В Точке Безветрия

Мария Рашова

В Точке Безветрия

Весенний день. Казалось, что нет солнца больше и ярче того огромного раскаленного шара, висящего высоко в бесстрастном голубом небе. Солнце брызнуло как апельсин, которым решили поиграть в футбол. Для солнца не было преград. Солнце и весна светились в каждом звуке, в каждом шорохе листьев, аромате цветущих яблонь, дыхании теплого нежного ветра. ВЕСНА!!!

Тоскливое состояние моей души не изменилось. Я изо всех сил пыжился, представляя, что за окном шел весенний звонкий, хохотучий дождь, но на самом деле я, конечно же, знал, что это вовсе не весенний молодняк – дождь, а серый выматывающий. Забирающий душу, вколачивающий гвозди в крышку моего гроба, осенний моросящий дождь цвета трёхдневного мертвеца. Я обманывал себя, представляя весну. Изо всех сил зажмуриваясь и представляя густую, зеленую, свежую листву после дождя, голубое небо, ослепительное солнце, зеленую упругую траву, и такие же свежие, радостные мечты и надежды на лучшее. Мне хотелось умыться этой свежей росой, расхохотаться в голубое небо и знать, что всё самое лучшее, все самое великолепное – впереди. Я тоскливо, с надрывом закашлялся. «Надо встряхнуться»,– подумал я. В самом деле, всего лишь проснуться в 6 утра, ну хорошо – хорошо, в семь, почистить зубы, натянуть кроссовки на ноги и бежать –бежать, не оглядываясь, от себя и от других, а главное, от таких, выматывающих душу мыслей, а главное, чтобы со стороны думали: «От, спортсмен. В такую хлябь, в такую хмарь, бежит, спортом занимается, да наверное у него железные девайсы там, в этих спортивных штанишках, да скорее всего сила воли размером с Сибирь, да что говорить, просто герой!» Потом, гордым собой, прибежать домой и облиться ледяной водой. Вух! А потом горячий кофе. И круассаны. Ну, честно скажем, круассаны уже лишнее, бабская затея. Но свежесваренный кофе! Мммммм!!! Легкий дымок над чашкой и аромат…аромат… Бутерброд с колбасой…А! я же худею! Ну просто хлеб….а вот, гусиный паштет…от маленькой баночки же не будет вреда?..эх, гулять так гулять…От этот то бутерброд то меня в мыслях и сгубил… Я почувствовал что от этих фантазий меня клонит в сон…Опять в сон…Каждый вечер я клялся себе что лягу спать в 9 часов вечера… «Ахххххахаа», «Хихихихихих!»,– заливаются мелким противным смехом мои мысли….Потому что раньше 4-5 утра в итоге я не ложился. Меня уволили с работы в ходе дурацких подковёрных интриг. Одним днем, безо всяких отработок. Выплатили пару окладов. Так что, какие-то гроши у меня были, я не умирал с голоду. Ненависть к моим бывшим работодателям сменилась апатией. Я судорожно бодрствовал до самых ранних петухов, потом ложился спать, обуреваемый чувством вины, думая встать хотя бы в 10 или 11 утра и провести продуктивный день. Но фиг там! Я беззастенчиво дрых до трех часов дня, долго протирал глаза и пялился в серое окно. Серое окно готово было продемонстрировать мне такой же серый день, быстро переходящий в сумерки, а потом и в кромешную зимнюю тьму. Фокус в том, что глобальное потепление в этом году сыграло с москвичами подлую шуточку. Осень длилась уже бесконечное количество дней, на дворе стоял глубокий декабрь, но на земле не было ни снежинки. Более того, временами налетал исконно питерский дождь, путая города, хлестал москвичей в лицо, москвичи бодро и привычно матюкались, дождь удивленно зависал, ожидая услышать питерскую интеллигентную унылую бормотню, а вместо этого слышал отборный московский мат. Моя невыносимая легкость бытия усугублялась этой осенью. Этой бесконечной московской осенью, вызванной грёбанным глобальным потеплением. Юная Грета Тунберг кому то из капиталистов угрожала по телевизору, а мне хотелось крикнуть с моего дивана: «Поздно, деточка! Нас уже не спасти!». Я стал есть на ночь. Да. На ночь. В больших количествах. Эх, да что я говорю вам, кого я обманываю: я жрал как не в себя. Жрал и жрал, чревоугодие по вечерам присаживалось на мой узкий диван, трогало меня за ногу и говорило: «Солнышко моё, ты же сегодня не кушал еще». И мой глупый – глупый мозг отвечал: «И правда, я же не ел. Совсем забыл про ужин. Нужно поужинать». На часах могло быть и час ночи, и половина второго и два и пол – четвертого утра: это не имело никакого значения. Я шёл на кухню, как зомби, подгоняемый отвратительным чревоугодием. Оно садилось на табуретку напротив меня, точнее, расплывалось по табуретке, расправляя все свои жировые складки и внимательно наблюдало, как я, обжигаясь, запихиваю горячие бутерброды с сыром и колбасой себе в рот. Мне кажется, оно даже умилялось моему аппетиту. Смахивало нечаянную слезу, делая свое черное дело. И меня предсказуемо разнесло. Утром я трогал жир на животе и вздыхал, когда удавалось сделать складку больше 5 см. Это значит +10 кило как с куста. То есть, в куст. То есть, в меня. В мой жирный живот. А когда мне было есть, если днем я спал?! В итоге, я повадился ходить в фастфуд рядом с моим домом. Царство фастфуда было на 4м этаже соседнего с моим домом торгового центра. О, эта жареная горячая картошечка, щиплющая язык холодненькая кола и сочные бургеры! О это царство вечернего обжоры! Маленький нюанс – ве-чер-не-го. Я же был ночным. Весь фокус в том, что торговый центр работал до 22:00. А я вспоминал, что я не обедал и не ужинал в лучшем случае в 21:30. Я несся туда как на пожар, чтобы успеть купить хотя бы бургер. Охранники и кассиры фастфуда уже выучили меня: «А где же этот жирный вспотевший чувак в расстегнутом пуховике с хаером дыбом и выпученными глазами, несущийся, как на водопой?». Я жрал этот бургер и эту картошку как не в себя и думал, что мне нужно срочно похудеть. «Что бы такого съесть, чтобы похудеть?», – да, да, и всё в этом духе, вы правы. У меня оставался абонемент в фитнес зал, какие то крохи, буквально, последние дни. И …угадайте, что я делал после пожирания бургеров? Правильно, несся в спортзал, чтобы моя многострадальная фигура приобрела хоть какие то очертания. Наш фитнес зал был выкрашен голубой (!)– голубой краской. Что, несомненно, сказывалось на производительности всех тренирующихся мужиков. Лень хватала за шиворот, лень пролезала в рот, вызывая зевоту, лень выхватывала гантели из рук. Единственное, чего не могла победить лень, так это чувство соперничества между нами. Я смотрел на гору мышц в зеркале слева от меня и пытался прокачать свою хилую дельтовидную мышцу. По моим ощущениям, я был сегодня просто сарделькой с ручками, которая пыталась сделать вид легкоатлета. Но это не было только сегодня. Вот уже три месяца с момента потери работы, я был никем. Не то, чтобы я не осознавал мою значимость, нет. Моя гордыня преспокойно поживала, свернувшись змеей, всё в том же месте, в печенке. Почему там? Я не мог ее оттуда выковырять уже долгое время, и она «сидела у меня в печенках», и да, ей там самое место. Так вот, моя гордыня шипела, что я великолепен, а ублюдки и козлы – все остальные, например, мое бывшее начальство. «Вот сукины дети», думал я, «уволили меня, такого офигенного, такого классного специалиста. Подставили, кинули, уволили, обобрали. Я стал жертвой подковёрных интриг. Меня подсидели. Суки!» Но, по правде говоря, я ненавидел свою работу. У меня уже давно «не горел глаз» на нее. Но горел ли он вообще на работу у кого-нибудь в Москве? Кто-нибудь, хотя бы один человек, когда –нибудь бежал в офис вприпрыжку, да так, что булькал борщ в лоточке, заботливо засунутым женой в портфель, прямо посреди деловых бумаг? Ну нет же, нет! Они же все радостно стонут в фейсбучечке, что они так сильно ненавидят свою работу, что дышат через раз! Так сильно, что еле плетутся рано утром к метро, а в метро засыпают, игнорируя беременных женщин и бабулек с тяжелыми сумками. Так сильно, что, приехав чуть пораньше утром, сидят несколько минут на парковке, стараясь справиться с тошнотой перед входом в офис. Я ненавидел свою работу, а она меня. Меня вышвырнули закономерно: я не хотел перерабатывать, срывался с места в 18:00, мне было, в общем- то, по фиг, что меня уволят с нелюбимой работы: я хотел, чтобы время после 18:00 принадлежало только мне. И оно принадлежало мне.

Я был король «После 18:00». Я несся быстрее всех в метро, лавировал между таких же с сумасшедших несущихся офисных клерков, офисного планктона, как пренебрежительно любят нас называть те, кто нами же и являются. Я был весел и бодр. Казалось, я обыгрываю судьбу. Мне казалось, что я могу сорвать звёзды с небес. И я их рвал. Я несся к победе. Мои ботинки стучали на переходах в метро. Не было человека, яростнее раздвигающего толпу на пересадках, чем я. Нет, я не был тем сумасшедшим манипулятором, которые «двигают людей», то есть трогают их, думая, что раздвигают толпу. Это достаточно забавно и хочется сделать звонок в психушку, чтобы их, наконец, забрали. Нет. Но я действительно научился отлично лавировать. Я несся через все преграды к своему «хобби», как презрительно назвал это один мой знакомый, считающий протирание штанов в унылом офисе заслуженной наградой за протирание штанов в таком же унылом университете в течение пяти лет. Но для меня это не было «хобби». Для меня это было Жизнью. Для меня это было больше чем Жизнь. Это было больше, чем просиживание штанов с 9 до 18ти. Чем перекладывание документов из одной стопки в другую. Чем создание подковёрных интриг. Я точно знал, что после 18:00 я, наконец, заживу. Надо только дотерпеть. Чуть-чуть потерпеть. Еще один восьмичасовой день. Еще одно хмурое, серое утро, в которое не то, что не хочется ехать на работу – жить не хочется. Моя новая жизнь начнется после 18:00. Я предвкушал ее. До обеда время тянулось уныло и тягостно, но я умудрялся его скрасить тремя кружками крепкого кофе (да-да, я жуткий кофеман, не начинайте на меня ворчать, мне пилят мозг на эту тему уже давно, с рождения, блин, не беспокойтесь, встаньте в очередь осуждающих меня, не поленитесь, ну же!). Уже после обеда я понимал, что осталось (ура!) всего-навсего половина дня. До. До моего входа в рай. До начала моей райской жизни. Потом часы пробивали три, три с половиной, четыре, и вот, в 17:10 я уже начинал предвкушать. В 17:30 я уже бежал мыть свою я кружку, сталкиваясь у мойки с такими же коллегами: напряженными, нетерпеливо жаждущими 18:00. Они толкались локтями, сопели, ожесточенно терли свои несчастные кружки и пластиковые лотки, вздымая клубы пены моющего средства. Иногда я не выдерживал напряжения ожидания в этой очереди к мойке и малодушно ставил свою кружку в автоматическую машину для мытья посуды. Нас за это ругали. Каждый раб должен был самостоятельно вымыть свою кружку грязной губкой для мытья посуды, иначе твоя чашка обречена была стоять грязной одиноко всю ночь, пока наутро ее не помоет уборщица в синих перчатках той же грязной губкой, но уже с проклятиями, потому что за весь вечер никто больше не осмелился поставить кружку в мойку, а ради одной чашки моечную машину никогда не запускали. Мне кажется, я был единственным человеком на весь наш огромный офис, которому было все равно, что о нём подумают. Поверьте, мне было не до чужих мнений. Я проживал две жизни сразу, в то время, как многие не справлялись и с одной. В 17:59 я судорожно отрубал комп, закидывал за плечи рюкзак и шел быстрым шагом по офисному коридору, стараясь не переходить на бег. Это было достаточно сложно в толпе таких же офисных рабов, которые стремились выскочить хотя бы за минуту до шести, чтобы сэкономить себе минуту вольной жизни, а если получалось сбежать за 5-10 минут и не попасться на глаза начальнику, то все они чувствовали себя героями, выигравшими какой то большой приз, сорвавшими большой куш, весь джекпот казино в Чикаго, ха-ха.

«Первое правило клуба – никто не должен знать о клубе». А никто и не знал. Я молчал, как рыба. Я врал, я врал как последний раз. Я врал, лукавил, привирушничал, кривил душой, я актерствовал. Все, что было в моей жизни стоящего – была та, моя двойная жизнь. Я врал. Я врал шефу, я врал коллегам, я врал друзьям, я врал девушке, я врал родным, я врал маме. Я врал коту. Да – да, кот тоже в этом во всем замешан, я сдаю его со всеми потрохами, можете внести его во все списки. Более того, окажется что он зачинщик всего, прошу заметить, он а не я. Он то и вывел меня на чистую воду. Но сейчас не об этом. Когда большая стрелка касалась двенадцати, а малая стояла на шести, ооооооо, что происходило со мной…Если я не успевал выскочить из офиса в 18:00, я чувствовал что начинаю перевоплощаться на глазах: шерсть лезла из под рубашки, пуговицы лопались, я чувствовал, что левый клык слегка впивается в губу, и я прямо здесь и прямо сейчас начну скидывать свои одежды, и, воя, убегу в мой заповедный лес. Мой заповедный лес. Мой тайный рай. Мое место перевоплощения. Мой театр, душа моя. Я так и вижу ваши раздражающие улыбки, эта суховатая кожа, натянутая на месте носогубных складок, этот ироничный прищур умных и злых глаз, эта усмешка, за которую в аду несомненно, выдают отдельный котел VIP класса, я вижу, вы хотите выдавить через ряд ваших тонких острых зубов: «Да что он несет…в самом деле….какой театр….разве это ново? Разве это интересно? Разве это занимательно?». Полноте. Я не буду винить вашу душу в преждевременной смерти (что мне, заняться что ли нечем, вас есть кому судить), мне бы свою спасти. Между смертью на офисном столе, заставленном кружками с кофе, с мерцающим монитором под вопли обезумевшего от сребролюбия и гордыни начальства и смертью на сцене под шквал аплодисментов благодарной публики я выбираю второе. Но это все мелочи, воззвание к небесам, воздевание рук, беседы со стеной и риторический вопрос. Я несся с работы так, что однажды моя голова на повороте врезалась в челюсть спешащего навстречу парня, и я от испуга, что я кого-то повредил, врезался в него еще раз. Можно вечно проклинать себя, и я не понимаю, зачем я это сделал, это произошло на автомате. Я услышал как щелкнули кости челюстей этого бедного человека, потом был второй раз и я услышал этот щелчок еще. Парень странно на меня посмотрел, но не стал затевать скандал, или, хуже того, драку, а поспешил своей дорогой. Я спускался на эскалаторе и чувствовал себя ужасно. Ужасно! Я дважды головой вмазал человеку в челюсть, ни за что, ни про что. И он простил меня, подставил щеку дважды. Он подставил мне вторую щеку…

Длинный эскалатор закончился. Я снова был напряжен, я целенаправленно утрамбовывался в вагон, как обычно, переполненный в час пик. Я знал как это делать, я умел всё. Те лузеры, что в отчаянии отходили от переполненного вагона, не осознавали, что если на площадку после двери влезла твоя нога, значит, есть шанс поместиться и полностью. Опасайтесь бабулек. Я не знаю, куда и откуда они едут в час пик (да и, наверное, не хочу знать), но их локти реально железные, и если они выберут ваш мягенький жирненький бок, вам явно не поздоровится. Я ехал, слегка напрягая мышцы ног моего сарделечного тела, чтобы не упасть. Вы спросите, куда же я так несся? Нет, разумеется, понять всех остальных москвичей можно: они то неслись к мягкому дивану, игре в танчики, телевизору, к семье, к борщу и котлетам, наконец. Куда же так торопился я, что жерло метро засасывало меня с особым причмокиванием, равномерно раздавливая мою плоть в давке между остальными, ошалевшими от работы в офисе?

«Первое правило клуба – никому не говорить о клубе». Я должен молчать, но так уж и быть, я поведаю тебе, тебе одному, о мой читатель, куда судьба гнала мое сарделечное тело, как будто я собирался победить в «Олимпийских играх».

Я никогда не отличался особыми талантами. Я обычный клерк. Я офисный планктон. Я тот, об кого шеф вытирает свои поросячьи ноги. Я никто, и звать меня никак. Если я вдруг соберусь помереть, обо мне никто не скажет доброго слова, кроме мамы. Да и не вспомнит, пожалуй. Но там, на небе, где едва слышен морской прибой, где на берег белый океан выбрасывает белую пену на белый песок, где ангелы сидят на ветках прекрасных деревьев, слушают лютню и кидают жребий, споря о том, кому в этот раз лететь на ненавистную Землю, в этот ад, это чистилище, наказание за грехи; там, на небе, знают мое второе имя. Там знают, что мое второе имя связано с огнем, что я быстр, верток, сообразителен, что я могу испепелять, могу согревать, могу обнимать, могу разрушать. Они-то знают, что я способен на все. И я не могу их разочаровать, их, сидящих на этом белом побережье в белых одеждах, их, знающих обо мне с самого рождения, я не могу признаться им что я всего лишь сарделька, зажатая в час пик на фиолетовой ветке метро, мой Создатель знает что я способен на большее и я не вправе разочаровать Его.

Я бежал, и потел под толстым пуховиком, сердце нехорошо, поспешно постукивало, Я задумался о том, что нужно больше спать и раньше ложиться спать. И меньше кофе, да. Эти невеселые мысли прервала оранжевая помпошка на уровне моих глаз. Помпошка издавала звуки, что-то говорила. Я догадался посмотреть вниз, чтобы найти её лицо. Это была наша актриса Леночка. Леночка была небольшого роста, но принципиально не задирала голову вверх, чтобы говорящий нагибался, чтобы ему было неудобно, а не ей. Иногда я думаю, что небо наделяет таких людей маленьким ростом из-за гордыни. Почему то вспомнился малорослик Гитлер, но я поспешно отогнал эти мысли. Леночка бубнила о том, что мы опаздываем и ехидно спрашивала, подготовил ли я домашнее задание? Меня пронзило током: я же ни хрена, нихренашечки не подготовил. Я мгновенно испугался, как несчастный измученный студент, вспотевший, мокрый, трясущийся как мышь, под дверями кабинета, где идет экзамен. Мои мысли лихорадочно заметались и я вспотел еще больше и подумал, действительно ли мой дезодорант соответствует рекламе, и выдержит ли он мою жизнь? Всю мою жизнь? Достаточно ли сильны плечи моего дезодоранта, чтобы я на них мог опереться и заплакать? Достаточно ли он силен для этого? Утонув в невеселых размышлениях, я брел за хохочущей Леночкой. Леночка бормотала что-то остроумное себе под нос, шутила про нашу группу, помпон подергивался, а я думал, что же я скажу режиссеру.

Нельзя сказать, чтобы я был звездой. Нет, ну конечно можно, я же играл во всех главных ролях нашего театра. Но я мужчина, это раз. На одного мужчину, мечтающего играть в театре, приходится 300 женщин, мечтающих стать актрисами. Так что это какая-то сугубо женская профессия. Так вот, я не был звездой. Я играл все те роли, на которые не хватало мужиков. Ну, может быть, ещё играла роль моя фактура. У меня, кхе – кхе, как бы это выразиться, ну в общем…нос картошкой. Эта картошка возвышается между моих двух щёк, как флаг посреди Гималайских гор. И это я сейчас о моих огромных щеках. Вы скажете: «Нууу, а если похудеть?» Сююююрприз!!! Если я худею, форма моего носа остается картошкой… Ну бросьте в меня вашим белковым коктейлем, о, идеальные худые люди! Погремите надо мной вашими костями! Похвастайтесь вашими впалыми щеками! Оттяните вашу кожу (кожу!) на животе, 3 миллиметра, и скажите «Ох, я такая толстая…!Ох, какой же я жирный!Ох, как меня разнесло!» Я посмотрю на вас и отвечу: «Это всё, чем вы можете гордиться в этой жизни». А вот не надо, не надо напрашиваться на комплимент!

Режиссёр спросила, все ли подготовили домашнее задание. Пара человек подняли руки, я промолчал. Леночка фыркнула в кулачок, глядя на меня. Я покраснел, и вжал голову в плечи, но рука моя не дрогнула и не поднялась. Вы спросите, что бывало тем, кто не подготовился? Ну что можно сделать с взрослым человеком, пришедшим в искусство после 25ти? Чем можно уязвить офисного раба, которого уже уязвляет жизнь каждый день с 9 часов утра? Как его можно наказать, что сделать, если он испытывает прессинг с 9 до 18ти каждый день, а иногда и дольше? Что можно с ним сделать, если каждый современный офисный раб познал все степени унижений от низших начальников к высшим, от происков и подсиживания коллег, лишения премий, раздачи «люлей» за чужие ошибки, несправедливого присвоения твоих достижений, бдения за рабочим столом до полуночи, клевания носом в документы, чтобы на следующее утро делать вид, что на самом то деле ты огурцом и все тебе нипочем, до тех пор, пока смерть не разлучит нас, до тех самых пор…

***

Стыд. Я был еще жив внутри, в отличие от многих моих коллег, и во мне еще оставался стыд. Я не убил своего внутреннего ребёнка, он еще оставался жив во мне. И я чувствовал стыд. Я не сделал задание, да чот забегался, заработался, забыл. Бывает. Ничего такого, за это же не убивают. Но я и не сознался. Леночка видела следы моего грехопадения, и тоже промолчала, хотя и посмеялась в кулачок. Лучше бы сдала меня режиссеру. Тогда я был бы жертвой, а тут нет, тут сам виноват. Мое лицо было полно напряжения, как будто я детским совочком копал нефтяную скважину. Режиссер сама подошла ко мне, мягко положила руку мне на плечо и сказала:« Готов?». Я резко вскочил, пробормотав: «Конечно! Разумеется! Еще как! Готов! Всегда готов!». Я чуток побегал по сцене, потом буркнул: «Мне нужен реквизит!» и спустился обратно к своему месту в зал, вытаскивая свой рюкзак, шепнул Ленке: «Чо было задано то?» Ленка быстро и горячо прошептала: «Этюд «животные»!». Это не добавило мне уверенности в себе, отнюдь, но я подумал про мой вес и решил, что если я покажу слона или бегемота, мне скажут что я ни фига не перевоплотился и исходил из типажа и физических данных. Я почесал репу, взбираясь по ступенькам. Время яростно тикало мне в спину. Мои соперники-однокурсники сверлили меня взглядами. Режиссер вздохнула и поменяла ноги, закинув одну на другую. Мне кажется, она догадывалась, что я ни хрена не готов, но не преминула состряпать терпеливое, «ожидающее» лицо. Софиты заливали глаза, слепили, в какой-то момент на смыкании век я увидел что-то черное и объёмное и сразу же мелькнула мысль: «Орангутанг! Я должен сделать орангутанга!» Я знал, что если начну делать шаблонные движения, меня сразу же запалят и вернут на место. Вообще, для этого этюда наши ребята ездили специально в Московский Зоопарк и часами наблюдали за животными, чтобы идеально скопировать манеру поведения, вжиться в образ. Все ездили, кроме меня. Я сам не понял, как так получилось. Была ли в этом замешана моя лень? Боюсь, что да, эта расползшаяся сволочь способна пролезть везде. Но я не унывал. Я хотел всего и сразу и, «пожалуйста, без хлеба»(с). Я хотел быть звездой, не прикладывая к этому никаких усилий. «Ха-ха», скажете вы. «Хо-хо,– отвечу я. Разве вы не хотите того же самого?». Я подумал, что надо сделать ленивого орангутанга, ведь я сам ленив донельзя, я сам ленивая огромная панда. Я чуть-чуть покачался на ногах, скукожился, чуть-чуть подзагрёб своими руками, сгорбил спину, вытянул губы, как будто собрался закурить, сожалеюще почмокал ими, как будто младший брат сожрал перед моим носом мой последний сырник, разочарованно развел руками и пошел вдоль сцены, враскорячку, загребая руками ниже колен и выглядывая еду. Зал прыснул. Я почувствовал себя польщенным. Мысль, как молния сверкнула в моей голове: я вспомнил что не сожрал в офисе банан, который я утром засунул себе в рюкзак. Я метнулся к рюкзаку, стал рыться в нем, последовательно выкидывая все вещи и нетерпеливо рыча. Вытащил банан и издал боевой клич! Сделал танец – круговой каскад по сцене с прыжками и агуканьем. Понянчил банан как любимое дитя, с нежностью прижимая к щеке. Зал снова засмеялся и зааплодировал. Я отреагировал на это так, как будто это приблизились чужие незнакомые звери и они хотят отобрать мою прееееелесть – мой банан. Заметался, развернулся к ним спиной, резко очистил банан и почти целиком заглотнул его, почти не жуя от жадности. Зал разразился аплодисментами, а я все еще стоял в напряжении, в боевой позе, держа шкурку банана. Когда я, взмокший и красный, садился на свое место, Ленчик шепнула мне: «Ахренеть! Ты просто огонь!» Я и сам так думал. Я был счастлив.

Так я бегал на репетиции, пока работал. Но сейчас я был уволен, уволен несправедливо, фатально, неожиданно. И я продолжил репетировать. Мужественно. Продолжил. Талант не должен прогибаться под обстоятельства, я должен нести свое искусство в массы, даже в полумертвом состоянии. Я был уволен, финансово не стабилен, прижат к стенке, но я не был сломлен. Я всё еще был лучше всех моих врагов. Я был лучше, правда.

