Каменный плот

И сказал Педро Орсе так: Вам, должно быть, неизвестно, что много-много лет назад, в тысяча пятьсот двадцать первом году, в здесь, в Вильяларе, произошла великая битва — великая по своим последствиям, а не по количеству павших в ней, а если бы победили те, кто проиграл её, мы, ныне живущие, получили бы в наследство совсем другой мир. Жозе Анайсо знает достаточно обо всех великих сражениях, оставшихся в истории, и попроси его назвать хоть некоторые, он с ходу, без запинки перечислит десяток, начав из уважения к античности с Марафона и Фермопил, и продолжив, не придерживаясь хронологии, Аустерлицем и Бородино, Марной и Монте-Кассино, Арденнами и Аль-Аламейном, Пуатье и Азенкуром, а потом непременно упомянет и неведомую прочему миру, а для нас поистине судьбоносную, а потому в перечислении стоящую особняком, без парочки, битву при Алжубарроте. Но про Вильялар ему ничего не известно. Так вот, продолжал Педро Орсе, в битве этой испанские общины восстали против императора Карла Пятого, иноземного государя, но не столько потому восстали, что он был иноземцем, ибо в протекшие века в порядке вещей считалось, чтобы тем или иным народом правил монарх, говорящий на другом языке, такие вещи решались на самом верху, в узком кругу коронованных особ, королевских домов, члены которых решали судьбы народов не партией в карты или в кости, а выгодной партией, подысканной для своих принцев и принцесс, осуществлением дальновидных замужеств и предусмотрительных женитьб, почему и нельзя сказать, что восстали испанцы против чужеземного владычества или что это была великая война бедных против богатых, славно было бы, если все сводилось к таким простым вещам — нет, каша заварилась оттого, что высокородным испанцам пришлось не по вкусу, что иностранные царедворцы быстро разобрали и к рукам прибрали все выгодные должности и едва ли не первым делом решили увеличить подати и налоги — а иначе из чего же прикажете оплачивать всяческие роскошества и авантюрные предприятия? — и, короче говоря, первым восстал Толедо, и тотчас последовали примеру его Торо, Мадрид, Авила, Сория, Бургос, Саламанка, а за ними ещё и еще, и у каждого были свои мотивы для этого, порою они совпадали, но чаще противоречили друг другу, а если так обстояло дело с городами, то что уж говорить о людях, их населявших: знатные господа преследовали исключительно собственную выгоду, действовали лишь в угоду своей гордыне, а потому с чуткостью флюгера улавливали, откуда дует ветер удачи, и переходили из стана в стан, а народ встревал во все это по своим, а чаще — по чужим резонам, так уж повелось с тех пор, как мир наш стал миром, был бы народ един и сплочен, легче было бы, да народ-то не единое целое, никак эту мысль нам не вбить в голову людям, не говоря уж о том, что народ обычно дурят как хотят, и сколько раз бывало, что идут его избранные в кортесы и ассамблеи, а как придут, то под воздействием угроз ли, посул, голосуют наперекор воле тех, кто послал их туда, и просто чудо, что при всей этой разобщенности умудрились коммуны созвать ополчение и выступить против королевской армии, и не стоит даже говорить, что победы чередовались с поражениями, а последнее сражение, состоявшееся вот здесь, в Вильяларе, было проиграно, и кто ж его знает, почему: просчет допустили, либо сказалась скверная выучка, либо случилась измена, а многие воины, устав дожидаться обещанного жалованья, плюнули да ушли, грянула, короче говоря, битва и была она одними выиграна, другими — проиграна, и до сих пор неведомо, сколько народу здесь полегло, по нынешним меркам — немного: кто говорит — две тысячи, кто божится, что вполовину меньше, а кто твердит, что всего, мол, человек двести, неизвестно это и никогда не будет известно, если только в один прекрасный день кто-нибудь не решится разворошить кладбище да пересчитать, сколько там по могилам черепов, ибо если считать другие кости, то путаница только усилится, а наутро после сражения трех предводителей общин, трех капитанов, судили, приговорили и обезглавили на вильяларской площади, а были они — Хуан де Падилья из Толедо, Хуан Браво из Сеговии и Франсиско Мальдонадо из Саламанки, и если бы одержали верх те, кто потерпел поражение в этой битве, иначе бы сложилась судьба Испании, и при такой луне, как сегодня, можно представить себе, как бились люди, увязая в размокшей от беспрестанного дождя земле, и, конечно, на наш сегодняшний взгляд, потери были невелики, и все же хочется сказать, что на весах истории малая горстка павших в древних войнах перевесит те сотни тысяч и миллионы убитых в войнах двадцатого века, и только луна не меняется и льет свой свет на поля Вильялара, как и на поля Аустерлица или Марафона или Алькасаркивира.[30] А что это было за сражение? — спросила Мария Гуавайра. А сражение было такое, что окончись оно иначе, иначе сложилась бы судьба и Португалии, и нас самих, отвечал наш историк. Я где-то читал, что под Вильяларом воевал и ваш король дон Мануэл, припомнил Педро Орсе. В учебниках, по которым я преподаю, не сказано о том, что мы в ту эпоху сражались на вашей стороне. Да это были не португальцы, а пятьдесят тысяч крестоносцев, которых ваш король одолжил у императора. Ах, вот оно что, сказал Жоакин Сасса, ну, раз пятьдесят тысяч крестоносцев — тогда конечно, где ж общинам было выстоять против них, крестоносцы, они всегда побеждают.

А псу Констану приснилось в ту ночь, будто он разрывает могилы, где похоронены павшие на поле битвы. Сто двадцать четыре черепа он уже нашел, но тут зашла луна, и стало совсем темно, а пес проснулся и опять заснул. Два дня спустя мальчишки, игравшие в войну, прибежали к алькальду и рассказали, что в пшеничном поле лежат черепа, и откуда они там взялись, кто их там сложил аккуратной горкой — так никогда и не узналось. Однако тех португальцев и испанцев, что проезжали через Вильялар в пароконной галере, местные женщины поминали только добром, ибо из всех бродячих торговцев, бывавших в здешних краях, эти оказались самыми честными — и брали дешевле, и товар у них был наилучшего качества.

Ни одно доброе дело не остается безнаказанным, говорили древние, и были совершенно правы, и, по крайней мере, умели рассматривать новые по тому времени обстоятельства в свете уже известного — опять же к тому времени — мы же с редкостным упорством не желаем извлекать уроков из опыта седой старины. Президент Соединенных Штатов сказал Пиренейскому полуострову «Добро пожаловать!», Канада же — ну, надо же! — заявила, что ей это не по вкусу. Если полуостров не переменит курс, сказали канадцы, это нам придется стать радушными хозяевами, и будет не один Новый Свет, а два, и бедные иберийцы не подозревают даже, что их ждет, да они от холода все околеют, в лед вмерзнут, и единственная выгода будет — и то не для всех, а только для португальцев — что окажутся они поближе к столь любимой ими треске, вот и весь выигрыш.

Представитель Белого Дома поспешил объяснить, что заявление президента было продиктовано исключительно соображениями гуманизма, исключающими всякий политический расчет, и что пиренейские державы, столько времени бултыхаясь по морям, не утратили своего суверенного статуса и когда-нибудь же окончится это плавание, и станут они тогда такими же как все остальные, после чего добавил: Администрация США твердо гарантирует, что традиционные отношения союзничества и добрососедства, связывающие обе североамериканские державы, не будут поколеблены ни при каких обстоятельствах, а в доказательство нерушимой дружбы народов США и Канады мы предлагаем провести двухстороннюю конференцию для рассмотрения различных аспектов новой реальности, каковая конференция в свете этих разительных перемен, преобразующих политический и геостратегический облик мира, станет первым шагом к оформлению новой международной общности, состоящей из США, Канады, Португалии и Испании, причем представители двух последних стран получат приглашение принять участие в работе конференции в качестве наблюдателей, поскольку чисто физически не подошли на расстояние достаточно близкое для того, чтобы можно было с полной определенностью определить перспективы интеграции.

Канада публично удовлетворилась представленными объяснениями, однако дала понять, что считает немедленный созыв конференции несвоевременным, поскольку статус наблюдателей способен ущемить национальные чувства испанцев и португальцев, и предложила четырехсторонний саммит с тем, чтобы обсудить, какие меры следует принять для минимализации ущерба, последующего в том случае, если полуостров врежется в канадское побережье. США немедля согласились, а лидеры её втайне возблагодарили Бога за то, что сотворил Азоры. Если бы Пиренейский полуостров не отвернул севернее, а продолжал двигаться по той же прямой, что и после отделения от континента, город Лиссабон оказался бы повернут окнами своих зданий к окнам зданий Атлантик-Сити, и представьте себе, что стало бы с Нью-Йорком, Бостоном, Провиденсом, Филадельфией и Балтимором, лишившимися своих портов, и как страшно упал бы в них уровень жизни, короче говоря, президент явно поторопился со своим радушным заявлением. Последовал обмен конфиденциальными дипломатическими нотами, предварявшими тайную встречу американского и канадского лидеров, в ходе которой пришли они к следующему выводу: наиболее приемлемым решением было бы остановить полуостров в некой точке его пути — достаточно близкой, чтобы вывести его из зоны европейского влияния, однако и достаточно удаленной от американского континента, чтобы ни сейчас, ни впоследствии не причинить ущерб интересам США и Канады, для чего уже сейчас внести подобающие изменения в соответствующие законы об иммиграции, обратив особое внимание на разделы, эту иммиграцию ограничивающие — пусть не думают испанцы с португальцами, будто могут вот так, здорово живешь, вломиться к нам в дом оттого лишь, видите ли, что мы оказались их соседями по этажу.

Правительства Испании и Португалии заявили протест против подобного отношения и желания определять их национальные интересы и курс, причем особый пыл проявило португальское правительство — что же ему ещё оставалось, раз оно именовалось правительством национального спасения. По инициативе испанцев между представителями высшего руководства двух островных государств установлены были прямые контакты с целью выработки общей платформы и с тем, чтобы выйти из новой ситуации с честью и без урона для себя, однако в Мадриде сильно сомневались, пойдут ли португальцы на эти переговоры, поскольку появился у них некий камень за пазухой — а именно желание извлечь особые выгоды из того обстоятельства, что именно они, португальцы, окажутся в непосредственной близости к североамериканскому побережью — а уж к США ли, или к Канаде, видно будет. И ещё стало известно, что в определенных политических кругах Португалии вынашивается идея заключения соглашения, пусть пока и неофициального, с Галисией, каковая идея доставила мало отрады Мадриду, не склонного поощрять сепаратистов, в какие бы одежды те ни рядились, а кое-кто не без ехидства мечтал вслух как было бы хорошо, если б располагалась Португалия в Пиренеях, а ещё лучше — если б осталась она, когда расселись они, по ту сторону трещины, и тогда был бы один полуостров и одна страна, и решена была бы раз и навсегда сложнейшая проблема его истинно-иберийской сути, но на это мы скажем лишь, что заблуждаются испанцы, ничего бы не решилось — и к сказанному не прибавим более ни слова. Подсчитывали, сколько же дней остается до того мига, когда появится на горизонте Новый Свет, разрабатывались планы с тем, чтобы начать переговоры в самый нужный момент — так, чтобы не промедлить, но и не поторопиться — это ли не золотое правило дипломатии?

А полуостров, безразличный ко всем этим политическим хитросплетениям и интригам, плыл себе да плыл к западу, скрываясь из виду так ходко, что с острова Корво уехали самые богатые и самые ученые наблюдатели, обеспечившие себе деньгами или же научными заслугами местечко в первом ряду. А зрелище было такое, что дух захватывало — достаточно будет сказать, что полуостров прошел от Корво всего в каких-то пятистах метрах, доплеснув до берега волной, и все это казалось кульминацией вагнеровской оперы, но ещё удачней будет иное сравнение: представьте себя на утлом челноке в открытом море, когда совсем рядом с вами проплывает исполинская туша порожнего и оттого высоко сидящего танкера, вот от такого зрелища голова закружится, захочется пасть на колени, воззвать к небесам, тысячу раз раскаяться во всех грехах и дурных поступках и в том, что не был тверд в вере и впадал в ересь, и признать безусловное существование Господа Бога — вот какое действие оказывает даже на так называемых культурных людей грубая сила стихии.

Но покуда Пиренейский полуостров таким образом вносит свою малую лепту в движение Вселенной, наши путешественники уже миновали Бургос, причем торговля их шла так успешно, что они решили даже двинуться по автостраде, которая, что говорить, получше проселочных дорог. Впрочем, после Гастейса они все равно свернут туда, иначе не подъедешь к маленьким городкам и деревням, где обитает основная их клиентура, и вот тут-то окажется Парагнедых в родной стихии и запряженный гнедыми лошадьми тарантас, органично вписавшись в сельский ландшафт, прекратит свое наглое и вызывающее издевательство над скоростной магистралью, по которой он плетется рысью как-нибудь — да не как-нибудь, а делая километров пятнадцать в час, и то — если под гору, и лошади в добром расположении духа. Но столь разительные перемены постигли иберийский мир, что даже патрули дорожной полиции, когда видят такое глумление, не останавливают галеру, не штрафуют гужевой транспорт, попавший не на свое место, а, не слезая с седла своих форсированных мотоциклов, машут путникам ручкой, желая счастливого пути и лишь в самом крайнем случае и если окажутся с нужной стороны, осведомляются, почему у них кусок парусины выкрашен в такой ярко-красный цвет. Погожие дни, дождя нет, можно было бы подумать, будто лето вернулось, если б только не задувал временами холодный ветер законно вступающей в свои права осени — особенно когда уже невдалеке показываются горные вершины. Когда женщины пожаловались однажды, что ветер пробирает до костей, Жозе Анайсо поведал им, какие тяжкие последствия возымеет приближение к высоким широтам и сказал даже так: Если нас и в самом деле прибьет к Новому Свету, кончится наше путешествие, в тамошнем климате на вольном воздухе жить может только эскимос — однако слушательницы не обратили внимания на его слова, оттого, вероятно, что не видели карту.

