Второе сердце

Второе сердце

ВТОРОЕ СЕРДЦЕ

Вторая военная весна одолевала зиму. Вскрылась река, понесла на вздутой спине сахарные льдины. А сахару мы не пробовали с Нового года, с елки… Тетя Катя сумела раздобыть где-то сахарина — по воскресеньям пили с ним чай: положишь в чашку крупинку, размешаешь, хлебнешь — не чай, а подслащенные чернила, только бесцветные.

За столом — вся семья: дедушка, бабушка, тетя Катя, ее дети, а наши двоюродные брат и сестра, да мы с братом, да сестра наша — трое взрослых, пятеро детей. Из взрослых старший — дед, из ребят — мой брат, тринадцати годов, — эвакуированные ленинградцы. В сенях повизгивает еще один едок — пес Арчик.

Лед ушел, снег растаял, вода затопила невысокие берега нашей реки.

Осенние запасы — полученное на трудодни, заработанные всем семейством в колхозе, собранное с огорода и по лесам, выменянное на захваченное из Ленинграда со странными названиями «комбинэ», «мулинэ» подходили к концу.

В лугах появились первые, весенние грибы сморчки и строчки, съедобные травы; на прошлогодних полях гороха зачернели стручки с твердыми, желтыми, необыкновенно вкусными горошинами.

Бабушка с утра выгоняла нас из дому — на подножный корм, всех, кроме младшей внучки. Но еще раньше уходил дед: снимал в сенях свою удочку с вбитых в бревно гвоздей, клал ее — сухую и неровную — на сухое и неровное плечо и отправлялся на реку. Мы возвращались к обеду, дед — к ужину. Мы — с урчащими, набитыми скудными дарами полумертвой еще земли и не менее оттого голодными животами, дед — нередко с рыбой: то щуренок зубастый, то пяток плотичек, то подлещиков пара.

А в этот день, подходя к дому, мы еще издали увидали сушившиеся на жердях забора дедовы штаны и рубаху и, предчувствуя что-то необычное, припустили по тропе бегом — впереди Арчик, за ним — мой брат и далее, по старшинству, я — за двоюродной сестрой и впереди двоюродного брата. Вбежали на двор и остановились, завороженные. У крыльца в большом нашем корыте, наполненном водой, лежала рыбина. Лежала она на боку и одним глазом смотрела на нас, осторожно к ней подходивших. Хвост рыбины свешивался через край корыта, доставая землю.

— Вот это щука! — сказал брат.

На крыльцо выбежала, вытирая полотенцем тарелку, веселая бабушка.

— Дед-то, а, дед-то! Чуть не утоп… Она его, окаянная, по грудь в воду затащила! А? Дед-то наш! Ничего еще мой дед!

Арчик, покрутив головой, подбежал к щуке, припал на передние лапы и осторожно куснул белыми клыками казавшийся безжизненным хвост. Щука взбрыкнулась, из корыта выплеснулось с полведра воды, и пес, получив тяжелый шлепок по носу, покатился в молодую траву, заскулил, пополз к своей будке. Младшая сестренка заплакала и засеменила к бабушке.

Вышел дед — в цветастой рубахе, старых галифе и шлепанцах, подпоясанный кухонным передником, с топором и сапожным ножом в руках. Он опрокинул ногой корыто, быстро наклонился и обухом топора два раза точно ударил бьющуюся на траве щуку по голове. Рыбина утихла. С безразличным выражением на морде к поверженному обидчику подошел вылезший из будки Арчик. Дед, напевая веселую, давно не слышанную нами песенку, подтащил щуку к крыльцу, сел на нижнюю ступеньку и ловко вспорол белое, с едва заметными полосами брюхо. На поданную бабушкой тарелку выскреб розоватую икру, откинул в сторону шматок внутренностей, запустил руку поглубже и вытащил небольшой красный комок. Комок подрагивал на его ладони.