Я закрыл глаза. Я вспомнил это ощущение. Я стоял один в луче света на сцене. Я расточал свет. Я был сам Свет. Сцена была обита черной тканью, равно как и пол, и стены, и кажется, потолок. Мечта студента театрального института, не иначе. Она была черной, я был белым. Она скрадывала пространство, но визуально моя светлая кожа подчеркивала мои жиры, делала их выпуклыми. Свет от софитов слепил, но это всего лишь полдела: под ним я покрывался потом, как молодой откормленный теленок, которого ведут на убой, и он об этом знает. Любил ли я сцену? О, даааа…!Ненавидел ли себя, когда находился на ней? Конечно! Думал ли я о том, как реагируют на меня зрители, пытался ли поймать их взгляды, ловил ли выражение их глаз? От тут вот промашка, дорогой читатель – я был близорук, и весь первый, да и остальные ряды, расплывались у меня в мутные разноцветные пятна. Единственное, что я мог различать, так это когда нам начинали аплодировать: тогда перед большими пятнами лиц начинали скакать бежевые пятна ладоней, но эти знания мне ничуть не пригодились, потому что аплодисменты легко были слышны и по звуку. Смекаете?

Делал ли я это ради баб? Ну то есть (заноете вы) понятно же все: мужчина средних лет, со значительным жирком в области талии, просиживающий штаны в очередной тупой конторке может пойти играть в театр по вечерам только от безысходности: «Бабы не дають, извольте вертеться». О! О!О!О, мой дорогой читатель, ах если б было все так просто! Я был страстен. Страсть моя гнездилась во мне глубоко. Глубже печенок. Она зияла во мне черной дырой, она сверкала во мне чешуёй рыбы, блеснувшей в свете луны, она была прекрасна, как поцелуй румяной женщины, подающей тебе к утреннему кофе блины со сгущенкой: моя страсть была всем. Я стоял на сцене в круге света, я собирал любовь. Я собирал любовь, я источал любовь, я был любовью, я держал мир в моих слабых ненакачанных руках. Я любил жизнь, а она меня в ответ. Я забывал про мой нос картошкой и лишние килограммы. Мое сарделечное тело больше было не властно надо мной: я был Кларком Гейблом. Я был совершенством. Я мог все. Весь мир любил меня, а я любил мир. Я был всемогущ, и я знал это. Все женщины мира принадлежали мне, а если даже и не принадлежали, то они еще просто не знали об этом. Словом, я был Актер.

***

Обычно реальность вторгается в твою жизнь максимально безжалостно, как трель советского звонка будильника после сладкого сна о райских островах. Пришла смс от провайдера, мой интернет собирались отключить за неуплату.

Знаете, что меня больше всего раздражает в мужских кофтах? Вот эти вот ужасные налокотники, которые нашиваются якобы для того, чтобы не испортилась ткань под ними. О, как они меня раздражают! Они означают, что ты раб, ты должен работать с 9 до 18ти, а эти жалкие подлокотники спасут тебя. Они точно спасут тебя. Они спасут ткань твоего пиджачишки от протирания. Вот что я вам скажу, дрУги моя, они не в состоянии спасти даже эту ткань, а не то, что вашу жизнь! Вы так и останетесь клерком с протертыми локотками. Клерком, который предусмотрительно напялил подлокотнички, чтобы защитить свои локотки и свою жизнь, но его ничего не спасло. Он остался незащищенным, жизнь вышвырнула его на улицу из любимой конторки: безжалостно, внезапно, несправедливо. И вот тут бы пригорюниться нашему герою, и взять кофе из Макдака , начать плакать в картошку фри, захлебнуться сырным соусом, нечаянно вдохнув его ноздрями, и чтоб никто не мог подкопаться: наш герой страдает, на него наорал начальник, бросила баба, он поцарапал машину: видите, видите, как он размазывает соус по лицу, все правда, все чистая правда, это современный мужчина, он слизноват, он может заплакать.

***

Всю мою жизнь я разрывался от состояния Короля на сцене до раба в офисе. Я был Королем каждый вечер и рабом каждое утро. Вечером я владел огромным залом и кивком головы милостиво разрешал себя искупать в аплодисментах, небрежно передаривал огромные букеты роз актрисам и томно разрешал поцеловать себя в щечку, чувствуя себя Властелином мира, а на следующий же день заискивающе «заползал» в дверь начальника ранним утром, чтобы сдать отчетик и выслушать план работы на галерах на день. Я неплохо греб. Не хуже, чем другие рабы, поверьте. Кроме того, я не ныл. Я не ныл только потому, что каждый вечер меня ждало мое волшебство: мой театр, вне зависимости, была ли это репетиция или спектакль. Разве такой увлеченный раб не выгоден конторе? Ооооо нет, мой дорогой читатель, ты ничего не понимаешь. В основе капитализма лежит то, что один человек получает навар от работы огромного завода. Все остальные люди, а точнее, рабы, составляют винтики этого завода. Им дают немного денег, чтобы они прожили этот месяц и прокормили свою семью, ну и сами не сдохли от голода. Но это ровно такое количество денег, чтобы не жить, а держаться. И эти рабы (те, что поумнее) понимают, что в целях сохранности собственной психики, они не должны любить свою работу, но считают своим долгом лишь делать вид. Те, которые поглупее, могут любить, но они, как правило, очень быстро сгорают, нервничают, переживают, хворают, помирают и на их место приходят новые, такие же наивные, обреченные скоро сгореть в одной из доменных печей трудоголизма, утонуть, не выдержав неблагодарной адской работы на галерах, умереть от самобичевания, что ты недостоин целовать даже ноги своего шефа, ты пыль, моль, инфузория-туфелька. Официальное лицо сотрудника каждого офиса – быть удрученным. Можно быть испуганным, напряженным, расстроенным, разочарованным, злым. Нельзя, дорогие мои, ни в коем случае рабу показывать, что он счастлив. Счастливое лицо строжайше запрещено в офисе. Иначе это может напомнить рабам, что за стенами офиса есть другая жизнь, где не нужно ползать на коленях. Что за стенами офиса есть Свобода. Раб не должен знать и помнить о Свободе. Он должен быть уверен, что его серая жизнь ограничена четырьмя серыми офисными стенами. Что серый офис – и есть сама жизнь. Ха-ха. Я был умнее. Я мог играть. Я мог напялить на себя любой расстроенный вид, и при этом быть довольным внутри. Я был почти все время счастлив, просто потому, что душой постоянно находился в театре. Меня не трогала эрозия офиса, я не распадался на пиксели и не гнил: моя душа оставалась чистой и светлой. Когда я слышал эти вопли в коридоре: старший винтик делил власть с опытным шпунтиком, или старая гайка вопила на новый гвоздик, или тупой, видавший виды, молоток старался ударить побольнее новую шестеренку: я не вмешивался в это все ни взглядом, ни мыслью. Я знал, что любой, обративший внимание на эти бесконечные, высасывающие кровь конфликты, будет обречён внести свой взнос: свою энергию, свою силу, свою частичку души. Поэтому эти энергетические воронки крутились без меня. Я лишь делал вид, что отношусь к винтикам этого завода, на самом деле, я расправлял свои крылья на тысячи миль от сюда, в синем небе, между белых облаков.

Поэтому в моей шевелюре нет ни одного седого волоса. Поэтому у меня нет ни одной морщины. Я был рабом чисто технически. На самом же деле я был свободен. Мне было жаль всех этих людей, отсиживающих ненавистные часы с 9 до 18, и, более того, больше этого времени, делающие вид, что они трудоголики, сумасшедшие рабочие наркоманы, готовые ради карьеры отдать свою жизнь в полное распоряжение капиталистам – владельцам завода. Да что там отдать? Они продавали душу, по глупости своей, продавали ее за чистую фигню – за мифическую карьеру, за плюшки, которые им пообещал владелец завода. Много раз я видел, как какого-нибудь начальника отдела, которому все кланялись, перед кем заискивали и лебезили, который сидел каждый вечер до полуночи, орал на подчиненных, злобился, зажимал отпуск подчиненным, краснел, потел, гневался, взыскивал все ошибки в работе, никому не прощал недочетов, увольнял, смещал, снимал по три шкуры с людей, которого ненавидели, которым восхищались, который не видел, как растут его маленькие дети, и забыл, когда в последний раз спал с женой: его увольняли разом, подсидев, внезапно, неожиданно, и он стоял со своей видавшей виды чашкой, вперив свой взгляд в стену на пустой офисной кухне, полностью охренев. Выбросив столько лет жизни на споры, склоки, разборки, офисные войны, кичась своим положением начальника, просиживая дни и ночи за тем же столом, с той же лампой, вдруг узнать, что все это было зря. Что такие же, но молодые, рвачие до карьеры тебя объехали, обставили, объегорили, сплели свои подковерные интриги, и вот ты один, и тебе можно не дорабатывать последние две недели, и вот тебя как бы и нет. Такая куча лет коту под хвост. Все сражения, которые ты выигрывал, оказались вдруг не важными, весь расклад фигур уже ничего не значит, ведь кто-то просто взял и перевернул всю доску с шахматами, и они рассыпались, и прыгают теперь по ступенькам, ведущим вниз: черные, белые.... Но лучше остановиться так, чем прийти в один прекрасный день в любимый офис, сесть за свой рабочий стол и умереть. Вы скажете: «Не бывает такого?». А я знаю пару случаев.

Да, мы терпим офис ради денег ( и это нормально), мы работаем с 9 и до поздней ночи ( перерабатывать –нормально (слышу злобный смех твоего начальника), мы работаем до самой смерти (умереть за офисным столом – что может быть лучше?), но у каждого из нас есть свой предел. И когда мы подходим к этому пределу, все становится не важно. После каждого такого изнуряющего дня, когда мы вкалываем, как одержимые, до ночи, когда терпим мракобесов-начальников, наш предел над нашими головами начинает дрожать и наполняться. В один «прекрасный» день он разверзнется над нашей головой, и станет мучительно поздно. Не обманывайте себя. Вы просто хотите быть хорошими. Вы просто хотите быть героями. Вы просто хотите оправдать тот беспредел, что творится в вашей жизни. Вы просто хотите ткнуть пальцем на своих знакомых на соседних галерах: «А чо я то? Я как они». Но это плохая идея. Потому что каждый человек сам несет ответственность за свою жизнь. Я не хочу никого оправдать или обвинить. Каждый из вас имеет право петь себе любую песнь самооправдания прямо в уши. Но чу! Вы слышите этот тикающий звук? О нееет, это не бомба, заложенная в основание вашего офиса, нет. Хотя вам и хотелось бы, да? Это секунды, минуты и часы вашей жизни, которые пролетают мимо вас со скоростью звука. Это ваша жизнь, которая не случилась у вас. Это ваша прекрасная, счастливая жизнь, которая прошла мимо. Это все ваши упущенные возможности и счастливые случаи: в каждом сухом щелчке секунд ваша великолепная молодость, ваша энергичная зрелость, ваша мудрая старость. Ни-че-го. Только серый металлический офис. Только серый день. Толкотня у кулера. Вопли шефа. Отвратительный кофе. Дергающийся глаз. Боль в правом виске. Галеры. Галеры. Галеры. Тик – так. Тик-так. Тик…

***

Москва создана для тощих и нищих актеров, бегающих с кастинга на кастинг в лихорадочных попытках получить роль. Питер создан для томных актеров, желающих красиво выпивать, тосковать и искать петлю. Но сейчас не об этом.

Я поехал в Питер, чтобы немного успокоиться, собраться с мыслями. Тем более, я планировал туда поехать с августа месяца, а сейчас стоял февраль. «Ха-ха, -скажете вы, -ну и лентяй, полгода не мог собраться». «Ха-ха,– грустно отвечу я,– я работал как проклятый, пахал на своих галерах, и каждую субботу я мог только амёбно лежать на диване, задрав свою голову наверх и глядеть на потолок. Не было сил. Совсем». Я раньше все удивлялся, почему, блин, москвичи на предложение встретиться выходные, болезненно морщатся, и заученной скороговоркой бормочут: «Ой, а давай, может в будни заскочим по-быстрому в то самое кафе, где в прошлый раз»,– и отводят взгляд. Я знаю, почему это происходит. Потому что ненасытное жерло Москвы продолжает жрать энергию из людей даже по выходным. Но эта «еда» итак уже достаточно обглодана воплями шефа, пробками, орущими детьми, истеричной женой, отсутствием денег и общей суетой, что в выходные среднестатистический москвич может лежать брюхом кверху на диване и изредка посасывать пиво или лениво тащить в рот кусок пиццы поувесистей. В выходные москвичи не в состоянии соображать или быть активными. Они исполняют роль тушканчика на кушетке, отъевшегося тушканчика. Поэтому всегда нужно говорить:«Давай в четверг на полчаса после работы в центре», и вы сразу же увидите, как засияет лицо вашего собеседника. Потому что вечер в четверг уже потерян. Потому что утром жена уже устроила скандал. Кот с ночи обоссал любимые тапки. Ребенок сказал что всегда любил больше маму, но новый огромный набор «лего» может исправить эту ситуацию. Шеф уже наорал. Бухгалтерия высосала кровь. Так что ничто уже не может испортить вечер четверга. И бутылка пива с вами в центре и жареная картошечка выглядят просто спасением.

Я поехал в Питер, думал, что я там развеюсь. Я думал, питерская шаверма усладит мой язык, потешит мой желудок, горячий кофе с круассанами на Невском придаст мне жизни и бодрости духа. Пить я не собирался, я же не пью. Я хотел взбодриться душой, я хотел почувствовать себя лучше, хотел вырваться из закольцованных кругов ада Москвы, бесконечной выматывающей гонки, где нет проигравших, потому что проигравших, как правило, выносят вперед ногами. Загнанных лошадей Москва привыкла пристреливать.

Черный Питер встретил меня моросящим дождем: глобальное потепление брало своё. «О, не так уж и плохо» – подумал я, идя по Лиговскому и рассматривая старинные здания. «Мммм, не так уж и плохо», – подумал Питер, откусывая от меня первый кусочек души. Первый кусочек был свеж и сочен, как у зазевавшегося москвича, думающего, что он приехал в феврале в рай, этакую «Северную Венецию». Ха-ха. Трижды «ха-ха». Я зашёл в свою жалкую дешевую гостиницу со слышимостью дыхания соседа за стенкой. Женщина, похожая на немку – госпожу из ролевых игр на пенсии, с поджатыми губами долго объясняла мне, за что в этой гостинице последует немаленький штраф в 5 тыщ. Выходило, что за всё. Мимо на второй этаж пробежала молодая парочка, хохоча, и, когда они брали ключ со стойки ресепшена, я четко расслышал: «Отель строгого режима, хаха». Меня поселили под самой крышей, в комнатке, размером со спичечный коробок, разумеется, ничем не похожей на фото с букинга. Я бросил сумку на пол, открыл форточку и решил покориться судьбе: понял, что не хочу скандалить за обмен номера и связываться с этой строгой седой женщиной с поджатыми губами. «Садо-мазо» не были моими любимыми играми. Я бросился было на кровать, но, не пролежав и пяти минут, желудок издал жалобное урчание. Я был голоден, это ясно исходило из контекста. Дрянной отелишко располагался в дворах набережной Фонтанки, и великолепные шаверминские и булошные были совсем рядом. Я шел под дождем и разглядывал витрины на Гороховой, одна была наряднее другой, одна другой. В Москве все, что могло убить малый бизнес, уже убило, и сетевики отожрали друг у друга пространство, пригодное для продажи – все витрины были одинаковы. Тут же нет, тут всякий сверчок хвалил свой шесток, в каждой из витрин виднелись румяные булки, ароматный кофе, завлекающая шаверма, но. Но ни в одной из них мой желудок не желал останавливаться. «Меня отравят, глупый мой хозяин»,– пищал он,– «а значит, и тебя. Незнакомая еда, незнакомая еда, что же нас ждет, как я хочу в московский «Блинник», да что ж такое, откуда такой безумный выбор еды?!» Я пожал плечами и зашел в ближайшую булочную. Набрал того, что выглядело сытным и вкусным и сел пировать. И что же? Ни одно блюдо из еды не показалось мне вкусным. Возможно, это была энергетика далекой, трагичной и страшной блокады (невозможно спокойно есть, зная, что на этом же месте умирали от голода люди), или мое больное воображение, или отличная от московской, вода, но я не смог придаться чревоугодию, от слова совсем. Желудок подавленно молчал. Мы вышли с ним в полной растерянности на Гороховую. Чревоугодие было моим любимым грехом, что же случилось?

Питер не давал ответов. Он громоздился над моей головой черными крышами, похожими на склеп, дышал на меня сыростью, распахивал мое пальто внезапным ветром. Мы явно были с ним не на одной волне. Влюбиться в Питер по уши летом. Кататься на корабликах по каналам. Целоваться и танцевать ночи напролет. Пить вино, захлебываясь, ничем не закусывая, как будто тебе 18, а тебе именно вечные 18 в этом городе… Гулять во время белых ночей по набережным, дышать этим воздухом вечных влюбленных, любоваться зеленой листвой, молодыми деревьями, цветами, золотом Петергофа..попасть в фонтан – шутиху….Промокнуть насквозь, и чтобы девчонки над тобой хохотали заливистым смехом, похожим на колокольчик….

Но в феврале Питер был похож на склеп. Он был чёрен, возвышался надо мной, как гриб, как чёрный гриб. «Нет мне нигде пристанища», – подумал я и поплёлся к какому то кафе с огромными окнами с видом на Неву. Максимально непринужденно заказал себе бокал красного вина, отхлебнул его и почувствовал, как Питерское знакомое алкогольное тепло разливается по телу. Сразу же город стал мил, дружелюбен и смутно знаком. Я сидел за столиком, отхлебывал вино и смотрел на черную Неву с тающими огнями. Я не знал ответы на мои вопросы, но и вино не спешило мне давать на них ответы, оно просто позволяло забыть эти вопросы. В это кафе… Впрочем, кого я обманываю? Это была забегаловка для полунищих, павших духом людей. В эту забегаловку ближе к вечеру стали заходить местные забулдыги. Это я их так называю, наверняка это были уважаемые местные творческие личности с большим потенциалом и блестящим будущим…Дым поплыл между столиками, барный угар заполнил помещение. Я сидел и молча напивался. Вся моя московская жизнь в этом темном, мрачном, февральском городе, казалась сном. Без извечной московской гонки за баблом и пусканием пыли в глаза, кем я был..? Кому я был нужен? Одиночество слегка прихватило мне горло, слегка, не полностью, как в сексе: чисто для удовольствия. «Не хватало еще мужской скупой слезы»,– хмыкнул я. Боже мой, упасть бы сейчас в большую мягкую женскую грудь и забыть все, как страшный сон, страшный сон. «Наверное, Достоевский сидел так же каждый вечер и напивался, а потом строчил свои нетленки»,– подумал я, и попросил еще один бокал. Нет. Лучше бутылку. Бутылка всегда лучше, да. Вывалился в равнодушную питерскую морось, пьяный, стыдный. Побрел, пошатываясь, к мостику с золотыми львами. Внутри плескалась теплота. Боли не было, её больше не существовало. По крайней мере, бесы из бутылки уверенно мне нашептывали, что её нет, а я, дурак, верил.

Наутро мне было стыдно, стыдно, неприятно, болела печень, болел желудок, болела голова, болело всё. Во рту была такая сухость, что не помог литр минералки, припасенный ещё в первый день. Я был не самым лучшим образцом для подражания в это утро. Сел на кровать, уставился в большое зеркало на шкафу. Из него на меня смотрел парень с серым цветом лица, со следами попойки и синими подглазниками. Не было ответов на мои вопросы. И не было вина, чтобы залить эти самые вопросы и никогда уже не вспоминать.

Едва я вернулся в Москву, как у меня украли смартфон. Это произошло аккурат на второй день после очередного космического падения рубля и объявления кризиса. «Ни раньше, ни позже»,– подумал я. Но у московских воров, видимо, тоже начался кризис и они думали иначе. Что? Я слышу ваши возмущенные крики: «Растяпа!», «Сам виноват!», «Надо было смотреть в оба». Ребята, расслабьтесь, вы просто не знаете московских карманников. Я попал в час пик в маршрутку, в самую толкучку. Почувствовал несколько легких ударов в спину и в бок, естественно, обернулся на них. В этот момент меня, скорее всего и обчистили. Я не почувствовал ни единого шевеления в области сумки, ничего. Московским ворам нужно вручать «Оскары» за актерскую игру. Я даже перекинулся парой фраз с парнем, который контролировал эту огромную толпу на входе: помогал зайти и выйти пассажирам, кричал симпатичным девушкам: «Да вы точно влезете, заходите!». Стопудово, он был в банде. Я ещё как то пытался с ним шутить, что-то сказал. Боже, какой я идиот! Я не понял странное смущение и молчание парня после моих шуток, но после, сопоставив всё, я осознал, что в этот момент он как раз чистил мою сумку, облегчал ее содержимое от дорогого смартфона. Вор, хохочущий над твоими шутками, и в ту же самую секунду обворовывающий тебя, так близок к поцелую Иуды. Ведь можно было и не смеяться над моей шуткой, если ты грабишь меня в ту же минуту, а? Перебор по моему, не? Одно преступление тянет за собой второе.

***

Наступала ночь над поверженным Вавилоном, я вышел в чернильный туман. Я был дерзок, я был герой. Ветер играл с куском летящей бумаги, если прищуриться, то моя Братиславская была похожа на Бронкс, опасный криминальный район в Нью-Йорке. Здесь мой читатель улыбнется, а я должен признаться, всегда был не прочь пожрать в фудкорте стоящего рядом ТЦ. В 2000е это был центр гламура, но потом население обнищало, все перестали покупать дорогие шмотки и ТЦ превратился в корабль – призрак. Дорогие ресторанчики: «Mangia la pasta sbrigati prima di rubare» и «M;n;nc; sushi» позакрывались, остались более близкие основному населению России – «Блиночек» и «Картофан». Я не хотел. Я просто шел мимо. Запах. Запах жареного теста. Ну что может быть проще, и чем то он привлекателен людям сквозь года? Почему именно он вызывает жировые складки? Не буду лукавить и ходить вокруг да около. Сквозь какой-то туман я услышал вопль «Сударь!» И вот я вижу себя оплачивающим 2 огромных блина на кассе и отвратительно сладкий квас, от которого слипаются все внутренности. Нет, ну до чего правильная политика сего заведения! Каждый человек, постоянно терпящий унижения от своего самодура – шефа, который решил, что этот человек у него в рабстве, с удовольствием потянется туда, где его назвали господином-сударем-королем, это к бабке не ходи. На этом незамысловатом слове «сударь» из русской истории и создана империя этой компании по продаже блинов. Потому что «доброе слово и кошке приятно», а русскому человеку – тем паче.

Я сел за обшарпанный столик. Мои жировые складки увидели 2 блина и упали в обморок. «Это для настроения», – объяснил я офигевшему мозгу. Боже мой, как же я вру, вру, вру! Я никому ничего не объяснял. Я просто начал жрать. «Так вот, почему он такой жирный», – воскликнет догадливый читатель, и, по старой русской традиции, кинется бодишеймить меня. «Позвольте»,– отвечу я. «Я жру блины в трудные моменты жизни, в то время как остальные бухают, курят, нюхают кокс, курят траву, колются и занимаются беспорядочным сексом. Что притих, читатель? А что делаешь ты, когда тебя прижмёт? А? То – то же…» После блинов я почувствовал себя лучше. Безусловно, лучше, как бы укоризненно ты бы сейчас на меня не смотрел, мой читатель. Пойди и сделай себе блины, а потом мы поговорим. На сытый желудок коммуникация удивительно доходчива.

Так мы остановились на том, что во время репетиций я чувствовал себя королем, а вот сидя на протертом скрипучем офисном стуле – ну так себе. Любой поворот стула вызывал скрип. Я знал, что начальство скорее удавится, чем купить для меня новый, поэтому я исхитрился поворачиваться за бумагой так, что стул почти не двигался и так адски не скрипел. «+10 очков Гриффиндору!» – скажете вы, и будете правы. Я научился жить двойной жизнью. Вот я вполне себе естественно улыбаюсь на тупую, тупейшую шутку шефа, вот я кокетливо подмигиваю секретарше, так, как будто она меня интересует, вот я пропускаю коллегу у кулера и поддакиваю: «Эх, работы завались!». Вот я на совещании, с жаром выступаю у презентации с лазерной указкой, тычу в наши цифры, говорю, что продажи падают, если мы немедленно не сделаем так, как гласит мой гениальный план. Вот я с нетерпением и радостью обсуждаю предстоящий корпоратив, хотя это последнее место на планете Земля, куда бы мне хотелось тащиться. Ненавидел ли я своих коллег? Ну что вы! Просто всё это время я думал: как бы мне получше сыграть, что мне одеть на спектакль, как выйти к зрителям, как подать свою реплику, как отрепетировать наконец тот блин момент поворота на сцене, чтобы я не заваливался на бок, что мне сказать режиссеру, если этот скотина шеф меня задержит хотя бы на пять минут, взял ли я сегодня степовки и те штаны, в которых удобнее всего танцевать степ, помню ли я текст роли, и где вообще моя флешка с музыкой к этюду…Моя вторая творческая жизнь казалась мне важнее и лучше, чем мой офис. Творческие люди казались мне небожителями, в то время, как работающие в офисе – слепыми толстыми кротами, роющими свои бесконечные кротовские норы, полными бесконечных, пустых, никому на фиг не нужных, бумаг. Сейчас, дорогой читатель, работающий в офисе, ты возьмешь свой старый томагавк и понесешься на меня с улюлюканьем. Не спеши это делать, друг мой. Я всего лишь хотел счастья. Мы так часто несчастны в этой жизни, на этой планете. Так часто. Я хотел быть счастлив, я хотел, чтобы кровь бурлила по моим жилам, а не текла тонкой струйкой, еле заметным ручейком. Только не этим вот, едва бьющимся пульсом, из-за которого офисные работники едва поднимают ноги. Замечали ли вы, как шаркают банковские работники, когда подходят к своей стойке в банке? Как они еле плетут свои ноги, как цвет их лиц сливается с сине- серо-зелеными стенами банка, практически без отличий? Это делают даже молодые, из старых же при ходьбе вообще вылетает труха. Этих биороботов, доживающих свой век, можно встретить в любом офисе Москвы. Приметы? Полное отсутствие жизненной энергии. Бледный сине- зеленый цвет лица, вялость и слабость движений, вечные перекуры, сплетни на кухне, подсиживания, мелкие пакости коллегам, ярко выраженная злоба и ненависть к тем, у кого зарплата чуть больше, кто одет чуть лучше, у кого смартфон последней модели, кто лучше провел выходные; лень, апатия, кофе ведрами (ни хрена, кстати, не помогающий), ненависть к супругу/жене, вялые заигрывания с секретаршей, раздражение от собственных детей, нежелание ползти по вечерам домой, ибо семья обрыдла, слухи, осуждения, недовольство жизнью, и в то же время, любая возможность похвастаться новой тачкой/костюмом/отдыхом в Ницце, но после легкой эйфории всплеска зависти коллег снова падение вниз, во мрак «Дня сурка», лени, монотонного усыпляющего мерцания монитора, перемежающегося воплями шефа, пойманного в вечные заложники бесом гнева; жалкие оправдания, обещания, юления, подлизывания, ложь и заискивание и снова серость, серость, серость и пустота. Вечная серость биороботов. Вечный мрак души. Вечное забвение, зачем они вообще на этой планете. Я не хотел быть таким. Я не хотел превращаться в ЭТО. Я хотел лучшей жизни для себя. Поэтому я жил двойной.