А ещё вероятней — оттого, что говорили не столько о том, что они продрогли под резким ветром, а о том, как зябнет другой человек, ибо они-то согревались в объятиях своих возлюбленных еженощно, а также и днем, если обстоятельства благоприятствовали, и сколько раз покуда одна парочка составляла компанию Педро Орсе на козлах, другая, убаюканная ровным ходом Парагнедых, нежилась внутри, переживая приятнейшие ощущения, наступающие непосредственно после того, как удовлетворено желание — внезапно возникшее или терпеливо ждавшее своего часа. Тот, кто знает, как распределялись по половому признаку пассажиры галеры, и к тому же обладает самомалейшей житейской опытностью, без труда угадает, что происходило под парусиновым пологом — в зависимости от того, какая композиция выстраивалась на облучке: если там сидели трое мужчин, можно предположить, что женщины заняты домашними делами — шитьем, прежде всего; если же на козлах, как уже было сказано, — двое мужчин и женщина, то ещё одна женщина и другой мужчина пребывают в любовном уединении, пусть даже оба одеты и заняты не чем-нибудь, а беседой. Разумеется, мы перебрали не все возможные комбинации, но вот чего никогда не бывало — как говорится, старожилы не упомнят — это чтобы женщина ехала на козлах не в сопровождении своего избранника, ибо это означало бы, что внутри фургона сидит другая женщина с другим мужчиной, а такой симметрии обе парочки стремились всячески избегать, и не требовалось собирать семейный совет для того, чтобы обсудить, как поддержать и укрепить моральные устои внутри и снаружи галеры, а раз так, то под действием простейшего математического закона получалось, что Педро Орсе сидел на козлах почти постоянно, за исключением тех редких случаев, когда все мужчины отдыхали, а лошадьми правили женщины, или когда, умиротворясь и утишив страсти, одна пара шла пешком, а другая под сенью парусинового полога не занималась ничем таким, что могло бы смутить, обидеть или обеспокоить Педро Орсе, прикорнувшего на своем узком тюфяке, положенном поперек, от борта к борту у самого передка. Бедный Педро Орсе, говорила Мария Гуавайра Жоане Карде, покуда Жозе Анайсо распространялся о стуже, царящей в Новом Свете, и о выгоде быть эскимосом, и соглашалась с нею Жоана Карда: Бедный Педро Орсе.

Привал устраивали они ещё до наступления темноты, выбирали какое-нибудь приятное и живописное место, невдалеке от ручья или речки, с видом на ближайшее поселение, а если место особенно приходилось по вкусу, задерживались там подольше, превращая привал в дневку. Незримо витал теперь над путешественниками древний и верный принцип «Тише едешь — дальше будешь», благодаря которому кони обрели бодрую игривость, а люди отрешились от вечно снедающего их нетерпения. Однако с той минуты, как Мария Гуавайра произнесла: Бедный Педро Орсе, что-то изменилось в атмосфере этого дома на колесах и в настроении его обитателей, и это тем более странно, что слышала жалостливую реплику подруги только Жоана Карда, а повторенные ею слова, в свою очередь, достигли лишь слуха Марии Гуавайры, а мы, зная, что на этом сентиментальный диалог оборвался, и больше никому женщины об этом не сообщили, вправе заключить: произнесенное слово живет долго, живет и после того, как замер воздух, сотрясшийся звуковыми колебаниями, из которых состоит оно, незримо и безмолвно присутствуя средь нас, храня свою тайну, уподобясь скрытому в глубине земли семени — мы же не видим, как прорастает оно, не видим до тех пор, пока наружу, к свету не пробьется туго скрученный росток или мятый и медленно расправляющийся побег. Ну-с так вот, путники останавливались, распрягали и разнуздывали лошадей, разводили костер, и, поскольку эти процедуры повторялись изо дня в день, все в совершенстве и в равной степени владели теперь нехитрым искусством, ибо каждому в свой черед выпадала обязанность делать то-то и то-то. Впрочем, не в пример тому, что было в начале пути, говорили ныне мало и, вероятно, сами удивились бы, скажи им кто-нибудь: Знаете, вот уж десять минут никто из вас не проронил ни слова, и осознали бы, наверно, особенную природу своей молчаливости, а, может быть, ответили бы как тот, кто, не желая признавать самоочевиднейших фактов, придумывает бесполезное объяснение: Что ж, бывает, и в самом деле нельзя же молоть языком беспрестанно. Но если бы в этот миг взглянули они друг на друга, то, будто в зеркале, увидели бы собственное смущение, замешательство, неловкость, присущее тем, кто понимает: объяснения — вздор и звук пустой. Здесь надо, правда, отметить, что взгляды, которыми обмениваются Жоана Карда с Марией Гуавайрой, явно значат для обеих что-то особое и действуют так сильно, что обе поспешно отводят глаза.

А у Педро Орсе вошло в обыкновение после того, как исполнено было порученное ему, уходить вместе с псом из лагеря — якобы для того, чтобы обследовать окрестности. Пропадали они очень надолго — оттого, вероятно, что шли медленно, а, может, и оттого, что — не по прямой, а куда глаза глядят, и, оказавшись за пределами видимости своих спутников, присаживались — человек на камень, пес Констан — подле него — поглядеть, как тихо блекнет и меркнет день. И однажды Жоакин Сасса сказал прочим: Он явно сторонится нас, чего-то загрустил наш старик, на что Жозе Анайсо заметил: Я бы на его месте тоже загрустил. Женщины, которые как раз в это время, завершив постирушку, развешивали белье на веревку, протянутую от задка тарантаса к ветви дерева, слушали их молча, благо беседа их не касалась. И лишь по прошествии нескольких дней, когда зашла речь о том, какие холода ждут их в Новом Свете, произнесла Мария Гуавайра эти самые, вам уже известные слова: Бедный Педро Орсе.

Они сидят в одиночестве, как бы странно ни казалось, что можно быть вчетвером и в одиночестве, ждут, когда придет наконец пора снять пену с закипевшего супа, ещё совсем светло, и для препровождения времени Жозе Анайсо с Жоакином Сассой проверяют, в каком состоянии упряжь и сбруя, Мария Гуавайра же с Жоаной Кардой записывают дневную выручку, которую испытанный счетовод Жоакин Сасса внесет потом в свою гроссбух. Педро Орсе уже минут десять как удалился, исчез меж деревьев, и, как обычно, — пес с ним. Сейчас не холодно, но налетающий по временам ветерок — это последнее, слабое дуновение осени, а, может, мы ощущаем его лишь как боязливое предвкушение настоящих заморозков. Фартуков надо будет купить, сказала Мария Гуавайра, а, сказав, подняла голову и взглянула в сторону деревьев и, не вставая с места, сделала всем телом такое движение, будто стараясь побороть некое безотчетное побуждение, но тут же и уступила ему, и теперь слышно было только, как громко жуют лошади, и тогда женщина встала и направилась туда, куда был направлен её взгляд — в сторону деревьев, в гуще которых скрылся Педро Орсе. Она шла не оглядываясь, не оглянулась и когда Жоакин Сасса спросил: Ты куда? — но и вопрос этот, по совести вам сказать, прозвучал так, будто его оборвали где-то, ну скажем, на середине фразы, ибо ответ был ясен заранее и разночтений не допускал. Спустя ещё несколько минут появился пес, улегся под галерой. Жоакин Сасса отошел на несколько шагов и, казалось, с необыкновенным интересом изучает гребень отдаленных гор. Жозе Анайсо и Жоана Карда сидели, не глядя друг на друга.

Начинало темнеть, когда Мария Гуавайра вновь появилась у костра. Она была одна. Подошла к Жоакину Сассе, но он с негодованием повернулся к ней спиной. Пес вылез из-под галеры и исчез. Жоана Карда зажгла фонарь. Мария Гуавайра сняла с огня котелок, где бурлил суп, налила масла на сковороду, поставила её на железную треногу поближе к пламени, дождалась, пока масло закипит, разбила туда несколько яиц, бросила нарезанную кружочками колбасу, и вскоре в воздухе поплыл аромат, от которого в иных обстоятельствах у всех слюнки бы потекли. Однако Жоакин Сасса ужинать не пошел. Мария Гуавайра позвала его, а он не пошел. Еды оказалось слишком много — Жоан Карда и Жозе Анайсо ели безо всякого аппетита, и когда вышел из лесу Педро Орсе, вокруг было уже совсем темно, и только огонь костра догладывал последние головни. Спать Жоакин Сасса улегся под галерой, однако ночь выдалась студеная: со стороны гор при полном безветрии надвигалась, как выражаются синоптики, массы холодного воздуха, и тогда он попросил Жоану Карду лечь к Марии Гуавайре, по имени, правда, он её не назвал, сказавши так: Сделай милость, переберись к ней, а я лягу с Жозе, и, поскольку ему показалось, что сарказм будет очень уместен и своевременен, добавил: Не бойся, ничего с ним не будет, он не в моем вкусе. Вернувшись, Педро Орсе забрался на козлы, и пес Констан умудрился влезть туда же, пристроиться рядом — впервые было такое.

Наутро, когда пустились в путь, Педро Орсе оставался на козлах, вместе с ним ехали Жозе Анайсо и Жоана Карда, а в самом тарантасе оставалась в одиночестве Мария Гуавайра. Лошади шли шагом, переходя время от времени и в соответствии со вкусами и желаниями на рысь, но Жозе Анайсо, исполнявший должность возницы, обуздывал их несуразный норов и неуместный порыв. А Жоакин Сасса шел пешком, позади — и сильно позади — галеры. В этот день проехали мало. Чуть ли не сразу после полудня Жозе Анайсо остановил Парагнедых в лощине, казавшейся точнейшей копией той, где ночевали они накануне, и столь разительным было сходство, что казалось, будто и не уезжали никуда или, сделав полный круг, вернулись на прежнее место — даже деревья вроде бы росли здесь те же самые, что и там. Позднее, когда солнце уже покатилось к западу, появился Жоакин Сасса. При виде его Педро Орсе ушел в лес, и сомкнувшиеся за ним ветви деревьев скрыли его от взглядов, а пес последовал за ним. Высоко взвивалось пламя костра, но ужин готовить было рано — впрочем, с вечера ещё оставались и похлебка и яичница с колбасой. Жоана Карда сказала Марии Гуавайре: Передники-то так и не купили, всего два у нас есть. Жоакин Сасса сказал Жозе Анайсо: Завтра я уйду и свою часть денег заберу, покажи-ка мне на карте, где мы, наверно, неподалеку проходит железная дорога, доберусь до станции. В эту минуту Жоана Карда поднялась и двинулась туда, куда ушли Педро Орсе и пес Констан. И Жозе Анайсо не спросил ее: Ты куда? Через несколько минут вернулся и залез под галеру пес. Еще через некоторое время появилась Жоана Карда и с нею Педро Орсе: он явно противился и она подталкивала его, но — слегка, словно для этого не надо было прилагать особой силы или же сила эта должна быть какой-то особой. Они вышли к костру — Педро Орсе стоял, опустив седую взлохмаченную голову, в отблесках пламени казалось, что белые пряди пляшут на голове, а Жоана Карда заговорила и, только тут обнаружив небольшой непорядок в туалете — рубашка с одной стороны вылезла — принялась, не осекшись и не смутясь, заправлять её в штаны, продолжая в то же время свои речи: Та ветка, которой я провела когда-то черту по земле, потеряла свою силу, но ещё пригодится: можно провести ею новую черту, и узнать, кто окажется по эту сторону, кто — по другую. Мне до этого дела нет, завтра я уйду, сказал Жоакин Сасса. Нет, это я уйду, сказал Педро Орсе. Жизнь как однажды свела нас, так когда-нибудь и разведет, сказала Жоана Карда, чтобы оправдать разлуку, надо кого-нибудь обвинить, только не вините ни в чем Педро Орсе, если кто и виноват, то я и Мария, но если вам что-то надо объяснять, то, значит, в тот самый день, как встретились мы с вами, не встретились мы, а разминулись. Завтра я уйду, повторил Педро Орсе. Нет, сказала Мария Гуавайра, если уж уходить — то всем, разойтись в разные стороны, ибо они не способны более оставаться с нами, а мы — с ними, и не потому, что мы разлюбили друг друга — нет, просто мы отныне утеряли способность друг друга понимать. Жозе Анайсо поглядел на Жоану Карду, внезапным движением протянул руки к огню, словно вдруг озяб, и сказал так: Я остаюсь. А ты, спросила Мария Гуавайра, уйдешь или останешься? Жоакин Сасса ответил не сразу, погладил по голове подошедшего в этот миг пса, дотронулся кончиками пальцев сначала до вязаного из голубой шерсти ошейника, потом — до такого же браслета у себя на запястье и наконец произнес: Остаюсь, но с одним условием. Он не успел договорить. Я, сказал Педро Орсе, старик или почти старик, в таком возрасте, что толком и не поймешь, но все же я скорее стар, чем молод. А так не скажешь, улыбнулся Жозе Анайсо, и улыбка вышла довольно печальная. Разное случается в жизни, случается порою и такое, что больше не может повториться, все ждали продолжения, но вскоре поняли — все уже сказано, и Педро Орсе опустил голову и отошел от костра, чтобы поплакать без помехи. Долго ли, горько ли он плакал, много ли слез пролил — нам знать не дано, ибо ни мы и никто другой при этом не присутствовал. Ночевали все внутри галеры, но поскольку свежи ещё были раны, отдельно легли женщины, отдельно — мужчины, которым они изменили, а усталый Педро Орсе, как ни хотелось ему изнемочь этой ночью от бессонной муки, заснул как убитый — натура пересилила.