— Сердце! — определил брат. — Бьется еще…

Дед бросил сердце Арчику, и тот, поймав его на лету, мгновенно проглотил: открылась и с щелком закрылась пятнистая пасть. Проглотил и удивленно посмотрел по сторонам, не понимая, что это внутри его беспокоит, стукает. Постояв так, с поднятым к небу носом, и, убедившись, что все в порядке, он громко залаял, прилег на бок, снова вскочил и запрыгал вокруг нас, призывая поиграть…

— Теперь у Арчика два сердца! — Брат многозначительно растопырил пальцы — средний и указательный.

Два сердца… Теперь у Арчика два сердца!.. И вечером, и в последующие дни всем своим деревенским приятелям и взрослым всем я рассказывал, как Арчик проглотил щучье сердце и что теперь он — не как все собаки, а о двух сердцах. Приятели верили, взрослые надо мной не смеялись.

Именно это вспомнилось мне из детства через шестнадцать лет… Я многое помню из детства, и не только из него; мне кажется иногда, что все свое прожитое помню и могу в любое время оживить памятью, только все сразу оживлять обычно не требуется. Вспоминаются эпизоды, обрывки. Вот как про эту щуку — через шестнадцать лет после ее смерти под обухом дедова топора.

Братья мои и сестры, разъехавшись по стране, или уже нашли, или выбирали свои дороги жизни. Находил свою и я. Все более заметная, она повела меня на Северный Урал и привела к большому бокситовому руднику. Свежеиспеченный инженер, человек два года как не холостой, имел я кроме жены годовалого сына Степу, кое-что — в голове и полный набор надежд молодого специалиста — в сердце.

Там, где начинался пласт руды и была заложена когда-то первая шахта, отстроился и лежал теперь, белея на трех холмах, город. А вдоль пласта, или, как говорят геологи, в направлении его простирания, встали в низине незаметные с дороги поселки: Первый поселок, Второй, Третий — на двадцать километров друг за другом, каждый — возле своей шахты. В бараках Второго поселка, недавно отремонтированных, поселились изыскатели нашей экспедиции. Дали комнату и нам, с непривычки — страшноватую, а привыкнешь — ничего себе: два окна, печка-плита, пол — неровный, но крашеный, потолок и стены — беленые.

Экспедиция занималась непростым и трудоемким делом — искала способ осушить местные шахты. Чем глубже забирались горняки в пласт, тем больше становилось воды, тем труднее давалась добыча боксита и дороже обходился стране каждый килограмм алюминия, который из боксита выплавляют. Было и мне отведено место в деле экспедиции — осваивать новый буровой станок, наш, отечественный, сконструированный для бурения скважин почти метрового диаметра. Сделаешь такую дырку в земле, спустится в нее геолог, посмотрит, понаблюдает, и ясней станет ему строение горных пород: перед глазами все трещины, все пути, по которым вода стремится вниз, в шахты… Станок, еще не виденный мной воочию, уже по чертежам нравился мне, и, несмотря на малый свой опыт, усматривал я в нем большие преимущества перед другими, в основном — иностранными, станками того же назначения.

На следующий — по приезде — день пошел я искать буровую, любовно думая о станке как о своем отныне кормильце и объекте приложения знаний и способностей. Они, знания мои и способности, представились мне вдруг грудами руды, подобными наваленным возле шахт. Руду эту надо еще везти в бесчисленных вагонах куда-то, где можно переплавить в жарких печах, дабы получить чистый металл. Был я самокритичным и любил всякие сравнения…

Вышка буровой торчала в центре города. В новом ватнике и при шляпе, меся бурую глину новыми резиновыми сапогами, я обошел огораживавший рабочую площадку забор и прошел в открытые ворота. На площадке трудились шестеро буровиков, все одинаковые, с перемазанными лицами, в заляпанных глиной брезентухах.