***

С приходом весны у меня заметно прибавилось сил, я собрал свою волю в кулак и нашел себе новую работу, которая практически ничем не отличалась от старой. Я ехал по все тому же кругу, я узнавал все его повороты, бессмысленные и беспощадные. «День сурка» приветливо смотрел на меня из каждой утренней чашки кофе, в которую я хотел упасть из-за моей вечной бессонницы. Я так и не смог наладить себе режим дня, так и не смог. В моей жизни мало что поменялось. Тот же open space офис, те же сплетни, подсиживания, интриги, нелепое перекладывание бумажек из одной стопы в другую, проволочки, те же ямы, которые все старательно рыли друг другу. Ты смотришь на меня, читатель. Смотришь укоризненно. Но разве ты сам не такой? Мои запасы таяли, а кушать на что-то было нужно: выйти из зоны комфорта я не мог, может быть потому, что меня никогда там не было? Творчеством заработать пока не получалось (я вижу, ты понимающе хмыкаешь). Что же мне оставалось делать? Я был прижат к стенке и окружён, но я всё еще не сдался.

Без объявления войны, как всегда, внезапно, на голову свалилось лето. С работы я выбегал в сером отглаженном костюмчике. Я был прекрасен. Ну, не то чтобы свеж, но совершенно точно прекрасен. В сумке у меня валялась моя сменка: треники и кроссовки. Летом мы репетировали по вечерам, угадай где? В Бауманском парке. Лето было достаточно жарким и знойным, пот тек ручьями по спинам пассажиров метро, бабульки вяло обмахивались веерами, у мужчин под подмышками пахло отнюдь не розами когда они держались за поручни, а москвички исподтишка вытирали салфетками с зеленым чаем шею и лицо, сохраняя достоинство и гордый вид. Моя белая рубашка была, скажем так, удручена моей беспокойной жизнью, но я еще сохранял свой строгий офисный look, когда пытался перепрыгнуть через забор в Бауманском. Я был весел, молод, передо мной маячил мой «Оскар» и я на всех крыльях несся к нему. Обычно ребята уже сидели на скамейках, прикрывали голову газетами и модными журналами (которые таскала с собой Светка в сумочке), щурились на солнце. Режиссер обычно жрала пироженые как не в себя, и я её за это любил. Хотя разносило её не сильно, могло бы и побольше. Просто нервничала. Жрала и нервничала. Нервничала и жрала. Всё, как мы любим. Так вот, я достаточно элегантно уступал место старушкам в метро. У меня почти не было отдышки когда я ускорялся, прыгая по эскалатору. Почти не задыхался, пока бежал от метро к Бауманскому парку, ибо было под горку. Но когда я уже приближался к моей цели, к сцене, я начинал дышать через раз и обливаться потом. Ребята это видели, кто то ржал, кто то шутил, кто то тактично молчал. И только одна, Великолепная Рыжая, говорила: «На водички» и протягивала свою бутылку воды, и, о чудо, вода была, как ни странно, холодной! «Придурок, ты влюбился!», – скажет внимательный читатель и я не стану возражать. Я втрескался так внезапно, что лучики моего сердца не успели даже понять, что они угодили в капкан. Бабочки в животе, вы говорите? Я порхал весь. Я был одной стокилограммовой огромной бабочкой. Я носился по сцене так, что думал, что старая деревянная сцена Бауманского парка, видавшая духовые коллективы разной степени унылости, однажды скажет:«Я устала, я ухожу», и просто рухнет подо мной. И тогда эта Рыжая больше никогда не посмотрит в мою сторону. А она и не смотрела! И не смотрела! Что ты, пытливый читатель, жрущий печеньки сейчас на диване, ты, который влюблялся 300 лет назад, хлебнул боли и сейчас под страхом смерти боишься, до ужаса боишься почувствовать нечто подобное и заочно, заранее осуждаешь меня? Я же говорю: стоял жаркий летний день, я бежал из офисного ада, потный, усталый, меня немного коснулось пекло метро(хотя вру, много), потом жара усилилась, а я все бежал, и нигде не было даже тенька. А. она.дала.мне.холодной. воды. Точка, читатель. ТОЧКА.

Первопричина того, что мы репетировали в Бауманском – это то, что у нас не было денег за аренду помещения летом, а наше зимнее место репетиций перекупил у ДК какой то магазин. Мы были нищебродами, да, читатель, но талантливыми нищебродами. Мы назывались непрофессиональным театром и выступали, где придётся. Конечно, все мы мечтали о признании на каком-нибудь крутом фестивале. Это была последняя мечта замученных клерков, коими мы все тогда являлись. Мы были достаточно молоды, что то около 22-26 лет, но уже и достаточно стары, для того, чтобы поступить в театральный ВУЗ. Так мы застряли между юностью и старостью и зависли в этом непонятном состоянии на несколько лет. Тем летом мы познали всю прелесть репетиций в жару на природе. Ты мог начать говорить свой достаточно пафосный монолог и в этот момент в рот могла на полной скорости влететь мушка или тебя мог укусить комар. Или например, оса могла начать летать прямо перед твоим носом. Собака могла начать лаять или писать на столб у сцены, но это еще ничего, гораздо хуже, когда бультерьеры без намордников заходили на сцену, пока их хозяева трепались по телефону в клубах сигаретного дыма. Но мы терпели. Мы вообще были мужественные ребята: унылые клерки с призрачной надеждой о самореализации. Вы смеётесь, но знайте, что везде хуже. Везде хуже, потому что зомби уже захватили нашу планету, и эти зомби и есть вы. Я вижу вас каждое утро в метро: что вам помогает держаться за поручень и не упасть: чашка растворимого кофе, заглоченная в спешке, безо всякого вкуса и удовольствия? Утренний скандал с женой? Привычная перебранка с мужем? Вопли раздраженных детей, которых вы чудом успеваете собрать в школу или садик? Лента Facebook, которую вы скроллите всю дорогу до офиса, безо всякого выражения на лице? Вами забиты все офисы, в вас нет ни энергии, ни сил, ни радости. Вы работаете всю жизнь в этих серых унылых помещениях, боитесь поговорить с начальством из-за низкой зарплаты, сплетничаете с коллегами, проклинаете правительство, подсиживаете своих бывших друзей, переходите дорогу своим партнерам, просыпаетесь ночью от кошмара, что вас уволили, скандалите на офисной кухне, выясняя, кто взял вашу чашку – и так всю жизнь. Всю жизнь. Я всегда был склонен прощать своих коллег, которые визжали женскими голосами на совещаниях и во вне, я всегда говорил себе: «Послушай, это всё, что у них есть, всё. Этот офис, эти серые стены, казенный скрипучий продавленный стул, зависающий компьютер, уставшая постаревшая Светка из буфета, которой он 10 лет назад строил глазки, а теперь ясно и ему и ей, что молодость и жизнь прошла, и такие же невзрачные тени от людей в качестве друзей по работе. Всё. Его пожалеть надо, плакать вместе с ним над его прос***ной жизнью, а не ругаться с ним». И я жалел. И я отступал. Потому что у меня был Театр. И Бауманский парк, травы, к вечеру начинающие пахнуть, как на лугу. И Рыжая. Ох, Рыжая могла свести любого. Была в этой женщине термоядерная смесь пластики, желания, красоты, чувственности. Она танцевала, как кошка. Как кошка на раскаленной крыше. Потому что, не смотря на всю ее красоту, молодость, шик, лоск, дорогую для такого возраста косметику, высокие каблуки и короткую юбку, проглядывала в ней её старинная душевная травма, виден был тот остров, на котором она сидела одна посреди бушующего океана, причем уже давно, и остров этот был окутан синим сумраком грусти и тоски, и ни один корабль с надписью «Мужчина» на парусах, не мог причалить к этому острову: вся лагуна была закрыта, шлюпки подняты, пространство у острова было заполнено зубастыми пираньями её коротких колючих взглядов, бросаемых на любого мужчину, который к ней приближался. Несмотря на огромное количество поклонников, Рыжая была одинока.

***

Мы репетировали в тот вечер до усрачки. Могу я так сказать? До усрачки, да. Режиссер прочитала какую то новую книгу по дрессировке актеров и безжалостно на нас апробировала ее методы. У нас была композиция с Рыжей во время спектакля: она сидела на сцене, опираясь на руки Кольки, я вытягивал руку вперед, она прогибалась и на одно мгновение я обычно видел её сверкнувшие трусики. Сегодня они были белые в черный горошек. А теперь попробуйте «не думать о белой обезьяне». Конечно, конечно, я смотрел вдаль со сцены, подавал свои реплики, делал то, что нужно, учитывал замечания режиссера, но перед моими глазами сквозь пелену тумана это мгновение проигрывалось миллион раз. Вот я подаю руку Рыжей, она смотрит на меня, вкладывает свою прохладную ручку в мою, начинает прогибаться спиной и вставать и… Вот я снова подаю руку Рыжей… Вот я подаю…Была ли это одержимость? Знала ли Рыжая, как на меня действуют ее белые трусы в черный горошек? «Он просто животное!», – воскликнет добрая половина читателей и уйдет на кухню делать себе бутерброд с колбасой. «Лучше с сыром!», – крикну вдогонку я,– «с сыром вкуснее!». Был ли я одержим Рыжей? Я был одержим тем летом. Я был одержим театром, запахом трав, жужжанием шмеля, этой московской жарой, которая делает последнее горячее дыхание на полумертвый асфальт, я был одержим красными закатами, я был одержим запахом сладкого кваса около бочек, я был одержим своей молодостью. Я хотел большего от жизни, большего, чем жизнь могла мне дать. У меня было ощущение, что я колочусь в двери огромного замка, все окна закрыты, подвесной мост через ров поднят, но мне удалось пробраться и сейчас я вишу на этих старых подвесных воротах и свободной рукой со сбитыми в кровь костяшками стучусь и стучусь, стучусь и стучусь, и вряд ли кто то в этом замке мне откроет, но я завис и не могу спрыгнуть вниз, и все, что я могу делать – это стучаться.

В тот вечер звонок режиссера застал меня за выкладыванием бич – пакетов в огромный старый рюкзак. Я достал несколько влажных салфеток и заботливо уложил их вместе со стратегическим запасом туалетной бумаги и влажных салфеток «для попок младенцев». Я знал, что в лесу неделю не смогу принять душ, я не любил дискомфорт. Режиссер дала инструкции, что брать, а что нет, видно, что она была крайне воодушевлена и в то же время напугана: мы впервые вывозили наш театр на такую огромную творческую площадку, как этот известный фестиваль «Мурреномирнкноффф». Я услышал ее дрожащий голос и понял, что это исторический момент, быстро дособирал рюкзак и лег спать рано. Вставать мне нужно было в 5 утра, я натянул одеяло, как в детстве, по грудь и еще долго смотрел в темноту. Как назло, Бессонница выбирает меня среди других несчастных засыпающих именно перед важными мероприятиями. Я прямо вижу ее, она проходит между кроватей бедолаг, пытающихся заснуть, тыкает в меня крючковатым пальцем и скрипит сквозь синие старушечьи губы: «О, милёнок, в эту ночь ты. Я сверху».

Весь день мы тряслись в огромном автобусе, изредка останавливаясь на заправочных. Все, что я понял – это то, что женщины бесконечно хотят писать. И еще, они ходят туда группами чтобы обсуждать нас, мужиков. Потому и выходят такими довольными. Я перманентно дремал, передо мной периодически хохотала Рыжая, и это мне мешало уснуть, не давало покоя. Она смеялась на чужие мужские шутки, я же не мог быть так остроумен. Нет – нет, не в моем положении. Издревна всем известно, что невлюбленный мужчина – обаятелен, изящен, остроумен, наповал сражает своей легкостью, галантностью, может пропустить парочку сальных шуточек, и это лишь приблизит его к цели, лишь позволит ощутить его сокрушительное превосходство. Влюбленный же мужчина чуть лучше овцы, как сказал кто-то из классиков. Он тугодум, неловок, неизящен, на шутки может отреагировать спустя сутки, похож на краснеющую свеклу в борще. Толку от него ноль при светском разговоре: говорит невпопад, щеки его полыхают, потеет, удачно шутит раз в 100 лет, все остальные шутки либо унылы, либо на грани фола. Влюбленный мужчина ничем не лучше свежесваренного желе или холодца: нет никакого стремления, никакой направленности, никакой цели победить: он может только трястись. Но если женщина умна и сообразительна. Если она поймала этот взгляд загнанной лани за блеском кольчуги, лат и сверкающих копий. Если она поняла, что внутри рыцаря прячется маленькая милая овечка, если перед ней уже пал его Вавилон, если все защитники окровавленного, израненного предыдущими сражениями и поражениями его сердца, сложили свои орудия и встали перед ней на колени, о.. тогда эта Великая и Прекрасная Женщина может достать это трепещущее, израненное, проклинающее само себя сердце и поцеловать его….И тогда из испуганной овечки оно превратится в дикого льва, огнедышащего дракона, непревзойденную силу и мощь, тогда с таким сердцем можно победить все земные невзгоды и тяготы, тогда …тогда… тогда…

«Я надеюсь, ты помнишь, что мы репетируем в 10 утра, сразу же наутро как мы приезжаем?»,– передо мной со всей дури в кресло плюхнулась наш админ Лариса, автобус вздрогнул и я даже помотал головой от испуга, любовный дурман от её строгого голоса сразу рассеялся. «Не проспать, явиться на репетицию вовремя, уже в костюме», – металлическим голосом добавила она и я покивал головой. Видимо, мой взгляд был расфокусирован, что Ларису совсем не устроило. Лариса посмотрела на меня внимательно и еще строже спросила: «Ты вообще слышишь меня?» «Да – да, конечно»,– пробормотал я так неуверенно, что даже сам себе не поверил,– «утром проснемся и сразу же на репетицию». Ден перевел огонь на себя: «Ну почему сразу же? Я хочу завтрак». Лариса съязвила: «Ну ты не в пятизвездочный отель едешь!» Ден: « Ну хотя бы кофе!» Завязалась перепалка, Ден выторговывал себе кофе и завтрак, Лариса вопила, вопрошая, на чем он собрался варить себе кофе, Ден уверенно заявлял что успеет развести костер, на что Лариса кричала, что мы все едем не на курорт, а ради зрителей и великой цели. Моя маленькая невзаимная овечка свернулась в моем сердце, я смотрел на гриву Рыжей и понимал, что мне ничего не светит. Ну что ж, мужчина 21го века должен уметь брать себя в руки. Нельзя просто так взять и умереть от любви. Надо жить, чего бы тебе это не стоило. Я был горд собой: слова в моем мозгу были настолько уверенно произнесены, что было ощущение, что их сказал кто-то другой. Я чувствовал себя молодцом, не смотря на духоту автобуса, что на этой подъемной ноте неожиданно заснул. Меня просто вырубило. Бессонница с крючковатыми пальцами не смогла найти меня в этом переполненном автобусе, должно быть, накинулась на кого-нибудь, покрепче меня, кто мог бы мечтать о своей Дульсинее всю ночь. Я же просто хотел поменять эту реальность на какую-нибудь другую: не видеть, не слышать, не чувствовать. Внезапно проснулся от толчка. Автобус резко затормозил, послышались сдавленные крики. Зажегся свет, все начали протирать глаза, сонно бормотать проклятия на голову горе – водителя, собравшего все ямы по дороге, и вытаскивать рюкзаки с верхних полок. Первым делом я взглянул на Рыжую: она выглядела так, как будто весь этот долгий день в душном автобусе готовилась к Каннам и сейчас перед ней раскатают красную дорожку и её встретят сотни объективов фотографов, охочих до её белых рук, нежных плечей, изгибов ее тонкого тела. Я помотал головой, чтобы видение рассеялось (но ни фига, товарищи читатели, ни фига), полез за рюкзаком и тяжелым и безвольным мешком картошки буквально вывалился из автобуса в ночь. В тот же момент темнота ударила меня. Как профессиональный кик – боксер, она ждала, пока моя нога коснется земли, чтобы ударить наповал. Как будто из душной консервной банки я попал в темный, нежный, страстный океан запахов и звуков. Я почти сразу утонул в нем. Я был утопленником. Наивным, глупым, городским утопленником, сбежавшим от московского раскаленного асфальта и жары. Прохлада залезла мне в нос, рот и уши, настоявшиеся запахи травы закружили мне голову, над землей мягко полз молочный туман, в довершении всего абсолютно круглая оранжевая огромная луна смотрела на меня, как на идиота, пока наконец не спросила голосом Рыжей: «Ну, ты долго тут собрался стоять? Пошли!» Это был действительно ее голос, она уже отошла от меня за несколько метров, а я хватал ртом воздух и даже еле сделал несколько странных порывистых шагов в ее сторону, как ее закрыли спины ребят. Душа моя ликовала то ли оттого, что Рыжая вообще мне что-то сказала за сегодня, то ли то, что она меня с кем то перепутала, то ли я нечаянно встал на ее пути, я не знаю. Я не знаю. Я шагал по тропинке, трава была по пояс, трава обнимала меня, туман шептал мне, что я самый лучший, самый великий, луна подмигивала, я был абсолютно пьян нашей внезапной Свободой, я был абсолютно упоён моим случайным счастьем. Мое сердце лелеяло слова Рыжей, оно благоговейно уложило их в мою сокровищницу всех сказанных ею прежде слов, всех её случайно брошенных на меня взглядов. Высокая трава по краям тропинки доставала мне почти до груди, я раскинул руки, и она щекотала мне ладони. Я вглядывался в туман, гладил траву и любовался луной, и поэтому почти уткнулся носом в спины внезапно затормозивших ребят. Все молчали, и я даже в первое мгновение не понял, что случилось. Я пробрался вперед и выглянул из-за них. Поверьте мне, там было отчего замолчать. Повсюду, куда хватало глаз, расстилалась огромная долина. Сверху было видно, как рваный молочный туман, обладающий разумом, неторопливой, лениво ползущей пенкой от капучино окутывал всю равнину, покусывая верхушки палаток и ветви деревьев, обнимая и пьяно волочась за всеми без разбору. То тут, то там виднелись огни костров, вокруг которых танцевали девушки в индийских костюмах. У грубо сколоченных баров и лавок виднелись красные японские фонарики, новогодняя иллюминация и огромные факелы чадно горели на специальных возвышениях. Около этих лавок танцевали и пели люди. Курились индийские благовония в таких количествах, что этот запах не рассеивался, а дым смешивался с туманом. Барабанщики с огромными дредами, похожие на дикобразов, лупили что есть мочи по тамтамам. Какофония звуков смешивалась в единый ритм. Над всем этим плыл сладковатый запах из индийских специй, кальянного дыма, костров и сумасшедшего сочетания ароматов луговых нехоженых трав. В довершение картины вверху висела огромная, занявшая почти все небо оранжевая, полная луна и казалось, что это портал в совершенно иную реальность. Первой внезапно пришла в себя наша «self-made woman» Лариса: «Чо встали?! Нам еще палатки ставить!». Все резко выдохнули и под охающие и ахающие восторженные возгласы начали спускаться вниз. Я шёл и думал, что никогда не видел ничего подобного и что я никогда не забуду этот момент. И я действительно не забыл.

Я проснулся от резких голосов, солнце светило прямо в глаза, меня кто-то пинал сзади прямо в спину. Я с трудом разлепил свои веки и увидел полуголых, раскрашенных молодых людей, одетых в индийские шаровары, они ругали нас на чём свет стоит: оказалось, что усталые мы, в темноте и тумане совершенно не разобравшись, воткнули нашу палатку прямо посреди основной тропы. Ну как бы это, представьте, что под хорошим градусом вы ползете из бара поздно ночью с друзьями, прощаетесь, находите свой дом, подъезд, поднимаетесь на свой этаж, вваливаетесь в квартиру, уверенно нащупываете кровать, залезаете в неё, а наутро осознаете, что вы спите на своем старом продавленном диване посреди Тверской, и вокруг вас недовольно гудят машины, норовя вас переехать и из окон матюгаются водители. Мой шок был примерно таким. Во рту словно накакали кошки и я пошел искать хоть какой-то воды, пока Лариса и остальные громко пререкались с организаторами из-за места для палатки. Я увидел Сашку. Это был наш человек: я знал, что он приехал заранее, чтобы сделать нам кострище и забить место под палатки, но среди ночи в тумане мы с ним не нашлись. Сашка выглядел великолепно. Он был в черных старых джинсах с убойным кожаным ремнём и я тут же, в ту самую секунду как увидел его, отчетливо захотел такие же. Грудь его была так же стянута крутыми кожаными ремнями, в портупее торчал нож, он был весь перемазан сажей от костра, все это великолепие венчала черная бандана с черепом. Каждый парень в радиусе 50 метров хотел быть похожим на него. Я глянул на свои белые пухлые руки и мне стало стыдно. Сашка забронзовел от загара: он был на этом фестивале уже несколько дней и к нашему приезду он успел загореть и превратиться в аборигена. «Чо, воду ищешь?», – он приветливо улыбнулся мне, продолжая грызть зажатую между зубами спичку, – «ща дам». Я кивнул. «Чо, хорошо отметили вчера приезд?»,– снисходительно, как у ребенка из детского садика, спросил он, наливая мне воду из странной мятой бутылки в не менее странную алюминевую, битую в боях, кружку. «Да не», – промычал я, с благодарностью отхлебывая эту холодную, спасительную воду с запахом хвои и трупами мелких букашек и комаров,-«так натряслись в автобусе, что сразу вырубились». «Ага,– заржал Сашка,– «прямо на главной дороге, я видел. Молодцы, чо. Как только вас утром лошадь – водовозка не снесла». «А могла?»,– испугался я. «Еще как»,– подбоченясь, гордо ответил Сашка. «Ну всё, некогда мне с тобой, я костровой сегодня – за костром слежу», – гордо пояснил он и плюхнул в костер несколько еловых веток, от чего дым повалил на всю нашу честную компанию, из за чего актрисы мгновенно завизжали и резво отпрыгнули в сторону. Я лениво потянулся и побрел прочь, посмотреть, куда же блин, куда, так неожиданно забросила меня судьба.