А проснулись рано, как пташки, и первым, когда ещё только едва-едва развиднелось, вылез через передок галеры Педро Орсе, потом выбрались наружу через задние, так сказать, ворота Жоакин Сасса и Жозе Анайсо, и наконец обе дамы, и все это было похоже на первую встречу пришельцев из других — и разных — миров. Поначалу они старались не встречаться друг с другом глазами, только скользили друг по другу беглыми мимолетными взглядами искоса и по касательной, так что можно было подумать, что после пережитого в эти дни увидеть лица спутников в полном объеме — это невыносимо и намного превышает слабые силы человеческие. Но выпили кофе, и тогда стали раздаваться слова — тщательно подобранные и обдуманные, заключавшие в себе просьбу, совет или распоряжение, а вскоре возникла перед путешественниками и проблема: как им теперь размещаться в своем тарантасе с учетом того, что под воздействием изменившихся обстоятельств непременно должна измениться и попарная расстановка действующих лиц. Ну, Педро Орсе сядет на козлы, это ясно, но как быть с прочими? Дамы и кавалеры ещё не остыли от давешней ссоры, так что же прикажете им разлучаться? — сами посудите, что за двусмысленная и неприятная ситуация возникнет, если Жоакин Сасса, Жозе Анайсо и Педро Орсе окажутся рядом, на облучке, какого рода разговор может затеяться меж ними? а если компанию вознице составят Мария Гуавайра с Жоаной Кардой, получится ещё того хуже, страшно даже вообразить, что за сомнительная беседа пойдет у них с Педро Орсе, я уж не говорю о том, что внутри, под навесом, начнут мужчины кусать себе ногти — или локти? — с ума сходя от ревнивых подозрений и допытываясь друг у друга: Ну, о чем они с ним говорят? Со стороны все это может, конечно, показаться смехотворным, но примерьте на себя тоскливый транс, в котором пребывают наши герои, станьте на их место, и станет вам не до смеха. К счастью, все на свете поправимо, только от смерти пока средства нет. Педро Орсе уже восседал на своем месте, разбирая вожжи в ожидании того, какое решение примут остальные, когда Жозе Анайсо сказал, обращаясь словно бы к незримым духам воздуха: Поезжайте, а мы с Жоаной немного пройдемся. И мы тоже, молвил Жоакин Сасса. Старик шевельнул вожжами, лошади налегли на постромки, потянули, сдвинули галеру с места, но на этот раз, даже если бы захотели, не смогли бы идти быстрее дорога поднималась в гору, и слева вырастали настоящие горы. Ну, вот и добрались до пиренейских предгорий, думает Педро Орсе, и такое величавое спокойствие исходит от них, что не поверится, будто именно в здешних местах разыгрались драматические сцены, о которых доложено вам было выше. За галерой идут четверо — порознь, разумеется, то есть попарно, ибо женщине с мужчиной желательно объясняться без свидетелей.

Горы вообще — не лучшее место для торговли, а уж эти-то и подавно. В данном случае следует, помимо немногочисленности населения, дивующегося крутым завиткам этой орографической шевелюры, следует принять в расчет и страх местных жителей, ещё не сжившихся с мыслью, что здешние Пиренеи лишились поддержки и опоры со стороны Пиренеев тамошних. Деревни опустели и обезлюдели, иные пребывают и в полном забросе, и мрачные чувства рождает в душе громыхание колес Парагнедых по мощеным улицам, мимо закрытых дверей, затворенных окон. Лучше бы я отправился посмотреть на Сьерра-Неваду, думает Педро Орсе, и от этих волшебных слов душа его полнится сладкой тоскою, меланхолической ностальгией, которая на разных языках именуется по-разному, но значит одно и то же. Единственное преимущество этого безлюдья — в том лишь, что путешественники, после стольких ночей, проведенных в оскорбляющей нравственность тесноте — обиды, как мы знаем, пришли потом — не станем сейчас рассуждать о самом недавнем и характерном проявлении безнравственности, ибо тут возможны разные его толкования, а допустившие её и от неё пострадавшие не упустят случая ещё всласть об этом потолковать ну, так вот, смогли наши путешественники переночевать в брошенных домах, все более-менее ценные пожитки, оттуда разумеется, вынесены, но кровати остались. Боже, Боже, как далеко мы теперь от того дня, когда Мария Гуавайра наотрез отказалась войти в чужой дом; будем же уповать, что теперешнее её согласие свидетельствует не об упадке морали, а всего лишь о том, что преподанные жизнью уроки не прошли даром.

Педро Орсе поместился вместе с Констаном отдельно от прочих, чтобы если придет охота к ночным прогулкам, выйти и вернуться, не беспокоя своих спутников, которые на этот раз легли вместе: как и прежде бывало, Жоакин Сасса разделил ложе с Марией Гуавайрой, Жозе Анайсо — с Жоаной Кардой, и, вероятно, все, что должно было быть сказано между ними, уже сказано, но не исключено, что до глубокой ночи и далеко заполночь продолжалось выяснение отношений, хотя, если учесть особенности человеческой природы, вполне естественно, что побуждаемые понятной усталостью, не до конца смытой горечью, нежностью и мгновенно вспыхнувшей страстью мужчина и женщина окажутся совсем рядом друг с другом, робко обменяются первым — со дня размолвки — поцелуем, а потом — хвала тому, кто сделал нас такими! пробудится плоть и потребует своего — ну, не безумие ли это? согласен, безумие — ещё душевные раны не до конца зарубцевались, но пламя разгорается все жарче, и если выйдет нынче ночью Педро Орсе прогуляться по окрестностям, увидит сияние, окружающее два рядом стоящих дома, и, быть может, испытает ревность, и снова слезы навернутся на глаза, и он не узнает, что в этот самый миг рыдают от мучительного счастья и высвобожденной страсти примирившиеся любовники. И в самом деле утро вечера мудренее, и завтра уже потеряет всякое значение давешняя кадриль — кому на козлы, кому внутрь галеры — годятся любые комбинации, и ни одна не покажется сомнительной.

Лошади притомились, а дорога все в гору да в гору. Жозе Анайсо и Жоакин Сасса с максимальным тактом и осторожностью — чтобы, не дай Бог, не решил старик, что ими движут какие-то иные соображения — приступают к Педро Орсе с вопросом: не хочет ли удовольствоваться тем видом Пиренеев, что уже предстал его взору, или же надо лезть выше и дальше, а Педро Орсе отвечает, что его влечет и прельщает не столько такая-то высота над уровнем моря, сколько сам край света, хоть он и понимает, что с края света откроется ему всего лишь все то же море. И потому, говорит он, мы движемся не по направлению к Доностии — что за радость оказаться на клочке песчаной суши, к которой слева и справа подступает вода. Но до той точки, откуда ты хочешь увидеть море, лошади, боюсь, не дотянут, замечает Жозе Анайсо. Но нам вовсе не обязательно забираться на две или три тысячи метров, если даже на такой высоте есть дорога, но все же, все же хотелось бы подняться ещё немного, а там видно будет. Развернули карту, и Жоакин Сасса сказал: Судя по всему, мы где-то здесь, и палец его, проползя между Наваскуэсом и Бургуйем, двинулся в сторону границы. Вот тут, пожалуй, не слишком высоко, дорога идет вдоль реки Эски, потом — вбок и вверх, вот тут нам тяжко придется, тут высота вершины больше тысячи семисот метров. Была, поправил его Жозе Анайсо. Ну, разумеется, была, согласился Жоакин Сасса, надо бы попросить у Марии Гуавайры ножницы да разрезать карту по линии границы. Пройдем по этой дороге сколько сможем, а если лошадям будет не под силу, повернем назад, сказал Педро Орсе.

Это заняло у них двое суток. Ночью они слышали волчий вой, и им делалось жутко. Только теперь поняли они, жители равнин, какой опасности подвергаются — волки могут напасть на лагерь, начнут с лошадей, а кончат людьми, у людей же даже дробовика нет и отбиться нечем. Это из-за меня вы так рискуете, сказал Педро Орсе, надо возвращаться, но Мария Гуавайра ответила: Пойдем вперед, пес нас защитит. Пес в одиночку не может справится с целой стаей, возразил Жоакин Сасса. Этот — может, был ответ Марии Гуавайры, и, каким бы странным ни казался он людям, разбирающимся в данном вопросе лучше автора этих строк, дальнейшие события подтвердили её правоту. Когда на вторую ночью волки, осмелев, подошли совсем близко, и кони заржали в испуге, стали рваться с привязи, а мужчины и женщины не знали, где найти убежище, одна только Мария Гуавайра, хоть её самое била крупная дрожь, продолжала повторять: Они не сунутся, они не сунутся, и люди ночь напролет без сна просидели у ярко горящего костра, а стоящий в пятне света пес словно вырос втрое и в пляшущих языках пламени почудилось, будто у него не одна голова, а несколько — и все с ощеренными пастями, с вываленными языками, с оскаленными клыками — обман зрения, ясное дело, игра теней — и тело стало вдруг неимоверной величины, волки же в самом деле дальше не прошли, хоть и продолжали выть, но теперь уже от страха — от волчьего своего страха.

А дорога оказалась перерезана — в самом буквальном смысле перерезана. Слева и справа, горы и долины вдруг оборвались гладким, как по ниточке стесанным, будто бритвой отсеченным обрывом. Оставив тарантас под охраной пса, путники боязливо и осторожно двинулись дальше пешком. Метрах в ста от разреза стояла будочка — таможенный пост. Вошли. На столах ещё стояли две пишущих машинки с заправленной бумагой — бланками таможенных деклараций — и было даже напечатано несколько слов. В открытое окно врывался холодный ветер, ворошил груду бумаг на полу. Валялись птичьи перья. Конец света, молвила Жоана Карда. Пойдем поглядим, как он кончается, сказал Педро Орсе. Вышли. Опасливо глядя под ноги, выбирая, куда ступить, ибо Жозе Анайсо очень вовремя вспомнил, что появление трещин грозит новыми разломами и сдвигами — побрели дальше, но дорога была ровной и гладкой, если не считать обычных рытвин и выбоин. Когда до пропасти оставалось метров десять, Жоакин Сасса сказал: Пожалуй, лучше будет стать на четвереньки, а то как бы голова не закружилась. Опираясь на локти и колени, проделали ещё несколько шагов, припали к земле и поползли, ощущая, как колотится сердце от страха и напряжения, обливаясь потом, несмотря на пронизывающий холод, про себя, то есть не вслух, гадая про себя, хватит ли смелости добраться до самого края, заглянуть в бездну, однако никому не хотелось сплоховать и спасовать, и вот, как бывает во сне, с умопомрачительной тысячевосьмисотметровой высоты совершенно отвесного пика увидели далеко внизу искрящееся море и крохотные волны, отороченные белой каемкой пены — океанские валы, бившие о подножье горы так рьяно, словно хотели повалить её. Переиначив слова Жоаны Карды, в страдальческом ликовании, в восторге вскричал Педро Орсе: Это — край света! — и все подхватили эти слова, принялись повторять их, а неизвестно чей голос произнес: Господи Боже, счастье-то существует, и, быть может, большего и не бывает — море, свет, головокружение.

Мир наш полон совпадений, и отрицать это нельзя, даже если что-то одно не совпало с чем-то другим, рядом лежащим, и то, что кажется нам несовпавшим, на самом деле просто укрыто от взора. В тот самый миг, когда путешественники, склонясь над бездной, смотрели на море, полуостров остановился. Никто этого не заметил, все произошло без толчка и рывка, и равновесие не нарушилось нигде и ни в чем, ничего не замерло, не оцепенело. Лишь по прошествии двух дней, спустившись с этих чудесных высот и дойдя до первой обитаемой деревни, услышали наши герои эту ошеломительную новость. Но Педро Орсе сказал: Если уверяют, что остановился, наверно, так оно и есть, но я клянусь самим собой и этим псом, что земля продолжает содрогаться. Рука старика лежала на загривке пса по кличке Констан.

Газеты всего мира напечатали — иные — на всю первую полосу исторический фотоснимок, запечатлевший полуостров, который теперь уж окончательно надлежит называть островом, застывший посреди океана, с точностью до миллиметра восстановивший свое положение относительно главных ориентиров — Порто, как ему и положено, находится где и всегда — к северу от Лиссабона, Гранада — к югу от Мадрида, где пребывает с тех пор, как он появился, и все прочее заняло свое привычное место. Журналисты употребили весь свой творческий запал и изобразительный дар на придумывание пышных и броских заголовков, поскольку тайна этого тектонического сдвига осталась нераскрыта, и ни одна из загадок, возникших в первый же день после отделения Пиренеев, так и не была разгадана. По счастью, так называемое общественное мнение подуспокоилось, недоуменные вопросы мало-помалу стали смолкать, народ удовлетворился пищей для размышлений, которую подбрасывали ему то впрямую, то обиняками статьи под оглушительными заголовками: РОЖДЕНИЕ НОВОЙ АТЛАНТИДЫ, ПИРЕНЕЙСКИЙ ДЕФИС АМЕРИКИ И ЕВРОПЫ, ЯБЛОКО РАЗДОРА МЕЖДУ ЕВРОПОЙ И АМЕРИКОЙ, ПОЛЕ БИТВЫ ЗА БУДУЩЕЕ, но наибольшее впечатление произвела «шапка» на целый разворот в одной португальской газетке: НУЖЕН НОВЫЙ ТОРДЕСИЛЬЯС:[31] это и в самом деле было до гениальности просто — в редакции взглянули на карту и увидели, что полуостров находится приблизительно — ну, плюс-минус миля — на той самой линии, которая в былые героические времена разделяла мир поровну, так, чтобы ни нам, ни испанцам не было обидно.