«Многовато народу — видать, какая-то неполадка…»

Я знал, что работы на станке ведутся в две смены. Вместе же бригада собирается или при перевозке вышки на другую точку, или при ликвидации аварии. Перевозка отпадала — ни трактора, ни автомобилей поблизости видно не было.

По тому, кто что делал, определил я сменных мастеров: один стоял за механической лебедкой, предназначенной для спуска и подъема станка; конец толстого троса, намотанного на ее барабан, беспомощно лежал на земле. Второй сменный привязывал палку к тонкому тросу, перекинутому через вспомогательный блок вышки на барабан ручной лебедки. Станка на поверхности не было.

Мне в точности не восстановить уже тех первых сказанных тогда слов, помню только, что произнести их не мог долго: обошел вышку, осмотрел механизмы, постоял в стороне от примолкших, а до того о чем-то споривших буровиков.

«Так, мол, и так — я ваш новый начальник…» — всего-то и требовалось сказать. Но сказанные мною слова были, видимо, иными; хотя какая разница — все в конце концов стало ясно.

— Трос в скважине лопнул… Вот Вася собирается спускаться ладить, — пояснил дело стоявший за лебедкой сменный. Он же был старшим мастером бригады. Федор Петухов — так его звали. А второй сменный — Вася Маков. Мне о них подробно рассказали еще в Ленинграде в управлении нашего треста перед отправкой сюда.

— Дайте-ка я слажу…

— Чего?

— Посмотрю, что там к чему…

Петухов пожал жесткими брезентовыми плечами.

— Вась! Дай седло начальнику.

Маков передал мне трос с привязанной к нему не очень толстой и плохо оструганной палкой, которую я не сразу сумел оседлать. Петухов и один из рабочих взялись за ручки лебедки, трос натянулся, и я, вращаясь на нем, повис над скважиной.

— Шляпу-то оставьте — перемажете! Наденьте вот шапку! — Маков стащил с кудрявой головы склизкий от глины треух.

— Не подойдет. У меня башка большая.

— Ну, как знаете…

— Готовы?

— Готов! — едва успел я крикнуть и полетел вниз.

«На свободном ходу спускают… Трос бы не лопнул!»

— С ветерком начальничка, так-перетак! — услышал я уже в земной прохладе и полумраке, принимавших меня. Вася Маков был уверен, что мне сейчас не до его словесных нежностей, но забыл, видно, как чутко скважина, словно огромное ухо, ловит и усиливает в себе звуки.

Наверху резко затормозили. Палка врезалась в тело, трос дернулся и больно ударил в пах. Я различил под ногами верхнюю часть станка и через секунду стоял на скользком металле. Вся пятитонная, пятиметровая громадина агрегата, с его шестернями, электродвигателем, буровым цилиндром, была подо мной…

«Вот и лично познакомились! Разрешите представиться: горный инженер Семенов Сергей Сергеевич!»

— Что-что? — ухнуло сверху. — Как там дела? Трос из блока не выскочил?

Присев на корточки, нагнув голову, касаясь задом и шляпой липких стенок скважины, я с трудом разглядел блок и оборванный трос, легший кольцами. Конец его расплелся, искореженные пряди угрожающе щетинились.

— Нет, не выскочил!

— Не ухватите?

— Попробую…

Становилось душно. Из-под шляпы лил пот, дышалось тяжело.

— Ладно, вылезайте! Надо с крюком спускаться!

— Сейчас, сейчас…

— Вылезайте, хватит мазаться!.. Сели?

Я еще помедлил и, отчаявшись чего-либо достичь, вновь оседлал палку.

— Тяни!

За ушко — на солнышко!.. Дернул черт!..

В открытую улыбались, глядя на меня, потного и перемазанного, буровики, переглядывались. Оделили ветошью — руки вытереть, почиститься…

Вася Маков ловко заправил под себя освобожденную палку, сунул под мышку проволочный крюк, глянул на Федора и тем же манером, что я, отправился в скважину.