Всюду играли на тамтамах, дымились утренние костры, кто то жарил сосиски и хлеб, кто то пел песни, кто-то под эти песни чистил зубы. Небо было синее-синего, солнце светило во всю мощь, мы были молоды и прекрасны, и вся жизнь была перед нами, как на ладони. Я зашел не то в какую-то лавку, или бар. Наливали всякого, но я не хотел. Ограничился кофе с кокосовым молоком и каким -то странным безалкогольным коктейлем «Экзотик». Я сел на скамеечку за баром и подставил свое помятое лицо с черными московскими подглазниками от вечного недосыпа утренним лучам солнца. Со мной рядом плюхнулась нифма не слабецкого размера. Она была в венке и красной сгоревшей коже: видно, что белоснежка приехала дня три назад и в палатку заходила только поспать. «Скоро облезет», – только успел лениво подумать я, как она уже протянула мне свою пухлую ручку: «Леся» – неожиданно теплым бархатным голосом сказала девчонка и я даже поперхнулся своим пафосным коктейлем «Экзотик». Странно. Мы сказали пару слов о погоде, и вдруг нас понесло: начали говорить о Канте, потом почему то о Брейгеле, потом об Октябрьской революции, вскоре поспешно перешли к феминизму, потом от него к Горбачеву, развалу СССР, райской жизни и глобальному потеплению. Я выпил почти все кофе и любовался веснушками на лице Леси, плавно перетекающими на грудь. Я пугался, когда над её венком начинали кружить то ли осы, то ли пчелы, но она почти не обращала на них внимания, изредка подтягивая сползающее с груди парео и продолжая спорить о том, что Ленина давно нужно убрать с Красной площади, и тогда мы все офигеть как здорово заживём, ведь труп в центре страны – не по фэн шую. Я погрузился в какое то сонное томное сомнабулическое состояние: мне было все равно, что она скажет, меня ласкал сам звук ее голоса, она гладила меня по голове своим голосом, как огромной теплой ладонью. Я смотрел на её веснушки на груди и думал ни о чем, и обо всем сразу, пока наконец она не посмотрела, зажмурившись на солнце и не определила: «Полдень». Я посмотрел на солнце и понял, что я охренеть как заболтался и, о ужас! пропустил репетицию. Внезапно, без объявления войны, она скинула с себя парео и закричала «Погнали купаться!». Весело помчалась вниз, сверкая белой пухлой попой, туда, где уже плескались местные нимфы, с утра успевшие выпить сидра, так же обнаженные. Я вздрогнул, потому что переход от Ленина к 5-му размеру Лесиной груди был максимально внезапен. Я не смог ответить ей, ни-че-го, ничегошеньки, я только открыл рот и смог выдавить: «Я …я на репетицию опаздываю»,– покраснел и, медленно пятясь, начал искать выход из этого странного бара, где на задворках шумела лесная река, в которой после пары бокалов горячительного купались голые и невинные «дети цветов». Леся продолжала резвиться как молодой теленок, ей было не до меня. Мои щёки полыхали так, как будто я, пятиклассник, зашел к однокласснице в ванную помыть руки и увидел ее маму, обнаженную в душе. Как будто я не видел голых баб! Я шёл по дороге и раздраженно распекал себя. Ну, подумаешь, скинула парео, подумаешь, я залюбовался её полными ляжками, розовой попой и огромной, просто огромной грудью. Ну так что же? Надо было держать себя в руках и сказать как можно равнодушнее: «А, ты купаться? Ну ок, увидимся». Так по пути я прокручивал ответы, как спалившийся за порно пятиклассник. Нет, я urban man, не герой, и даже не местный сельский тракторист, который прожевав травинку, цикнул бы и заорал:«Да, Леська, погнали купаться! Роднаяяяя!» Неееттт, я смог только промямлить нечто нечленораздельное. По дороге я встретил несколько обнаженных и полуобнаженных красавиц, раскрашенных боди арт, в индийских шароварах, странных купальниках и без них. На них никто не набрасывался, они подставляли свои руки и плечи солнцу и пели песни. Дети цветов. Я чувствовал себя полнейшим идиотом. Не раздетый, а одетый человек на этом фестивале чувствовал себя смущенным. С такими мыслями я быстрым шагом преодолел путь в наш импровизированный лагерь. Лариса, на мое счастье, была одета, и я вытер пот со лба. Она сидела уже тоже в индийских шароварах, на лбу были заплетены косички. «Репетиция переносится, оомммм, оммм», – пропела она и я выдохнул: я совсем не хотел получить втык от режиссёра. Прибежали орги, они выглядели средне между индейцами и ковбоями. Один из них, худощавый, с косичками, пристально посмотрел на нашего кострового, видимо, почувствовал в нем родную кровь и спросил, как мы устроились. Сашка начал бахвалиться, что у нас тут как пятизвездочная гостиница, но один из ковбоев грубо прервал его, увидев баклажки с коричневой водой. Тревожно спросил, пили ли мы эту воду, и сказал что ею вполне можно отравиться и чтобы мы не брали воду из ручья, а брали у главной сцены в бочке на колесах. Мы дружно покивали, Сашка приделал к баклажкам большую табличку «Для мытья посуды», и на этом они успокоились. После их ухода Сашка мрачно вылил в землю большую кастрюлю с готовящимся супом. «Сегодня запеченная в золе картошка на ужин!»,– громко объявил он и все грустно вздохнули. «Лучше голодный, чем мертвый»,– глубокомысленно изрёк Ден, выливая так же чайник с коричневой водой. Кто-то начал напевать тут же сочиненную песню: «Голодный чел лучше чем трупак…Аеее…Голодный чел намного лучше чем трупак…»Тамтамы подхватили ритм, на звуки сбежались полубнаженные девчонки в шароварах, спустя полчаса у нас была «гоанская» туса.

***

Над палатками юных безумцев сгустилась ночная тьма, мы торчали в гримерке хрен знает сколько времени. Наш спектакль был в почти час ночи. Девчонки, как водится, малевали себя по десятому разу, накладывая слой за слоем, думая, что кто-то там в десятом ряду сможет рассмотреть их хайлайтер. Я смотрел вдаль, на зрителей. То есть я так думал, что смотрел на зрителей, их было человек двести, они все сидели на пенках или просто на траве: после такого раскаленного солнцем дня даже трава не успела остыть. Но понять, где точно сидят зрители, я не мог. Они все были окутаны сине сиренево черной тьмой, этими густыми пахучими сумерками в лугах, которые можно пить вместо коктейля и пьянеть, пьянеть, пьянеть. Сквозь эту тьму были видны огоньки мобильников и огни от факелов, фонарей, новогодних световых гирлянд, украшающих палатки. Было понятно, что людей там просто какое то огромное количество, невероятное количество, которое дышало этими сиреневыми сумерками и ночными запахами травы. В воздухе было разлито ожидание. Я никогда не смогу забыть это ночное чернильное ожидание в несколько тысяч зрителей. Меня внезапно кто-то тронул за плечо и все мои мурашки посыпались с меня в мои ботинки, разом, опрометчиво, сокрушимо. Это была Рыжая. Она стояла ко мне спиной и держала молнию на своем блестящем платье. Она произнесла так томно, как будто я уже был в её власти и она владела мной безраздельно: «Застегни мне, я не достаю». Пот прошиб меня с ног до головы. Я трясся так, как будто президент только что мне передал олимпийский огонь, а мне с ним бежать и бежать еще по стадиону и наконец, гордым и измученным, натянув тетиву лука, выстрелить горящей стрелой, зажечь главный факел, пасть перед ним от бессилия и в последний момент, теряя сознание, услышать шквал аплодисментов огромного стадиона. Все точки моего тела горели уже как сопла реактивного самолета, я выпучил глаза, и взялся потной ладошкой за металлический замок от ее молнии. Разумеется, мои пальцы соскользнули с замка, разумеется. И я. И я. И я. И я коснулся ее кожи на спине. Ток прошел сквозь мои пальцы к самому сердцу. Это были какие то грёбанные доли секунды. Всего ничего. Но сердце выпрыгнуло у меня из груди и совершенно отказывалось возвращаться назад. Я выглядел хуже чем Том из мультиков «Том и Джерри», хуже, ребята, поверьте мне. В этот момент Лысый заорал в мое ухо: «А пухляк то наш поплыл!» Мне помогло местное зло. Именно, с маленькой буквы. Лысый все время издевался надо мной, и на этот раз он увидел, что со мной происходит что-то странное, поэтому, уж конечно, не смог упустить этот удачный момент, чтобы потроллить меня. Я собрался в доли секунды и застегнул платье. Рыжая ощупала молнию, послала мне улыбку через плечо: «Спасибо». Я же так устал, как будто построил только что сам, своими руками Байкало- Амурскую магистраль. Я пошел и приткнулся на какой то опилочный мешок в углу гримерки, лег прямо на него и закрыл глаза.

Я успел выдохнуть, сидя на мешке, но пара опилок всё же неумолимо впилась в мое бедро (назовем это бедром). Режиссер подпихивала всех к сцене и махала звукорежиссеру, чтобы он ставил фонограмму. Я вышел на эту огромную сцену и увидел всех этих людей. Они сидели и ждали нас. Они сидели и ждали чуда. Тысячи глаз смотрели на меня. Я почувствовал напряженное ожидание, как будто вот-вот приоткроется Великая Тайна Бытия и сделать это, открыть её, должны именно мы. Надо сказать, что у нас была обычная авангардистская постановка, не претендующая на истину в последней инстанции. Но вот это ожидание зрителей в густой чернильной кисельной темноте делало все особенным. Я стоял в капюшоне, сказал несколько фраз, в этот момент загремела наша пафосная музыка, Рыжая подошла к Лысому, сделала несколько па, потом к Сашке, он лихо ее раскрутил, и наконец, попала ко мне. Я сделал все заученные движения, обычно я её раскручивал и она вылетала в центр сцены, танцуя свой главный танец, но тут что-то пошло не так, она споткнулась, упала в мою грудь, я успел её подхватить и ощутил запах её волос. Если меня спросят, как выглядит рай, я скажу, что это запах её волос, тонущий в кисельно черничном ожидании. Да простят меня все Гегели и Канты вместе взятые. Не спрашивайте меня, как я собрался. Должно быть, духи сцены помогли мне, и я ее докрутил и отправил в центр сцены. Я так тяжело дышал, что фонили микрофоны и режиссер из-за кулис показывала жестами, что вот-вот убьет меня. Мне было все равно. Я был на вершине мира. Зрители утопили нас в своих овациях, как ни странно, им понравилось. Я выходил из глубины сцены в чернильно- кисельную аплодирующую тьму, и вдруг Рыжая схватила меня за руку, чтобы выйти на поклон. Я уже ничему не удивился. Женщины коварны: они прекрасно знают, что мужчина по уши в них влюбился еще до того, как этот бедолага осознает это сам. Им нравится эта бесконечная игра в кошки- мышки, они получают от нее истинное удовольствие. Каждый мужчина платит за такие игры капельками крови из своего сердца, женщины, будьте осторожнее! Я вышел и поклонился, дальше всё было как в тумане. Спустя несколько часов я и оказался в тумане. Мы стояли у барной стойки одного из наспех сколоченных баров, почти у самой кромки леса. Здесь было совсем мало вытоптанной травы. Оказалось, что наш сумасшедший и праведный режиссер выдала всем сразу недельные талоны на глинтвейн. Да, эти талоны предназначались для всех выступающих и их выдавали из расчёта один талон на одну творческую личность на один день. Поскольку наш режиссер не бухала, она не увидела «ничего такого», чтобы выдать всем талоны сразу. Такого буйства я давно не видел. Наши актеры пели и плясали, обнимались, целовались, девчонки задирали юбки и танцевали канкан, потом падали в траву, парни пытались приставать к режиссёру, которая была в ужасе от содеянного. Я-то отлично понимал, что за один раз выдать актерам алкогольные талоны, предназначавшиеся на пару недель, это все равно, что поджечь фитиль у бомбы. Поэтому я ничему не удивлялся. Вообще, лучший способ сохранить нервы в нашем неспокойном мире – это ничему не удивляться. Я пил свой черный чай в высоком стакане и смотрел как мои коллеги держатся за барную стойку, чтобы не упасть. К стойке пришел пьяный Колька и буднично сказал, что сейчас только что в высокой траве он переспал неизвестно с кем. Всё, что он помнит – это то, что она была достаточно сексуальна, ни разу не произнесла ни слова и сразу же после бурной страсти в высокой траве они молча разошлись по разным сторонам. Кто-то поздравил, кто-то заулюлюкал и даже зааплодировал, кто-то погрустнел, я же держал себя в руках и изо всех сил не осуждал. Он просто хотел быть счастливым. Я просто хотел быть счастливым. Мы все тут просто хотели быть счастливыми. Быть счастливым было от чего. Сашка внезапно заорал, что он хочет каши, а потом наступила какая то странная тишина. Любая мать знает, что если её вопящие дети внезапно притихли, значит, происходит что-то из ряда вон выходящее и нужно изо всех сил мчаться на место преступления. Я быстро повернулся, и увидел, что все наши ребята стояли напротив кухни, и глупо улыбались. Огромный чан с кашей размешивала девушка в индийских штанах и её фигура была восхитительна, потрясающа, безупречна. И всё бы ничего, но вот только вверху она была полностью обнажена и её молодые упругие груди ритмично покачивались по кругу, пока она размешивала кашу. Парни стояли как завороженные, открыв рты. Они напоминали двухнедельных котят, следящих за шариком на веревочке. Точнее, за двумя шариками. Вечно можно смотреть, как течет вода, как горит огонь, и как раскачивается женская грудь. Причём, по правилам кухни девчонка была в косынке. «Лучше б ты косынку на сиськи накинула, дура»,– неожиданно по-стариковски брюзжаще подумал я и зачем то шагнул в некошенную траву и пошёл…и пошёл…Трава приятно щекотала щиколотки, я был в шортах, но комаров почти не было. Я старался не думать о том, что могу наступить на лягушку или разбудить какого-нибудь ужа. Я хотел стать полностью невесомым, без хлопот и забот. Я любил эту траву по пояс, она любила меня, я чувствовал что совершенно не зря родился на этой планете, я был ей нужен. В тумане я наткнулся на какую то совершенно пьяную и разнузданную дискотеку. Звучал громкий бит, люди в худи («люди в худи», ха-ха, мой дорогой читатель) двигались ритмично под клубную музыку, высоко вскидывая ноги и размахивая руками. Веселья было ни на грош, но на лицо высокая роботизированность движений, и я понял, что практически все там были под чем – то. Я сначала встал как вкопанный, потому что увидел длинные белые уши, приделанные к капюшонам танцующим. Сначала это показалось забавным, но из-за странных дергающе – электронных движений стало понятно, что это больше походит на сборище секты Куклус- клана, а не на веселую тусу. Я немного постоял и снова ушел в траву. Уже почти уходя, увидел позади диджейского пульта странную пару, вернее их было трое. Она лежала посередине в костюме Белоснежки, а двое лежащих по сторонам парней в колпаках гладили ее по ногам. На ногах её были подвязки от чулок, платье Белоснежки задралось. Брррр-рр. Я унес ноги, или ноги унесли меня, и я остался снова один посреди бескрайнего поля с его запахами, с его тишиной. Скоро стало совсем тихо, только усердно работали сверчки. Внезапно стал доноситься новый танцевальный бит, и из тумана вдруг «вынырнула» машина с открытым багажником, около которой танцевала какая-то совсем безбашенная пара. Видимо, не смогли доехать до главной площадки с дискотекой и решили танцевать там же, где и заблудились. Верное, чисто российское решение. Мимо шли две абсолютно, вдрызг пьяные девчонки, они не падали просто потому, что шли под углом в 70 градусов к друг другу и сила взаимной опоры держала их от неминуемого падения. Я постоял немного, подождал, пока туман проглотит и их. Он сделал это легко, без чавканья. Впервые за долгое время я остался один. Память услужливо притащила отрывок из «Ежика в тумане», я досадливо поморщился и сказал своим мыслям: «Нннеет, не то». Во мне не было страха. Я чувствовал себя бесконечно одиноким, но и при этом вместе с кем-то, кто смотрел на меня сверху, с самого неба от моего рождения и продолжал наблюдать в этот момент. Я сел в траву и от росы по моим голым ногам побежали мурашки.

Я точно знал, что эти мурашки были не от росы.

Я был один. Страха и боли больше не было. Я вглядывался в туман. И туман вглядывался в меня.

Лес понимающе молчал.

Мог ли я когда-нибудь об этом мечтать, затравленный собаками унылый городской зверь?

Нет, конечно же. Это само догнало меня. Только я, ночь, лес и туман.

Просидев так неизвестно сколько, я двинулся в лагерь. Постояв несколько минут в попытках определить, где же я, побрел в неизвестном направлении. Несколько раз наткнулся на допивающие компании, они сидели прямо на тропе, подсвеченные слабым в тумане мерцающим светом затухающих костровищ, несколько раз слышал стоны парочек, занимающихся несложным делом в высокой траве. Я не помню, как я нашел наших и палатку. Всю дорогу мне казалось, что наконец мое израненное сердце кто-то обнял и согрел кашемиром, утопил в молочном шоколаде, положил на шелк, нежнее нежного.

***

Утром лагерь был похож на сборище трупов поверженных воинов. Над лагерем стоял устойчивый запах перегара. Из каждой палатки слышались стоны «раненых» – халявный глинтвейн дал о себе знать, кроме того, как я понял, ребята нашли ночью что-то гораздо более «горячительное» и употребили на свой страх и риск. Первым вылез Сашка из палатки: «Блин ребят, умираю. Дайте пить». Вода оказалась только в только что снятом с костра котелке, суровая реальность могла предложить нам только кипяток, что вызвало чертыхания и проклятия у всех намеренно злоупотребивших накануне. Девчонки разлили кипяток по кружкам и оставили остывать. Лысый выполз из палатки и, вскидывая руки, вопил: «Не, я чую, смерти моей хотите! Где вода, блин?». Колька сделал пару приседаний, похваляясь своим более-менее «свежим видом» перед пребывающими в «ауте» парнями: «Блин, как я вырубился, ёпрст, всю ночь эта баба с кашей снилась». Сашка ухмыльнулся, дуя на чай: «Да, сиськи у нее были что надо». Парни мечтательно вздохнули. Девчонки немедленно прокляли «бабу с кашей» и с этого самого момента это словосочетание стало в нашем лагере отборным ругательством. Со стонами и проклятьями актеры выползали из своих палаток, и тут, как на грех, в двух метрах от нас музыканты начали играть какой-то бодрый марш. У них была репетиция. Перепачканная пастой режиссер громко объявила, что она впервые в своей жизни чистит зубы под духовой оркестр, и она и не знала до этого, насколько это занятие одновременно торжественно и нелепо.

Утро принесло новости: нас обязали выступить на «Огненной сцене». Режиссер и Лариса, полные энтузиазма, собрали нас, как поверженных, обмороженных инвалидов – французов в конце первой мировой войны, выстроили рядами вокруг костра и радостно сказали, что нам еще вечером воевать. То есть, выступать. То есть, отыграть еще один спектакль. «Я просто умру там», – просипел Колька и облокотился на сосну,– «Я умру и моя смерть будет на вашей совести». «А я уже сейчас готов», – поддакнул Сашка. «Ну –ну, разговорчики в строю!»,– грозно оборвала стоны мужиков наша стальная wonder woman режиссер и мы расползлись кто куда приходить в себя. Ноги понесли меня сами собой к ручью, где я намеревался помыть руки и лицо, и если повезет, искупаться. Я пришел рано или поздно, я не понял сам. В середине ручья плавали обнаженные и полуобнаженные молодые и глупые девчонки. «И все бы ничего, этот фестиваль и создан для хиппи, «детей солнца», и то, что здесь купаются и ходят обнажёнными – это в порядке вещей», -говорил я себе достаточно убедительно. Но, как на грех, вдоль всего берега выстроились молодые солдаты, которые то ли шли мимо, то ли сами собрались купаться и застыли, но общее напряжение в воздухе можно было резать ножом. К своему ужасу, в центре я увидел мою недавнюю знакомую, Лесю. К легкому моему облегчению, я увидел на ней какое то подобие купальника. Но что такое два треугольничка для груди пятого размера? Ни- че-го, одна фикция, одно название купальника, успокоение для ханжей. Леся радостно прыгала в воде, её грудь высоко подлетала, все солдаты завороженно, как маленькие котята, смотрели на это движение вверх-вниз, вверх-вниз…Неожиданно для самого себя я бросился вниз к ней, неуклюже побрел по воде, кое как пробираясь среди кувшинок, накинул ей свою джинсовку на плечи. «Нуууууу!»,– надув губы недовольно протянула Леся, солдатский дружный и протяжный вздох разочарования раздался с берега. Свирепо вращая глазами, я прошипел: « Хочешь, чтобы тебя изнасиловала рота солдат?!» Леся на секунду задумалась, сквозь слепящее солнце пытаясь разглядеть берег. Я неожиданно поймал себя на мысли, что готов целовать её слипшиеся от воды ресницы. «Ой. Как их много. Откуда?»,– в ужасе пробормотала Леся, вложила свою холодную мокрую руку в мою и позволила себя отвести на островок, где было пусто. В этот момент раздались лающие крики офицера, что он орал, разобрать было невозможно, однако солдаты нехотя покинули берег, и где-то за деревьями было видно, что они выстроились и промаршировали в сторону леса. «Охренеть. Там была целая рота»,– сказала Леся, постукивая зубами, вода в лесной реке, не смотря на палящее солнце, оставалась холодной. «Как давно они здесь торчали?»,– она посмотрела жалобно на меня сквозь мокрые ресницы,– «А девчонки то голые!». Городские пьяные голые нимфы продолжали плескаться в центре реки, как будто и не было этих солдат, и я вдруг почувствовал, что ничего омерзительнее этого не видел, не смотря на всю их красоту и стройные молодые тела. «Пойдем пожрём?»,– вдруг предложила Моя Личная Нимфа. Я кивнул и подержал над ней парео, закрывая её со всех сторон, пока она снимала свои мокрые треугольнички и попутно размышляя: «А чего я там, собственно, не видел?», и мы побрели к ближайшей закусочной, в поисках фалафеля.

Леся сидела на скамейке, болтая толстенькими белыми ножками, купальник уже высох, парео плотно охватывало её высокую грудь, и фалафель застревал у меня в горле, когда я смотрел на нее. Леся болтала так же беззаботно, как болтают трехлетние девочки, навсегда похищая сердца смотрящих на них. Такая легкость и детское очарование, сохранённые далеко после детства, стоят очень дорого. Она вела себя так, как будто она только что сбежала из Рая, и все планета принадлежит ей, и она прекрасно знает, что ее любят и за этот побег на неё еще не успели разозлиться. Я не понял, как захлопнулся капкан. Я ничего не понял, ребят, я был как дурак, я думал, что всё под моим контролем. Ха-ха, если бы. Я любил тощих роковых женщин, на всех остальных я не обращал внимания. Я был уверен, что Рыжая – это тот тип женщин, от которых у меня перехватывает дыхание. О, эти прекрасные утонченные роковые женщины из черно- белого кино, я был уверен, что я навсегда в их нуарной власти. Я не заметил ловушки, не заметил ловушки, посыпанной мягкой весенней травой с колокольчиками. Я ждал роковой страсти, что какая- нибудь жгучая брюнетка или знойная рыжая кинет на меня свой многозначительный взгляд, и я пропаду и пойду с ней грабить банк и мчаться на ворованной тачке от копов по узким улицам. Я не смотрел на пухлых надежных домашних девочек. Они мне были не нужны. Ничего сексуального и притягательного я в них не видел. Опасности в них я тоже не замечал. «Ничего не предвещало», как сказали бы опытные ловеласы, я же был страшно неопытен. Ничего, кроме отвратительной работы и отдушин в виде репетиций по вечерам, в моей жизни не было. «Ты меня соблазнить хотела?»,-вдруг с какого-то перепугу вырвалось у меня. Леся от неожиданности положила уже надкусанную клубнику обратно в стакан с коктейлем. «Чего?»,– спросила она. «Ну, когда ты разделась и бросилась купаться голая»,– понятно и ежу, что я не владел своим языком в этот момент. «Дык все же голые купаются»,– как то по-девичьи жалобно сказала она. Я посмотрел на её мокрые слипшиеся ресницы и неожиданно выдал: «Я больше не разрешаю». Сказал, и внезапно сжал её руку. Я ничего не понимал, она – тем более. Но мы так просидели несколько минут, тревожно вглядываясь в глаза друг другу. Я стремительно проваливался в её зрачки, теряя сознание и не имея никакой силы воли, чтобы наконец перестать в них смотреть.

К вечеру нас согнали к Огненной сцене. Ее называли так потому, что она была полностью красная, с красным занавесом и кулисами, а по всей протяженности её края горели факелы. Мы мёрзли в гримерке, девчонки разрисовывали свои лица, бессмысленно нанося десятый слой косметики, парни откровенно скучали: все ждали когда нас объявят. Предыдущим номером почему-то была какая-то постановка по Звездным войнам и к нам в гримерку ввалились солдаты во главе с Дартом Вейдером. Это было эпично, потому что мы были одеты в красные обтягивающие костюмы и выглядели как образы, сшедшие с полотен Матисса. Солдаты Дарта Вейдера вели себя так, как будто они реально пришли разрушить и поработить землю, и мы были просто первые, кто им попались на глаза. Их костюмы были великолепны – робототехнические фрагменты из смеси пластика очень хорошего качества и металла почти полностью покрывали их тела. Первым не выдержал Лысый, он увидел как Дарт Вейдер щупает своей металлической перчаткой попу Наташки, а та хохочет. Лысый наморщил лоб, плавно переходящий в голову и пробасил: «Харэ, ребят, закругляйтесь». Наташка поняла все сразу, женщины просекают ревность в доли секунды, и польщенно зарделась. После непонятных пререканий и гримерных разборок у нас получилось их выгнать, и в этот момент объявили наш спектакль. Сцена горела мистическим светом, живые факелы обрамляли ее. Раздались слова из нашего спектакля в записи, вступила музыка, и мы начали двигаться в слаженном ритме, у нас был какой- то псевдоинтеллектуальный танец, очень модная постановка с вкраплениями артхауса. Если коротко – мы просто выходили и тащились сами от себя, а зритель от нас. То есть, мы бы так хотели, на самом деле же я очень стеснялся этого своего ужасного трико. У других ткань обтягивала бицепсы и кубики пресса, ну, или на худой конец, болезненную эстетичную худобу, у меня она обтягивала мои жиры, и я каждый раз с замиранием сердца смотрел в зеркало в гримерке, потому что это было невыносимо, невыносимо, невыносимо. Кто-то спросит, почему же я все это не послал к едрене фене: это трико, этот спектакль, этого режиссера, этот театр? Просто на сцене я становился другим. Я был мощным, я был красивым, я был прекрасным, я был всемогущим. Я был секс- символом для девушек от первого ряда до последнего, я был Бредом Питтом в его лучшие годы, я был просто Звездой, и моё серебристое внеземное сияние разносилось за тысячи миль отсюда.