В так называемой редакционной, то есть неподписанной статье, обеим пиренейским державам предлагалось выработать совместную стратегию, которая в случае успеха позволит им стать новой осью мирового равновесия: Португалия развернется на запад, в сторону Соединенных Штатов, Испания — к востоку, к Европе. Испанская газета, чтобы не ударить в грязь лицом и не показаться менее оригинальной, выдвинула Мадрид в качестве политического центра этой затеи, под тем предлогом, что якобы он находится и в самом геометрическом центре полуострова — что на самом деле не соответствует действительности, достаточно опять же посмотреть на карту, но есть люди, которые добиваются своих целей не смотря ни на что, а на карту — и подавно. Гневный голос протеста возвысила не одна лишь Португалия — идея была с возмущением отвергнута всеми испанскими автономиями, увидевшими в ней новое проявление кастильского централизма. В Португалии, кроме того, как и следовало ожидать, вновь вспыхнул жгучий интерес к эзотерике и оккультизму, не разгоревшийся ярким пламенем лишь по причине радикальной перемены ситуации, но тем не менее побудивший граждан расхватать сочинение падре Антонио Виейры «Историю будущего», «Пророчества» Бандарры, и, разумеется, «Послание» Фернандо Пессоа — о последнем можно было бы и не упоминать.[32]

С точки зрения практической живее всего обсуждалась во внешнеполитических ведомствах Европы и США проблема сфер влияния: имеется в виду, что полуостров или остров, как бы далеко ни находился он ныне от своей континентальной колыбели, должен сохранить естественные связи с Европой или по крайне мере не разрывать их полностью, даже если населяющие его народы захотят отныне связать свою судьбу с судьбой великого американского народа. Советский Союз напомнил раз и другой, что хоть и не собирается влиять на решение, но решительно возражает, чтобы какие бы то ни было вопросы рассматривались без его участия, а заодно усилил оперативное соединение, которое с самого начала сопровождало дрейф плавучего острова, само при этом находясь под неусыпным оком боевых кораблей НАТО.

Такова была обстановка, когда посол Соединенных Штатов Чарльз Диккенс, испросив срочную аудиенцию у португальского президента, сообщил, что, по мнению Белого Дома, дальнейшее существование правительства национального спасения теряет всякий смысл, поскольку исчезли самые причины, породившие его, не правда ли, господин президент? Об этой бестактной фразе мгновенно стало известно, но не потому что соответствующие службы допустили утечку или же обнародовали коммюнике, сделав её достоянием гласности, или же сделал какие-то заявления посол — тот, выходя из дворца Белень, ограничился всего лишь сообщением, что беседа с главой португальского государства прошла в откровенном и конструктивном ключе. Этого, однако, хватило, чтобы партии, представителям которых пришлось бы покинуть кабинет — поскольку был бы сформирован новый, либо объявлены всеобщие выборы — яростно выступили против недопустимого и нетерпимого вмешательства во внутренние дела страны — решать их, кричали они, надлежит нам, португальцам, и добавляли с сарказмом: То обстоятельство, что господин посол сочинил «Давида Копперфильда», ещё не дает ему права распоряжаться страной, подарившей миру «Лузиады». Да-с, такова была обстановка, когда полуостров, без предупреждения, вновь сдвинулся с места и поплыл дальше.

Прав, прав был Педро Орсе, когда ещё в пиренейских предгорьях сказал: Может, и остановится когда-нибудь, но земля продолжает трястись, будьте уверены, и в подтверждение своих слов провел ладонью вдоль хребта Констана, и собаку тоже била дрожь, и две женщины приняли участие в том эксперименте, что когда-то на выжженных землях между Орсе и Вента-Мисеной, под единственной оливой-кордовесой провели Жоакин Сасса и Жозе Анайсо. Однако теперь ужас обрел масштабы если не вселенские, то глобальные, и плыл полуостров не на запад и не на восток, не к северу и не к югу. Он вращался вокруг собственной оси, причем против часовой стрелки, и от этого немедленно пошла голова кругом у португальского и испанского народов, хотя, прямо скажем, не та была скорость вращения, чтобы от неё закружилась голова. Перед лицом феномена неслыханного и противоречащего всем законам физики — механики особенно — которыми управляется наша планета, прервались, само собой, все политические переговоры, все правительственные затеи и кулуарные махинации, отставлены были все дипломатические демарши. Признаем, правда, что и в самом деле нелегко сохранять спокойствие, хладнокровие и взвешенность суждений, когда стол, за которым в полном составе заседает совет министров, вместе с домом, улицей, городом, страной и всем полуостровом пошел крутиться, как во сне, медленной каруселью. Самые слабонервные божились, будто ощущают это вращение, не отрицая, впрочем, того, что вращения Земли не чувствуют, но это не мешало им вытягивать руки, хвататься друг за друга, падать навзничь и, лежа на спине, наблюдать медленно плывущее перед глазами небо: если дело было ночью, то — луну и звезды, а если днем — то солнце через закопченное стеклышко, и все это, по мнению медиков, свидетельствовало лишь о приступах если не массового психоза, то уж коллективной истерии — точно.

Разумеется, не было недостатка и в скептиках самого радикального толка, твердивших, что не может полуостров вращаться вокруг собственной оси: ну, стронулся он, допустим, ну, поплыл под воздействием каких-то тектонических сдвигов или селевых потоков, схода лавин, оседания почвы, подмытой ливневыми дождями — хоть и не было никаких дождей — но вот такое кружение на одном месте немыслимо, ибо это значит, что рано или поздно полуостров отделится от центрального земного ядра, и вот тогда мы и в самом деле станем игралищем стихий, добычей слепой судьбы. Они забыли, наверно, что может происходить просто что-то подобное вращению одного пласта на другом, если вдруг ослабеют силы, притягивающие их друг к другу и какой-то слой пластинчатых — обратите внимание: пластинчатых — сланцев может придти в движение, и при этом — чисто теоретически, конечно, сохраняя до определенной степени некое внутреннее единство, препятствующее полной дезинтеграции. Вот это и имеет место, говорили защитники вышеизложенной гипотезы. И в подтверждение её снова стали посылать аквалангистов и водолазов, снаряжать подводные экспедиции в самую что ни на есть пучину океана, в этих местах славящемся своими глубинами, снова отправили «Архимед» и ещё один японский аппарат с непроизносимым названием, а в результате всех этих усилий пришлось повторить знаменитую фразу: итальянский ученый всплыл, отвинтил люк, вышел из батискафа и произнес в микрофоны телекомпаний всего мира: Этого не может быть, но все-таки он вертится. Не обнаружилось ни перекрученной как струна оси, ни расслоения пластинчатых сланцев, однако полуостров продолжал величаво кружиться посреди Атлантики и чем больше он кружился, тем неузнаваемей становился. Это что же — мы здесь живем? — раздавались недоуменные вопросы, когда португальское побережье повернулось на юго-запад, куда раньше выходила обращенная к Ирландии восточная оконечность Пиренеев. Маршруты трансатлантических коммерческих авиарейсов прокладывали теперь непременно с таким расчетом, чтобы можно было взглянуть на полуостров, хотя, конечно, зрелище было не слишком интересное — не хватало неподвижной точки, с которой можно было бы зафиксировать вращение и перемещение. Разумеется, ничто не могло заменить съемку со спутника — только фотография, сделанная с космической высоты, передавала в полной мере все это дивное диво.

А длилось оно целый месяц. При взгляде с полуострова вселенная постепенно менялась. Что ни день, с новой точки на горизонте начинало солнце свой восход, то же происходило и с луной, а звезды приходилось отыскивать на небе, поскольку, не довольствуясь прежним кружением в центре Млечного Пути, двигались они теперь иным путем, и от безумного мельтешения, творящегося в космосе, казалось, что созидается все мироздание заново, будто кто-то пришел к выводу, что первая попытка не удалась. В один прекрасный день солнце село в точности там, где обычно всходило, и не стоило попусту тратить слова и утверждать, будто это не так, что это чистейшая видимость, что солнце движется по определенной и неизменной траектории — все эти аргументы не оказывали на так называемых простых людей ни малейшего действия: Извините, профессор, не объясните ли вы мне потолковей — раньше солнце по утрам било мне в эти окна, а теперь — в эти, как это так получается? Из кожи лез ученый муж, показывал фотографии, рисовал на бумажке схемы, разворачивал карту неба, но на пядь не продвигалось дело, и в конце лекции слушатель умильно просил профессора поспособствовать тому, что восходящее солнце снова, как прежде, освещало фасад дома, а не заднюю часть. И в бессильном отчаянии отвечал профессор: Ладно, вот сделает полуостров полный оборот, и будете вы видеть солнце по утрам там же, где раньше, но недоверчиво осведомлялся бестолковый ученик: Стало быть, вы считаете, что все происходящее кончится тем, что все будет как было? — и глубокий смысл таился в этом вопросе, ибо так, как было, никогда и ничего уже не будет.

Надо бы уже наступить зиме, но зима, стоявшая у порога, взяла да отступила — иначе просто и не скажешь. Это была не зима, но и не осень, а про весну и речи нет, да и на лето непохоже. Очень странное это было время года, неопределенное, никакое, словно мы присутствовали при сотворении мира, когда ещё не решено было, какому сезону какая погода будет соответствовать. Медленно двигался Парагнедых вдоль пиренейских подножий, торопиться путникам было решительно некуда, и, переночевав там или тут, дивились они по утрам редкостному и величественному зрелищу — солнце поднималось теперь не над вершинами гор, а над морем, освещая первыми лучами весь отрог от подошвы до заснеженной макушки. Вот как раз там, в одной из таких деревенек поняли Мария Гуавайра и Жоана Карда, что беременны. Обе. Ничего удивительного, странно было бы, если бы этого не произошло, ибо женщины на протяжении всех этих месяцев и недель исправно и, если позволительно так выразиться — безоглядно предавались любви, не принимая ни малейших мер предосторожности сами и не требуя их от своих кавалеров. Одновременность же залета также не должна никого смущать — это всего лишь одно из тех совпадений, что образуют и организуют мир и творящуюся в нем жизнь, и как славно, что иные могут быть для посрамления скептиков представлены въяве и вживе. Щекотливость ситуации, однако, просто бросается в глаза, а заключается она в том, что обе дамы затруднялись однозначно установить авторство — то есть, определить отца будущего ребенка. Конечно, конечно, если бы не тот опрометчивый шаг, который совершили движимые состраданием ли, другим ли, более сложным, чувством Мария Гуавайра и Жоана Карда, когда — каждая в свой черед — отправились в лес отыскивать одинокого человека, а отыскав, упросили, едва ли не умолили его, донельзя неловкого от волнения и вожделения, совокупиться с ними, излить в них скудеющее семя, — так вот, если бы не этот щедро сдобренный лирикой, но почти лишенный эротики эпизод, не было бы ни малейших сомнений, что Мария Гуавайра зачала от Жоакина Сассы, тогда как Жоана Карда понесла от Жозе Анайсо. Но тут появился, откуда ни возьмись, Педро Орсе — верней сказать, его взяли внезапно выскочившие из-за кустов искусительницы — и нормальный порядок вещей пристыженно спрятал заалевшее лицо. А кто отец не знаю, сказала Мария Гуавайра, подавая пример, и повторила за ней: И я не знаю, Жоана Карда, побуждаемая к сему двумя обстоятельствами — во-первых, ей не хотелось выглядеть менее героично, чем подруга, а, во-вторых, ошибку лучше всего исправлять ошибкой, а правило превращать в исключение.

Но все это меркнет перед главным — перед необходимостью сообщить об открывающихся перспективах соответственно Жоакину Сассе и Жозе Анайсо: весьма любопытно, как и с какими выражениями лиц воспримут они сообщение: У нас будет ребенок. Останутся ли их отношения гармоничными, как всегда, как велит обычай — или то, что мы понимаем под велением обычая — сойдут ли они с ума от радости, и после первого ошеломления засияет ли в глазах у них ликование или после опять же первого потрясения лица их нахмурятся, брови сдвинутся, предвещая грозу? Жоана Карда предложила вообще пока ничего не говорить — пусть время идет, а живот растет, пока само значение свершившегося факта постепенно не уймет саднящую боль уязвленного мужского самолюбия, попранной гордости, вновь разожженной ревности, но Мария Гуавайра решительно возразила против этого: нехорошо, показалось ей, если то, что начиналось с отваги и великодушия, проявленных всеми заинтересованными сторонами, завершится трусливым притворством, которое ещё хуже притворной снисходительности. Ты права, согласилась Жоана Карда, надо брать быка за рога, и сама не заметила, как двусмысленно получилось это, ну, насчет рогов: ох, уж эти мне всегда готовые к употреблению идиоматические присловья и поговорки, черт знает чем могут обернуться, особенно если говорящий не заботится, в каком контексте они прозвучат.

