенных» и поставление катарских епископов. Пройдя территорией Ломбардии (Северной Италии), Никита прибывает в Лангедок, где в 1167 году проводится катарский собор в замке Сен-Фелиз-де-Караман. Основной целью собрания было получения консоламентума от «папы» Никиты. В собрании приняли участие: Робер д’Эпернон, епископ Церкви Франции; Сикар Селлерье, епископ Церкви Альби; Марк, епископ Церкви Ломбардии; Бернар Раймон, епископ Церкви Тулузы; Гиро Мерсье, епископ Церкви Каркассона; Раймон де Кальзас, епископ Церкви Валь-д’Аран. Обратившись к Церкви Тулузы, поп Никита заявил, что устройство новой церкви должно быть такое же, как и у Семи церквей Азии, то есть они не должны вмешиваться в дела друг друга. В качестве примера он также перечисляет пять балканских богомильских церквей: Римская (Константинопольская), Драговицкая, Меленгийская, Болгарская и Далмацийская. Итак, мы перечислили места и личности, известные по истории обоих ересей: катаров и трубадуров. Что касается Боснийской церкви, то очевидно, что в перечне она проходит как Далмацийская.

В то время как манихейство было побеждено на Юге Франции и в Болгарии (где на Балканах борьбу с дуализмом в конце XI-го столетия возглавил сам православный император Алексей Комнин), Боснийская богомильская церковь продолжала беспрепятственно существовать в Боснии и Герцеговине и отчасти на территории Далмации и в приграничье с Черногорией. Она успешно пережила все превратности вплоть до турецкого завоевания в середине XV-го столетия. С этого времени и начался мирный переход боснийских богомилов в ислам, растянувшийся в некоторых районах страны на столетия. Как отмечалось в документах, семья боснийских богомилов по фамилии Хележ, проживавшая в горном селе Дубочаны, являлась последней, кто придерживался «богомильского безумия», и перешла в ислам в 1867 году. То есть по существу в Боснии сменилась манихейская институциональная религия на исламскую институциональную религию.