После спектакля я спал как младенец. Мне снились какие-то сны, где я стоял на сцене с офигенной накачанной фигурой, вокруг меня вертелись танцовщицы в золотистых блестках, весь первый ряд состоял из женщин, сходящих с ума по мне и готовых броситься мне на шею. Я был великолепен. Внезапно я увидел, как ревнивые мужья со второго ряда начали кидать в меня помидоры. «Mamma mia», – вскричал я и подкрутил ус (во сне я был почему то итальянцем с усами). В этот момент помидор попал мне в голову, я что-то закричал и проснулся от того, что кто-то через палатку стучит мне по кумполу и шипит: «Просыпайся, просыпайся, ну же!». Я высунулся из палатки, как из трюма авианосца: решительно и смело. Снаружи на меня смотрел Васька, друг Сашки. Несуразнее существа вы вряд ли встретите, и даже если бы он напялил на себя пафосный костюм от Гальяно, первое, что бы вы о нем подумали было бы: «Фрик». У него была совершенно круглая голова, посаженная на тонкую шею, слегка вылупленные серые глазки выражали вечный испуг или удивление, он горбился, а при ходьбе размахивал левой рукой совершенно не в такт, а еще у него сгибались колени при любом движении вперед так, как будто он только что высадился с марсохода, или боится наступить в какое то дерьмо; прибавьте к этому нелепейшую челочку, и вы поймете мою досаду, когда я понял, что меня разбудили посреди моего сладкого сна ради, к бабке не ходи, какой-нибудь фигни. Вася с жаром начал рассказывать, что случилось непоправимое: Сашка напился и ушел в лес, и Вася чувствует тревогу, ведь уже 4 часа ночи. «Еще четыре часа! Еще!»,– заорал я и с сожалением подумал о прерванном сне с толпами поклонниц. Васины глаза наполнились чем то, подозрительно похожим на слезы: «Ты же знаешь, у него сердце». А я знал, я знал. У него был диагноз, что-то вроде «вегетососудистой дистонии», при котором нельзя пить. И Сашка какое то время держался, но тут природа, песни у костра, наши выступления, полуобнаженные девчонки, лесная романтика и наш Дон Кихот сдался, сдался и напился. И исчез в неизвестном направлении. А нам блин теперь его искать. «Ну пожааалуйста»,– одними губами прошептал Васька. Я тяжело вздохнул, протёр глаза и вывалился из уютного теплого гнезда палатки в утренний холод и морось. У костра всё еще сидели какие то люди, возможно даже не наши, они допивали бесконечное дешевое вино из коробок и мурлыкали бардовские песни. Я так понял, что они и не ложились, и не собирались спать. Отчаянная молодость, когда несколько дней и ночей слипаются в один, и человек существует на кайфовой грани реальности и сна. Осторожно! Не повторять в домашних условиях!

Мы вышли в туман, мокрая трава была нам по пояс. Перед нами простиралось огромное поле, утопающее в высокой траве, по которой медленно стелился туман цвета топленого молока, чуть пожевывая кончики зеленых стеблей. Изредка, то тут, то там, виднелись верхушки палаток, наших временных пристанищ, а, впрочем, на этой планете все пристанища – временные. Стояла пронзительная тишина, какая может быть только когда несколько сотен здоровых молодых тел, набегавшись, напрыгавшись, напившись и накурившись всякой дряни, случайно переспав с абсолютно «не тем человеком», но еще не зная об этом, сказочно спят в палатках, и верят, что наутро их «Праздник непослушания» продлится вечно и им за это ничего не будет…Почти одновременно мы вздрогнули от душераздирающего крика «Ваааааалераааааааа?!» Мы оглянулись. Из соседних палаток послышался приглушенный мат. «Валееераааааа!!», – надрывно, отчаянно раздалось еще раз. И мы увидели его. Героя всех последующих мемов, песен и народного творчества. Героя, который еще не знал, что он герой. Посреди чудесного тихого туманного поля шел абсолютно, вдрызг пьяный парень в рваной тельняшке и вытянутых на коленках спортивках. Его соломенные волосы торчали дыбом вверх так, как будто он олицетворял женскую поговорку «Я упала с самосвала, тормозила головой». Жестикулируя недопитой бутылкой водки, он останавливался у каждого входа в палатку и что есть мочи орал вовнутрь: «Валеераааааааа!». Его встречали мат и проклятия разбуженных людей, но это его ни фига не останавливало. Удивительно, что он еще ни разу не получил в глаз. Он шел, не теряя надежды найти своего дружбана Валеру, как неумолимая газонокосилка, заглядывая во все палатки по пути. Спустя годы у любого слышащего его тогда, этот крик стоит в ушах: душераздирающий крик отчаяния и слепой надежды. Мы немного похохотали над ним, и понадеялись, что он найдет своего Валеру раньше, чем наткнется на наш лагерь, иначе от него останутся рожки да ножки, разбуди он нашего режиссера. Мы почти дошли до леса, время близилось к пяти утра. Я еще раз тоскливо оглядел бескрайнюю поляну с торчащими верхушками палаток, выглядывающими из тумана. «Ну и где же мы его найдем?», – уныло спросил я. Васька растерянно пожал плечами и сделал пару шагов по направлению к озеру. «Да вот же он!» радостно закричал он, показывая куда то в траву и я увидел Сашку. Он лежал в высокой траве, весь мокрый, раскинув руки. Он не спал, но видно было, что ему очень и очень плохо. Лицо было очень бледным, волосы растрепались, черная рубашка была расстегнута и порвана на груди. Васька наклонился к нему: «Ух е-мое!Как ты, блин? Как тебя угораздило?» Сашка промычал что-то нечленораздельное. «Почему ты весь мокрый?», – спросил я, пытаясь схватить его за плечи. Сашка заикался от холода: «Кк-к-купался. Голова б-болела,д- думал, пройдет». Мы взяли его под белы рученьки и повели меж палаток. Изредка останавливались, потому что Сашка жаловался, что у него болит сердце. Мы шли очень медленно. Крик «Валераааа» становился все реже и реже, пока не затих на горизонте. «Во упорный»,– восхищенно сказал Васька. «А объем легких какой!», – поддержал я. Мы выглядели как двое друзей, которые тащат пьяного друга с вечеринки. Но мы оба знали, что Сашка болел, болел сердцем, и когда он с бледным лицом хватал воздух в наши короткие остановки, он не придуривался. Мы шли целую вечность обратно, и, наконец, пришли в наш лагерь. Ни позы ребят, сидящих у костра, ни выражение их лиц не изменились. Молодость меланхолично пропивала себя. У костровища стояли огромные баклажки с пивом, коробки с дешевым «студенческим» вином и кагор а-ля «Здравствуй, унитаз». Все это желудки ребят выдерживали исключительно потому, что были молоды(«а головы-безмозглы»,– хочется добавить мне, но я удержусь). Увидя нас, ребята издали несколько приветственных возгласов. Кто-то засмеялся, решив, что Сашка перебрал, а мы его где-то подобрали около бара и притащили. Раздались смешки, кто-то едко шутил про алкоголизм. Мы не стали вдаваться в подробности, просто запихали Сашку в его палатку, и, перебросившись парой слов, я уже было полез к себе обратно, довольный, что, наконец, досмотрю сон про девчонок в обтягивающих золотых эстрадных трико…В этот момент раздался душераздирающий вопль и Васька снова забарабанил по моей палатке. Я быстро вылез и увидел Сашку, тело которого словно сковывали конвульсии. Он вылезал из палатки, как «Чужой» из «Хищника-3». Ребята у костровища дружно ржали. Кто то крикнул: «Переигрываешь!», кто то мрачно сказал: «Это ж надо так нажраться». Кто-то мрачно констатировал: «Белочка». И тут я разозлился и сказал все, что думаю об этих молодых недоносках. Что легко ржать над «белочкой», в то время, как у человека сердечный приступ у них на глазах. Да, конечно, Сашке не стоило пить, зная его болезнь, но «кто без греха, тот пусть бросит камень». Ребята как то быстро замолчали, а мы с Васькой опять подхватили Сашку и собрались тащить его в медпункт. Очень скоро стало ясно, что идти он не сможет. Даже полностью облокотившись на наши плечи, он не мог сделать и пары шагов, ноги его были как мягкие веревки, не стояли совершенно. Кто-то из перепуганного молодняка вызвался добежать до медпункта. Ребята подавленно молчали, поняв, что это всё не шутка. Я убирал мокрые от пота волосы с Сашкиного лба и следил за тем, чтобы он не заснул, потому что если бы он потерял сознание, наши дела пошли бы хуже. Наконец пришли два больших медбрата с носилками, мы погрузили туда Сашку и пошли за ними. Васька бежал за носилками, как собачонка, путаясь у огромных медбратьев под ногами, поднимал длинные Сашкины руки, которые свисали плетьми, обратно на носилки, и все бормотал: «Осторожнее! Ему же больно! Осторожнее!». Его затащили в огромный белый шалаш с красным крестом, а мы с Васькой сели курить под дерево. Я вообще-то не курю. Редко-редко, в баре, когда выпью. Но тут Васька достал из кармана дурацкой клетчатой рубашки заныканную сигарету, я молча взял и закурил. Над лесом вставал сонный розовый рассвет, медленно, как будто он вообще заблудился и должен был быть в каком-нибудь идеальном Майами, а не над палаткой со страдающим Сашкой и нелепыми нами. Мы сидели на пне и молча курили. Васька тихо сказал: «Он мог бы помереть», я ответил: «Ага». Больше мы не произнесли ни слова. Потом вышел врач, снял перчатки и сказал: «Меньше пить кофе вашему другу надо». Васька обрадовался и затараторил: «С ним всё в порядке? Все хорошо? Правда!?Ой!Ура! А так-то да, он у нас большой кофеман». «И вообще пить ему нельзя», – добавил врач и многозначительно посмотрел на нас. Мы смутились. Можно было бы подумать, что мы его верные друзья- алкоголики, и вечно соображаем на троих. Васька спросил, можно ли зайти к Сашке, но врач мягко отправил нас восвояси, сказав что Сашка под уколами и не надо его беспокоить сейчас. Мы с Васькой медленно шли по дороге, обрывая листья. Уже рассвело и вовсю заливались птицы. Моя голова была чугунной от усталости и я подумал, что мне уже ни за что не вспомнить свой сон. Когда мы подошли к нашему костровищу, Васька пожал мне руку и сказал: «Спасибо». Я кивнул головой, полез в палатку, но, прежде чем застегнул молнию на ней, услышал, что Васька хлюпает носом меж сосен, и я бы не осудил его, если бы оказалось, что он плачет. Я бы и сам, честно говоря, не отказался бы, если бы мог. Все мои слёзы остались в подростковом возрасте, с тех пор я – пустая кочерыжка. Я уткнулся головой в мою толстовку, которая служила мне подушкой, и провалился в черный сон, где постоянно по кругу вертелся один и тот же сюжет: во всю длину нашего поля стоят солдаты, они берут ружья на изготовку, а я бегаю перед ними и кричу одну и ту же фразу: «Он не бухает, он болеет! Он не бухает, он болеет! У него сердце!» А они смотрят на меня презрительно и осуждающе, и ничего не говорят. Когда они взводят курки, я оглядываюсь и вижу на другой стороне поля Сашку, на груди у него нарисована огромная черно-белая круглая мишень. И черный страх хватает меня за сердце, я понимаю, что не успел.

***

Внезапно я проснулся от душераздирающего вопля «Валераааа!», и резко сел, ткнувшись головой в тканевый «потолок» палатки. Сквозь сон долетали обрывки мыслей, что сейчас-то точно, этот парень, орущий «Валера», расскажет всем этим солдатам, как мы тащили Сашку, и они поверят. Я понял что «Валера» орут снаружи, совсем рядом, пока молния на моей палатке не открылось с треском и совсем близко к моему носу я увидел радостное веснушчатое лицо Лунтика: «Вылезай! Глянь, чо творится!». Я вылез, судорожно растирая глаза и пытаясь проснуться. Хотел выпить чая, но мне не дали, я смог глотнуть только глотка три воды. Меня подхватили и мы вынеслись всей нашей труппой на огромную поляну – центра всего нашего палаточного городка. Уже подходя, я начал щипать себя за руку, мне казалось, что это все происходило не с нами. Гимнасты размахивали флагами, на лентах было написано: «Местонахождение Валеры, 100 баксов», шли девчонки – невесты, с плакатами «Выйду замуж за Валеру», «Валера, где ты ?», какие то огромные мужики расписали полностью свои тела надписями: «Я не Валера», тут же проходил « Конкурс Валер», нужно было 30 раз присесть и сразу после этого, запыхавшись, кричать «Валера», кто протяжнее и громче крикнет, засекали с секундомером. Рядом стоял шатёр: в нем делали хной татуировки «Валера, любовь моя», «Жду Валеру» и «Валера навсегда». Это было похоже на безумный цирк, клоунаду, светопреставление. Я гадал, как, ну каааак один подвыпивший парень в драной тельняшке, который всю ночь по палаткам искал своего дружка, смог так объединить весь огромный лагерь незнакомых друг с другом людей? Почему и как вдруг внезапно поперло это безумное творчество из всех щелей, как будто все только ждали этой отмашки «Теперь можно», «ииии панеслась»? Почему все изначально не могли начать творить? Почему нужен был этот полу-пьяный, полу-безумный человек, который так страстно, так отчаянно, так несгибаемо искал ночью своего друга Валеру? Ведь на этом огромном поле было свыше тысячи палаток, как же он умудрился зайти почти во все, в отчаянной попытке найти друга? Я почти грохнулся, но чудом ухватился за столб – на меня наткнулась радостная зеленоволосая девчонка, чуть не угробив и меня и себя заодно огромным плакатом «Валера, я хочу от тебя детей». Нас ожидал флеш моб про Валеру практически везде, на всех палатках в срочном порядке появились надписи: «Кофе Черный Валера», коктейль «Тройничок с Валерой», стрижка «Под Валеру», мастер-класс по тантрическому сексу «с Валерой», Коктейль «Валера удивлен», пирожное «Сладкий Валера». Глаза разбегались, наши продавцы очень быстро подсуетились. Никогда в жизни я больше не видел настолько скоростного маркетингового хода. Народ всё покупал, хватал, хватал, хватал и ржал. Везде были плакаты «Валера там!», «Валеры тут нет!», «Кто угодно, только не Валера!». Девчонки придумали «Танец для Валеры» и танцевали его везде, парни рисовали себе стрелки на животе, ведущие вниз и подписывали «Круче, чем у Валеры». В рупоры призывали всех Валер собраться для конкурса, в ходе которого обещали определить Того Самого мистического Валеру. Вокруг всего этого безумия ходили люди на ходулях и дарили всем надувные шарики с надписями «Валера любит тебя», «Найди меня, Валера», «Я твой Валера». Я чувствовал себя в эпицентре чего то совершенно невообразимого, и мои щеки уже устали смеяться, я давно так себя хорошо не чувствовал, и в этот момент у меня внезапно тоскливо засосало под ложечкой. Я вспомнил, что совсем не видел Девушку Моей Мечты со вчерашнего дня и внезапно ноги мои сами меня понесли к тому месту, где мы познакомились и она купалась голой. Честно говоря, я боялся, что я забыл, как выглядит тот самый бар. У них у всех были столики в виде перевернутых бочек, у всех висели китайские фонарики, барменши почти все были топлес, и найти тот самый оказалось крайне сложно. Наконец, отчаявшись, в ближайшем, я заказал себе странный черный чай с апельсиновыми корками и зашел на задворки какого-то бара. Я с размаху сел на раскаленную солнцем скамейку и еле слышно взвыл: она прожгла мои шорты. Услышал смешок, завертел головой в поисках звука. Сквозь стебли травы я увидел хитрый карий глаз, который разглядывал меня с нескрываемым любопытством. «Леська!!!», -заорал я, чуть не расплескав весь мой чай. Ломанулся к ней, отдирая мгновенно намокшую от пота и прилипшую к скамейке ляжку. Леська загорала в сарафане. «Ну не странная ли женщина?»,– подумал я,– «купается голой, загорает в сарафане». «А я так и думала, что встречу тебя», – сказала Леся, жуя белыми зубами совершенно астрономических размеров травинку, -«я даже купаться не пошла». «Ну и молодец», – пробормотал я, устраиваясь рядом. А потом мы просто лежали и молчали. Я не спал. Смотрел на завиток волос у розового ушка. На россыпь веснушек, которыми Бог щедро усыпал её носик и щеки. Карие глаза и рыжие веснушки. Странное, завораживающее сочетание. Смотрел на ее пухлый живот. Не по моде, против правил. Смотрел, как ей неудобно лежать на животе с таким большим размером груди, и как она смешно устраивается, точно кошка, ворочается, когда она пытается лечь на живот. Она больше не делала попыток искупаться при мне голой. Мы разглядывали друг друга, разглядывали так, как будто давно влюблены друг в друга, медленно, по- хозяйски, но при этом ни одна мелочь не ускользала от нас. Я почувствовал её близость ко мне. Она пахла кокосом. Но не старым, спелым кокосом. А свежими, молодыми кокосиками. Если бы я давал название запаху свежих, зеленых кокосиков, то это было бы Её Имя. Я откинулся на спину, посмотрел в небо. Потом на нее. Между нами была высокая травинка с хохолком. И по этой травинке бесконечно долго ползла божья коровка. Бесконечно. Долго. Ползла. Божья. Коровка. За все это время мы не пошевелились и не издали ни единого звука. Наконец божья коровка, неуклюже зацепившись за край травинки, грохнулась в траву, откуда тут же, с недовольным жужжанием взлетела. И между нами не осталось ничего, что бы защитило меня от Нее, а Её от меня. Божья коровка была последним крестражем, тем, что вставало между нами стеной. Я поскреб по стенкам души, выискивая, что там осталось: самолюбие? Мужская гордость? Я подумал, что прошло слишком мало времени. Я вызвал дух Рыжей соблазнительности, чтобы она защитила меня от этого тайфуна, урагана Нежности, который молча ждал, как ждет безумно обжигающий черный кофе под такой нежной и теплой молочной пенкой. Да что я вру? Какой кофе? Она была огромной атомной бомбой, ожидающей своего часа. В ушах моих тикал отсчет до ее взрыва. Тик-так. Тик-так. Тик.

Меня готовились разбить. Уничтожить. Снести все мои защиты. Раздеть и оставить в лесу на съедение муравьям. Всю жизнь держать меня под каблуком, канючить, что нечего надеть, потрошить мой кошелек, выдавливать мои прыщи на спине, заставить всю мою ванную своими дурацкими склянками, отбирать мое одеяло, возить меня к своей (наверняка стервозной) маме, говорить своим подружкам «А мой идиот», выпрашивать деньги на новые колготки (вы их едите?), кричать что хочет норковую шубу и на Мальдивы, а потом родить такую же, капризную…маленькую…взбалмошную…или такого же дерзкого…смешного…решительного…Вся жизнь пронеслась у меня перед глазами, я дёрнулся. Леся лежала абсолютно недвижимо, как Императрица на ложе и лишь хитро смотрела на меня. Парни. Мужчины. Ребята. Мужики. Не обольщайтесь. Не думайте, что если вы втрескались, то об этом никто никогда не узнает. Эти неземные создания способны унюхивать вашу любовь за доли секунды и за тысячи километров. Акула чует кровь жертвы за несколько миль, женщина определяет влюбленность мужчины по дуновению ветра. Я попал впросак. Так бы выразился Гоголь? Попал впросак. Она знала, чувствовала, видела все мои мысленные метания, написанные на моем испуганном лице. Я начал что-то бормотать про то, что мне пора на репетицию, и вдруг она цепко схватила меня за руку и нежно поцеловала в уголок губы. Ну, то есть вроде и не в губы, и не в щеку. Куда-то между. Испытанный прием восьмиклассников, случайно попавших во френдозону. Мы всегда так делали в кинотеатре, прощаясь: если что, можно было сделать удивленный вид, что-то типа «не попал». Блин, какого хрена она играет по нашим правилам?!Я же не восьмиклассник! Так какого..?!Это же наши мужские хитрости, мы их копили веками! Бережно передавали от деда к отцу, от отца к сыну! Я нервно сглотнул, Леся улыбнулась и снова легла, как ни в чем не бывало. Так удобненько устраиваются на троне царицы, отдав приказ кого –нибудь казнить. Я поднялся на негнущихся ногах, опять что-то пробормотал, что-то вроде «до встречи», сам не понял. И пошёл. И пошёл. Стремительной походкой независимого и уверенного в себе мужчины. Но нам обоим было совершенно ясно, что я ещё вернусь.

***

Утром я проснулся с дикой головной болью. Судорожно вспоминал, чем закончился вечер. Вроде бы ничего крамольного: я не пил уже целую неделю. Ребята где-то каждый вечер находили пиво и очень странное вино, а я не пил. Не хотелось. С первого сонного мгновения утра вспомнил, как бьется на виске голубая венка у Леськи, почему-то мне показалось это милым и волнующим. Сразу же сильно помотал головой, чтобы отогнать наваждение. Шея немедленно хрястнула одновременно в нескольких местах, вот что значит- приступить к «спорту» прямо с утра. В уши резко ударили звуки джаза из настоящих инструментов: рядом шла репетиция. Я побрел к умывальнику, начал чистить зубы. «Никогда еще я не чистил зубы под живой джаз»,-подумал я. Режиссер заявила, что весь наш театр в срочном порядке идет на дружественный мастер класс по энергии, йоге, акцентуализации и чему то там блин еще. Ну, возможно, там было другое, еще более мудреное слово, я точно не помню. Я робко возразил, что йогом никогда не был. Мне было велено в срочном порядке натянуть штаны и идти за всеми. Я горько вздохнул, и подумал, что временами наш театр напоминает какую-то секту. Мы шли мимо просыпающихся после ночной попойки молодых людей, мимо девчонок, которые танцевали всю ночь и упали в траву тут же, «от избытка чувств», и там же и заснули. «Праздник непослушания» был в полном разгаре. Мы прошли мимо огромной вилки и ложки, воткнутых в землю и служащих воротами в следующий сектор, «Презервативочная» с утра уже пользовалась спросом, очередь стояла в палатку с говорящим названием «Опохмелишка». Мы тоже были достаточно разбиты, наше театральное войско выглядело потрёпанным после еще одной ночи в этом царстве молодости, бесшабашности, отсутствия всех правил и норм, этих цепей, сковывающих людей в железобетонном городе. Наконец мы нашли огромный шалаш и в бессилии заползли вовнутрь. В глубине шатра все йоги сидели дисциплинированно на разноцветных ковриках и медитировали. Они были свежепомыты, сосредоточены, мирны. Монотонно бормоча свои мантры, они казались нашей полной противоположностью: вся наша предыдущая разбитная ночь была написана на наших лицах. Но была в них и какая то холодность, какая то особая отстраненность. В наших же жилах бушевал огонь. Мы были потрёпаны, но на многое еще способны. Посреди этих ковриков ходил огромный бородатый дядька, который вещал об осознанности, о любви к себе, об энергии, о том, что с помощью этой энергии можно сделать. На террасе у шатра лежали двое наших знакомых. Эти двое прекрасных гедонистов лежали по-тюленьи лениво и эффектно, приковывая всеобщее внимание. Так красиво они курили свой кальян, так вкусно ели аджарские хачапури за обе щеки и угощали ими всех подряд, так здорово рассказывали, что сейчас пойдут и выпьют холодное винишко, что наши театральные, вместо этого йоговского дядьки, подтянулись именно к ним. Да простят меня враги бодипозитивщиков, но по этим двоим было видно, что худеть они не в коем разе не собираются, что едят они самое вкусное и отборное, курят лучший в мире табак и собираются сегодня выпить лучшее в мире вино. Одеты они были в дорогие комфортные одежды прекрасных размеров, и сразу видно, что на этот фестиваль люди приехали от-ды-хать. Я отчаянно завидовал. Я был со своим весом словно мальчик между этих двух великолепных касаток- сибаритов, я был никто, я не умел наслаждаться жизнью. Я умел лишь гнобить себя. 24/7. Отчаянно ругать себя за все сделанное и несделанное. Это у меня хорошо получалось.