В тот же день обе отозвали своих возлюбленных в сторонку, предложив прогуляться по окрестным лугам, чьи ширь и простор пригасят, низведя до еле слышного бормотания, самые яростные, из самого нутра исторгнутые крики — по этой печальной причине и не доходят до небес наши голоса — и там, без околичностей, как и было условлено и договорено между ними заранее, напрямую объявили: Я — беременна, только не знаю, от тебя или от Педро Орсе. Отреагировали на это Жозе Анайсо и Жоакин Сасса тоже вполне предсказуемым образом: последовал взрыв ярости, вспышка отчаяния, острый приступ душевной муки, и, хотя мужчины не видели друг друга, но говорили одно и то же, и жестикулировали примерно одинаково, изъясняя словами и движениями невыразимую горечь: Тебе, значит, мало того, что произошло, теперь ты являешься и сообщаешь, что ждешь ребенка, только неизвестно от кого. Вот родится он — и сразу станет известно. Это ещё почему? Потому что он будет похож на отца. А, предположим, в мать пойдет? Тогда это будет значить, что он — мой и больше ничей. Ты ещё и насмехаешься? Вовсе нет, я этого и не умею. Ладно, но надо же что-то решать? Если ты смог принять, что я однажды отдалась Педро Орсе, прежде чем принять решение, сумей подождать ещё девять месяцев: похоже будет дитя на тебя — оно твое, на Педро Орсе отвергнешь его, да заодно, если захочешь, и меня, а насчет того, что похож ребенок только на мать, ты не верь: всегда найдется в нем хоть ниточка из другого клубка. Ну, а Педро Орсе ты собираешься сообщить? Нет, первые два месяца, а, может, и больше, это вообще незаметно, ты посмотри, в чем мы ходим — в сто одежек укутаны. Знаешь, давай вообще об этом больше не говорить, признаюсь тебе, что сильно разозлюсь, когда увижу, как Педро Орсе глядит на тебя, на вас обоих, с видом племенного производителя, — последнее высказывание принадлежит Жозе Анайсо, изъясняющемуся культурно, тогда как Жоакин Сасса выразился проще и приземленней: С души воротит, когда увижу, как Педро Орсе ходит, будто петух, перетоптавший всех своих курочек. Итак, восприняли мужчины столь досадное обстоятельство довольно мирно, чему способствовала надежда на то, что оно будет устранено по прошествии известного срока, в день, когда загадка эта, пока почти бесплотная, разгадается самым естественным путем.

А Педро Орсе, в жизни своей и не знавшему, что это такое — иметь детей, даже в голову не могло прийти, что две женщины вынашивают под сердцем его, быть может, потомство, и это характернейший пример того, что мужчина, по правде сказать, никогда до конца не оценивает последствия своих поступков и деяний: постепенно стирается память о блаженных мгновениях, пережитых им, а плодотворный, пусть пока и едва-едва заметный, почти неразличимый результат этих мгновений, который важней, чем все прочее, сокрыт от его глаз и вообще неведом ему, но ведь и сам Бог тоже творит людей, так сказать, вслепую. Педро Орсе во всяком случае — не настолько слеп, чтобы не замечать какой-то разлад между двумя парами своих спутников, возникшее отчуждение, и не то чтобы холодность, а какую-то сдержанность, лишенную, впрочем, всякой враждебности, но порождающую долгие периоды молчания, а ведь как славно начиналось это путешествие, теперь же — будто истощились слова или не осмеливаются Жоакин Сасса, Жозе Анайсо, Мария Гуавайра, Жоана Карда произнести те единственные, что передали бы, какие чувства владеют ими на самом деле. Что-то кончилось, скончалось бывшее некогда живым, а, может быть, опять разгорелась прежняя ревность, может быть, просто надо выждать, набраться терпения, и все будет как прежде. А, может быть, я им мешаю? — думал Педро Орсе и потому, едва лишь разбивали лагерь, снова стал подолгу бродить по окрестностям: просто невероятно, как только у этого человека сил хватает.

И в один прекрасный день — к этому времени уже остался позади тот волнообразный ландшафт, что загодя возвещал о приближении ещё очень неблизких Пиренеев — в тот день, когда по обыкновению брел Педро Орсе незнамо куда, едва одолевая искушение вообще не возвращаться больше в лагерь — приходят порой такие мысли в голову измученному человеку — он вдруг увидел сидящего на обочине человека своих примерно лет или же чуть постарше, истомленного и усталого. Рядом стоял заседланный и навьюченный осел, перетиравший желтыми зубами жухлую траву — погода, если помните, не способствовала тому, чтобы лезли из земли нежно зеленеющие новые побеги, а если они и появились, то, видно, не попались ослу, и любитель метафор сказал бы, что природа окончательно сбилась с пути. Хозяин осла жевал ломоть черствого хлеба без ничего и пребывал, вероятно, в стесненных обстоятельствах, а проще говоря, был бродягой, которому в отличие от небезызвестной попрыгуньи нигде не был приготовлен ни стол, ни кров, однако выглядел он мирно, опасений не внушал, да, впрочем, нашего Педро Орсе, который и сам был не робкого десятка, что многократно подтверждалось во время этих его долгих и одиноких блужданий, сопровождал пес, не оставляя одного ни на мгновенье — нет, вру, дважды оставлял он его, но, во-первых, не одного, а в приятном обществе, а, во-вторых, так велели ему правила приличия.

Педро Орсе сказал ему: Здравствуйте, Здравствуйте, эхом отозвался тот, и уши обоих зафиксировали знакомый акцент, южный, андалусийский выговор. Однако страннику с ломтем хлеба в руке странным и подозрительным показалось появление в этой глуши, вдали от всякого жилья, человека и собаки, будто вылезших из летающей тарелки, а потому он, на всякий случай и не стараясь, чтобы это осталось незамеченным, придвинул поближе окованную железом палку, лежавшую на земле. Педро Орсе не мог не обратить на это внимания, да тот и не таился, его, должно быть, привел в замешательство неподвижный, опустивший голову и внимательно глядящий на него исподлобья пес. Не бойтесь, он не кусается, то есть кусается, конечно, но никогда не трогает тех, кто не замышляет дурного. Откуда это собаке знать, кто что замышляет? Вопрос хорош, я и сам бы хотел знать, не только откуда пес это знает, но и откуда он сам взялся, однако ни я, ни спутники мои ответа пока не нашли. Я думал — вы один и живете где-то в здешней округе. Да нет, мы с друзьями странствуем, у нас такой тарантас, «галера» называется, пустились в путь из-за всех этих происшествий и все никак с пути этого не свернем. По выговору судя, вы, должно быть, андалусиец. Точно так, я из Орсе, что в провинции Гранада. А я — из Суфре, что в провинции Уэльва. Очень приятно. Очень приятно. Я присяду, если не возражаете? Сделайте одолжение, и вот, не угодно ли, жаль, кроме этой черствой краюхи, больше нечего вас угостить. Благодарствуйте, я сыт, недавно пообедал с моими спутниками. А кто они, ваши спутники? Двое моих друзей и их, ну, вроде жены, они сами и одна из женщин — из Португалии, а другая женщина — галисийка. Как же это вас всех судьба свела? Ох, это долгая история, в двух словах не расскажешь.

Встреченный, видно, понял, что не настаивать не следует, и сказал: Вот сижу и думаю, каким же это манером занесло меня из Уэльвы сюда. В наши времена мало кто остается на прежнем месте. Сам-то я из Суфре, у меня там все семейство — уж не знаю, застану ли кого — а когда прошел слух, будто Испания отделяется от Франции, я решил пойти взглянуть своими глазами. Да не Испания, а весь Иберийский полуостров. Может, и так. И не от Франции он отделился, а от Европы, это вроде бы одно и то же, разница, однако, есть. Ну, в таких тонкостях я не разбираюсь, но вот пошел взглянуть. И что же увидел? Да ничего — дошел до самых Пиренеев, а увидел только море. Мы тоже ничего, кроме моря, не увидели. Не увидел я ни Франции, ни Европы, а мое мнение такое, что если чего нет, то, значит, никогда и не было, и зря, выходит, я только время потерял и труды впустую потратил, не говоря уж про благие мысли, а ведь сколько сотен миль протопал в поисках того, чего нет. Тут вы немного ошибаетесь. В чем же? Пока полуостров не отделился, Европа-то все-таки была, была граница, разумеется, ходили через неё люди взад-вперед, португальцы и испанцы — туда, а иностранцы — к нам, разве вы никогда не встречали туристов в своей Уэльве? Отчего же, встречал иногда, да только там у нас смотреть нечего. Ну, так вот, это и были приезжие из Европы. Не знаю, не знаю, покуда я жил в Суфре, никакой Европы не видел, а теперь из Суфре уехал и опять же никакой Европы не вижу, в чем разница? На Луне же вы тоже не были, а она-то ведь существует. Да ее-то я вижу, хоть она и ходит теперь по небу как-то чудн(, но все равно — вижу. Зовут-то вас как? Роке Лосано, к вашим услугам. А меня — Педро Орсе. Вы, стало быть, со своим городком — тезки. Нет, я родился не в Орсе, а в Вента-Мисене, поблизости. Вот теперь припоминается мне, что когда только выехал я из дому, повстречались мне двое португальцев и спросили дорогу на Орсе. Может, это те самые и есть? Любопытно было бы узнать. Пойдемте со мной, удостоверитесь. Что ж, если приглашаете, не откажусь, а то я уж столько времени все один да один. Ну, тогда поднимайтесь, только потихоньку, осторожненько, чтобы пес не заподозрил вас в недобрых намерениях, а палку не трогайте, палку я вам потом дам. Роке Лосано перекинул через плечо свою котомку, потянул осла за узду, и они двинулись, и пес занял свое место у ноги Педро Орсе, наверно, так и должно быть: где человек, там и меньшие его братья — попугай сидит на плече, змея обовьется вокруг запястья, жук-скарабей пристроится на лацкане, а вошка — в волосах, могли бы мы ещё добавить, если бы эта кровососущая вторичнобескрылая не принадлежала к презренному сословию паразитов, которыми гнушаются даже другие насекомые, хотя, с другой стороны, разве же виновата она, что такой создал её Господь?!

Ехали они куда глаза глядят, а оказалось, что заехали в Каталонию, причем глубоко внедрились на её территорию. Бизнес их процветал, идея заняться именно этой отраслью коммерции оказалась в самом деле блистательной. Людей на дорогах стало значительно меньше, а это значило, что, хоть полуостров и продолжает вращаться, жители его вернулись к нормальной жизни, если, конечно, их обычные и привычные труды и досуги, поведение и нравы можно счесть нормальной жизнью. Почти не встречались теперь брошенные безлюдные деревни, однако нельзя сказать, что все дома обрели теперь прежних своих владельцев: многие мужчины привели себе новых жен, многие женщины — новых мужей, и дети перемешались — таково обычное следствие крупных войн и миграций. И не далее как сегодня утром сказал вдруг Жозе Анайсо, что необходимо решить судьбу их маленького сообщества, раз уж, похоже, прекратились сшибки и стычки: полуостров — эта версия если не самая верная, то, по крайней мере, самая приятная — будет по-прежнему кружиться на месте, что не причинит никаких неудобств гражданам в их повседневных заботах, ну, разве что никогда отныне нельзя будет сориентироваться на местности, но это не так уж страшно: ни в каком законе не сказано, что нельзя жить, не зная, где север. Нашим путникам посчастливилось увидеть Пиренеи и с высоты их — море. Наверно, с самолета так! — воскликнула Мария Гуавайра, но Жозе Анайсо, как человек более опытный, поправил: Да что ты, никакого сравнения: когда смотришь из иллюминатора, голова не кружится, а здесь, если б мы не цеплялись за землю изо всех сил, сами, по доброй воле, бросились бы в море. Ну так вот, продолжал он, завершая это утреннее совещание, рано или поздно нам придется решать нашу судьбу, ведь нельзя же в самом деле до гробовой доски кочевать по дорогам. Жоакин Сасса высказал свое согласие, женщины воздержались, подозревая, что есть какая-то тайная причина подобной торопливости, и только Педро Орсе робко напомнил, что земля продолжает содрогаться, и если это — не признак того, что путешествию их ещё рано завершаться, то он попросил бы, чтобы ему объяснили, ради чего тогда они его затевали? В иных обстоятельствах подобный аргумент при всей своей сомнительности пронял бы присутствующих до глубины души, но после известных событий, оставивших такие глубокие рубцы в этих самых душах — или ещё где-нибудь — в словах Педро Орсе увидят своекорыстие и личный интерес, и эта мысль ясно читается в глазах Жозе Анайсо, который говорит так: Вот сейчас поужинаем, и пусть каждый скажет, что он думает по этому поводу — продолжать ли путь или возвращаться домой. Где он, дом? — только и спросила Жоана Карда.

Тут появляется Педро Орсе, ведя с собой ещё кого-то: как издали показалось, старика, вот и славно, его нам только и не хватало. Тот тянет за узду осла под вьючным седлом, ничем этот осел особо не примечателен, кроме разве что серебристой шкуры, обтягивавшей ребристые его бока, отчего и дано ему было имя Платеро,[33] которое, мы надеемся, он покроет славой ведь и Росинант, то есть по-нашему «Одр», оказался достаточно бодр. Педро Орсе, остановившись у невидимой черты, отделяющей бивак от остального мира, приступает к церемонии представления незнакомца, что всегда надлежит делать по эту сторону крепостного рва, и нам даже не надо запоминать эти и подобные правила — сильна обитающая в нас историческая память. Торжественно произносит Педро Орсе: Вот мой земляк: я встретил его и пригласил откушать с нами чем Бог послал — ну, насчет земляка вышла небольшая натяжка, вполне, впрочем извинительная, ибо в эту пору тоскует португалец из Миньо и португалец из Алентежо по одной и той же родине, и если одного от другого отделяет пятьсот километров, то между ними и Европой километров этих пролегло шесть тысяч.