Кое-как приведя себя в порядок, потоптавшись около не обращавших более на меня внимания буровиков, я, не прощаясь, ушел с площадки и побрел к дороге — ловить попутную машину. Домой…

Вася Маков оказался моим соседом по бараку — дверь в дверь — и очень красивым мужиком. Отмывшегося и переодевшегося — я не сразу признал своего сменного, вынося на улицу ведро с грязной (жена домывала пол) водой и встретив его в коридоре.

— С новосельем, начальник!

— Спасибо, спасибо!

«И правда: какое ни на есть — все же новоселье… Новое твое пристанище — первое в начинающейся трудовой жизни. А сколько их предстоит еще переменить, сколько обживать придется — одному богу известно… Но первого — больше не будет!»

Я обернулся к открывавшему дверь своей комнаты Макову:

— Василий! Заходите попозже — отметить полагается такой случай! Посидим — чайку попьем!

— Чайку…

— У меня индийский привезен, со слониками!

— Зайду, ладно…

Маков пришел с женой и сынишкой, ростом и упитанностью равным нашему Степану. Увидев сверстника, Маков-младший завертел стриженной «под ноль» головой и заулыбался.

Василий обошел взглядом расставленные на столе чашки, сахарницу, тарелку с бутербродами, алюминиевые миски — с конфетами и печеньем, скосил глаза в один угол комнаты, в другой… и, заметив, что на него смотрят, покраснел вдруг весь — от черных кудрей до отложного воротника; даже грудь его в треугольном вырезе ковбойки побагровела. Жена моя поспешно подхватила меньшого гостя и потащила в угол к хмурому Степану.

— Покажи, Степа, мальчику свои игрушки…

Я снял с электроплитки огромный чайник, полученный вчера со склада экспедиции вместе со спецодеждой, раскладушкой, ведром, тазом и прочей хозяйственно-бытовой мелочью.

— Что ж мы стоим? Садитесь, пожалуйста!

Чай, налитый в цветастые чашки из такого же цветастого заварного чайника, пахуче дымился… Молодец, жена! Как я ни упорствовал при отъезде сюда, не желая брать с собой этот, подаренный нам на свадьбу, сервиз, настояла все же на своем! Сразу и пригодился!..

— Станок-то подняли, Василий?

— Куда ему деться, начальник! Не впервой!

— Конечно, опыт у вас есть…

— Опыт весь у Федора. Он при станке с самого начала. И принимать — на завод ездил, и по железной дороге сопровождал, и монтировал на первой скважине… А у меня нынешняя скважина — всего лишь третья.

— А на предыдущих скважинах — трос тоже обрывался?

— Было дело…

— А кабель часто пробивало?

— Случалось…

— А резцы в коронке подолгу «стоят»?

— Какая порода…

Разговор иссяк. Легко нашедшие общий язык жены углубились в таинства науки шитья не то блузок, не то юбок, ребята грызли конфеты и что-то рисовали — вдвоем одним карандашом и синхронно сопя, а мы… Василий курил, я — некурящий — нюхал дым. Задавать вопросы — почему-то мне расхотелось совершенно.

— Еще по чашечке?

— Не-е-т! И так… Чай, как говорится, не водка — много не выпьешь! Спасибо за угощение! Татьяна, Витьке спать пора…

И соседи ушли.

«Да, не таким, видно, представлял Василий новоселье! Слоников моих небось за тонкий намек посчитал… Извиняюсь, товарищ Маков! По-иному, конечно, принято, но я по-иному не могу: с подчиненными через рюмку общаться не положено…»

Был я в ту пору шибко категоричным: жизни не знал, а принципы, кем-то придуманные, усвоил. Наперед.

— Красивый парень Василий, а, милая?

— Не очень… Да и какой же он парень?!

— Ну, мужик!.. Красивый.

К одиннадцати часам барак полностью затих.