Режиссер внезапно начала орать, чтобы мы все прошли по битому стеклу, чтобы завершить энергетический процесс, полученный от мастера по йоге. Ну, вы знаете, актеры люди вообще подневольные. А что? Ролей мало, актёров – как грязи, пруд пруди, галошей ешь. Много нас, жаждущих славы, мало среди нас настоящих, талантливых, а рвущихся к славе – мульон и маленькая тележка. Потому-то мы на все согласные, потому- то нами вертит как хочет режиссер и продюсер, потому то мы и пьем горькую, выкладываем себя «в образе» по сто раз на день в «инстаграм», чтобы наконец заметили, потому то мы и скандалим на пустом месте в кафе, потому что всю жизнь ощущаем себя пустым местом. Если, конечно, ты не входишь (а ты нет) в «золотую десяточку» актеров, которые едут нескончаемым унылым паровозиком из одного фильма в другой, из одного сериала в другой, да так, что ты не можешь уже вспомнить, где ты видел это лицо, и кого он играл вообще? Да и сериалы и фильмы на один манер, об одном и том же, и можно не смотреть их сначала, включить на пять минут в середине, матюгнуться и переключить на футбол. Поэтому для нас вопрос не стоял так: лезть или не лезть в это битое стекло: мысленно мы уже туда залезли и я в ужасе разглядывал свои будущие кровавые пятки, а девчонки – те так вообще находились в предобморочном состоянии. Но, заметьте, ни у кого даже мысли не возникло: «Я туда ни за что не пойду, идите вы знаете куда». Нет. Первой ломанулась режиссер. Крутая баба. Кто-то начал барабанить в тамтамы, солнце взошло в позицию «жгучий полдень», мы затаили дыхание. Она достаточно бодро прошлёпала по дорожке из битых стекол, выдохнула и воодушевленно замахала нам рукой. Мы попятились назад. Лысый вдруг вспомнил что он альфа самец и тоже пошел. Незамедлительно после него ринулась Наташка, сексуально повиливая бедрами. Её под руки взяли два йога, она напевала какую то песню, пока шла по стеклам. Потом элегантно сделала реверанс. Толпа аплодировала. Актриса. Рыжая поняла, что теряет свою славу и оттеснила бедрами Кольку, который долго собирался, крестился, выдыхал и явно нервничал. Рыжая сорвала овации, потоптавшись на стеклах так, как будто легко и непринужденно танцует чечетку. Я смотрел на нее и понимал, что мои фантазии о ней не имеют никаких точек пересечения с реальностью. Они все актрисы, понимаете? Наши отношения – это просто сцена под обжигающими огнями рампы, и если она поймет что этюд с кем-то другим привлечет больше внимания публики, она уйдет к нему. Да и было ли что-то между нами, кроме какой-то брезжащей дымки, кроме бесконечного миража? Лунтик, театрально рыдая и по-курьему взмахивая руками, совершила свой героический поступок и сорвала овации. Колька все еще собирался с духом, когда Ден раздраженно отодвинул его: «Ну чо ты, блин?» и получил свою минуту славы. Колька ринулся за ним, наступил всего одной ногой, испугался, его подхватил йог, он тут же запрыгал на второй ноге и под хохот зашухерился за спины наших ребят, отряхивая стекла с пяток. Леночка, ойкая и ахая, просеменила легкой птичкой по стеклам, и теперь облегченно хохотала, повизгивая, радуясь, что все позади. Я остался один. Я посмотрел на публику. Мне не хотелось быть шутом, правда. Я вдруг понял, что никакой я не актёр. Мне не хотелось развлекать публику. Нестерпимо вдруг захотелось оказаться дома, лечь на диван и уткнуться в любимую книгу. И так чтобы мой ожиревший и охреневший кот плюхнулся мне в ноги, да так резко, чтобы я охнул от его тяжести. Мда, мечты, мечты..Пауза затягивалась. Публика начала улюлюкать, режиссёр неодобрительно качала головой, Рыжая облизывала свои хищные губы, Леночка округляла свои жалостливые глаза, парни делали face palm, а я все стоял. Я мог простоять так вечность, пока в шатер не зашла Она. Леська шла явно с купания, о чем свидетельствовали ее мокрые волосы, с которых вода стекала прямо на её грудь. Купальник был вчерашний, черный, он беззастенчиво просвечивал сквозь мокрую белую ткань сарафана. «Ну ладно хоть не голая»,– подумал я и неожиданно повеселел. Я видел, Она смотрела на меня. И я не мог не пойти на стекла. Я не мог отвести от Нее своего взгляда. Толпа кричала « Ну же, слабак! Тюююфяк! Да он просто боится! Какого хрена, иди уже!» А я, как в замедленной съемке смотрел на Неё. Я был уверен, что моя пухлая городская изнеженная пятка не выдержит этого стекла. В моем мозгу проносились моя будущая рана, реки крови, заражение, я думал о том, что залью своей кровью весь пол, она будет хлестать так, что попадет на стены шатра, людей, режиссера, зальет половину земного шара, и все подумают: «Ну что за дебил?» Мысль о скорой мгновенно пронеслась в мозгу, я быстро осознал, что скорая далеко, за 8 часов езды отсюда, а в здешнем медпункте имелась ли хотя бы зеленка и бинт? That is the question. Но я шагнул на эти грёбанные стекла. А вы бы не шагнули перед взором вашей Прекрасной Дамы? Я вот не смог не шагнуть, я просто не смог. Она вертела мной как хотела, эта «не роковая» женщина. Я шагнул на стекла и не почувствовал ничего. Вокруг кричала и улюлюкала толпа, но все лица резко вышли из фокуса, и я видел вокруг только размытые разноцветные пятна. В ушах звенело, а потом произошло какое то шумоподавление, я не мог различить крики. Наверное, так себя чувствует футболист на огромном поле многотысячного стадиона, когда его мяч летит в ворота и время замедляется, а люди задерживают дыхание. Я смотрел только в Её глаза, и я в них просто утонул. И мне было все равно, похлещет ли из меня сейчас кровь на эти дурацкие стекла, зальет ли моей кровью все здесь: эти стекла, этих людей, это шатер, эту поляну, этот мир. И вдруг Она охнула. Она охнула и прижала ладонь к щеке. И в эту же секунду в мир вернулись краски и звуки. «Гггооооооооолллллл!», -кричали в моем мозгу невидимые зрители. «Ну всё,– подумал я,– «помираю». Вокруг бесновалась толпа, ржали мои друзья-завистники актеры, режиссер что -то вдалбливала одному из йогов, кто-то мне закричал: «Чо стоишь, толстый? Дай другим!» Я посмотрел вниз, шагнул на безопасный песок, отряхнул ноги от остатков стекол и с изумлением увидел, что на мне нет ни одной царапины. Ни одной. Лысый меня хлопнул по спине: «Чо, струхнул, да?», я не ответил, потому что уже судорожно искал глазами в толпе Её, я на какое то мгновение потерял Её из виду и уже не мог найти. Я увидел, как в проеме шатра сверкнул Её белый сарафан и ринулся за ней, раздвигая толпу. Эти только что медитировавшие, благочинные йоги тут же осыпали меня отборными проклятиями, что ввело меня в ступор и так же мгновенно развеселило, что я еле сдержал смешок. Наконец я выскочил из этого йоговского притона, и увидел кучу, ну просто толпу девушек в белых сарафанах. Такое ощущение, что блин именно сегодня, все девчонки фестиваля решили выгулять все их белые платья и сарафаны сразу . Я понял, что мне Её не найти, даже если я буду сильно стараться. Даже если сейчас обойду все наше палаточное поселение кругом в 10 километров. Какой же я дурак, что не спросил телефон. Какой же я дурак.

***

Вечером все пошли на концерт к сцене, которую все музыканты называли «Лепешкой» за то, что она была плоской, круглой и на ней можно было «лепить», «джемить» всякую музыку под конец концерта под задорные вопли разгоряченных зрителей. Наши соседи по палаткам, да, те самые, под репетиции которых мы чистили зубы, сейчас отрывались на «Лепешке», как в последний раз. Это был их час славы. Я не хотел идти, я был раздавлен, побит, раскурочен, и я не знаю, какие еще слова подобрать к моему состоянию. Вроде бы все шло отлично: я отыграл тут два спектакля, Рыжая кокетливо улыбалась мне (и 100 мужчинам в радиусе трех километров), и я даже ходил по стеклам. Но кошки, не забывая гадить утром в мой рот, успели процарапать огромные дыры в моей душе. Они умудрились выдрать огромные куски мяса из моего сердца и играли ими в футбол, как в последний раз. Я думал об этой пухлой девушке, которая, блин, надевает черный купальник под белый сарафан, и совершенно не парится о мнении окружающих. Я думал о Её веснушках. Я думал о Её необъятной груди: вот же повезет кому-то. Она пристала ко мне как попсовая песня. Ты мечтаешь, чтобы к тебе пристала какая-нибудь «Ария альта из "Страстей по Матфею"» Баха, а вместо этого поешь отчаянную, нелепейшую попсу, о которой стыдно признаться друзьям. Ну не бред ли? Ты негодуешь, возмущаешься, но сердечко твое уже надежно поймано в капкан, напротив твоего ФИО у судьбы стоит галочка, твои трепыхания в ловушке не вызывают ничего, кроме улыбки неба. Меня растолкала режиссёр, и заявила чтобы я немедленно шел на концерт и не откалывался от коллектива. Я побурчал для порядка и побрел, еле переставляя ноги, как будто под угрозой расстрела. И не пожалел, потому что на сцене уже отрывалась какая-то незнакомая мне группа, там пели и танцевали, там жгли не по детски, и я даже начал пританцовывать. Рыжая и наши девчонки фоткались в огромной золотой ванне, которая стояла на поляне. Изображали из себя невесть кого, кривлялись, делали селфи, закидывали ноги, в общем, танцующие мужики нет-нет да и заглядывались на них, а мне было по фиг. И как только я осознал, что мне по фиг, так сразу погрустнел. После концерта мы познакомились с Мартином. Мартин – это такой музыкант, контрабасист, с кудрявыми волосами, смесь Бандераса и Курта Кобейна. Охочий до женского пола, как и все музыканты. Талантливый, но ленивый. Стильный и аляповатый. Гениальный, но несобранный. Швыряющий вечером деньгами и нищий наутро. Возвышенный и непрактичный. В общем, Д Артаньян 21го века, как он есть, собственной персоной.

***

Вечером вернулся из медпункта Сашка, на своих двоих, бодр и весел духом. Я не мог поверить, что он больше не помирал. Он молча пожал мне руку, в этот момент на него набросился Васька со спины, принялся вопить, что мы уже думали, что он помер, они обнялись и ушли курить. Я подумал, что как же все хорошо, что хорошо кончается, на этом моя мысль оборвалась, потому что к нам прибежала Рыжая и сказала, что приехал ее хахаль и зовет всех угощаться. Я уже ничему не удивлялся. Я сидел, пил чай у еле тлеющих углей костра и думал о жизни. В моей чашке плавали травинки, хвоя, насекомые, части коряг и неизвестных науке животных. Сашка был мастак на всякие разные травяные чаи, а пуэру он поклонялся, как идолу и каждое утро приносил ему в жертву несколько минут на заваривание, которые можно было бы потратить с гораздо большим толком, предпочти он ложку спартанского растворимого кофе. Но нет! Сашка был гурман. Гурман- нищеброд. Но на первом месте, все-таки, гурман. Я не стал про себя обзывать его хипстером, нееет, Сашка был из старой рокерской закалки, из своих, из рокеров. И его даже не сильно успела обтесать офисная жизнь, потому что он работал в фирме по поставке детских игрушек: развивающих штук и прочей фигни (в которой он, кстати, профессионально разбирался). Я задумался о том, что все мы, по сути, были рабами какой то ужасной системы, в которой мы должны были сидеть с 9 до 18ти в скрюченной позе в офисах и дышать спертым воздухом с правом на несколько подходов к кулеру. У меня не было ни одного друга, ни одного приятеля, ни одного знакомого, кому бы нравилась его работа. Не было ни одного, кто бы не выл утром в понедельник. Кто бы не проклинал отвратительную работу, шефа-дебила, дедлайны, тупых коллег. Не было ни одного. Все мы были заложниками этой системы рабства с 9 до 18ти, ну у кого то с 10 до 19, у кого то «с утра и пока не умер», до победного. Плохо было то, что даже если бы ты умер на этой работе, через полчаса тебе нашли бы замену: такого же как ты, но только более свежего и готового отчаянно пахать, даже за меньшие деньги: ведь в нашей стране перманентно длится бесконечный кризис, сопровождаемый мизерными зарплатами и безработицей. Мои друзья- актеры были немногим счастливее. Да, они сияли как начищенные сапоги, когда снимались в каком-то более менее нормальном фильме, в непротивной роли (что в последнее время встречалось всё реже). Но как только наступал перерыв в поисках работы, или кончались деньги после выплаченного гонорара, или происходило так, что их переставали звать на кастинг, я видел у них в межбровье всю ту же сосредоточенную морщинку, которая значила только одно: «где взять бабки?», что и у топ – менеджеров. Сейчас любой коуч закатит глаза, возьмет свой смузи и произнесет, растягивая слова: «Оооой, ну актер – это такая зааависииимая профеееессия»…Зависимая, да. Малооплачиваемая, если ты не суперзвезда. Но прекрасная. Но прекрасная. Единственная, что дарит мне крылья. «И единственная, что не кормит твой желудок», – что-то шепнуло мне на ухо. И сразу за этим я явственно услышал какие-то странные геканья и шорох листвы под копытами молодого оленя. На поляну ворвался Мартин в лесной паутине, обрывках листьев, корягах и прочим хламом, который успел налипнуть на него, пока он скакал через лес. Мартин был уже хорошо поддат, глаза его блестели, кудри в лесной паутине и колючках развевались, весь его вид говорил нам о том, что он одухотворен. Схватив виолончель, он вцепился в мою руку: «Чо ты тут киснешь, бро, погнали!». Он настолько быстро выдернул меня, что я даже не успел поставить мою кружку с остатками странного чая, я крепко сжал ее ручку, расплескивая содержимое в радиусе двух метров, и мы понеслись в лес, теперь уже как два молодых оленя, сметая препятствия. Мы примчались к красной машине, багажник которой был открыт, внутри стояло пиво, виски, на углах багажника свисала копченая колбаса. На крыше мигала разноцветными огнями новогодняя гирлянда, музыка орала вовсю. Вечеринка была в разгаре. В воздухе отчетливо стоял запах перегара. В центре стоял «известный» актер, в ковбойской шляпе, усах, и возрасте, превышающем возраст Рыжей, раза в два как минимум. Это бросалось в глаза сразу. Не то, чтобы он стремился ее напоить, но примчался за ней в лес за тридевять земель, чтобы удостовериться, что между спектаклями её не зажимает за кулисами никакой дерзкий хипстер. Так ухаживали лет тридцать назад, подумал я, во времена дефицита. Привозили дорогой заграничный виски, копченую колбасу – и дама твоя. «Не всякая дама», – вдруг четко во мне сказал мой упрямый внутренний голос, и я вспомнил Лесю и Её черный купальник под белым сарафаном. «Да что ж такое!», –я даже отодвинул руку с уже занесенным в рот бутербродом, – «надо срочно запретить всем женщинам носить черное белье под просвечивающими белыми платьями! Да сажать надо за такое, я теперь ни спать ни есть нормально не могу!»,-лихорадочно неслись мысли в моей голове. Мартин вдохновенно играл на виолончели, в перерывах попивая винцо. Все вокруг танцевали с пластиковыми стаканчиками в одной руке и жирными кружками колбасы в другой. Колька откусывал прямо от палки колбасы, и я подумал: «Такой сожрет до конца». Стареющий ковбой кровожадно смотрел на Рыжую, она задумчиво крутила тоненькую лямку на сарафане. Сашка начал танцевать, нелепо выкидывая ноги. Ленчик взяла его под локоток и начала танцевать польку, непьющий Лысый смотрел на это действо и мрачно тянул через трубочку сок, режиссер хохотала. Обычная вечеринка в лесу у открытого багажника и фуршетом. С попсовой пластиковой музыкой, чтобы заглушить остатки совести. Всё, как обычно. Мартин облизывал усы и смотрел на Лунтика, Лунтик делала вид, что не замечает. Я выпил еще, набрался храбрости и спросил у Рыжей на ухо, зачем ей этот старикан. Она отпила еще глоток виски, и сказала, глядя мне почему-то на щеку: «Он пообещал мне главную роль в полном метре, и мне уже даже прислали контракт». Я моргнул и не нашелся, что ответить. Кивнул, налил себе виски. Заявил всем, что напился и ухожу спать, взял еще кусок колбасы и пошел, шатаясь с пластиковым стаканчиком в одной руке, и с кружком колбасы – в другой. Одна лишь режиссер, озабоченная моим состоянием, крикнула что-то мне в след, остальные были в упоении от вечеринки. Хищную Рыжую я не интересовал, я не мог предложить ей главную роль в полном метре. Слава Богу, что наш роман так и закончился, не начавшись, на этой высокой ноте. Меня это ни капли не расстроило, за последние несколько дней я и думать забыл о существовании Рыжей. А она, судя по всему, время даром не теряла. Надо горячо благодарить судьбу, когда она отводит не от «тех людей». И я был благодарен. Правда. Мое сердце не разбилось. Мое сердце, падающее с высоты Нью-Йоркского небоскреба поймала чья-то мягкая белая веснушчатая рука. Моё веснушчатое Счастье сейчас наверное, спало, раскинув руки в черном купальнике на спальном мешке, слегка по-детски посапывая. Нееееет, все-таки черные купальники под белыми сарафанами надо запретить, надо запретить. Я шел почти в темноте и буквально практически носом натолкнулся на целующуюся парочку. Это были Лунтик и Мартин, они поздно увидели меня и почти мгновенно отпрянули друг от друга, но я успел заметить. Лунтик смущенно начала что-то бормотать, что они тут ничего не делают, что они тут гуляют, Мартин сунул мне краба. Я пожал ему руку жирной от колбасы рукой и меня не мучала совесть – у Лунтика оставался возлюбленный в Москве и это было как минимум некрасиво, как максимум подло с ее стороны. Это была моя маленькая месть. Но, конечно же, я ничего не сказал про «не возжелай жену ближнего своего» и все в таком духе, каждый грешил как умел и как мог, я же предпочитал хотя бы не видеть этого. Пробормотав что-то на прощание, я пошел пошатывающейся походкой к костру, влез в палатку, предусмотрительно оставив стакан с остатками виски снаружи, «Белочке на опохмел», как я решил для себя, и провалился в сон без сновидений.

***

Я проснулся от диких воплей. Казалось, одновременно вопит земля подо мной, мой спальник, моя палатка, ветви деревьев над моей головой. Стенки палатки вибрировали от криков и хохота. С очумевшим фейсом я высунулся из палатки. Половина театра вопила, половина держалась за животы от хохота. В центре на огромной перевернутой кастрюле танцевал Мартин, размахивая курткой. Глаза его были совершенно безумны, но такой радости в человеке я не видел лет 100, возможно, в последний раз в пионерском лагере, после дискотеки, когда нам, вечно голодным подросткам, после наших долгих «умоляний», повара, наконец, выдавали по стакану черного сладкого чая в граненом стакане и кусочки черного засохшего хлеба. Мартин танцевал по кругу на кастрюле и выкрикивал: «Я свободен!!! Я больше не раб! Я наконец то свободен!! Эта система не поимеет меня! Ни брака, ни работы, ни кредитов, ни кандалов!!!Я свободный человек!!В жопу капиталистов! Урааа!!Я свободен!». Кто-то из музыкантов выскочил, схватил корягу и начал читать в эту корягу реп: «Он свободен, еее, а кто бы сомневался, ты синий пень, что со своим паспортом остался, ты, ленивая серая зелёнка, ну и работай вечно на своей удалёнке! Работа от слова раб, что-то не рифмуется, раб только тот, кто в сером офисе тусуется, а мы ребята вольные, вечно мы довольные, жизнь нам наконец то потфартила, Мартин, что это было?» Все, хором: «Мартин, что же это было?» Наконец я протер глаза и сунулся к одной из музыкантш: «А чо, собствнно, происходит?». Она посмотрела на меня как на недоумка и, сжалившись как над малым несмышленым ребенком, наконец произнесла: «Мартин потерял паспорт». Мартин взывал к соснам, вскидывая руки, как в древнегреческой трагедии, выходя на сильную вокальную партию: «Я бооолльшееее не в системе!!!Я круче чем Ленин!!!» Репер мгновенно подхватил за ним: «О да, о да, он круче чем яйца вкрутую, он то за забором, что на нем малюют, вы, серые людишки, отойдите от нашего героя, он на Бродвее играть достоин, а ваши офисы пусть подождут, там загнивает рабский люд!». Мартин сделал почетный круг вокруг кастрюли, раскланиваясь, девчонки одели на него венок из полевых цветов. Лунтик томно, слегка закусив пухлую губу,пробормотала: «Лавровый венок нашему герою». Репер дочитал за ним реп на коряге, изображая музыкальные инструменты, бас, ударные. Мартин порвал на груди рубашку, он просто в угаре. Я сам, ребята, пустился впляс. Перед нами, понятно и ежу, человек новой формации – Великий Мартин, который смог преодолеть все эти СНИЛС, НДС, школы, университеты, работы с мрачными начальниками и презрительной бухгалтерией, подъемы в 6:30 утра в серую хмарь, потную толкучку в метро, кофе, который заканчивается на предыдущем сотруднике, орущего шефа и дедлайны – все это он смог преодолеть легким движением руки. Или ноги. В общем, я не знаю, какой частью тела он потерял паспорт, но весь следующий день мы праздновали Свободного Человека.

Я почти потерял счет времени, и, грешным делом, пригубил терпкого вонючего вина, коим меня угостил пролетающий мимо вдохновенный панк. Панк был настолько худ, что когда улыбался, казалось, что мне улыбается сам череп, настолько бледная кожа его лица была сильно натянута на кости черепа. И только ирокез на голове горел сигнальным ярко- оранжевым, и, как мне показалось, его можно использовать вместо зонтика, с которым ходят экскурсоводы, подняв вверх, чтобы не заблудились радостные туристы. Мне не хотелось пить. Повсюду, даже в самый сильный разгар веселья, в середине бала- маскарада, в толкучке сельской дискотеки, в пафосном столичном клубе, под огнями рампы во время поклонов на «бис», когда всю сцену закидывали цветами, а девчонки с первого ряда восторженно смотрели мне в глаза, во все эти моменты моя большая грустная сумрачная усталая голова была со мною, и я никогда не знал, куда ее деть. Куда спрятать мои мысли? «Алексей, иди покажись гостям»,– после этих слов в детстве меня, в принципе, можно было расстреливать, все равно ничего ужаснее за вечер уже не могло произойти. «Огооо, как вырос, жених!», – тянули гости, в кухне стоял запах алкоголя и тонкой сизой струйкой тянулся дым от приставленной к пепельнице сигареты, а меня трепали и трепали за мой чуб, и мужья всяких теть Лен просили у меня «дать им краба», а я стоял как на пытках, «Мальчиш- Кибальчиш», и думал только о том, что нужно пережить еще мгновение. И еще. И еще. И еще капельку. И вот, свобода забрезжит, едва только какая-нибудь тетя Лена с наигранной заботой и участием скажет моей маме: «Ой, что то он у тебя устал. Квёлый какой то»,– и мама начнёт спорить, что все отлично, тем более они меня регулярно прививают. Жаркий спор пламенем перекинется на вечное рассуждение о вреде прививок, тем временем мой папа и муж тети Лены просочатся на балкон, прихватив непочатую бутылку вина, а я смогу сделать вид, что меня тут нет, раствориться, слиться со стеной и наконец улизнуть в коридор. Уффф. Рассказываю все вам, и как будто прямо сейчас, в самую сию секунду устал там стоять, и вспотел, и белый свет мне опять застилают те, которые хотят, чтобы я выглядел и вёл себя как хороший мальчик. Сколько хороших мальчиков вырастают и топят свою «хорошесть» на дне стакана? Но я все преодолел, я справился. И вот мне уже столько лет, я все еще жив, практически не пью, я работаю в офисе, как хотела мама, и я играю в театре, как я сам давно хотел. И все у меня отлично, только большая грустная тяжелая голова всегда со мной.

***

Я ушел бродить в лагерь, чтобы развеяться. Свежепостроенный мост из досок и бревен затонул, и люди переходили по нему практически по колено в воде. Я скинул свои сланцы, хотя в принципе мог пойти и в них. Проходя по мосту, почувствовал, как какая-то сумасшедшая рыба забилась между моими голыми ногами, не зная, что предпринять, по-девчачьи ойкнул и поднял одну ногу вверх. Рядом идущие девчонки звонко рассмеялись, я, должно быть, выглядел нелепо. «Кузнечика вам в трусы»,– неожиданно злобно подумал я, а потом представил, как они спят в палатке и по тоненькой паутинке сверху на них опускается большой паук. И, такая, знаете, тишина, как перед взрывом. Я почувствовал себя отомщенным и в приподнятом расположении духа поднялся на гору. С горы открывался великолепный вид: Содом и Гоморра позавидовали бы. Справа от меня играли тамтамы, в центре круга танцевали красивые полуобнаженные девчонки, раскрашенные в индийской тематике. Несколько красивых и одна неуклюжая, которая танцевала, как будто танцем добывала уголь в одной из соседних шахт. И всем было понятно, что она никогда не сможет танцевать как эти девицы, даже если пройдет триста курсов танца живота, никогда. Никакой пластики, сплошное рубилово. Зато оторвать от неё глаз было невозможно: эта девчонка точно всю жизнь будет плыть против течения и явно достигнет того, чего другие снулые рыбы даже не поставят целью, даже не придумают себе, чтобы достичь. Остальные танцевали, показывая себя, и лишь она одна сама себе доставляла удовольствие тем, что полностью растворилась в танце и делала это лихо, с достоинством, как умела, как могла и как ей нравилось. С такой точно не заскучаешь в постели. Слева сидели рокеры, байкеры и остатки панков. Им было явно жарко в черной коже, но было очевидно, что в них сидит не меньше 3-х литров пива в каждом и они просто не могут пошевелиться. Они расстегнули свои пафосные черные куртки и жилетки и просто подставили свои пузики солнцу, продолжая сжимать в руках полторашки пива, хотя, очевидно, не могли сделать и глотка. Один из них постоянно поднимал палец вверх, видимо, готовясь сказать что то умное, но не мог выдать ничего, кроме мычания. Его друзья с осоловевшими глазами, интуитивно понимали его дословно и согласно подмыкивали. По центру, метрах в пяти от меня сидели и медитировали прокаленные на солнце йоги, с нарисованными третьими глазами, в полной прострации под мантры, доносящиеся из портативной колонки. Рядом бродили их брошенные малолетние дети, за которыми никто не присматривал, поэтому они, наученные горьким опытом, подходили и тихонечко выли: «Маааам, долго еще?» Женщины в медитации, не открывая глаз, механически делали отмахивающий жест рукой. Дети тяжело вздыхали и садились в траву напротив этих медитирующих недородителей, девчонки плели себе какие то веночки, парни меланхолично выдирали траву. Один парень не выдержал, сел в позу лотоса, сделал руки, как у всех и стал «медитировать» в такт мантрам, петь «Ыыыыыыы!ЫЫЫыыыыы!». Попробуйте надолго усмирить четырехлетку. Ха. В этих детях под кожу вшита Свобода. Попробуйте ее отобрать. Мать, чертыхаясь, пробудилась от своего совершенного, только что с Гималайских гор, медитирования, схватила сына поперек спины и пошла к своим палаткам, попутно его ругая, а я подумал, что это должно быть, самая здоровая семья на этот момент в нашем палаточном лагере. Хотя бы немного материнского внимания измученному ребенку. Хотя бы чуть-чуть. Пара капель внимания, заботы и доброты. Человеку же много не надо.