Человека Жоакин Сасса и Жозе Анайсо не узнают, чего нельзя сказать об осле: в нем чудится им нечто знакомое, и ничего удивительного — за несколько месяцев с ослом, слава тебе Господи, не происходит таких разительных перемен, как с грязным и взлохмаченным человеком, который может обрасти щетиной, растолстеть или исхудать, или из волосатого стать плешивым, и родной жене придется раздеть его догола, чтобы убедиться в том, что безобманная примета — на прежнем месте, но порою — слишком поздно все это произойдет, и раскаяние не стяжает себе плод прощения. Исполняя долг гостеприимства, произносит Жозе Анайсо: Добро пожаловать, садитесь с нами, а если угодно — можете расседлать осла, пусть отдохнет, соломы у нас хватит и на его долю. Разнузданный и развьюченный, ослик выглядит моложавей, и видно теперь, что он будто отлит из серебра высокой пробы, но двух сортов потемней и посветлей. Кони покосились на вновь прибывшего, явно сомневаясь, что он по тщедушию своему сможет послужить им подспорьем — как ты такого маломерка впряжешь к ним третьим? Хозяин же, устроив ослу ужин, вернулся к костру и, прежде чем подкатить камень, который должен был служить ему сидением, представился: Роке Лосано, а обо всем прочем, требующемся по самым элементарным правилам повествования, мы умолчим, дабы избежать повторения. Только собирался Жозе Анайсо спросить, есть ли у осла кличка, и если есть, то какая, не Платеро ли, как последние слова, произнесенные Роке Лосано: Пошел поглядеть на Европу, заставили его придержать язык внезапное воспоминание воздело перст в памяти его, и он пробормотал: Я знаю этого человека, и озарение это было более чем ко времени: согласитесь, обидно, в сущности, что требуется осел для того, чтобы узнать человека. Подобные же движения происходили, вероятно, и в голове Жоакина Сассы, который не без колебаний промолвил: Мне кажется, мы с вами уже где-то встречались. И мне тоже, ответил Роке Лосано, припоминаются мне двое португальцев, что попались мне в самом начале пути, только те были на машине и без спутниц. Мир наш, сеньор Роке Лосано, так крутится и вертится, и на каждом витке что-то теряешь, а что-то приобретаешь, и потому немудрено было потерять автомобиль по прозвищу Парагнедых, а взамен разжиться этой вот галерой, двумя конями, двумя женщинами и ещё одним мужчиной, сказала Мария Гуавайра. И ещё кое-чем, что окажет себя лишь впоследствии — смысл этой сентенции, прозвучавшей из уст Жоаны Карды, остался темным и невнятным для Педро Орсе и для Роке Лосано, но зато его отлично поняли Жозе Анайсо с Жоакином Сассой, и обоим не понравился этот намек на тайны человеческого организма — женского, в особенности.

Итак, произошло взаимное узнавание, рассеялись последние сомнения Роке Лосано был именно тот, кого повстречали наши португальцы между Сьерра-Мореной и Сьерра-Арасеной верхом на осле по дороге в Европу, куда он так и не попал, но разве не похвально само намерение? А теперь куда направляетесь? — спросила Жоана Карда. Домой иду, и путь назад будет, наверно, короче, если ему самому теперь не стоится на одном месте. Вы про что? Я — про дом, дом — там, где земля. Мария Гуавайра принялась разливать по мискам похлебку, сначала разведя её немного, чтобы всем хватило, и вскоре все в молчании занялись едой, и наступившую тишину нарушали только пес, методично обгладывавший кость, да вьючная наша, тягловая скотина, жевавшая солому и время от времени слышалось, как лопается, попав на зуб, сухая фасолина: нет-нет, не вправе животные сетовать на дурной рацион, несмотря на переживаемые нами трудности.

С одной из них, особого, впрочем, рода, попытается нынче вечером совладать семейный совет, и присутствие постороннего ему не помеха скорей, напротив: ведь было же сказано, что Роке Лосано возвращается домой, а что надлежит делать нам — кочевать по-цыгански, торгуя готовым платьем, или последовать его примеру, вернуться к прежней, нормальной и упорядоченной жизни, ибо хотя полуостров никогда больше не остановится, человек в конце концов ко всему привыкает — привыкли же мы к постоянно вращающейся нашей планете и без малейшего труда сохраняем равновесие, живя на жужжащем волчке, который крутится в некоем водном пространстве вокруг исполинской рыбы-солнца. Простите великодушно, что вмешиваюсь, раздается тут неведомо чей голос, но ихтиологии неизвестна никакая рыба-солнце рыба-луна есть, латинское её название «Orthogoricus mola», а рыбы-солнца нет. Я спорить с вами не собираюсь, нет — так нет, однако её явно не хватает. К сожалению, сказал Жозе Анайсо, приходится выбирать что-то одно удобства со свободой несовместимы, в нашей бродяжьей жизни есть своя прелесть, однако четыре стены и крыша над ними защищают лучше дырявого парусинового навеса. Сказал Жоакин Сасса: Так тому и быть, сначала доставим до дому Педро Орсе, а потом — и запнулся, явно не зная, чем закончить фразу, но тут вмешалась Мария Гуавайра и произнесла то, что и надо было произнести: Значит, так: отвезем Педро Орсе до его аптеки, потом отправимся в Португалию, доставим Жозе Анайсо в его школу, я и не знаю, как называется этот край, Жоане Карде придется выбирать — оставаться ли в Эрейре у своей родни, либо пасть в объятия супруга в Коимбре, а разделавшись с этим, проследуем в Порто, высадим Жоакина Сассу у дверей его конторы, владельцы, должно быть, уже вернулись из Пенафиела, после чего я уж одна поеду домой, ждет меня там один, хочет на мне жениться, скажет, что оберегал и стерег мое добро, пока я была в отсутствии, так что теперь выходите за меня замуж, милая сеньора, и я возьму головню да подожгу эту галеру, пусть станет она дымом и дымом развеется, а уж потом, может, удастся мне спустить на воду тот каменный корабль да отчалить на нем.

От столь долгой речи перехватило дыхание у говорящей, затаили дыхание внимавшие ей. Примерно минуту все молчали, а по прошествии этого времени вдруг осенило Жозе Анайсо: Да ведь и так уже плывем мы на каменном плоту. Больно он велик, чтобы могли мы почувствовать себя моряками, заметила Жоана Карда, и с улыбкой откликнулся Жоакин Сасса: Верно, ведь оттого, что странствуем мы в космосе на Земле, не становимся мы астронавтами. Снова помолчали, и настал черед говорить Педро Орсе: Давайте по очереди возьмем-ка с собой, довезем до Суфре Роке Лосано, где ждет его семья, а потом решим, что нам делать с нашей жизнью. Места в тарантасе нет, спать ему будет негде, возразил Жозе Анайсо. Если дело только в этом, и других причин не имеется, то я и под открытым небом переночую, мне не привыкать, лишь бы дождя не было, а пойдет дождь, залезу под вашу галеру, чем не крыша, и, если вам угодно знать, я ужасно устал от одиночества, признался Роке Лосано.

И на следующий день они возобновили странствие. Пиренеец и Галисиец поварчивают по поводу завидной доли, достающейся на этом свете ослам Платеро, привязанный к задку галеры длинной веревкой, трусит налегке, сверкая, будто слиток серебра, а его хозяин, сидя на козлах, ведет беседы о жизни с Педро Орсе, обе четы устроились внутри, а пес выслан в передовой дозор. С каждым мгновением, будто чудом каким-то, восстанавливаются в этом сообществе мир и лад. Вчера после окончательного обсуждения прочертили примерный — так просто, чтобы не катить куда глаза глядят — маршрут: сперва спустимся в Таррагону, оттуда по бережку — в Валенсию, оттуда, забираясь поглубже, — в Альбасете, потом до Кордовы, вниз в Севилью, а оттуда уж рукой подать до Суфре, восьмидесяти километров не будет, там и скажем: Вот вам ваш Роке Лосано, целый и невредимый воротился он из беспримерного странствия, бедняком уходил, бедняком пришел, Европу не нашел, Эльдорадо не открыл, ибо не всякий обретает то, что ищет, и не всегда это вина ненашедшего, очень часто случается, что там, где по невежеству или коварству сулили нам богатство, вообще ничего не оказалось, и мы постоим в сторонке, наблюдая за радостной встречей, слушая восклицания, исполненные ласки и привета: Дедушка, дедушка приехал, вот и снова папаша наш с нами, милый мой муженек, вернулся все-таки, экая, право, досада, я-то думала, подох давно в глуши и безлюдье, волки тебя задрали — не все, что будет подумано в ту минуту, прозвучит вслух.

И вот там, в Суфре, вновь будут держать наши путники совет: куда же мы теперь тронемся? куда, зачем, к кому. К чему прикидываться и задавать вопросы, если ответы вам заранее известны? — вновь и уже во второй раз за столь краткое время раздается неведомо чей голос.

Когда ровно на 180 градусов завершился полуоборот с востока на запад, полуостров начал падать. Да, именно в этот и на этот миг и в самом точном значении слова, насколько могут быть точны метафоры, Португалия и Испания перевернулись вверх тормашками. Ладно, предоставим испанцам, всегда гнушавшимся нашей помощью, возможность и ответственность определить с использованием высших достижений научной мысли новые конфигурации физического пространства, в котором они оказались, мы же, не мудрствуя лукаво, со скромной простотой, присущей слаборазвитым нациям, сообщим что провинция Алгарве, спокон веку находившаяся на юге, то есть внизу карты, сделалась в эту сверхъестественную минуту самым северным краем страны. Невероятно, но истинно, как и по сию пору учит нас один из отцов церкви, не потому учит, что ещё жив, все отцы церкви давно померли, а потому что к урокам его по-прежнему прибегаем мы ежечасно, пользуясь ими без разбору как для вящей славы Божией, так и в собственных наших интересах. И если судьбе было бы угодно, чтобы полуостров наконец остановился именно в этом положении, то социальные и политические, культурные и экономические последствия — не забудем, впрочем, и психологический аспект, коему не всегда уделяется должное внимание — так вот последствия всего этого во всем своем многообразии были бы сокрушительно-сильнодействующими и без преувеличения сказать — космическими. К примеру, славный город Порто безвозвратно утратил бы столь дорогой ему титул северной столицы, и если этот пример в глазах космополитов грешит близоруким провинциализмом, то пусть представят они себе, что Милан, скажем, очутился где-нибудь в Калабрии, а южане-калабрийцы — на богатом, процветающем, индустриально развитом севере, и ничего невозможного нет в таких метаморфозах — помните о том, что стряслось с Пиренейским полуостровом.

Но, как мы уже говорили, длилось это одну минуту. Упал полуостров, но круговорот не прекратился. А мы, прежде чем приступить к продолжению нашего повествования, просто обязаны пояснить, какой смысл в данном контексте влагаем мы в понятие «падать» — ну, не тот, разумеется, не прямой и не буквальный, ибо тогда следовало бы нас понять так, что полуостров начал погружаться, тонуть, идти ко дну. Если за столько дней этого дрейфа, когда катастрофа столько раз казалась не то что близка, а просто неминуема, ни этого бедствия, ни иного, сопоставимого с ним по масштабам, все же не произошло, то уж теперь не изберем мы для завершения нашей одиссеи финала столь плачевного, как уход на дно морское. Нелегко нам это далось, но безропотно смирившись с тем, что Улисс не встретит на берегу нежную Навзикаю, желаем, чтобы, по крайней мере, позволено было усталому мореходу причалить к населенному феаками острову Схерия, а не к нему, так к любому другому, и если уж не обретет он там обещанной женщины, на груди которой мог бы он упокоить главу, пусть послужит ему изголовьем собственная рука. Ну, прежде всего успокоимся. Ручаемся вам честным словом, что полуостров не уйдет в пучину жестокого океана, где, случись с ним такая неприятность, сгинули бы в глубочайших безднах без следа даже высочайшие вершины Пиренейских гор. Да, падает полуостров — другого слова не подобрать — но падает на юг, ибо привыкли мы делить планисферу на верх и низ, высшее и низшее, на, фигурально выражаясь, белое и черное, хотя нас и удивляет, что страны, расположенные ниже экватора, не перевернут географические карты, что по справедливости придало бы облику нашего миру недостающую ему черту. Но есть у фактов такое неоспоримое достоинство — быть фактами, и даже первоклассник без дополнительных объяснений поймет, и словарь синонимов, столь легкомысленно отвергнутый, подтвердит, что наш полуостров движется вниз, то есть падает, и, Господи Боже, как повезло нам, что движется этот наш каменный плот вниз, а не вглубь, булькая ста миллионами легких, смешивая пресные воды Тэжу и Гвадалкивира с горькой водой бескрайнего моря.

Много, ох, много тех, кто и прежде утверждал, и ныне утверждает, будто, по совести говоря, вполне можно обойтись без поэтов, но я на это возражу: что стало бы с нами со всеми, если бы поэзия не помогала нам понять, сколь мало ясности в том, что мы считаем ясным как Божий день. До сей поры, а ведь сколько уже страниц исписано, рассказ наш сводился к описанию морского путешествия, пусть и не совсем обычного, и даже в этот драматический момент, когда полуостров возобновил свое движение, теперь устремясь к югу, продолжая при этом вращаться вокруг собственной воображаемой оси, повествование так и осталось бы сухим, скудным и скучным перечнем фактов, если бы не вдохновение того португальского поэта, уподобившего повороты и спуски нашего полуострова с ещё нерожденным младенцем, совершающего в утробе матери первые шевеления. Чудесное, великолепное сравнение, хоть мы и принуждены упрекнуть его автора за то, что не устоял перед искушением антропоморфизма, когда все на свете непременно видится и воспринимается не иначе как в связи с человеком, словно природе, в самом-то деле, кроме как о нас, больше думать не о чем. Все станет на свои места, если мы просто и честно признаемся, что обуяны безмерным страхом, который и заставляет нас населять мир персонажами, созданными по нашему образу и подобию — по, крайней мере, нам кажется, что они нам подобны и с нами сообразны — хотя вовсе не исключено, что все обстоит как раз наоборот и эти отчаянные усилия объясняются не страхом, а отвагой или просто упорным нежеланием оставаться в пустоте и осмыслять то, что смысла не имеет. Весьма вероятно, что пустота не может быть заполнена нами, и понятие «смысл» — не более, чем беглая вереница образов, которые в какой-то миг вдруг покажутся исполненными гармонии и которые наш ужаснувшийся ум пытается выстроить по порядку, придать им значение, согласовать и примирить их друг с другом.