Я немного подустал и решил уйти от ритма тамтамов, но он меня преследовал везде. Я вошёл в ворота, сделанные из огромной ложки и вилки и наткнулся на парочку: она была с зелеными волосами и в фате, он был весь затянут в рокерскую черную кожу и при этом в цилиндре. Лихой мейкап парня и линза в его глазу напомнил мне, кого же он изображал: Мерлина Менсона. Его невеста вызывающе курила в полупрозрачном коротком белом платье, на ногах ее были огромные черные кожаные гриндерсы. «Жарко тебе, сердешная»,– внезапно подумал я и решил, что вот она – старость. Я ни за что бы сейчас не одел тяжёлую кожаную обувь, закрывающую ногу почти до колена в эту почти 30-ти градусную жару только для того, чтобы публика подумала: «А он крут». Возможно, кто-то скажет, что я обленился, возможно, кто-то скажет, что я просто стар. Я не знаю. Но я больше ничего не хотел делать, чтобы кто-то что-то обо мне подумал. Я не хотел напрягаться ради чьего-то мнения обо мне. «Вот и вскрылось, почему старики красят волосы в такие ядерные цвета. Им просто по фиг, кто и что о них подумает», – хмыкнул я. Невдалеке стоял огромный чайник, по нему ползали дети. «Какая-то грандиозная кухонная инсталляция в этом году, отрыжка архитектора»,– рассеянно подумал я, но ноги сами несли меня к нему в поисках пуэра. Хотелось выпить пуэра, взбодриться. Перед моими глазами пролетела череда просвященных йогов и йогинь, который закатывали глаза и воспевали пуэр, не забывая при этом клеймить кофе, особенно растворимый. А я любил кофе. Настолько любил, что моя мама проела мне на голове плешь рассказами о том, что шесть кружек кофе в день это вредно, и я умру молодым. Я делал вид, что внимал ее словам, приканчивая между делом девятую кружку кофе в режиме: «Васька слушает, да ест». Чай я почти не пил. Год назад я купил заварочный чайник в мою холостяцкую квартирку, и чтобы вы таки думали? Я даже не открыл коробку с ним. Ну, я же говорю, не пью. Но вот уже который день стояла жара, и я понимал, кофе сейчас скорее всего добьет меня, а мне хотелось бы, знаете ли, как-то успокоить свои нервы. Я подошел к этому огромному чайнику и глупо постоял рядом с ним. Разумеется, это был не Нью- Йорк и не оригинальное решение маркетологов: чайник вовсе не был вывеской какого то грандиозного кафе. Чайник был просто чайником размером с гараж, и его поставили тут, в траву, потому что просто захотели. Я отошел от него, как побитая собака. Конечно же, я не хотел себе в этом признаваться, но была у меня такая идея, что Эту женщину в белом сарафане поверх мокрого черного купальника вполне может занести сюда. И тогда бы я снова смотрел на Её веснушки и ни о чем не думал. Но Её не было, как не было и чайной. Чайник был, чайной не было, чая тоже не было, и моей возлюбленной тем более. И моей возлюбленной тем более. Вот так вот всю жизнь. Сгорбившись и проклиная тот день, в который я родился, я побрел по траве по колено, она щекотала мне мои ноги, шелковой рукой гладила ступни. В какой-то момент мне просто захотелось броситься в неё, лицом вниз. И я сделал это. В лицо мне ударила трава. Даже не так. В лицо мне ударила травища. Запах свежей травы, зеленый сок, мягкость травинок, упругие стебли одуванчиков, какие то букашки, божьи коровки, кусачие муравьи, толстые жуки, колючки – всё сразу. Я не знаю, сколько я пролежал в этой травище. Должно быть, больше часа, потому что вокруг стремительно темнело. Я пошел вдаль по слоновьей тропе, протоптанной охочими до приключений офисными клерками, и, как выяснилось, совсем не в сторону дома, если можно так назвать мою отсыревшую палатку для нищебродов. Я осознал, что иду не туда только, когда увидел море огней и двухэтажное кафе. Двухэтажное, ребята! Я не знаю, каким образом они его наворотили, как построили, для меня загадка. По моим ощущениям, это были просто огромные фанерные кубы, поставленные друг на друга. В каждом из таких кубов стояли огромные свежеспиленные пни, самый большой по центру изображал столик, два по краям служили стульями. «Да у них попы наверное все в занозах», -подумал я, глядя на двух девчонок в очень коротких сарафанах, которые, хохоча, аж подпрыгивали на этих пнях. Ко мне подошел длинный как оглобля официант: «Чего изволите?». На нем было странное одеяние, какие-то концептуальные лохмотья. Над губой была родинка, как у Алёши в Гардемаринах, и почему-то, гетры на подтяжках поверх строгих шорт. «Усики»,– подумал я,-«они забыли усики, как у Пуаро». Парень, увидев мое замешательство, ухмыльнулся и намотал на палец свой полосатый хвост. Хвост! Ребята!! У него был хвост! Как позже выяснилось, он изображал какого то героя из аниме, но ваш покорный слуга ни хрена не соображает во всех этих малолетних переодевалках, ну ей –ей, все эти тонкости напялить на себя одежду из японских манга, раскраситься и что-то там изображать – не для меня. Я уже за свою жизнь наизображался. Я сел на один из табуретов в виде пня и многочисленные занозы проткнули мои шорты и немедленно впились в мое бедро. Назовем это бедром. «Хм, кафе для мазохистов», – подумал я,-«ладно, будем представлять себе, что это дорогой сеанс иглоукалывания». Я сел на втором этаже, высунулся из своей VIP коробки и оглядел присутствующих: они пели, пили и хохотали и никто из них не жаловался на колючие пни. Я решил, что город слишком изнежил мой зад мягкими офисными стульями, и, ради высокой цели, можно и потерпеть. Моя Высокая Цель носила мокрый черный купальник под белый сарафан, неприлично хохотала и пахла счастьем. Если бы курил, о, как бы смачно я сейчас прищурил глаза, закурил, плеснул бы себе холодный виски со льдом в низкий стакан, надвинул бы шляпу на глаза и ждал… Все эти прелести, однако, для нуарного кино, а я получил свой обжигающе горячий пуэр при температуре «за бортом» в +30 градусов, жужжание мошек, одного комара и прочие ништяки в виде болтовни двух легкомысленных девчонок с одной стороны и сосредоточенного чавканья угрюмого бородача с другой. Солнце сползало в бокал мартини раскаленным желтком, оно было красным, краснее сковородки, которую незадачливая хозяйка забыла пустой на плите, за секунду до взрыва, и оно сползало медленно, и казалось, что именно сегодня солнце пахнет терпким запахом той травищи, в которой я совсем недавно лежал мордой вниз. Казалось, что именно в сползающем солнце обрывки разговора, запах вишневого вина, которое пили девчонки с занозами в попах этажом ниже, казалось, что в нем запах дешевых сигарет, которые смолили два хипстера за две ячейки от меня, казалось что это все в догорающем желтке солнца. Оно прощалось с нами так, как будто уже никогда не будет этого волшебного синего вечера, этого лета, этой жары, этого прохладного перерыва между раскаленным днем и фиолетовой ночью, этой фантастической паузы, в которой застывает всё живое в освежающей неге, ведь завтра придет новый день и солнце снова будет нещадно палить, и ты ему скажешь :«А как же…вчера вечером..было так хорошо», и в ответ, как отрежут, – «Ничего не было», и ты, расстроенный, будешь суетиться, работать, общаться, нервничать, психовать, отдавать команды, кричать, покоряться, подчиняться, смиряться, терять по капле себя, выдавливая из себя раба, думать, что уже больше никогда не найдешь, и вдруг опять такие же сумерки дикой синей кошкой лягут на твоих коленях и ты застынешь и спросишь: «Ты же говорила, что больше никогда не придешь?» и услышишь в ответ:«Я пошутила», и солнце опять будет красным маслянистым желтком вкусно опускаться в бокал с мартини, и ты опять, не дыша, будешь смотреть на небо и думать о том, что вся эта жизнь тебе только приснилась и нет ничего… Нет ничего, кроме этих сумерек, этого вечера, этого запаха уставшей от солнца травы. Я смотрел, пока красный диск не превратился в корку от арбуза и не исчез совсем. Тогда я потянулся за пуэром, сделал глоток и откинулся на воображаемую спинку от моего пня, облокотившись о бортик барной ячейки. Включили новогодние гирлянды и зажгли китайские фонари. Мимо шли хохочущие девчонки в белых мини юбках. Я горжусь нашими русскими девушками, которые даже в условиях лесных походов умудряются привозить белую одежду и делать все, чтобы она оставалась белой. В этих юбках они вполне могли отплясывать в любом модном клубе Москвы, но они шли босиком по траве в сотне километров от цивилизации и чувствовали себя королевами. Я так засмотрелся на юбки, что не заметил как на мой столик легла тень. «Скучаешь?», – от первых бархатных ноток голоса у меня мгновенно вспотели ладони. Как все-таки по-дурацки устроен мужской организм, ничего не скроешь! Я дёрнулся головой так, что хрустнули все мои позвонки и обернулся на голос, хотя я уже знал, кого я увижу. Веснушки на груди смотрели на меня, я не мог поднять глаза и посмотреть Ей в лицо прямым спокойным взглядом, остатки моего мозга отчаянно кричали мне: «Ну же, давай, иначе она решит что ты трус!». Наконец я справился с собой и посмотрел ей в левое ухо, произнес максимально непринужденно, едва не пустив петуха: «Я..вот..отдыхаю. Пуэр пью». «Не возражаешь?»,– улыбнулась Она и, услышав мое одобрительное мычание, села рядом. «Там пень…там занозы…»,– брякнул очередную несуразицу, пургу, бред больного, что я нес!! Она же серьезно ответила: «У меня плотная юбка, не беспокойся». Она была в джинсовой. В джинсовой и в такой, знаете, испанской кофточке, красной, с воланами. Разумеется, с декольте. Видимо, Ей не хватало скальпов влюбившихся в Нее мужчин на Её личном заборе, как в старинной русской сказке «Василиса Прекрасная», где у дома Бабы Яги на заборе из человеческих костей висели черепа предыдущих Иванушек-дурачков. И после этого они хотят, чтобы наши дети не заикались. Достаточно посмотреть эти советские иллюстрации к сказке, чтобы перестать спокойно спать до конца жизни. По ходу дела, этот забор светил и моей черепушке, я сделал нервный глоток пуэра и обжог себе язык. «Ну какой же я дурак! Сборщик №3, сволочь, что ты наделал?! Какую деталь во мне при сборке упустили, чтобы я мог свободно, вальяжно общаться с женщинами, отпуская пошлые шуточки?»,– сердце лихорадочно билось в пятках, мозг нес околесицу. Нет, ну теоретически я, конечно, всё это мог. С женщинами, которые мне не нравились. Но если даже хотя бы чуть – чуть скакала какая то искра, мой внутренний лев превращался в двухнедельного котенка. И горе мне, если женщина это понимала (а они всегда это понимают, мужики, всегда, не обольщаемся)

Я лгу вам всем, ребята. Я солгал. Я лгал. Я солгал. Я допил пуэр, я заказал виски, пил один, мрачнея, слушая щебетание девиц с их железобетонными попами. Она не пришла. Не было Леськи. Я был дебил, я был идиот, что не спросил у нее номер телефона. Я сидел один на колючем пне и внутренне выл от отчаяния: где я, такой дебил, найду ее на всем этом огромном пространстве леса, травы, палаток, грязных немытых уже неделю тел, которые сплелись, к моей глубочайшей зависти, этой ночью в любовном экстазе? Где, где я ее найду?? Я, дебил. Где?

Я шел, пьяный, покачиваясь, и все мои внутренние демоны шли со мной. И самый главный демон одиночества зажег факел и освещал мне путь. Или мне так казалось. Я так давно не напивался, ребята, что почти забыл, как это отвратительно. Синька – чмо, все панки это знают. Хорошо, что мой внутренний навигатор еще работал, и я знал куда идти, и примерно представлял, где стояла моя палатка. На лес опустился мрак, мои чертоги разума радостно подхрюкнули от алкоголя и засбоили. Я сел на пень и разрыдался. Я плакал так же отчаянно, на разрыв всех аорт, как когда- то в детстве, когда потерялся в «Детском мире» и решил, что мама специально меня завела туда, чтобы бросить. Она сказала, что купит мне тот самый набор с конструктором для роботов, о котором я так долго и безуспешно мечтал: мы были бедны, как церковные мыши. И вот, наконец, она сказала, что получила аванс и купит. Я засмотрелся на разноцветные коробки роботов и она исчезла. Я побежал по всем отделам, ждал её у касс, но её нигде не было. Наконец, я сел на нижнюю полку, где сидели огромные куклы и начал рыдать. Почему-то рыдать в девчачьем отделе было не стыдно. Огромные куклы равнодушно смотрели мне в лицо, а я давился рыданиями. Это длилось какой-то бесконечный период времени, за который я успел решить, что зря родился на этой планете, и, по ходу дела, меня никто тут не ждал и я никому оказался не нужен, даже маме. Я рыдал долго, я попал в какое-то межвременье. Пока наконец какая то старушка не прижала меня к шерстяной жилетке, пахнущей хлебом и лекарствами: «Что же делают, эти ироды? Малый совсем изошёлся». Она прижала меня к себе, я уткнулся к ней ее жилетку и дальше я уже плохо помню. Помню, что по всему магазину по громкой связи объявили, что я потерялся и мама потом долго на меня ругалась. Мне купили конструктор, но радости он мне не принес. За тот поход в магазин я постарел лет на 90.

Я лежал на моем пне, сотрясаясь рыданиями: жалкий, скрюченный, одинокий посреди огромного темного леса. Мои демоны одиночества стояли вокруг и молча смотрели на меня.

***

Утреннее солнце светило что есть мочи на мою палатку, нагрело и чуть не сожгло её. Я проснулся от страшной духоты и почти сразу понял, что в рот мне нагадили кошки, а веки мои залепили воском. Я предательски опух, и результаты моего вчерашнего вечера были ясно видны на моем лице. Паук Вася спускался на паутине почти с самого купола палатки, девчонки на моем месте бы уже страшно визжали и бегали бы вокруг костра с перекошенными лицами. Оса Лиза вертелась вокруг моего сладкого сырка, забытого в кармане брюк. «Должно быть, там уже жирное пятно от него»,– равнодушно подумал я и не пошевелился. Я сделал над собой усилие и по-собачьи вылез из палатки. «Ох, зачем же меня мама родила», – думал я, пока перебирался через бортик от палатки. «О, а вот и наш непьющий!»,– громко сказала режиссер и я мысленно проклял тот день, когда мы познакомились. Кто-то заржал, кто-то начал предполагать, где я мог вчера надраться, кто-то шутить, что возможно меня покусали осы, я же мрачно молчал, пока не добрался до бутылки теплой минералки. Звучит ужасно, но проворное солнце проснулось много раньше меня и успело нагреть эту грёбанную минералку. Наконец, вынул из кармана растаявшую белую массу сырка и бросил её в остывшее костровище, вокруг этой белой жижи тут же собрался консилиум из муравьев. Я удовлетворенно кивнул, когда мои опасения подтвердились: около моего левого кармана джинс расплылось жирное пятно диаметром 10 сантиметров. Мне было по фиг. Во рту было так противно, что я пошел к нашему странному умывальнику, сооруженному из огромной пластиковой бутылки, и стал яростно надраивать себе зубы в тот момент, когда соседний оркестр начал играть какую-то мрачную и печальную музыку. «Что случилось?»,– со ртом, полным пены от зубной пасты, пробубнил я. «Мы прощаемся с последним свободным человеком», – ответила мне девочка-скрипачка. Я посмотрел непонимающе на Сашку, Сашка мотнул головой на Мартина: «Паспорт нашел». Мартин был просто нечеловечески разбит, я впервые увидел пару морщин на его лбу. Вся его офисная жизнь снова замаячила у него перед глазами. Он был как крестьянин, которому несколько дней назад дали вольную, и тут вдруг её внезапно отменили и всучили в руки плуг. «Вот тебе, бабушка и Юрьев день»,– ну и все такое, как обычно. Мартин ходил вокруг костра и воздевал руки к небу, напевая и стараясь попасть в такт под унылую музыку местного оркестра: «Яааа больше не свободен…Яааа раб системы…. Большой брат наблюдает за нами….онииии выследили меня..» В этот момент выскочил парень, который в прошлый раз читал реп, схватил какую-то палку и начал вычитывать в нее как в микрофон: «Бдыщ Бдыщ, ты-ты-тыщ! Ты нашел паспорт, ну что за беда! Теперь не отпустят тебя никогда. Вцепились, суки, тебе в руки и плечи. Теперь они точно тебя «залечат». Скажут, «вот тебе клетка, сиди в офисе и не рыпайся». Скажут, «будь как все, будь как все». Главное же не качество, а количество людей в своей рабской массЕеее!И ееее! И ееее!» Вокруг начали пританцовывать наши актеры и музыканты из соседнего с нами лагеря. Я от неожиданности выплюнул наконец свою пасту и запачкал футболку. Да по фиг. Всю одежду, с которой человек поехал в поход, он обязан выкинуть. И лучше с ней попрощаться до похода, чтобы не рыдать. Вокруг продолжался сейшен: я никогда не видел больше такого искреннего братания актеров с музыкантами. Как один потерянный и найденный паспорт может стать сверхидеей революционного движения и на самом деле объединить людей – уму непостижимо.

***

Я опять пошел на то же место, где мы познакомились. Заказал безалкогольный мохито (голова трещала, без вариантов). Сидел на лавочке, смотрел вниз на купающиеся обнаженные тела в реке. Ни одна мысль не шевелилась во мне, кроме той, где рефреном повторялось, что я профакапил свое счастье. И было ли оно? И будет ли? Вы когда-нибудь пробовали депрессовать в жару? В то самое время между полднем и двумя часами часов, года солнце жарит нещадно. «Жар костей не ломит», – говорили наши мудрые бабушки, но я определенно чувствовал, как солнце пробирало до костей. Оно стремилось пробить мою кожу, пробраться сквозь жир до костей и просто проворачивать меня как на вертеле. Я долго думал, прежде чем снять футболку. Как вы понимаете, Бред Питтом я не был, но с другой стороны, здесь никого рядом не было. Я осмелел и, наконец, стащил ее. Капля пота спускалась с моей шеи, задержалась на моей неспортивной груди и повисла, готовясь соскочить. На самом деле мы тут все жили уже неделю в состоянии готовности «соскочить». «Праздник непослушания» затянулся, и все немного устали от обнаженных тел и алкоголя рекой. По вечерам ходили грустные хиппи в защитных костюмах и пытались убрать весь мусор. Организаторы фестиваля не ожидали, что на фестиваль примчат столько гопников, с необозримыми запасами полторашек пива и чипсов, что они будут валяться пьяными в траве, или драться, или включать свою отвратительную музыку в стиле «два притопа, два прихлопа», под которую они были в состоянии только дрыгать ногой и рыгать, будучи полностью ужратыми. «Дети цветов» охренели от такого расклада. Они пытались убрать мусор на полигоне более чем 5 километров в квадрате, что сами понимаете, было несколько проблематичным. Часть народа продолжала нежиться на траве, принимать солнечные ванны, лениво бухать или фоткаться обнаженными. Остальные уже подустали и эта усталость чувствовалась в воздухе. Я посмотрел вниз, на реку. Купалось два пьяных парня в футболках, прекрасных обнаженных нимф не было. Я чуть-чуть сгорбился, расслабился, и практически уснул, нагретый солнцем. Я дремал и перед моим взором проносилась вся моя жизнь. Вот воспитательница хвалит меня в детском садике за то что слепил кораблик из пластилина. Вот меня тащат за ухо за то, что я отрезал косу у двоюродной сестры и выбрил кошке бок (мы играли в парикмахера). Вот на меня орет отец за то, что мы с пацанами во дворе взрывали в костре самопальные бомбочки и я спалил новые штаны и обжег ногу. Вот мама бежит за мной, размахивая полотенцем, потому я пролил зеленку на себя, новые шторы, паркетный пол в съемной квартире и полностью вымазал идеального сына маминой подруги: мы играли в двух Шреков. Вот я иду в первый класс в новой белой рубашке и черном галстуке-бабочке, с георгинами в руке, очень гордый и довольный собой. Вот я возвращаюсь из школы в разорванной рубашке и с фингалом под глазом. (Мама укоризненно смотрит на меня: мы были бедны и не могли себе позволить покупать мне рубашки хоть каждый день.) Мой первый день в детском лагере: я сижу на кровати один, потому что все ушли играть без меня, никто со мной не дружит. Последняя ночь в лагере: я, обмазанный пастой, танцую на столе в клубе, и моя банда со мной. Мой выпускной, эти дурацкие усики над губой, я приглашаю на медленный танец Светку, танцуем, я пытаюсь дотянуться губами до нее, а она влепляет мне пощечину на глазах у всех. Потом мои воспоминания ускоряются: какие то клубы, безумные студенческие вписки, пьянки в универе. Потный препод трясет моей зачеткой и орет, чтобы я собирал вещички в армию, потому что я ему никогда не сдам. Выпускной нашего универа, купаемся пьяными в фонтанах, убегаем от полиции, прячемся в подъезде с последней бутылкой шампанского, поем песни, нас сдают соседи, утро в отделении. Куча собеседований: «Ну у вас же нет опыта», «Мы вам перезвоним», «Нам нужен опыт работы не менее 3х лет», «Кем вы видите себя через 5 лет?», «Почему вы выбрали именно нашу компанию?», и все в таком духе. Потом работа, работа, работа. Лысый затылок противного шефа. Растворимый кофе. Одни и те же шутки у кулера. Дергающийся глаз. Изредка пиво в пятницу с друзьями, кто то пьяный шепчет мне на ухо «Все бес-по-лез-но» и снова работа. Не густо.

Я взял еще мохито и ушел валяться в луга. Лег опять лицом в травищу и ни о чем не думал. Солнце перемалывало меня, время, людей. Оно как будто ворочало огромный каменный вал, огромный- огромный механизм, как будто жернова на мельнице, только поднимало их не силой ручья, а исключительно своей огромной энергией. Эти жернова и были мы, жалкие и потерянные. Нас тошнило от этого размеренного вниз –вверх. Хотелось выйти, но кто ж нас выпустит? В этих жерновах был я, моё рождение, вся моя жизнь от начала до конца. Я чувствовал, как эти валы огромной солнечной энергии прокатываются по моей спине, моему телу, начиная с головы. Я этому никак не препятствовал. Я решил вообще не препятствовать ничему в моей жизни. Я решил не сопротивляться ходу моей личной истории: как будет, так будет. Я дошел до такой точки кипения, что смирился. Я смирился, товарищи. Даже звучит дико. Но да, да, я смирился!

В разгар жары я увидел двух девчонок около лабиринта с рекламными полотнищами, приглашающими всех немедленно попасть в нирвану. Девчонки сидели в красивых тибетских шляпах и пребывали в ней. Я не хотел их беспокоить, но они сами предложили пройти по лабиринту. Я спросил, сколько это стоит, оказалось, поцелуй в щеку. Я щедро заплатил обеим и пошел вдоль по развешенным полотнищам вовнутрь «улитки». Изредка мне встречались зеркала, диско шары и странная космическая атрибутика. Девчонки включали специальную трансцендентную музыку, чтобы усилить эффект. За поворотом я наткнулся на кучу сена и подумал, что создатели хотели сделать эко эффект на фоне всех этих диско шаров. Я не впал в медитацию. Все это время я думал о Девушке Моей Мечты. Сердце тревожно стучало: неужели я, такой опытный, так нелепо попал в расставленную западню? Я не мог поверить в это. Я казался себе бронированным супергероем, но на деле обладал сердцем нелюбимого всеми слепого котёнка, который поведётся на первое блюдце молока и нечаянную ласку. Глупо и нелепо попался на крючок. Попался ли? Я застыл в сильном раздумии, стоя над стогом сена. «Это излюбленное место медитаций, – радостно прощебетала одна из организаторов, но, увидев мое перекошенное лицо, отпрянула, – «Ой, вам не понравилось?» «Мне не понравилась моя жизнь»,– резко ответил я ей и быстро вышел из лабиринта. Она не заслужила такого обращения, но внутри меня была чернота и отчаянье. Если надавить на человека, из него полезет только то, что уже было у него внутри. Глупо надеяться, что из депрессивного человека вдруг вылетят розовые и лиловые единороги и он, наполненный черной горечью и сожалением от своей собственной жизни, внезапно станет мил. Глупо надеяться. Какой-то голосок за моим правым плечом пропищал: «Идиот, ты обидел её». Я обернулся, но рядом никого не было.

Я был дико брутален в своем мрачном решении покинуть лабиринт, но стоило мне выйти под палящее солнце, как вся моя брутальность испарилась. Рядом играли йогические дети, а значит где то неподалеку шла медитация. Я завернул за лабиринт и увидел их – измученных постсоветских женщин, брошенных непутевыми мужьями, тянущих в одиночку своих детей и приехавшими сюда в поисках счастья и «раскрытия нужной чакры», влияющей на женское счастье. Я хмыкнул и подумал, что выиграли от «раскрытия чакры» только дети – столько дней на природе, вольному – волюшка. Было бы мне сейчас лет 5, я бы задал жару. Дети единственные на этой планете существа, не подверженные ржавчине, постоянно точащей наши сердца, этой черной суке, вынимающей сердце и душу, той, которая обещает спасение на дне бутылки, ей, которая лживо манит самоубийц решением всех проблем – депрессии. Нам бы занять у них толику той жизнерадостности, всепрощения, желания обнять весь мир, этой бесконечной любви ко всему живому. Истинно, истинно: детям принадлежит Рай.

Захотелось опять упасть мордой в траву и я почти повёлся на это желание. Нужно было оставаться собранным, не смотря ни на что, решил я и побрел искать нужное кафе с крепким кофе. Странно, я стал почти аборигеном, загорел не хуже Сашки, ноги мои покрывали ранки, царапины, комариные укусы и синяки, волосы мои выгорели, щетина грозила перерасти в бороду, но этому, наполненному солнцем организму, все еще требовался кофе для заправки. Я вспомнил очередь из сине-зеленых клерков к кофе машине каким-нибудь февральским московским сизым хмарым утром и у меня вырвалось вслух: «Брррр!». «Я тоже так считаю!»,– раздалось у самого моего уха так противно и неожиданно, что я вздрогнул всем телом. «Не бойтесь»,– продолжал кролик,– «следуйте за мной». Он развернулся и я увидел на его клетчатой жилеточке сзади надпись: «Следуйте за белым кроликом». Разумеется, это был какой-то парень в ростовой кукле, галлюцинаций у меня пока не наблюдалось. Он явно торопился куда-то, ну и мимоходом, решил на всякий случай потроллить того, кто встретится (а встретился ему, кто бы вы думали?-я). Кролик широким жестом достал часы на цепочке, открыл их, поцокал языком и побежал к центральной дороге, ведущей к паре палаток организаторов. Его поролоновые ляжки смешно вихлялись при беге, а хвостик вздрагивал и метался, и было ясно, что это все бутафория, подстава, и я был уже готов рассмеяться заливистым детским смехом, но на общем фоне природы, леса, начинающего опять стелиться тумана, это всё равно выглядело как знак. Я потоптался на траве еще немного, полный нерешительности. Моя нерешительность была полной статной дамой, она брала мою голову за уши и без конца, рефреном повторяла: «Ну какой же ты дурак…Ну какой же ты дурак..Ну какой же ты дурак..!» « Стоп!»,– сказал я сам себе, -«ведь так и рехнуться недолго». Я подтянул свои штаны и вмиг стал полон смелости разобраться со своей жизнью. Кто я, зачем я. Зачем я гроблю свою жизнь в офисе. Зачем я так глупо, так не взаимно влюбился. Нееееет, здесь не подходит это красивое, хотя и затасканное слово. Втюхался. Врешкался. Ухнул в борщ. Втрескался. Вздребеденькался. я. Идиот.

«Когда же я разберусь со своей жизнью? Что же это происходит, господа, товарищи, люди? Как же может быть потерян молодой человек в расцвете жизненных сил?», – я чувствовал, как надо мной разрасталась огромная иссиня – черная космическая дыра и оттуда на меня, свесившись, смотрели головы создавших меня. «Неудачный экземпляр? – «Ага». «Убираем?»-«Нет, пусть еще подрыгается, прикольно». Я не хотел никому доставлять удовольствия своими мучениями. Я отогнал руками мрачные мысли, хренли вам, не дождетесь. Я еще поживу. Я так подрыгаюсь, что вам мало не покажется. Я нашел кафе, сел на самый дальний, и, по ходу, старый пень и заказал кофе с молоком. Оказалось в наличии только кокосовое, ну что вы, «дети цветов» не пьют коровье, их с него пучит. Кокосовое, будь оно неладно. Я согласился – выхода не было. Я чувствовал, что моя голова выглядит как большой кокос, который жизнь пытается раздавить своими обстоятельствами, сжимая своими сильными руками все сильнее и сильнее, все больнее и больнее. В голове булькалось кокосовое молоко и немного стружки от него же, от кокоса; в общем, то, я знал что я не был гением, и, тем не менее, это было обидно. Но с другой стороны, я знал, что внутри меня заложен часовой механизм, если хотите бомба, атомный реактор с превеликим множеством талантов. Я мог аккуратно к ним подбираться, начать пользоваться ими, условие было всего лишь одно – чтобы всё на хрен не взорвалось. Гологрудая официантка принесла кофе с кокосовым молоком, я сделал глубокий глоток. «От так вот подумаешь, рай для мужчин», -кто-то пропищал у меня над левым ухом противненьким голоском. Я вздрогнул и обернулся. «Все девушки топлесс, солнце, лето – чем не рай?», -продолжал голосок и я понял, что про меня вспомнила обычная склизкая мужская похоть, приползла ко мне, устроилась на плече, пищит в ухо. «Я даже не под вискарем, промахнулась, дорогая»,-небрежно подумал я. Неееееет, было что то в Моей Девчонке не пошлое, было что то в ней воздушное, сотканное из облаков, из детских сказок, из мечты. И я, как дурак, попался. Это был какой то мягкий капкан. Пушистое нападение. Воздушный арест. На фоне всего этого я просто не мог сопротивляться, «это было фиаско, братан».

Я допил свой кокосовый кофе и пошел обратно в лагерь, хмурый, жалеющий сам себя. Если сам себя не пожалеешь, то кто пожалеет? Скажите мне, кто? Жизнь несется на тебя, как огромный многотонный каток, а ты стоишь на краю пропасти и держишься за пакетик гречки. Возможно, он то меня и спасет. Я шёл и всякие грустные и глупые мысли лезли в мою бедную голову. Я решил пойти через «центральную» улицу в нашем скопище палаток, через бар, где мы тогда познакомились. Нет-нет, я не лелеял тайную надежду, о чем я вообще думал тогда? Меня всегда можно было обозвать безмозглым, но безвольной тряпкой я не был никогда, кроме того, от всех прочих меня отличала настойчивость: настойчивость была моим оберегом, когда под моими ногами рушился мир. Я пробовал ещё и ещё, и сделал бы это, даже если десять, сто, тысяча человек сказали бы: «Ты зря пытаешься, парень». Откуда во мне было это мышление спортсмена- профессионала, я не знал, но я был на сто процентов всегда уверен, что сколько бы раз ты ни падал, единственное, что тебе нужно – подняться на один раз больше.

Что ж…Бар был пуст. Я помялся немного, заказал себе безалкогольный мохито и шарик из манки и какао, обсыпанный кокосовой стружкой, претендующий на оригинал из Гоа, на самом деле же представляющий из себя сладкую калорийную смешную хрень. Вышел на задворки бара, сел пить свой мохито и отворачивать взгляд от голых купающихся. Раздетые были они, а стыдно почему-то было мне. Я почувствовал удар о скамейку, рядом со мной кто то плюхнулся. Не хотел даже оборачиваться, откусил свое сладкое гоанское пироженое, остатки грозили растечься по ладони. Почувствовал запах ванили и резко свернул голову. Это была Она. Ну почему же я такой тупой? Ничего, ничего, ничегошеньки не почувствовал, интуиция моя не то что бы дремала: она бессовестно дрыхла. Весь день думал о Ней, и теперь обе мои руки заняты, одна с бабским мохито, вторая еще хуже, в липкой сладкой хрени, выдающей себя за гоанское пироженое. Я прогундосил что-то вроде «Привет», при этом явственно почувствовал, как дрожат мои руки и о колено облокотил руку со стаканом мохито, максимально непринужденно (короче, как смог). Пирожное не знал куда деть, оно предательски таяло в руке. Она улыбнулась одними уголками губ (до Неё так умела только Джоконда), расправила белый кружевной сарафан, под которым опять виднелись черные лямки от купальника. Оружие массового поражения, ага. «Я знала что ты тут будешь», – наконец бархатно произнесла она, слегка растягивая «а». Я сглотнул слюну и все звуки вдруг остановились, и это нервное сглатывание как будто было усилено многократно и повторилось эхом по всему лесу. Как будто бы я подошел к микрофонной стойке с усилителями и сглотнул туда, и звук разнесся многократным эхом по всему Олимпийскому. По всей Москве. По России. По всему миру. Эх! Она еще раз улыбнулась и, взмахнув ресницами, приблизила ко мне свое ангельское лицо. Её волосы пахли ванилью. Обе руки моих были заняты, я сидел как дурак, не двигался и просто хотел чтобы это никогда не кончалось. Она чуть дотронулась пальцами до моей щеки: «У тебя сгорела кожа на носу. У меня есть крем от загара и….». Она не договорила, потому что со стороны бара выглянул Лысый и, как последний дебил на этой планете, заорал что есть мочи: «Аааа, вот ты где? А я тебя везде ищу!». Я просто хочу разъяснить раз и навсегда: мы никогда не были с Лысым друзьями, он издевательски шутил надо мной и моим весом (ну а кто не?), а я терпел. «Какого хрена он приперся?»,-бешено пронеслось в моей голове,– «щас все испортит». Лысый полез здороваться за руку, чуть не наступив на Её сарафан, полез через Её колени, на ходу оценив размер груди. Кровь начала вскипать в моих жилах, в висках застучало набатом, я вспомнил все те случаи, когда он портил мне жизнь, когда обзывался, когда встревал в мои, пусть неумелые и смешные, подкатывания к девчонкам. Я показал ему испачканную пироженым руку и мохито в другой и максимально пренебрежительно пожал плечами и сказал: «Сорян». Лысый опешил. Я никогда ни в чем ему не отказывал. Я всегда играл роль благодушного толстого мальчика для битья. Сколько его не бей – он только радуется. «Чо за церемонии?»,– спросил Лысый. «Хочешь поговорить?»,– спросил я. Я хотел сказать это максимально грозно, но на выходе получилось немного пискляво. «Разумеется»,– мрачно и вместе с тем удивленно ответил Лысый. Я встал, поправил трубочку мохито в моей руке и подошел к нему. «Чо за тёлка?– спросил Лысый. «Это не тёлка, это моя девушка»,– твердо я ответил ему, глядя прямо в глаза. «Чо, дерзкий такой?»,– размахнулся Лысый для удара, и тут я залепил ему глаз пирожным, которое почти растаяло в моей руке. Лысый заорал что то невнятное, потерял равновесие от занесенного на меня удара, упал и покатился вниз, в реку, к обнаженным купальщикам. Мы растерянно смотрели, как он скатился и грохнулся в реку. Вынырнув, начал орать страшным матом, угрожая мне жестокой расправой. «Значит, живой», – хладнокровно подумал я. Я отхлебнул от мохито, которое даже не пролилось, я был просто Джеймсом Бондом. Кровь стучала в моих висках. В течении нескольких лет я не мог ему ответить ни на одну его гадость, а тут…!

Все это время моя Дульсинея стояла, прижав руки к своей груди и расширенными глазами смотрела на нас, переводя взгляд с орущего благим матом в реке Лысого на торжествующего меня. Я ждал лавровых венков победителя, водружаемых мне на голову и объятий, но вместо этого она коротко сказала: «Дурак!» и быстро пошагала прочь от меня. Я постоял минуту, ошарашенный и убитый, потом выбросил мохито и побежал за ней. Она уже села на проезжающую мимо телегу с хиппи, украшенными цветами и поющими песни битлов. Я крикнул что-то нечленораздельное, рванул за телегой. Она вырвала цветок из волос и крикнула: «Дурак! Я волновалась за тебя!» и бросила цветок на дорогу. Я подбежал и подобрал цветок. Цветок пах ванилью, я клянусь вам, ванилью. Я был одновременно самым счастливым и самым несчастным человеком на свете.

Сашка опять испортил ужин и возле костра было грустненько. Ребята догрызали чипсы, пуская пачку по кругу, еды не было и не предвиделось. Можно было бы сходить чего-нибудь купить, но в это время работали только бары, а в них был алкоголь и дурацкие «Гоанские» пироженые. Сашка был удручен очередной кашеварской неудачей, но в конце концов, он был ковбой, а не повар. Я послушал урчание моего живота, живот затянул свою обычную голодную песню. Я незаметно протащил цветок в палатку и не нашел ничего лучше, чем поставить его в маленькую пластиковую бутылку с водой в угол палатки. Ночью я, конечно же, опрокину её на себя, к бабке не ходи. Желудок проворчал еще несколько раз и внезапно успокоился. «Забил,– подумал я,– даже желудок забил на меня». Синий вечер полз со стороны леса по-партизански, со своими запахами, таинственными звуками, ночным прохладным дыханием, нашептывая, увещевая, заставляя забыть все, что случилось днем и не думать о том, что будет завтра. Есть только Он- темно-синий густой вечер и больше никого. Ах, нет, возможно, ближе к ночи опять будет стелиться белый Туман, целуя верхушки трав и обнимая деревья: нарцисс, кайфующий сам от себя, но пока его нет: темно-синий Вечер правит миром и мной. Я почувствовал себя внезапно счастливым. Это был какой-то острый приступ счастья, с какой-то внезапной болью, как у беременных при схватках или при приступе аппендицита. У меня никогда не будет первого и никогда не было второго, о чем я говорю? Я посмеялся в свои воображаемые усы над удачной шуткой. Ну, знаете, когда доволен собой, всегда хочется иметь густые, развесистые капитанские усы с такими загнутыми кончиками, чтоб, залихватски крутанув ус, сказать самому себе: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!». От скромности мне, пожалуй, не умирать. Я часто наблюдал за коллегами в офисе. Каждый из людей – огромная Вселенная, познавать которую можно бесконечно. Мы все прекрасны по сути своей. В ком то больше добра, в другом смелости, в третьем доблести, в ком то еще – милосердия и желания отдать последнюю рубашку ближнему, но мы все одинаково прекрасны. Что же такое происходит, стоит этому прекрасному человеку переступить порог офиса? Почему он с такой скоростью погружается в страх и раболепие перед начальством, почему он тут же начинает плести сети лести и сплетен , зачем бросается очертя голову в подковёрные игры «на выживание» и офисные войны? Зачем применяет тактику подсиживания? Зачем подслушивает и подглядывает, зачем унижает и оскорбляет? Почему ему так хочется ранить своего коллегу, посмеяться над его хобби, или старой моделью телефона, или над тем, что тот неудачно опрокинул на свою белую рубашку чашку кофе? Зачем обсуждать, кто с кем развелся, стоя в очереди к кулеру? Зачем перебегать другу дорогу, зачем выслуживаться перед начальством, зачем орать друг на друга, зачем обижать, к чему вся эта нервно-выматывающая вечная офисная война за место под солнцем, если солнца в офисе никогда нет и не бывало, и ждать его, по меньшей мере, глупо, ведь над потолком уже давно мигает лампочка естественного освещения, которую никто никак не может собраться поменять? Мы все такие классные на отдыхе. Можно лежать в густой траве, щуриться на солнце, жуя травинку, отхлебывая мохито, можно вглядываться линию горизонта с белыми облаками на бесконечно голубом небе. Можно быть добрым друг к другу и к себе. Но какая глухая ненависть , какой протест внутри восстает каждый воскресный вечер в человеке…Как легко он бежит с работы в пятницу, размахивая портфелем, и какая тяжесть приползает вечером в воскресенье или в последний день отпуска, приползает, ложится и давит на грудь, или сворачивается черным глубком у горла, до тошноты…И утром в понедельник мы одеваем наши латы, и берем наши стрелы и копья и идем ранить и убивать того, кто ранит и убивает нас, чувствуя себя бесконечно мёртвыми под этими латами…

Я боялся, что Лысый припомнит мне это вынужденное купание в реке и удар пирожным прямо в face. Ждал разборок. Думал, будет драка, морально готовился, сжимая кулаки. Но Лысый, как ни странно, даже не смотрел в мою сторону и, казалось, полностью забыл о моём существовании. Он всегда троллил меня, делал мне «подножки», а тут как отрубило. Это произошло впервые с тех пор, как я пришёл в этот театр. Иногда злу все-таки нужно дать отпор. Я сам не заметил, как чуток прикрыл глаза и провалился в сладкую дрёму.

На грудь мне что-то упало, я вздрогнул и открыл глаза. «Сам заваришь»,– мрачно бросил Сашка,– «извиняйте, бананьев нема». Я поймал рукой скатившийся с меня бичпакет. Жизнь вносила свои коррективы: нужно было искать кипяток, свою плошку и потом тщательно выковыривать комаров, муравьев и прочей сварившейся твари, которая наверняка попадет в мои макарошки быстрого приготовления. Вот чем мы отличались от других театров: у нас не было нытья. Скажет режиссер спать в палатке с пауками и муравьями и жрать это дерьмо, эту еду несчастных гастрабайтеров, и мы будем жрать и выйдем на следующий день на сцену и наденем наши костюмы, нанесём грим и выступим ослепительно. И ни одному зрителю не придет в голову, что мы плохо спали на промокшей пенке в продуваемой ветром палатке и жрали этот отвратительный бичпакет. Ни-од-но-му. Система Станиславского в действии. Я приготовил себе нехитрый ужин, оглядел наше творческое сообщество. Все так же сосредоточенно смотрели на свои закрытые крышечками плошки, ждали, когда заварится. Кто-то начал тренькать на гитаре: «Неча жрать, а неча жрать, неча жрать актёооорууу. Этот трюк не повторять, только каскадёёоорууу…..Режиссера все мы любим, только очень голодны…Как мы завтра все сыграем, если падают штаны…ыыыы……» Режиссер вскочила и гневно сказала: «Ну все хватит, достали!» и ушла куда то сквозь деревья в неизвестном направлении. Ленчик легонько хлопнула ладонью по струнам: «Все, хватит. Довели режиссера, блин». Мишка (а тренькал и завывал, конечно же он), с готовностью отозвался: «Хватит, так хватит. Мне и бичпакета хватит». Мимо прошлепал в рваных сланцах Сашка, бросая по кругу перед каждым по пачке с остатками майонеза и мрачно бормоча: «Положено, так ешь. А не положено, так не ешь». Остальные послушно принялись выдавливать майонез в свои варева. Все таки есть в актёре что то от вечного студента. «Вечно молодой, вечно пьяный»….Или вот, «что упало у студента, то упало на бумажку». И шутка про то, что студент к экзамену может выучить китайский. Хороший актер может за ночь выучить роль на 100 страниц, если очень надо будет. А надо ему всегда. Трудно встретить более голодных до творчества людей. Сам играет и сам оценивает. И живет в этом всем. Тоже сам. Поэтому –бичпакеты. Метро вместо личного автомобиля. Съёмные квартиры. Съёмные комнаты. Съёмные углы. Купить дешёвую булочку, прийти на встречу в кафе, тайно откусывать от булочки из сумки в туалете, заплатить только за кофе. Взять пакетик, собрать пирожные с фуршета. Разумеется, когда все разойдутся, но все равно стыдясь и полыхая всем лицом. Перепрыгивать через турникеты в метро, когда ну совсем ну нет денег. Одеваться в секонд хенде. Невыносимо любить настоящий театр и настоящее кино. Отказаться от всех тупых ролей в сериалах, не продаваться в рекламу. Жить на копейки, но не продать свою душу. Это достойно аплодисментов.

Ребята уже приступили к нашей нехитрой трапезе, а я вылавливал ложкой неудачника – муравья, неудачника – потому что, скорее всего, он уже сварился в кипятке моего бичпакета, хотя я все еще упорно пытался его спасти, и в этот момент мы услышали хруст веток и на площадку выбежала всклокоченная режиссер с огромной коробкой, которую она гордо шмякнула об землю. «Бургеры!!»,– её победному завоевательному воплю позавидовал бы Юлий Цезарь. «Да ладно?!»,– первым среагировал Сашка, подскочил к коробке и вытащил огромный бургер, такой ровный и красивый, как если бы мы сидели в центре Тверской и гламурно жрали какой-нибудь фастфуд. «Откуда дровишки?»,-тренькнул гитарой Мишка и тоже ломанулся к коробке. «Из лесу, вестимо», -пробубнил с полным ртом довольный Сашка, откусив сразу такой кусок, который мог бы быть опасен для жизни. Лысый, уже начав распечатывать, вдруг заорал: «Скока стоит?». Остальные внезапно оторопевшие услышали радостный крик режиссера: «Налетай, все бесплатно! Орги подогнали» и молниеносно разобрали бургеры. Только что мы были последними нищебродами и в одно мгновение ока вдруг стали королями. Мы трескали эти бургеры, не прожевав до конца, мямля благодарности нашей спасительнице от голода, фыркая крошками, давясь от смеха и от жадности сожрали быстро и все сразу. «Я вот что думаю», -задумчиво сказал Мишка, крутя между зубов травинку, и все повернулись к нему. Мишка лежал на небольшом возвышении на сложенной палатке, положив голову на край бревна, говорил он медленно: видно было что обожрался. «Мы находимся в тысячах километрах от цивилизации. В ближайшем селе точно не делают бургеров, там нет не то что приличной бургерной, а даже «Макдака». Там слово «бургер» не знают, сырный соус им только снится. Так вот,– тут он повернулся в сторону режиссера: «Откуда этот аттракцион невиданной щедрости?». «Да, откуда дровишки?»,– поддержал его Сашка. Лунтик перевела взгляд от Мишки на Сашку и панически заверещала: «Мы все умрём!». Режиссер задумчиво достала кружку из рюкзака: «Нет, ну конечно, я понимаю, вы мне все надоели. Но мысль массово вас травануть мне как то в голову не приходила. Спасибо за идею». Лысый подбежал к ней, схватил за штанину: «Не, серьезно, мы все умрем?! Я еще молод! У меня куча планов! Я даже еще ни разу смартфон не засовывал в микроволновку!» «Поэтому и жив ещё», – отрезала режиссер,-«отпусти, блин». «У нас же туалетная бумага закончилась»,– Наташка расширенными глазами смотрела куда-то вперед, видимо, в наше ужасное будущее. «Да успокойтесь вы!»,– не выдержала режиссер. «Музыканты это привезли, не могут они без бургеров, не вдохновляло их играть без этого всего, ну вот они и закупились в последнем «Макдаке», купили несколько коробок, привезли и не смогли сожрать. Купили сегодня, бургеры свежие, как поцелуй молодой крестьянки. Отдали оргам, а те – нам. Понятно?!» Лысый выдохнул: «Ну, раз поцелуй молодой крестьянки, тогда все норм, зря кипишуем.» Мишка вздохнул и посмотрел в голубое небо: «А так бы наутро тут у костра было бы 12 трупов…как романтично…» Лунтик кинула в него шишкой: «Хренов романтик! Паникёр!»

***

Я находился в какой то Точке Безветрия. Точки, где не существовало прошлое, но и будущее не спешило зайти ко мне на огонёк. Я почти забыл, как выглядят мои унылые коллеги и вечно злобный шеф. Мне не снился ни серый ковролин моего офиса, ни сломанная ручка моей тумбочки, ни беспорядочная куча бумаг на моем столе, ни заварочный чайник, от которого вечно отпадала крышка. В моей ежедневной рабочей рутине не было места для покорения Эвереста, не было места подвигу. Самое ужасное было не то, что я работал там. Самое ужасное было ощущение, что я буду работать там всю мою жизнь. То есть вот эти фейсы коллег, этот серый ковролин, вопли шефа, эта вечно падающая крышечка от чайника, бесполезные глупые выматывающие планерки, кондиционерные войны, тупые шутки у кулера, кофейная жижа, от которой никто не хочет очистить общую кофеварку (и поэтому почему-то всегда этим занимаюсь я), серые унылые беспросветные дни – на всю жизнь. Нет ничего страшнее этой мысли для творческого человека. Безусловно, есть люди, страшащиеся жизни, желающие отсидеться в серых незаметных тусклых офисных норах, или люди, исключительно самоутверждающиеся за счет унижения своих подчиненных, или люди, вся значимость жизни которых измеряется статусом на работе, названием должности, именем фирмы. И если они будут уволены, или сменят должность или поменяют место работы на менее значимое – это будет ударом для них. «Человеки-офисные костюмы». Для всех этих людей офис – привычная среда обитания. Но я не относился ни к одному из этих подтипов. Зачем жизнь так долго мучает меня сидением в офисе? Ок, ну пусть это будет наказание, я потерплю. Если это испытание, то оно несколько затянулось, хотя кто я такой, чтобы давать указания Богу? Вечно ворчливый, как древний сморчок, вечно жалующийся на свою работу, близких, жизнь – не противен ли я Вселенной? Хочет ли вообще она меня наградить творческой работой, или же я так достал Её, что буду вечно отсиживаться в моем отсыревшем от сплетен офисе, в этом гниющем болоте? Возможно, она давно махнула на меня рукой, отвернулась, чтобы свет Её лица случайно не наткнулся на меня в моей серой унылой офисной норе, в моем отсеке open space, так «удачно» огороженного этим серыми перегородками. Никакой это не space, ребята! Тем более не open! Офис это не космос! Это всё равно что сравнивать вечную тюрьму со свободой. Кто это придумал вообще? Мы все хотели быть космонавтами, в итоге нас сажают каждый день на 8 часов на протёртый стул, огораживают перегородочкой и заставляют без перерыва смотреть в ящичек с циферками, в ящичек с презенташечками, с унылыми графиками, с письмами от шефа капслоком и забором из восклицательных знаков от бухгалтерии. Никто из нас не космонавт!!Никто! Никто из нас не стал космонавтом! Славик, прости!! Я помню, как мы с тобой резались стеклом на заднем дворе нашего сада, смешивали нашу кровь из обеих ранок, братались и торжественно обещали вырасти и стать космонавтами. И летать в одном отсеке. И служить нашей Родине. Спасать людей. Открывать новые Галактики и Планеты, пригодные для жизни. Быть супергероями, спасающими страну: что может быть лучше? Теперь я и Славик сидим в одинаковых серых перегородочках на разных концах Москвы. Виделись в лучшем случае раз в полгода. От Славика ушла жена, он заливает за воротник. Видит космос на пачке сигарет. Ну вот, собственно и все. Финита ля комедия.