Чаще же всего бывает так, что голос поэта, звуча невнятно и глухо, пониманию недоступен, однако во всяком правиле случаются исключения — и эта вот удачная метафора, обретя невиданную популярность, переходила из уст в уста, повторялась на всех углах, толковалась и перетолковывалась, хотя взрыв народного ликования не затронул большинство других поэтов, и это не должно нас удивлять, ибо и поэтам не чужды обычные человеческие чувства вроде, например, досады и зависти. Одним из самых примечательных последствий этого вдохновенного сравнения стали возрождение — ну, с учетом, разумеется, тех сокрушительных перемен, которые внесла современность в семейную жизнь — возрождение, говорю, духа материнства, сильнейший прилив материнских чувств, обуявших, как мы, учитывая известные всем нам обстоятельства, вправе предполагать, Марию Гуавайру с Жоаной Кардой они-то ведь, ни о чем таком не помышляя, ничего не загадывая, одной лишь возвышенно-естественной силой вещей оказавшись, как говорится, в положении, предрекли и положение всего Иберийского полуострова. Решительно обе переживали миг торжества. Их репродуктивные органы, уж извините за анатомическую терминологию, сделались наконец-то символом и выражением — я бы даже сказал — уменьшенной, но безупречно действующей моделью — того хитроумного механизма, работающего во Вселенной, когда непрерывно идет процесс превращения ничто во что-то, маленького в большого, конечного в бесконечное. Ну, на этом месте толкователи и герменевты запнулись и засбоили — и опять же это неудивительно, если вспомнить, сколько раз убеждались мы на собственном опыте, как недостаточны оказываются слова по мере приближения к границе того, что словами не выразить, хоть тресни: стремимся изъяснить любовь, а язык не поворачивается, предполагаем сказать «люблю», а произносим «не могу», намерены вымолвить последнее слово и понимаем в этот миг, что вернулись к самому началу.

Но во всем этом хитросплетении причин и следствий было и ещё одно обстоятельство — одновременно стало оно и фактом и фактором — благодаря которому изменился заумно-серьезный тон обсуждений, а весь народ, с позволения сказать, расцвел улыбками и раскрыл друг другу объятия. Все дело в том, что глазом моргнуть не успели — простим преувеличение, всегда содержащиеся в подобных фигурах речи — как все женщины детородного возраста оказались беременны, о чем и сообщили — и это при том, что никаких особых изменений в способах предохранения не допускали ни сами они, ни те, кого они до себя допускали — имеются в виду мужчины, с которыми регулярно или от случая к случаю делили они ложе. Дела, впрочем, пошли такие, что люди уже ничему не удивлялись. Минуло несколько месяцев с той минуты, как полуостров отделился от материка, тысячи километров проплыли мы в море — не то что открытом, а просто-таки настежь распахнутом — чудом не напоролись всей своей левиафанской тушей на бесстрашные Азоры, хотя и выяснилось чуть погодя, что никакого чуда здесь не было, а мы и не должны были столкнуться с ними, но откуда же нам было это знать в тот миг, когда удар казался неизбежным, понятия об этом не имели тамошние и здешние мужчины и женщины, принужденные бежать и спасаться, произошло ещё много всякого дивного и чудного, и солнце, ожидаемое слева, стало восходить справа, и луне словно бы мало показалось того извечного непостоянства и переменчивости, которыми мучит она нас с тех пор, как отделилась от земли, и ветры, дуют ныне не так, как прежде, и облака, несясь со всех горизонтов, водят над нашими головами умопомрачительный хоровод — причем помрачению этому не мешает, а способствует ослепительно горящее в поднебесье пламя, и все выглядело так, словно человеку, наконец, нет нужды медленно, задерживаясь на каждом перекрестке истории, брести из тьмы животного мира, — теперь его, целого, невредимого и чистенького, поместят в мир заново отделанный, светлый, блещущий нетронутой красотой. Ну, а раз все это происходило, и если, по слову португальского поэта, полуостров проделывает тот же путь, что и дитя в утробе матери, если он растет и ворочается, словно в исполинской матке, в лоне океана, готовясь к появлению на свет, то есть ли у нас основания удивляться тому, что заполнились и матки обитательниц полуострова — откуда нам знать, не оплодотворил ли их огромный камень, спускающийся к югу, и в самом ли деле эти новые дети — сыны и дочери человеческие или же отцом их следует считать гигантский каменный киль, расталкивающий море у себя на пути, внедряющийся в него, проникающий в лепечущие волны под вздохи и шепот ветра?

Наши путешественники услышали об этой массовой беременности по радио, прочли в газетах, да и телевидение в стороне не осталось, такого случая не упустило — едва завидя на улице женщину, репортеры тотчас совали ей в лицо микрофон, засыпали вопросами — как, когда, а имя уже придумали? — и, захваченная врасплох бедняжка, на которую наезжала, будто собираясь проглотить живьем, камера, заливалась краской, бормотала нечто невнятное и не ссылалась на дарованные ей конституцией права оттого лишь, что догадывалась — всерьез их не воспримут. И среди наших странников вновь стало замечаться известная напряженность: но если все женщины Пиренейского полуострова оказались беременны, эти две продолжали молчать, и это было понятно — объяви они о своем положении, неизбежно будет внесен в список отцов Педро Орсе, после чего согласие, мир и лад, с таким трудом восстановленные, погибнут безвозвратно — второго удара им не вынести. Вот поэтому однажды вечером Мария Гуавайра и Жоана Карда, готовя ужин, взяли да и воскликнули с комическим отчаянием: Нет, вы только представьте себе — все женщины в Испании и Португалии с пузом, только мы вдвоем порожние ходим. Представь себе теперь и ты, читатель, представь это мимолетное притворство, представь и не осуди Жоакина Сассу и Жозе Анайсо за то, что они изобразили досаду, столь понятную, столь присущую всякому мужчине, чьи способности к продолжению рода оказались под сомнением, представь себе также и то, что досада эта не была вполне деланной и наигранной, ибо вполне вероятно, что так оно и оказалось в действительности: если истинно то, что обе женщины беременны, то не менее истинно и то, что доподлинно неизвестно, от кого. По всему по этому маленький спектакль разрежению атмосферы не способствовал. С течением времени станет окончательно очевидно, что Мария Гуавайра и Жоана Карда были беременны, когда со смехом сетовали на свою долю, а уж какие объяснения дадут они тогдашнему своему поведению — Бог весть; правда всегда нас поджидает, и придет день, когда никуда от неё не убежишь.

А премьер-министры обеих пиренейских стран появились на телеэкране в сильном смущении, и причиной его отнюдь не была необходимость говорить о демографическом взрыве, который через девять месяцев должен потрясти полуостров, не те двенадцать или пятнадцать миллионов младенцев, которые появятся на свет практически одновременно и дружным хором издадут свой первый крик, не то, что Иберийский полуостров превратится в родильный дом, не счастье матерей и ликование тех отцов, у кого имеются достаточные основания не сомневаться в своем отцовстве. Дело было не в этом — при известном старании можно было извлечь из ситуации даже кое-какую политическую выгоду, выложить козырного демагогического туза, напомнить о светлом будущем наших детей, порассуждать о сплочении нации, противопоставить нашу пиренейскую плодовитость бесплодию остального западного мира. В другом была загвоздка: совершенно неизбежно у каждого из нас возникнет лестное сознание того, что для подобного демографического взрыва необходим столь же мощный — ну, не взрыв, так всплеск — половой активности, ибо кто же поверит, будто это коллективное оплодотворение произошло каким-нибудь сверхъестественным путем. Премьер сообщает о том, какие санитарные меры будут приняты, о национальной программе акушерской помощи, о формировании специальных медицинских бригад, которые будут направляться в нужное время в нужное место, — но при этом на лице говорящего заметна какая-то борьба чувств: торжественно-официальное выражение явно борется с желанием расхохотаться, и, кажется, он вот-вот скажет: Португальцы и португалки, велика наша прибыль, думаю, что не меньше было и наслаждение, ибо нет казни злее, чем делать детей без удовольствия. Люди слушают, переглядываются и улыбаются, каждому вспоминается та ночь, тот день, тот час, когда, под влиянием внезапного побуждения сделал он то, что надлежало, и неважно, где было дело — под медленно ли вращающимся небом, в присутствии ли обезумевшего солнца или спятившей луны или бешеной мельтешни звезд. На первый взгляд все кажется мороком, наваждением, грезой, но когда у женщин стали заметно обрисовываться животы, ясно стало, что дело происходит наяву.

Обратился к миру и президент США: Несмотря на то, сказал он, что полуостров изменил курс и направляется в неведомую точку на юге, Соединенные Штаты никогда не откажутся от принятых на себя обязательств и от своей ответственности по защите цивилизации, свободы и мира, однако теперь, когда народы Пиренейского полуострова оказались в зоне противоборствующих влияний, они не могут рассчитывать, так и сказал и ещё повторил: Повторяю, не могут рассчитывать на помощь, которая ожидала бы их в том случае, если бы их будущее оказалось неразрывно связано с судьбой американского народа. Это все предназначалось для мирового общественного мнения, но в уединении Овального кабинета, под позвякиванье кубиков льда в стакане с «бурбоном», президент сказал своим советникам: Эх, прибило бы их к Антарктиде — и гора с плеч, а то носит из стороны в сторону, как прикажете иметь с ними дело, какая стратегия это выдержит, и что нам теперь проку от наших военных баз, разве что нанести ракетный удар по пингвинам. Один из советников заметил, что новый курс полуострова при ближайшем рассмотрении может оказаться не так уж и плох: Они спускаются в створ между Африкой и Латинской Америкой, мистер президент. Да, это сулит определенные выгоды, но может также и осложнить ситуацию в регионе, привести к неповиновению, и тут под воздействием, вероятно, какого-то досадного воспоминания президент так стукнул кулаком по столу, что подскочил улыбающийся портрет «первой леди». Самый старый советник вздрогнул от неожиданности, огляделся по сторонам и сказал: Поосторожней, мистер президент, не надо кулаком стучать, сами знаете, чем это чревато.

Теперь это похоже не на распяленную бычью шкуру, а на исполинский кремниевый нож, вроде одной из той поделок, что служили людям в доисторические времена, которую терпеливо и кропотливо обтесывали с разных сторон, пока не получалось некое орудие, чья верхняя часть ловко и удобно охватывалась ладонью, а нижняя становилась пригодной для того, чтобы ею скоблить, рубить, резать, копать, отмечать, рисовать, а также — мы и по сей день не сумели одолеть это искушение — чтобы ранить и убивать. Полуостров прекратил вращение вокруг своей оси и спускается перпендикулярно вниз, по направлению к югу, куда-то между Африкой и Центральной Америкой, как следовало бы сказать советнику американского президента, и формой своей совершенно неожиданно для тех, кто ещё помнил, как выглядел он на карте, разительно напоминает оба континента, окружающие его с двух сторон: мы видим на севере Португалию и Галисию, заполняющие с запада на восток все его пространство, затем эта громадина сужается, слева выпирает округлость Андалузии и Валенсии, справа — кантабрийское побережье и — на той же линии — стена Пиренеев. Каменным клювом, навершием или, если угодно, режущей кромкой этого инструмента стал мыс Крёз, приплывший сюда из средиземноморских вод, оказавшийся так далеко от родных небес, мыс Крёз, соседствовавший некогда с маленьким французским городком Сербером, о котором столь пространно докладывали мы в начале нашего повествования.

Полуостров ползет вниз, но медленно, потихоньку. Ученые осторожно предрекают, что рано или поздно произойдет полная остановка: они исходят из того, что если целое как таковое не прекращает движения никогда, то с его составляющими подобное иногда случается, и в доказательство этой аксиомы приводят жизнь человеческую, открывающую, как известно, богатейшие возможности для сравнения. После того, как наука оповестила об этом, во всем мире, практически одновременно началась игра, поветрием охватившую нашу планету — нечто вроде тотализатора: надо угадать, когда и где остановится Пиренейский полуостров: ну, например, ставлю столько-то, что произойдет это, скажем, в шестнадцать часов тридцать три минуты сорок девять секунд по местному, разумеется, времени, а местоположение ограничивалось лишь указанием такого-то градуса, минуты и секунды такой-то широты относительно вышеупомянутого мыса Крёз. На кону стояли уже триллионы долларов, и если бы сыскался такой, кто сумел бы угадать оба ответа, вероятность чего, по предварительным расчетам, даже не нулевой, а представляла собой величину отрицательную, то этот человек, обладающий силой почти божественного предвидения, получил бы денег больше, чем имелось в наличии на всей нашей, столько повидавшей планете. Сами понимаете, что не было и быть не могло игры чудовищней — ведь с каждой протекшей минутой, с каждой пройденной милей сокращалось и убывало число заключивших пари и соответственно возрастал «джек-пот», по каковой причине многие из выбывших вновь включались в игру, доводя общую сумму ставок до астрономических цифр. Вполне очевидно, что не всем удавалось наскрести денег на новые ставки, а ещё очевидней, что многие, очень многие предпочли полной и беспросветной нищете, в которой оказались, пулю в лоб. И полуостров медленно полз на юг, оставляя за собой, можно сказать, кровавый след, сея, извините за выражение, смерть, хоть ни сном ни духом не был виноват ни в этом, ни в том, что во чреве обитательниц его зародились миллионы новых жизней.

А Педро Орсе пребывает в каком-то странном беспокойстве. Говорит мало и неохотно, часами бродит в окрестностях лагеря, возвращается в изнеможении, не ест, а когда спутники спрашивают: Ты часом не заболел ли? отвечает кратко: Нет. Если и произносит он несколько скупых слов, то лишь в беседе с Роке Лосано, и беседы эти всегда и исключительно — об отчем крае того и другого, словно иных тем нет вовсе. Пес следует за ним неотступно, чувствуется, что снедающая человека тревога передается ему, ибо и он, прежде такой спокойный, места себе не находит. Жозе Анайсо сказал Жоане Карде: Если Педро Орсе воображает, что история повторится, что найдется милосердная женщина, которая пожалеет бедного, одинокого, всеми покинутого, утешит его, приласкает и освободит от скопившейся тяготы, то он очень ошибается. Это ты очень ошибаешься, с невеселой улыбкой ответила ему Жоана Карда, если его и в самом деле что-то гнетет, то уж не это. А что? Не знаю, но готова поклясться, что он нас не хочет, у женщины на этот счет сомнений не бывает. Ну, тогда надо поговорить с ним, вытянуть из него правду, может, он и вправду болен. Может быть, но, думаю, что нет.

Они едут вдоль горной гряды Алькарас, и сегодня разобьют свой бивак неподалеку от деревни, которая, если верить карте, называется Бьенсервида, хорошо, если и вправду так окажется. Сидящий на козлах Педро Орсе говорит Роке Лосано: Отсюда, если бы мы двинулись вон в ту сторону, рукой подать до Гранады. Не-ет, до моих краев ещё ехать и ехать. Доедешь. Доехать-то я доеду, хотелось бы только знать, стоит ли. Это обычно узнается лишь впоследствии, подстегни-ка Пира, видишь, дурака валяет. Роке Лосано тряхнул вожжами, чуть тронул, будто приласкал, кончиком кнута круп гнедого, тот послушно прибавил рыси. Обе четы — внутри галеры, переговариваются вполголоса, и вот что говорит Мария Гуавайра: Может быть, ему уж хотелось бы оказаться дома, а сказать не решается, боится, что мы обидимся. Может быть, согласился Жоакин Сасса, надо с ним потолковать начистоту: так, мол, и так, мы все понимаем, в конце концов, ты клятву не давал, контракт не подписывал, что останешься с нами до конца дней, были мы друзьями, друзьями и останемся, когда-нибудь приедем к тебе в гости. Дай-то Бог, пробормотала Жоана Карда, чтобы дело было всего лишь в этом. А в чем же еще? Да нет, ни в чем, так, предчувствие у меня какое-то. Какое предчувствие? — спросила Мария Гуавайра. Предчувствие, что Педро Орсе умрет. Все там будем. Он первый.

Бьенсервида стоит в стороне от дороги. Путешественники продали там кое-что из своего товара, купили припасов, пополнили запас воды и, благо было ещё рано, вернулись на шоссе, но проехали немного. Невдалеке оказалась часовня Турручель, и, сочтя, что лучше места для ночевки не найти, там они и сделали привал. Педро Орсе стал слезать с козел, и Жоакин Сасса с Жозе Анайсо, спрыгнув наземь, чуть только тарантас остановился, против обыкновения, поспешили ему помочь, протянули ему руки, а он, опершись на них, сказал: Да что вы, друзья, я ведь не паралитик, не заметив, что при слове «друзья» слезы вдруг навернулись на глаза этим двоим, все ещё державшим на старика зло и страдавшим от этого, но все же подхватившим усталое тело, кулем свалившееся им на руки, несмотря на гордое заявление, бывают, а верней сказать — настают такие минуты, когда у гордости ничего, кроме слов, не остается, и сама она становится всего лишь словами. Педро Орсе утвердился на земле, сделал по ней несколько шагов и внезапно остановился, всем видом своим, позой и выражением лица напоминая человека, чем-то безмерно удивленного, словно ярчайший сноп света ослепил его и приковал к месту. Что с тобой? — спросила, подойдя, Мария Гуавайра. Нет-нет, ничего. Тебе нехорошо? — спросила Жоана Карда. Нет-нет, тут что-то другое. Он опустился на землю, обеими руками оперся о нее, потом подозвал пса Констана, опустил ему ладонь на голову, провел пальцами по шее, проскользил по загривку, вдоль спины, до самого крестца, и пес стоял не шевелясь, давя на землю так тяжко, словно хотел по колени уйти в нее. Потом Педро Орсе вытянулся во весь рост — седая голова откинулась на траву, где попадались стебельки цветов, распустившихся, несмотря на то, что по календарю вроде бы зима. Мария Гуавайра, Жоана Карда встали на колени, взяли старика за руки: Что с тобой, скажи, у тебя болит что-нибудь? — да наверно болит, и сильно болит, судя по тому, как кривится его лицо, как широко раскрыты уставленные в небо глаза, где отражаются скользящие облака, так что женщинам, чтобы увидеть их, нет нужды задирать головы, медленно проплывают облака в глазах Педро Орсе, как плыли когда-то уличные огни ночного Порто в глазах собаки, как давно это было, как давно уже они все вместе и неразлучны, да ещё Роке Лосано, человек, знающий жизнь — да и смерть, наверно, тоже — и пес, будто завороженный взглядом Педро Орсе, не сводит с него пристальных глаз, опустив голову, ощетинясь, словно собрался защищать хозяина от всех волчьих стай, сколько ни есть их на свете, а тот произносит раздельно и отчетливо, ставя слово к слову: Больше не чувствую, как земля дрожит, больше не чувствую. Глаза его потемнели, помутнели, должно быть, пепельная, свинцовая туча медленно-медленно плыла в этот миг по небу. Мария Гуавайра, едва прикасаясь, приподняла веки Педро Орсе, сказала: Умер, и тогда пес подошел ещё ближе и взвыл, как воют в деревнях по покойнику.

Умер человек — и что же теперь? Плачут четверо его друзей, даже Роке Лосано, недавний его знакомец, яростно трет глаза кулаками, и пес коротко взвыл ещё раз, теперь он совсем рядом с телом, ещё миг — и вытянется рядом, положит тяжелую свою башку на грудь Педро Орсе, но теперь надо думать и решать, что делать с покойником, и говорит Жозе Анайсо: Отвезем его в Бьенсервиду, сообщим куда следует, что же ещё можем мы для него сделать, и тут осенило Жоакина Сассу: Помнишь, ты сказал когда-то, что поэта Мачадо схоронить надо было под каменным дубом, давайте там и его положим, однако последнее слово осталось за Жоаной Кардой: Нет, и в Бьенсервиду не повезем, и под деревом не зароем, доставим его в Вента-Мисену, положим в родную землю.

Легло на топчанчик поперек галеры тело Педро Орсе, женщины сидят рядом, держат его холодные руки, те самые, что когда-то от волнения едва успели узнать, как устроена женщина, а трое мужчин — на козлах, правит Роке Лосано, думали привал сделать, вот тебе и отдохнули, и едут теперь в ночь-полночь, чего прежде никогда не бывало, должно быть, Пиру вспоминается другая ночь, а, может, он спит на ходу и видит во сне, как стреножили его, чтобы полечить мазью и пастьбой на вольном воздухе злую болячку на спине, а тут пришли трое — мужчина, женщина и собака, освободили его от пут, и не знает он, начался тогда сон или же окончился. Пес бежит под днищем галеры, под распростертым в ней телом Педро Орсе, словно несет его на спине, так тяжко ему, словно и впрямь взвалили на него весь тарантас. Зажгли лампу, приладили её впереди, к железному обручу, на котором крепится парусиновый навес. Больше полутораста километров предстоит покрыть.

Кони чуют смерть за собой, и другого кнута им не надо. Так глубоко ночное безмолвие, что едва слышно погромыхивание колес по неровностям и выбоинам старой дороги, и стук копыт на рыси звучит приглушенно, словно обвернули их тряпками. Луна, видно, так и не взойдет. Путь лежит в непроглядном мраке, в кромешной тьме, и так же, наверно, было темно в ту самую первую из всех ночей перед тем, как Бог сказал: Да будет свет, и не было в этом особенного чуда, ибо Он знал, что дневное светило, хочешь, не хочешь, часа через два выкатится на небо. Мария Гуавайра и Жоана Карда плачут — заплакали они, как только тронулась галера в путь. Этому человеку, который лежит теперь мертвым, милосердно отдали они свое тело, сами притянули его к себе, сами помогли и направили, и, быть может, это от него зачала каждая из них дитя, которое сейчас растет под ноющим от муки сердцем, в сотрясающемся рыданиями животе. Господи ты Боже мой, до чего же все на свете связано и переплетено между собой, и величайшую ошибку совершаем мы, полагая, что вольны сами перерезать или вновь скрепить эти нити, а ведь сколько дано нам было доказательств обратного — и черта, проведенная по земле вязовой палкой, и стая скворцов, и камень, брошенный в море, и чулок голубой шерсти — и все впустую, все равно что слепому показывать, что к глухому взывать.

В Венту-Мисену приехали ещё затемно. Во весь путь, за все эти тридцать лиг, не встретилось им ни одной живой души. И призрачным казался спящий Орсе с лабиринтом своих улочек, с запертыми дверями и затворенными окнами домов, с замком Семи Башен, высившимся над крышами — морок какой-то, наваждение. Уличные фонари мерцали будто звезды, грозя вот-вот погаснуть, голые — ствол да ветви — деревья на площади вполне могли быть остатками окаменевшего леса. Миновали аптеку, на этот раз останавливаться было незачем, а дальнейший маршрут ещё не успел изгладиться из памяти: Поезжайте сначала все прямо и прямо, по направлению к Марии, через три километра от окраины будет мостик, за ним — олива, там меня ждите. Ну, вот и дождались. За последним изгибом дороги открылось кладбище, белая стена ограды, огромный крест. Ворота были заперты, придется ломать. Жозе Анайсо добыл лом, просунул было его меж створок, но Мария Гуавайра удержала его: Нет, не здесь мы его похороним, и показала на белые холмы, где отрыли когда-то череп самого древнего европейца, который жил больше миллиона лет назад, и прибавила: Вон там, наверно, он и сам бы выбрал для себя это место. Доехали, докуда можно было, кони еле брели, копыта их вязли в пыли. Никто из Вента-Мисены не пришел на похороны — никого там не осталось, все дома были брошены, а многие лежали в развалинах. На горизонте едва различим был смутный очерк сьерры — последнего, что видел перед смертью «орсейский человек», а сейчас ещё ночь, и Педро Орсе мертв, и в глазах его навсегда застыло только темное облако, и больше ничего.

Когда кони стали, трое мужчин вытащили из галеры покойника, Мария Гуавайра поддерживала с одного боку, а у Жоаны Карды появилась в руке вязовая палка. Они поднимаются по склону на плоскую, будто стесанную, вершину холма, иссохшая земля крошится под ногами, осыпается вниз, тело Педро Орсе покачивается из стороны в сторону, в какой-то миг перевешивает и чуть было не увлекает за собой тех, кто несет его — нет, справились, удержались, вскарабкались на самый верх и, взмокшие от пота, сплошь в белой пыли, опустили свою ношу наземь. Могилу выкопает Роке Лосано, он попросил, чтобы ему поручили эту работу, земля податлива, хоть вместо кирки — просто ломик, а вместо лопаты — пальцы и ладони. Небо на востоке понемногу светлеет, и зубчатая полоска гор на горизонте становится черной. Роке Лосано выбирается наружу, становится на колени и, отряхнув руки, просовывает их покойнику под спину. Жозе Анайсо берет Педро Орсе за руки, Жоакин Сасса — за ноги, и все вместе они начинают медленно опускать его в землю, могила неглубока, если когда-нибудь снова придут сюда антропологи, им нетрудно будет отыскать его, и скажет Долорес: Глядите, череп, а руководитель экспедиции кинет взгляд и ответит: Научной ценности не представляет, у нас таких полно. Забросали труп землей, притоптали её, чтобы слилась с окружающей землей, но пришлось отогнать пса, который хотел когтями разрыть могилу, и Жоана Карда воткнула в головах Педро Орсе вязовую палку. Это не крест, сами видите, и не памятник, не надгробная плита, а всего лишь вязовая палка, утратившая свою волшебную силу, но, быть может, она ещё пригодится — послужит, например, стрелкой солнечных часов в этой прокаленной до белизны пустыне, а, быть может, и дерево вырастет из нее, если, конечно, сухой прут, воткнутый в землю способен сотворить чудо, пустить корни, освободить глаза Педро Орсе от темного облака, навсегда отраженного в них, завтра прольется дождь на эти поля.

Полуостров остановился. Путники отдохнут здесь, проведут день, ночь и следующее утро. Когда отправятся дальше, будет идти дождь. Стали звать пса, все эти часы неотступно сидевшего у могилы, но он не подошел. Обычное дело, заметил Жозе Анайсо, собаки не хотят разлучаться со своими хозяевами, иногда даже умирают на могиле. Он ошибался. Пес Ардан поглядел на него и медленно пошел прочь, опустив голову. Больше они его не видели. Странствие продолжается. Роке Лосано доедет до Суфре, постучит в двери своего дома, скажет: Я вернулся, но это уже другая история, кто-нибудь когда-нибудь и её расскажет. А эти четверо — двое мужчин, две женщины — снова двинутся в путь навстречу неведомой судьбе, неизвестному будущему. Зеленеет ветка вяза, весной быть может, расцветет.